От конца ствола медленно, по-змеиному выкручиваясь, тянулся белый дымок. Перо, которое они установили в ста шагах, исчезло.
— Ну, что вы на это скажете? — воскликнул Флоримон. Они пробормотали что-то одобрительное.
— Вы завидуете! Я вас прекрасно понимаю, — по-своему объяснил их реакцию юноша.
Анжелика только рассмеялась.
Ей так нравилось это ощущение силы, которую она испытывала всем своим существом, чувствуя, как послушное оружие словно бы сливается с ней воедино. Казалось, это даровано ей свыше. Да, это дар! И она могла бы даже не подозревать о нем, если бы сама жизнь не вложила оружие ей в руки. Во время кавалерийских атак в лесах Ньеля она открыла некое сродство, существовавшее между нею и этим жестоким оружием, сработанным из металла и дерева. Она забывала, что оно создано для того, чтобы убивать, что оно убивает. Она забывала, что в конце траектории полета пули всегда находится либо жизнь, либо смерть. И хотя это было странно, она думала иногда, что внимание, которое она проявляла к этому искусству, спокойствие и сосредоточенность, которых оно требовало от нее, упорство, с каким она стремилась стать метким стрелком, во многом помогли ей мужественно перенести обрушившиеся на нее несчастья и не сойти при этом с ума. Оружие защитило ее от всего.
«Оружие — это нечто священное и потому прекрасное, — думала она. — В мире, где нет твердых устоев, нет совести, слабым нужно оружие». Она любила оружие.
Она поговорила еще немного со своими спутниками, все пытаясь разгадать, какие мысли будоражат их, какие чувства придают красивому лицу графа де Ломени-Шамбора почти горестное выражение. Наконец она попрощалась с ними и в сопровождении сына, который нес мушкеты, удалилась. Канадцы с живым интересом смотрели им вслед.
|
|
Потом граф де Ломени и барон д'Арребу переглянулись. Отец Массера отвел взгляд и достал из кармана своей сутаны молитвенник. Кавелье неотрывно смотрел на них, потирая замерзшие руки — он забыл надеть перчатки. На губах его блуждала едва заметная усмешка.
— Итак, достоверно одно — эта женщина стреляет, как колдунья… А может, как демон.
Он засунул руки в карманы своего короткого плаща и с напускным равнодушием зашагал прочь.
Ему почти доставляло удовольствие видеть этих добродетельных господ в затруднении. Больше, чем кто-либо другой, он догадывался, в какого рода сомнения теологического и мистического характера он их поверг. Уж он-то имел опыт в вопросах совести. Он сам в течение десяти лет был иезуитом.
— Вот так-то! — сказал барон д'Арребу. — Ведь именно ради этого мы и пришли сюда. Демон она или нет? Опасный дух или нет? Вот главная наша цель. А просьба к графу де Пейраку поддержать экспедицию на Миссисипи — всего лишь предлог!.. До сих пор мы знали только ваше мнение, Ломени, поскольку вы один встречались с ними раньше. Его необходимо было подкрепить нашим мнением. Так вот, у меня оно уже есть. У отца Массера, по-видимому, тоже. По совести говоря… и я не могу скрывать этого от вас, мой дорогой Ломени… я начинаю думать, уж не дали ли вы ввести себя в заблуждение, обмануть… Что же нам теперь делать?
Барон д'Арребу откашлялся. Он смотрел попеременно то на обманчиво-нежное, голубое, словно цветок льна, небо, то на укутанные снегом и упрятанные в скалы деревянные постройки форта, находящегося в нескольких шагах от них, то на белую гладь озера. Видя, что отец Массера словно бы и не слышит его, он продолжал, обращаясь только к графу де Ломени.
|
|
— Да, здесь стоило побывать… Вот мы пришли, увидели. Увидели, — повторил он вполголоса, как бы вдумываясь в это слово. — Ну, а что скажет об этом отец Массера, посланец общины иезуитов?.. Отец Массера делает вид, что он не слышит. И знаете почему, мой дорогой шевалье?.. Потому что это выше его понимания. Да, потому что лично он уже решил. Пока мы немели в обманчивом блаженстве, он уже подвел черту. Он больше не задает себе вопроса, который всех нас терзает сегодня и который кажется нам безумным: кто она? Демон? Просто обольстительница? Колдунья? Безобидна она? Враждебна? Он абсолютно спокоен. Его способность логически мыслить сослужила ему службу хотя бы в этом, он неопровержимо убедился, что это выше его понимания и потому тем более не нужно — о, тем более не нужно! — безрассудно вмешиваться в это. И тогда он углубился в свой молитвенник!.. Отец Массера, скажите же мне, не ошибся ли я, таким образом выразив свои мысли?
Голос барона д'Арребу, в котором, постепенно повышаясь, появились злые нотки, на какое-то мгновение прозвенел в прозрачном воздухе, потом его легкое эхо насмешливо угасло. Отец Массера поднял глаза, с удивлением посмотрел на двух своих друзей, и по губам его скользнула едва уловимая любезная улыбка.
Они, должно быть, так никогда и не узнают, попал ли д'Арребу в самую точку или, напротив, иезуит отнесся к его нападкам как к безобидной шутке. Или же, наконец, он просто ничего не слышал, ибо он слыл натурой мечтательной. Но только он вновь опустил взор к своему молитвеннику и, шевеля губами, спокойным шагом пошел прочь.
|
|
Барон д'Арребу бессильно развел руками.
— Вот они, иезуиты, — сказал он. — По сравнению с ними Понтий Пилат — просто жалкий служка.
— И однако отцу Массера придется решать этот вопрос, — твердо сказал де Ломени. — Конечно, я человек верующий, но я не обладаю ни правами, ни образованием, которые необходимы, чтобы стать иезуитом. А если это необходимо, то именно для того, чтобы они с ясностью святого духа могли судить о делах, кои превосходят разум простого смертного мирянина. В конце концов, отец Массера ради того и пришел сюда!
— Он ничего не скажет, вы же хорошо его знаете, — разочарованно сказал д'Арребу. — Он уже нашел прекрасный довод, чтобы иметь право молчать, и он прибережет его для себя вместе со всеми прочими соображениями.
— Но может, это как раз и является доказательством того, что нам нечего опасаться этих людей? Уж коли отец Массера пришел бы к выводу, что эти люди внушают подозрение, он сказал бы нам об этом, противопоставил бы свои соображения тому единому мнению, которое начинает складываться у нас.
— Кто знает, может, вы и правы! Но не исключено и другое: может, он просто считает, что не властен здесь, что мы все равно его не послушаем, уже подчиненные влиянию нашей хозяйки? Возможно, он ждет, когда мы вернемся в Квебек, чтобы поджечь брандер, который мы будем там наивно держать в укрытии, и заявить, что дело пахнет порохом, проклятием и, дабы не погибнуть самим и не погубить католичество в Канаде, мы должны истребить всех этих преступников до последнего. Тогда мы будем выглядеть поистине смешными, если не виновными. Иезуиты же выступят в роли спасителей, а отец д'Оржеваль — в роли святого архангела Михаила.
Лицо графа де Ломени снова омрачила тень сомнения.
— Но как все-таки можно точно определить, является кто-то демоном или колдуном, если внешне он ничем не отличается от других? — с озабоченным видом заговорил он. — Она очень красива, это правда, ее красота может даже показаться подозрительной хотя бы тем, что она… столь необычна. Но разве красота когда-нибудь бывает обычной?
— Ведьмы никогда не плачут, — сказал барон д'Арребу. — Вы видели ее плачущей?
— Нет, — проговорил мальтийский рыцарь, невольно захваченный, взволнованный образом, который возник в его воображении. — Но может, мне просто не пришлось при этом присутствовать.
— Говорят также, что, если ведьму бросить в воду, она всплывает. Но ведь нам трудно подвергнуть такого рода испытанию госпожу де Пейрак.
С тревожной улыбкой на лице он походил немного окрест.
— Воды нет, все замерзло, — пробормотал он, вернувшись.
Граф де Ломени с изумлением смотрел на него. Он никогда не видел барона в таком мрачном настроении.
Д'Арребу попросил графа извинить его: суровый климат и волнения ожесточили его. Он воспользуется хорошей погодой, чтобы пройтись.
Ломени сказал, что вернется в дом помолиться и попросить у Бога совета.
Барон направился к озеру.
Он шел с трудом, потому что за палисад форта можно было выйти, лишь миновав сложную, словно кротовые ходы, сеть оледенелых проходов, узких тропинок, выкопанных в снегу с помощью лопаты или заступа, которые вели к застывшему водоему, к вигваму Маколле, к мастерской, к конюшне, к стрельбищу и площадке для игр или же просто в никуда, то есть в сторону неприступного леса.
Скользя и оступаясь, главный синдик Квебека кое-как добрался до озера. Когда снежный наст был довольно твердый, вдоль берега можно было идти и в такие ясные и безветренные, как сегодня, дни обитатели Вапассу неторопливым шагом прогуливались, наслаждаясь солнышком, по этой едва заметной тропке, ведущей, казалось, куда-то далеко-далеко, в неведомые дали, а потом, наткнувшись на другом конце озера на глухую стену сугробов, возвращались в форт. Дойдя до этой преграды, барон задумался, оглядывая место, где его чудом вырвали из лап смерти. Ему припомнилось ощущение покорного безразличия, охватившее его в тот момент, когда он, вконец обессилев, опустился в снег, ощущение холода и ночи, которые давили ему на грудь, словно каменная плита, и он подумал тогда: пусть только все произойдет быстро! Последним, что осталось в его памяти, было какое-то жжение на скулах, и тогда он понял, что это снег падает на его лицо и что оно, уже застывшее в ледяной маске, никогда больше не изменит своего выражения.
Так же, как он не мог объяснить того смертельного оцепенения, в которое все они были повергнуты, так не мог он объяснить и их спасения, их возвращения к жизни. Видно, все дело в том, что эти места запретные. А вот Пейрак осмелился здесь поселиться. Приблизясь к Вапассу, они неминуемо должны были ступить на эту чужую землю, войти в эту хитрую и неведомую западню. Нет, он ничего не мог объяснить и, однако, найти это объяснение было его долгом; как бы то ни было, но сейчас, прогуливаясь здесь, он ощущал его тяжесть. Ведь именно в этом и состояла миссия, которую возложили на него в Квебеке.
Он вспоминал, каким необычным, каким не свойственным осмотрительной натуре де Ломени-Шамбора показался ему исступленный энтузиазм, проявленный графом по отношению к людям из Катарунка. Вернувшись оттуда, он говорил об этих авантюристах с почтительным уважением. Его послали, чтобы он силой приструнил их, а он с ними подружился, да еще почел это за честь. Д'Арребу вспомнил, как обрадовался Ломени, когда услышал, что они живы, хотя знал, что коварный замысел, который должен был привести их к гибели от руки ирокезов, все находили превосходным. И если граф де Ломени не отзывался о госпоже де Пейрак с той же преувеличенной восторженностью, с какой говорил о ней лейтенант Пон-Бриан, то все догадывались по многочисленным его заявлениям, что он не допустит, чтобы в ее адрес было высказано хоть одно оскорбительное слово.
Что же касается мессира де Фронтенака, то сам он никогда не видел ни графа де Пейрака, ни его жены, но охотно взял сторону графа де Ломени, ибо Фронтенак был натурой увлекающейся. Он любил парадоксы и хорошеньких женщин и ненавидел иезуитов. Его назначение на пост губернатора Канады было скорее немилостью, чем честью. Людовик XIV не мог простить ему его наглости: он осмелился поволочиться за госпожой де Монтеспан.
Однако Фронтенак был хорошим политиком и умело управлял страной. К новому колонисту графу де Пейраку, которого обрисовали как врага Новой Франции, он сразу проникся доверием потому, что граф, как и сам Фронтенак, носил гасконскую фамилию, и еще потому, что губернатор уже успел навести о нем справки. Да, граф де Пейрак богат. И Фронтенаку пришла в голову счастливая мысль попросить у него осязаемое свидетельство его дружественного отношения к Новой Франции… И он направил к нему Ломени и честолюбивого Кавелье…
Барон д'Арребу и святой отец Массера были посланы с ними в эту экспедицию по особой рекомендации епископа, чтобы развеять те подозрения, что нависли над пришельцами. А главным образом, высказать свое мнение: демон или нет эта женщина, которая находится с ними и о которой ходит столько слухов.
И вот пожалуйста! Сейчас они живут в этом вертепе Вапассу и до сих пор не выполнили ничего из того, что было задумано. Настоящее осиное гнездо! Колдовство! Он, Франсуа д'Арребу, которого вместе с отцом Массера приставили к графу де Ломени, чтобы, по совести говоря, они следили за ним, а также чтобы они повлияли на мнение Ломени о графе и графине де Пейрак, он, человек степенный и набожный, ведущий разумный и скромный образ жизни, озабоченный спасением своей души, благополучием ближних своих и процветанием колонии, он тем не менее так ничего не увидел, так ничего и не понял.
Он очнулся тогда, в ночь богоявления, от своего смертного сна, и для него началась новая жизнь, совсем иная, бездумная, чего с ним, пожалуй, не случалось никогда за всю его жизнь.
Он ел, пил, курил, он блаженствовал в тепле и уюте, они беседовали, предавались воспоминаниям и мечтам, и он ожил в сиянии взгляда зеленых глаз, который согревал и преображал всех, кто попадал под его лучи. Но теперь ему вдруг стало страшно. Где он? С кем он?
«А вот припомните-ка, мессир д'Арребу, в тот момент, когда маскуитины угрожали снять с вас скальп, разве не испытали вы никакого страха, не почувствовали, что проиграли?..» — «Нет, — гордо отвечал он самому себе, — когда наступает момент предстать перед Богом, все кажется таким простым».
До того дня он никогда даже не подозревал, что он человек отважный.
Впрочем, не более, чем другие.
Он был скромен. Но случай с маскуитинами помог ему заметить, что в действительности у него мужественная душа, благородное сердце и что он вполне заслуживает восхищения женщины.
Да, вот оно как все обернулось… Он забыл, совершенно забыл, что именно ее, эту Даму с Серебряного озера, подозревают в Квебеке, что она, возможно, и есть Демон Акадии. А он здесь так весело и галантно беседовал с ней.
До сегодняшнего утра!..
Но сегодня, увидев ее с оружием в руках, он был потрясен. Оружие тотчас же пробудило в нем мысль об опасности и страх, порожденный неожиданной картиной — изящная женщина держит в своих тонких руках оружие и с грозным умением пользуется им, — вошел в сердце мужчины, чтобы смешаться, сплестись там со всеми другими страхами, таящимися в нем: страхом перед женщиной, перед обольщением, перед чародейством… Он вспомнил о слухах, которыми полнилась Канада, о мнении отца д'Оржеваля. Да ведь и Ломени-Шамбор был поражен не меньше, это точно! А возможно, и отец Массера. Впрочем, что касается святого отца, то они об этом никогда не узнают…
Барона д'Арребу била дрожь, и он прижимал к лицу воротник своего плаща.
«Что-то случилось страшное, случилось помимо нашей воли, — говорил он себе. — Да, случилось, я это чувствую. Я весь охвачен тревогой, мне плохо, я не могу молиться. Вот уже час, как я не могу заставить себя не думать о ней, не думать о женщинах, о любви… не думать о своей жене!..».
Его мысли обратились к жене, он представлял ее себе, такую чистую, такую стыдливую, в недостойных, похотливых позах, чего она не позволяла себе даже в первое время после их свадьбы, когда из почтительности и чувства долга он наспех удостаивал ее любви, коря себя за то, что получает удовлетворение от этого постыдного акта. Он вспомнил также фривольные намеки одного из своих друзей, человека весьма дурного, который на одном из балов обратил его внимание на то, что госпожа д'Арребу, его жена, очаровательная маленькая куколка, а посему барону не пристало томиться скукой.
Он не любил, он терпеть не мог подобных разговоров. Он всегда считал, что его предназначение — служить Богу. Если бы подготовка к вступлению в общину иезуитов не была бы столь трудной и столь продолжительной, он бы вошел в общину. Отказавшись от мысли посвятить себя Богу, он женился, чтобы порадовать своих родителей. Но когда родители умерли, он наотрез отказался принять после них наследство на имя будущего внука. К чему эта тщеславная суета — обязательно продолжать свой род?.. Не лучше ли пожертвовать свое состояние святой церкви? К тому же, как он убедился, жена разделяла его взгляды: она тоже хотела бы стать монахиней. Они прекрасно понимали друг друга. Оба они мечтали о великом и трудном поприще, о служении Всевышнему. Канада отозвалась на их ожидание, на их готовность к самопожертвованию…
Барон д'Арребу вздохнул. Наконец преступные видения начали затушевываться. Он настойчиво пытался вызвать в памяти образ жены, такой, какой она всегда была на самом деле, а не в виде сладострастной куртизанки.
Теперь он видел ее более привычной ему — молящейся в сумраке часовни или молельни, с головой, склоненной вот как раз так же немножко набок, как сегодня у госпожи де Пейрак, когда она возилась с затвором мушкета. Склоненная женская головка всегда волновала его, ему невольно представлялось, что она отражает тоску женщины по мужскому плечу, и эта мысль вызывала в нем нежность. Госпожа д'Арребу была женщина очень миниатюрная, она едва доставала ему до плеча. В первые дни после их свадьбы он называл ее «малышкой», пытаясь привнести в их супружеские отношения интимность, но вскоре заметил, что ей это не нравится, потому что в действительности по складу своего ума и характера она отнюдь не принадлежала к числу хрупких, слабых женщин. Она была смелой, предприимчивой, сохраняла во всех испытаниях невозмутимость и даже непримиримость, что особенно проявлялось с годами.
Как жаль! Как это прискорбно!
Она могла бы быть очаровательной, веселой женщиной, но она слишком много думала о самосовершенствовании. Она отступилась от своего тела, вся ее жизнь заключалась только в духовной деятельности, являла собой необыкновенной силы мистический порыв.
«А ведь это виновата она, Дама с Серебряного озера, что меня одолевают эти сожаления, эта истома, эта неуверенность. Всему виной ее счастливый смех, всему виной ее взгляд, обращенный к мужчине, единственному для нее мужчине, всему виной тот жест, каким этот мужчина заключает ее в свои объятия, всему виной дверь, закрывающаяся за ними каждый вечер… Она всецело во власти мужчины, которого любит, вот что заставляет меня страдать. Ибо моя жена навсегда вышла из-под моей власти. Едва ли я значу для нее больше, чем ее духовный поводырь, отец д'Оржеваль, даже наверняка намного меньше. Я для нее лишь управляющий, который всю жизнь будет заниматься только счетами и делами. В последнее время мы виделись по разу в год, когда приходили первые корабли с почтой из Франции, и разговаривали только о наших финансовых делах, о том, как лучше поместить деньги, что мы получаем как арендную плату. Моя жена не должна мне ничего, даже чуточку внимания. Она считает себя должницей только перед Богом.
Да, она святая душа. Ведь это она основала общину в Монреале!..
Но кроме того, она очаровательная маленькая куколка… Она еще очень хороша… О Господи, к чему такие мысли? Зачем пришел я в это заклятое место?.. Что расскажу я там, в Квебеке?.. Если мы когда-нибудь вернемся туда… Отпустит ли нас этот язвительный человек, ведь, по сути дела, мы все его пленники… А с него станется… Но кто это там движется по озеру?.. Похоже…»
Барон д'Арребу приложил руку козырьком к глазам.
Глава 8
Вдвоем, всегда вдвоем ходят путешественники зимой. За одиноким путником по пятам следует смерть. Всегда вдвоем — француз и индеец.
Только французу может прийти в голову нелепая мысль вступить в единоборство с теми ловушками, что расставляют на пути мороз и снег, ввязаться в поединок со снежными бурями и необозримыми пространствами, где нет ни одной живой души. Только индеец, знающий тайны зимнего леса, может сопровождать его, и он не боится, потому что белый наделен могуществом с помощью своего неистребимого краснобайства отгонять снежных демонов.
Похожие друг на друга своими меховыми плащами с капюшоном и кожаной бахромой, своей походкой, отяжеленной снегоступами, француз и индеец пересекали озеро. Стоял полдень, и тени, отбрасываемые их фигурами, были совсем короткими. Когда путники подошли настолько, что стали различимы их лица, барону д'Арребу показалось, будто одно из них знакомо ему, но, прежде чем вспомнить, кто перед ним, вспомнить имя этого человека, он почувствовал, как его охватывает какая-то неприязнь, и весь внутренне сжался. Он не решился окликнуть его. С подозрением, почти враждебно смотрел он, как они приближаются. Ему хотелось крикнуть им: «Зачем вы пришли сюда? Зачем хотите вы нарушить покой этих мест, где все счастливы?.. Уходите!..»
С форта тоже заметили незваных гостей, и Флоримон с Жаном Ле Куеннеком спустились к берегу с мушкетами в руках.
Мужчина, который шел впереди, держал голову очень прямо, даже немного откинув ее назад, словно хотел вобрать под свои полуприкрытые веки весь солнечный свет. Когда он подошел ближе, д'Арребу понял, что путника постигло одно из наиболее страшных несчастий, подстерегающих дальних путешественников зимой: он не видит, его глаза обожжены ослепляющим блеском снега. Его красные вспухшие веки были покрыты потрескавшейся белесой коркой. На него было страшно смотреть.
— Есть здесь кто-нибудь? Я чувствую, что есть, но не могу разглядеть кто!.. — крикнул он.
Остановившийся рядом с ним индеец с ружьем мрачно оглядывал наведенные на него мушкеты.
— Кто вы? Откуда вы пришли? — спросил д'Арребу.
— Я Пасифик Жюссеран из Сореля, но иду из Нориджевука, что на реке Кеннебек, я уполномочен передать письмо для полковника Ломени-Шамбора от отца д'Оржеваля…
И, помолчав, он добавил:
— Уж не собираетесь ли вы стрелять? Я не сделал ничего плохого. Я француз, такой же, как вы, я тоже говорю пофранцузски… Не стреляйте в меня…
Его полуслепота очень пугала его. Он, должно быть, чувствовал себя целиком во власти тех, кто стоял перед ним, ибо не в силах был даже прочесть, что выражают их лица — дружелюбие или враждебность. Д'Арребу наконец узнал этого человека, он часто встречал его в Квебеке, это был служка отца д'Оржеваля.
В первое мгновение барону показалось, будто он проглотил что-то ужасное, с привкусом желчи, но милосердие взяло верх, и он поспешил воскликнуть:
— Несчастный! В каком вы состоянии! — И, повернувшись к Флоримону, пояснил:
— Этот человек состоит на службе у отца д'Оржеваля и прибыл сюда по его поручению.
— Мне кажется, я уже видел этого служителя Бога в Катарунке, — хмуря брови, бросил молодой человек.
Пасифик Жюссеран растерянно поворачивал голову на звук голосов.
— Не стреляйте в меня, — повторил он, — я не враг. Я только принес письмо графу де Ломени.
— Но почему вы так боитесь, что в вас будут стрелять, едва завидев? — спросил Флоримон. — На вашей совести есть какиенибудь неблаговидные поступки, в которых вас может упрекнуть при встрече хозяин и владелец этого форта граф де Пейрак?
Явно смущенный, Жюссеран не ответил. Он хотел сделать несколько шагов в сторону своих собеседников, которых он, должно быть, кое-как различал, но оступился на откосе берега. Д'Арребу взял его под руку и помог дойти по тропинке до форта.
Граф де Ломени-Шамбор держал в руках послание. Он знал, это толстое письмо, сложенное и запечатанное темной восковой печатью с изображением герба Себастьяна д'Оржеваля, нанесет ему глубокую рану, и, чтобы оттянуть время, он не вскрыл его тотчас же, а принялся расспрашивать служку, которого барон д'Арребу усадил на скамью. Служками обычно бывали набожные мужчины или молодые люди, добровольно поступившие в полное подчинение к миссионерам на один или многие годы, чтобы заработать отпущение грехов. Пасифик Жюссеран состоял при отце д'Оржевале вот уже четыре года.
— Но как святой отец узнал о том, что я нахожусь в форте Вапассу? — спросил мальтийский рыцарь.
Пасифик Жюссеран повернул к нему свое суровое опухшее лицо и гордо ответил:
— Вы же прекрасно знаете, что святому отцу известно все. Ему поведали об этом ангелы.
Анжелика промыла его обожженные солнцем, раздувшиеся веки и поставила на них освежающий компресс. Потом дала ему похлебку с хлебом и водки. Сидя с завязанными глазами, очень прямо, с заносчивым видом, Пасифик Жюссеран поужинал.
Анжелика с первого же взгляда догадалась, что он человек непростой, из тех, что внушают тревогу. На все ее вопросы и расспросы он отвечал скупо, односложно. Он оживлялся только тогда, когда речь заходила о его господине, отце д'Оржевале. Отличительной чертой отца д'Оржеваля, славящегося поразительной учтивостью, было то, что он словно умышленно окружал себя существами ожесточенными, в которых, казалось, будто в зеркале, отражается темная и жестокая сторона его натуры, та, что глубоко упрятана. Кроме Жюссерана, в их числе были и отец Ле Гиранд, и отец Луи-Поль Мареше. В свое время они сыграли решающую роль в борьбе за сохранение Акадии и огромной территории Мэн за католической церковью и королем Франции. Следует заметить, что оба эти монаха — а кстати, и Пасифик Жюссеран тоже — впоследствии в ходе этой борьбы приняли насильственную смерть.
Граф де Ломени-Шамбор наконец решился и вскрыл послание отца д'Оржеваля.
«Любезный друг мой, — говорилось в послании, — я удивлен, что вам удалось добраться до этого пресловутого Вапассу, где Пейрак и его шайка укрылись после уничтожения Катарунка. Такая отвага, проявленная вами лишь ради того, чтобы встретиться с этим дьяволом, да еще в зимнее время года, я надеюсь, не останется без вознаграждения. Однако я пишу вам, чтобы заклинать вас — не проявите на сей раз слабости, когда будете принимать свое решение. Я трепещу, не поддались ли вы — уж не знаю какой! — изощренной диалектике и ложным проявлениям добродетели, коими сумели заворожить вас эти авантюристы, дабы легче им было втереться к вам в доверие и погубить все наши начинания. Когда я беседовал с вами в Квебеке, вы ссылались на лояльность графа де Пейрака, на его уверения в дружбе. С тех пор прошло не так много времени, а он уже убил Пон-Бриана, человека, преданного нашему делу, еще глубже вторгся на территорию Новой Франции.
Вы свидетельствовали, что видите в Пейраке очень ценного для нас человека, заинтересованного только в том, как заставить нашу дикую землю приносить богатство. Но я спрашиваю вас, для блага какого короля, для славы какой религии?.. Больше того, вас не смутило — я хочу сказать, не посеяло в вашей душе тревоги, как я надеялся, — присутствие в этих местах с ним женщины.
Вы хотели видеть в них лишь супружескую чету, как другие, даже более примерную, чем другие, и вы превозносили при мне чистоту их чувства, их нерушимой любви. Вы уверяете, что именно эта любовь и объединяет их.
Ну что ж, пусть, предположим, что так оно и есть, и поговорим об этом чувстве.
Поговорим об этом коварном обольщении, которое заключается в том, чтобы украшать зло всеми проявлениями добродетели, и которому вы, похоже, поддались в вашем несколько наивном чистосердечии.
Вы мне говорили, и говорили не раз, что вас восхищает в этом человеке то, что он свободен, истинно свободен.
Но разве мы не знаем, что культ сатаны целиком зиждется на проблеме свободы?
Припомните писание святого Тома: разве сатана не дошел до того, что пожелал стать Богом? Но сатана хотел получить свою честь и свое счастье только от самого себя. Это и есть его признак, определенный и характерный признак. Не знаю, осознаете ли вы, что любовь, подобную той, которая, по вашему убеждению, связывает этих двух особ, открыто отдалившихся от Бога и даже — более того — поддерживающих врагов своей родной религии, можно встретить только у тех, кто окончательно сбился с пути, указанного нам Господом нашим, и здесь, собственно говоря, должна идти речь об оскорблении Бога. Ибо обожание не может проявляться одним смертным по отношению к другому смертному, а только смертным по отношению к Богу. Любовь извращенная не есть любовь.
И здесь в конечном счете кроется опасность наиболее серьезная, наиболее ужасная из всех, которые, кажется, мне удалось распознать с того самого момента, как эти люди высадились в пределах границ наших земель — да что я говорю! — в самом сердце нашей французской Акадии.
Ибо, подавая порочный пример, они вводят в заблуждение простые души и побуждают их стремиться к блаженству, а мы знаем, что его нет в этом мире, что им можно наслаждаться только через посредство Бога, перейдя в мир иной.
И вот сейчас меня обуяла безумная тревога. А что если именно этой своей мягкостью и нежностью, что так взволновали вас, демон, приняв женское обличье, намеревается расставить свои самые коварные ловушки?
А в той поразительной учености, которая покорила вас в этом человеке, не прогладывает ли обольстительное лицо зла? Все теологи согласно допускают, что Бог уступил дьяволу свою власть над познанием, над телом, над женщиной и над богатством. Вот почему церковь в своей мудрости и благоразумии отказывает женщине во власти, во влиянии, ибо общество, которое согласится дать ей такие права, вверяет себя тому, что представляет собою женщина, то есть плоти. А если это допустить, наше поражение близко, мы впадем в самое слепое язычество.
Плоть и идолопоклонство — вот те опасности, кои подстерегают разум, обольщенный расположением другого пола, каким бы это расположение ни было, я подчеркиваю, моральным или физическим. К вашему восхищению госпожой де Пейрак, в котором, мне кажется, я угадал некоторую долю тоски по родине, не примешивается ли и доля вожделения? Разве не из-за этого Пон-Бриан потерял рассудок, а потом и самою жизнь? Я должен вам напомнить, что слишком долго наслаждаться земным блаженством — значит отвратить себя от одной-единственной цели, к которой все мы предназначены: от нашего личного спасения вкупе со спасением всех, значит, отдалить просветление нашей души, ибо, прежде чем предстать перед Богом, она должна освободиться от плоти.