Лора Белоиван
Чемоданный роман
Текст предоставлен правообладателем https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=3027975
«Чемоданный роман / Лора Белоиван.»: Эксмо; Москва; 2012
ISBN 978‑5‑699‑55398‑3
Аннотация
«Город моей мечты из него свалить.
Если вы не знаете, где это, я вам расскажу и покажу пальцем на карте. Видите, вот здесь, вот он. Ниже. Правее. Еще правее и еще ниже. Видите, фига? Это и есть небольшой турецкий городишко В., расположенный в самом нижнем правом углу геополитической карты Российской Федерации.
Здесь вообще всё по‑турецки и сплошной обман: даже Новый год наступает не в полночь, как, например, в Мск или Спб, а на семь часов раньше. Говорят, все дело в расстояниях, но какой дурак поверит, что время от праздника до праздника измеряется километрами. Однако город В., не поддающийся уму, можно попробовать осознать аршином: действительно, он настолько далек, что до его жителей не всегда доходят письма, отправленные ими самим себе по электронной почте».
Лора Белоиван
Чемоданный роман
Два слова о Лоре Белоиван
Внимательные люди давно уже заметили, что сны накапливаются в подушке. Неважно, пуховая она или синтетическая. Если вы долго спите на одной и той же подушке, то каким‑то образом оставляете на ней отпечаток своей сонной деятельности: ваши тайные тревоги, тайные мечты, тайные фантазии, – именно ваши личные, а не общечеловеческие – наслаиваются и пропитывают подушку.
Наволочку можно другую надеть, это ничего не меняет. Сны лежат глубже.
Я сама с этим феноменом столкнулась совершенно случайно. Так вышло, что я поменялась подушками с сестрой, и вот она, проснувшись, рассказывает: какой странный сон я видела, в нем было то‑то и то‑то, так‑то и так‑то. Она рассказывает, а я понимаю: эй, это моё! Это мой сон! Этот сюжет вот с какими людьми связан!
Сестра знать не знала про важные события моей личной жизни, но через подушку (пуховая, маленькая, прямоугольная, в наволочке винного цвета) проникла в эту жизнь и даже поучаствовала в ней. Пролезла, что называется, фуксом. Проехала по чужому билету. Ладно, сестре можно.
Но потом то же самое случилось с моей подругой: она прилегла подремать на моей кровати и сочла нужным доложить про приснившийся ей сюжет, в котором я с возмущением и опаской опознала, пусть и в искаженном дедушкой Фрейдом виде, некоторые свои темные делишки; Штирлиц насторожился.
Сны бывают не для посторонних глаз, хотя бы ничего такого предосудительного в них и не было. Квартирный вопрос, например. Кто, скажите, не удручен квартирным вопросом? Даже Лев Толстой в «Смерти Ивана Ильича» замечает, что сколько бы комнат в квартире ни было, а все‑таки всегда одной не хватает. Что уж говорить о наших маломерках с кухней в шесть метров. Но меня смутило бы, если бы сторонний человек подсмотрел, какие фантазии на тему квадратного метража городит мое подсознание. Не только в размере желаемого дело, но также и в конструкции, в маленьких постыдных деталях; я уж не говорю о том, каким позором заканчиваются эти «исполнения желаний»: вожделенная квартира о восьми комнатах – ура, вся моя, мебель в ней – сплошь ампир, вид из окна – Старая Прага, о’кей, но только одно условие: кухня в этой квартире проходная, и на полатях, прямо над плитой и мраморным прилавком, будет жить (на матрасах) семья кашляющих нищих с парализованным, неясного пола, бабо‑дедушкой или дедо‑бабушкой в темных нестираных отрепьях; семья глухо враждебна, торгует, по всей очевидности, краденым, и кутули с этим краденым ей необходимо вносить и выносить по ночам. Когда я с семьей мирно сплю, раскинувшись в своих ампирах.
Ну или снится, например, что мы с Авдотьей Смирновой крадемся в синих итальянских сумерках, таясь от людей, и выходим на маленькую площадь, на которой стоит конная статуя Путина, облитая голубым светом полной луны. Мы собираемся эту статую взорвать, и поэтому у нас в школьных ранцах тротил. Но мы отвлекаемся на пиццерию по соседству, там вся пицца, что с пепперонями, что без пеппероней, стоит 13.75. Рублей, понятно. Потому что Италия находится в России, и единственный, с кем бы хотелось это обстоятельно обсудить, это Гоголь Николай Васильевич (да только, боюсь, ему это будет неинтересно, и вообще он, говорят, умер); а больше, пожалуй что, инее кем.
Но вот с кем бы я с легкой душой поменялась подушками – это с Лорой Белоиван, автором «Чемоданного романа» и многих других прекрасных произведений – рассказов, а также картин, записей в Живом Журнале и снов. Не знаю, почему; наверно, дело в доверии, которое испытываешь к тому, как у Лоры реальность превращается в литературу, литература в сны, сны – в реальность, – ну или можно переставить эти понятия в любом порядке. Пример? – пожалуйста.
Вот Лора пишет в своем ЖЖ, как в поселке, где она живет уже много лет, внезапно обнаружилась дорога, о которой Лора не подозревала: не должно было быть там никакой дороги, а вон же она, и Лора теперь пробирается на нее и ездит по ней туда‑сюда на своем велосипеде. Ясное дело, это сюжет сна; я сто раз обнаруживала в своих сновиденческих квартирах новую дверь в стене, а за дверью – «забытые» комнаты, – о счастье! о сердцебиение! Так что прочитав про эту тайную дорогу, ведущую к морю, я немедленно помчалась спать, словно купила хороший билет на просмотр, – партер, двенадцатый ряд, серединка; и точно, явился мне роскошный сон, в котором хорошо мне известная сухопутная дачная местность изрезалась заливами и обогатилась морем, а на море причалы, а у причалов пароходы, и мне надо поспеть на один из них, отплывающий в дальние страны. И еду я на причал на особой такой коляске, которая называется «морская инвалидная». Удобная вещь: она довольно ловко переваливает через корни сосен, все время перегораживающие путь к морю. Не застревает. Хотя одной ногой надо отталкиваться. И через мелкую воду чудно переправляется. А море это – из Лориного романа, оно серое и восточное, с пароходами, ветром, людьми. (Мое‑то собственное море не такое, мое – зеленое, крымское, пустынное, с тоской.)
Или когда я читаю у Лоры в романе про Дом… лучше я не буду говорить, что я чувствую, чтобы не рыдать на публике; но ночью мне гарантированно приснится Дом Детства, или Дом в Далекой Стране, или Забытый Дом, или Обещанный Дом, или Дом, где Все Снова Живы, или Дом Счастья на Горе, или еще какой дом из колоды; и после такого сна снова простишь человечеству все его несовершенства.
Вот я в своем сне вижу Лорино море и принимаю его, оно мое, нет мне от него вреда. Вот я вижу Дом, и согласна жить дальше, согласна на вечность, запишите меня. Вот я читаю, как смешно Лора описывает смешное, и хохочу вслух, так что из соседней комнаты приходят спросить: ты про что?
Да вот, говорю, хочу тут кое с кем подушками поменяться!
Татьяна Толстая
Чемоданный роман
(делает худ. ред.)
Раннее утро 2 января. Осторожно, маленькими глотками я заливаю в голову свежесваренный кофе и чувствую, как он греет изнутри мое больное правое ухо.
Новый год прошел, оставив мне стрельбу в ухе и необходимость срочно заполнить резюме.
Резюме – это так, формальность, с которой я не успела покончить в прошлом году. Все уже решено. Скоро меня здесь не будет. Я давно знаю, где стану работать и где жить. Офис моей работы выходит окнами на Новый Арбат, а будущая квартира находится недалеко от станции метро «Беляево».
Кофе – хороший самец. Ласковый. Люблю.
Если бы ухо не болело, было бы совсем отлично.
Я прикладываюсь больным ухом к теплой кофейной чашке и делаю вид, что оно не болит.
В тот день из левого зеркала моей души выпала линза и уплыла увеличивать городскую канализацию: нечего распускать сопли прямо на улице. Было дождливо и ветрено, свет от не заснувших еще окон отражался в лужах неправильными квадратами, а звуки расплывались и смешивались с водой. Я опустилась на корточки и, подсвечивая себе зажигалкой, стала гладить лужу, надеясь, что линза плавает на поверхности и я ее нащупаю. Зажигалка гасла от ветра и дождя, и, конечно, если бы не первый этаж, я бы ничего не услышала, а если б не линза, вообще бы черта с два оставалась в такую погоду на улице.
Они разговаривали на своем языке, но было понятно, что говорили о любви. В их распахнутом окне уже не горел свет: любовь стыдлива и не кичится своим присутствием.
– Ты это… заткни язык на лопату, – сказал Он.
– Почему это я должна молчать? – сказала Она.
– Да и хуй с тобой. Пизди сколько влезет.
– У меня душа болит на тебя смотреть молча.
– Дак сказал же – пизди. Только тихо, я спать начал.
– Сволочь ты. Сволочь. Все уже знают, какая ты сволочь.
– …
– Носки воняют у тебя…
– Серёжа…
– …
– Эй…
– …
– Хммм!!!
– Ну чего тебе? Дай спать.
– Ну и спи, пидораса кусок.
Слушая тот диалог в окне первого этажа, я вдруг почувствовала, как становятся горячими кончики пальцев, как жар от них взбегает вверх, к сгибам локтей и дальше, к подмышкам, как растекается по ключицам и лопаткам, как заполняет собой поры, капилляры и вены, как перехватывает дыхание и – лишает земного притяжения. Я инстинктивно расправила руки и тут же поднялась над крышами Эгершельда, подальше от ужасной любви.
Первое время летала повсюду без линз, а когда наконец их купила, то надела прямо в магазине. И тут же увидела, что на улицах города В. ужасный срач. В квартире выяснилось, что срач не только на улицах. Стало понятно, почему в оптике висело громадное, на полстены, объявление: «ЛИНЗЫНАЗАД НЕ ПРИНИМАЕМ».
Веничка Ерофеев жаловался, что не умеет кривить морду справа налево. Значит ли это, что я пойду дальше Венички, если про свою морду выяснила то же самое еще в девятом классе? Если да, то хорошо, а то летать‑то – одно дело, но ты вот попробуй морду влево скриви. В первый же день я больно ударилась ею о фонарный столб, так что временно не могла кривить ни в одну сторону.
Нет, я все наврала.
В тот день, когда я научилась летать, была обычная для города В. мерзкая погода. Хлестал горизонтальный дождь, рванина грязных облаков мчалась из Суйфэньхэ на Хоккайдо, ветер выворачивал наизнанку зонты, задирал плащи и платья дам на глазах у джентльменов, вокруг пешеходов падали деревья, рушились дома и летали мокрые собаки, и вот им‑то, собакам, было по‑настоящему на все наплевать: они совершенно не сопротивлялись обстоятельствам, и обстоятельства были к ним вполне гуманны. А о том, что сверху гораздо лучше видно, и говорить не приходится.
Я посмотрела на собак, потом на людей с вывернутыми зонтами и лицами, потом опять на собак, а потом расправила руки и неожиданно легко взлетела над крышами Адмирал‑фокин‑street, даже не обратив внимания, что из моих карманов сыплется последняя мелочь и розовая зажигалка «Cricket». Лавируя меж проводов высоковольтных линий электропередачи, я заплакала от радости полета, и слезы вымыли из моего левого глаза линзу.
А потом набрала высоту и сделала первый разворот над историческим центром города В.
Города моей мечты из него свалить.
Если вы не знаете, где это, я вам расскажу и покажу пальцем на карте. Видите, вот здесь, вот он. Ниже. Правее. Еще правее и еще ниже. Видите, фига? Это и есть небольшой турецкий городишко В., расположенный в самом нижнем правом углу геополитической карты Российской Федерации.
Юго‑западное побережье населенного пункта глядит на пролив Босфор Восточный, а бухта Золотой Рог рассекает город на две неравноправные части, омывая их своими грязноватыми водами с тыла. В иную зиму бухта промерзает чуть не насквозь, однако это не мешает ей считаться незамерзающей, о чем официально заявляют все навигационные справочники.
Здесь вообще всё по‑турецки и сплошной обман: даже Новый год наступает не в полночь, как, например, в Мск или Спб, а на семь часов раньше. Говорят, все дело в расстояниях, но какой дурак поверит, что время от праздника до праздника измеряется километрами. Однако город В., не поддающийся уму, можно попробовать осознать аршином: действительно, он настолько далек, что до его жителей не всегда доходят письма, отправленные ими самим себе по электронной почте.
Из достопримечательностей Города‑на‑Бос‑форе следует упомянуть его похожесть на Сан‑Франциско. Между нами говоря, ничего общего между этими муниципальными образованиями нет, но в городе В. привыкли думать, что есть. Американцы не возражают – как, собственно говоря, и турки. Существует научная версия, почему турки до сих пор не предъявили городу В. судебный иск за плагиат, ведь названия тутошних проливов и заливов были свистнуты у них русскими моряками, основавшими форт в правом нижнем углу. Поговаривают, что на самом деле моряки были турецкими, и форт они строили здесь в качестве своего запасного аэродрома, чтобы ближе было продавать китайцам кожаные куртки. За последние 145 лет в Китае накопилось столько турецких курток, что Поднебесная начала сбывать их в город В. Куртки охотно покупают местные жители, даже не подозревая, что русская народная песня «Не нужен мне берег турецкий» посвящена именно их берегу.
Однако все это мелочи по сравнению с замечательной культурной историей города В. Взять хотя бы тот факт, что здесь родились почти все выдающиеся русские писатели: Пушкин, Толстой, Чехов и даже Станюкович. Ну пусть и не родились, а умерли; особенно Мандельштам. Осип Эмильевич погиб в здешней пересыльной тюрьме, чем город на берегу Турецкого океана невыносимо гордится. Однако, в отличие от Пушкина, Чехова и Толстого со Станюковичем, в городе В. нет улицы его имени, но есть памятник работы местного скульптора. Памятник то и дело оскверняли вандалы, так что Мандельштама снова пришлось посадить под замок. Милиционеры говорили, что это дети балуются; если это правда, то детям можно, можно и еще раз можно отрывать руки. Только вряд ли это дети. Дети – они хорошие и доверчивые. Тем более – в городе В., где их обманывают даже библиотекарши.
Любимый праздник местных библиотекарш (здесь есть библиотеки) – тематический вечер под названием «Чехов в городе В.». Школьникам рассказывают, что знаменитый супруг Книппер‑Чеховой останавливался в здешних меблирашках по дороге на Сахалин. Поскольку данное событие произошло задолго до учреждения Севвостлага, приезд Чехова – врака чистой воды: из всех русских писателей лишь Владимир Арсеньев бывал в здешних краях добровольно, да и то лишь потому, что желал обеспечить достойную старость герою своего романа «Дерсу Узала».
Арсеньев слыл культурным человеком: после своей смерти он оставил краеведческий музей имени себя. А вот в 30‑е годы 20‑го века городу В. временно перестало везти с культурой: например, в Магадан интеллигенцию свозили целыми трюмами, в то время как город В. приличные люди посещали исключительно транзитом, делая пересадку из вагонов‑скотовозов в пассажирские трюма пятого класса. Так что с Мандельштамом, который не дождался навигации на Колыму, городу В. действительно выпала козырная карта. Могилу Осипа вам покажут с точностью до шести‑семи квадратных километров.
А моей могилы здесь не будет.
В Мск, в Мск.
Как много в этом.
Быстро выяснилось, что руки совсем необязательно отклячивать назад, как это делают многие птицы. Чтобы легко маневрировать, достаточно просто распрямить и напрячь кисти.
Тем временем на город В. наступил его обычный июнь с температурой плюс десять и штормовыми ветрами. Продавщица в гастрономе сказала: «Все, лета не будет». Почему это? «Потому что мыши в магазин повалили, – объяснила она, – толпами. Толпами». Ужаснувшись, я забыла взять сдачу и купленную пачку сигарет. Вернулась с половины дороги за деньгами и сигаретами, и домой в итоге добралась совершенно мокрая и продрогшая – в городе В. зонты невозможны так же, как панамы на станции Кренкеля. «Дулю вам, продавщица, – думала я, – лето не просто будет: оно не кончится. Во всяком случае, пока здесь я».
Крен на левое крыло, мигает левый поворотник, под хвостом Зуб Мудрости – высотка краевой администрации. Говорят, здание стоит как раз над тектоническим разломом – случись что, провалится прямо в ад, где уже много таких зданий, ведь черти сами ничего не строят, а пользуются готовеньким; мало того – гораздо ближе, чем ад, под фундаментом Зуба Мудрости расположено подземное сточное озеро, Историческая Канализация города В., тонны выдержанного временем дерьма, не успевшего, впрочем, превратиться в полезное ископаемое.
Прямо по клюву – краеведческий музей имени Арсеньева, где когда‑то работала художником Ласточкина. В ее обязанности входило рисовать текстовые таблички для новых экспозиций, а потом ей надоело, и она вернулась в пароходство. В музее живут поеденные молью трупы местных животных‑эндемиков. Замершие в заданных таксидермистом позах, амурский тигр и дальневосточный леопард делают вид, что не замечают маленькую антилопу‑кабаргу. Эта композиция сильно напоминает иллюстрацию с обложки «Сторожевой башни», утверждающей, что в Стране, Где Нет Места Печали, волк и агнец будут утолять жажду из одного ручья.
У Ласточкиной имелся замечательный бронзовый колокол. Она украла его с бывшего турецкого парохода. Еще, говорила она, там остался очень красивый ларь для муки: дубовый с медными ручками и оковкой. Мы с ней долго думали, как бы спереть и его тоже, да так и не придумали.
К Ласточкиной я летала вместе с Банценом, чтоб не страшно было назад. Банцен в гостях ел зельц на белом ковре. И колокол я у Ласточкиной все‑таки выпросила на время. «Зачем тебе, – говорю, – колокол, Ласточкина? Ты же в рейс уходишь. Вот вернешься через два месяца, я его тебе отдам». Ласточкина согласилась. Ведь это действительно глупость: держать в пустой квартире вещь, которой нужно пользоваться каждый день.
И когда мы возвращались домой в четыре ночи, колокол гудел у меня в рюкзаке на весь мыс Эгершельд. И летела я медленно и печально, как бубонная чума.
Банцен смеялся в голос.
Хотя все понимал.
Я тоже всегда понимала его с полуслова и даже с полувзгляда. Ему не приходится повторять мне чего‑то дважды. Ему ужасно повезло со мной, потому что я попалась очень сообразительная. Стоит ему посмотреть на дверь, как я встаю, прищелкиваюсь карабином к его ошейнику и послушно вылетаю на высерки. Там мы обычно проводим час, если ночь, или два, если день. Иногда бывает больше, иногда меньше, когда, например, жара.
Иногда мы гуляем пешком. Я люблю море, а Банцен не любит, поэтому мы либо летаем над, либо ходим вдоль, не залезая внутрь. Вдоль моря валяется много интересных вещей: дохлая морская капуста и бутылки с записками или без. Банцен все это нюхает и делает выводы. Иногда нам встречаются разные друзья со своими друзьями. Чем крупнее друг, тем меньше вероятность, что я подружусь с его другом. Банцен придерживался такой точки зрения, что всех крупных друзей надо истребить, чтобы остаться единственным в мире крупным другом. Единственный вопрос, в котором мы с ним немного расходимся во взглядах. И хотя Банцен не трогает женских собак, а трогает только мужских, я на всякий случай опасаюсь за любых. Поэтому моими фаворитами были и остаются ночные высерки, когда все суки попрятались в окнах отдельных квартир. И Банцен не менее охотно, чем в день, выводит меня в ночь.
А по утрам он ест овсянку. От классического порриджа моя овсянка отличается тем, что готовлю я ее с огромной любовью, вбивая в кашу два сваренных всмятку яйца и толстую каплю рыбьего жира. Каша пахнет так вкусно, что мне завидно, но я не посягаю, потому что все лучшее – тому, кто считает меня лучшим другом, два раза в день выводит летать, учит угадывать мысли с полувзгляда и любит жизнь просто за то, что в ней есть я.
А у меня, кроме Банцена и предотъездных забот, есть крылья, хвост и до черта всякой фигни, с которой жаль расставаться. Вот, к примеру, я совершенно не понимаю, как расстанусь с одной своей мечтой, но взять с собой в Мск ее не смогу, потому что она привязана к здешнему кладбищу на 14‑м километре. Выглядит она так. Вечером иду я через кладбище на 14‑м и вижу подъезжающую машину, а из машины выходят три мужчины в пиджаках и с чемоданом. Меня они пока не замечают, а я сильно опасаюсь, спрыгиваю в незаполненную покойником яму и затаиваюсь на дне. По глинистым стенам сочится вода, на дне обрывки травы и газета, в которую уже что‑то заворачивали, по бокам – белые корни, похожие на остатки человеческих останков, а я сижу и слышу, как эти, в пиджаках, проходят совсем близко, останавливаются в трех шагах и начинают шурудить. Я слышу фразу: «Помоги, блядь, тяжелая», – и звук металла о металл. Мне очень страшно, мне страшно прямо до обморока, потому что если они меня обнаружат, то, конечно, мне пиздец. И в могиле сидеть мне тоже неприятно, но что поделаешь – такая у меня мечта.
А потом я снова слышу металл о металл, и они уходят. Так быстро, что я даже не успеваю с ужасом представить, как кто‑нибудь из них останавливается и ссыт в могилу, где я сижу. Потом звук двигателя – негромко, хорошая машина какая‑то, но ни в одном сеансе своей мечты я не успеваю опознать модель, знаю только, что машина тихая и темная. Они уезжают, а я еще сижу в могиле сколько‑то времени, потом выбираюсь наружу – вся в глине, но, слава богу, не обоссанная, и сразу иду к той оградке, где они шурудили. А уже совсем темно, я толком ни хрена не вижу, и эта штука правда тяжелая, но я надуваюсь так, что чуть не лопаюсь, и де‑лаю‑таки металлом о металл, и штука сдвигается, а под ней обнаруживается чемодан. Я его, конечно, тут же открываю и нащупываю два пистолета – они сверху; а дальше – деньги в пачках. Целый чемодан денег; очень хорошо.
А потом я прусь с этим чемоданом вниз, к трассе и два раза падаю, потому что скользко – не знаю точно, дождь, что ли, прошел до этого. И понимаю, что с чемоданом я привлеку внимание и вызову подозрения, поэтому залезаю в кювет и начинаю распихивать пачки в трусы, под майку, и в куртке еще у меня такие карманы – если вдруг понадобится когда лететь через кладбище вечером, обязательно полечу в этой куртке – очень вместительные карманы. Денег в них влезло много, но не влезло тоже много. Как их бросить. Но тут, слава богу, я нахожу в канаве расколотый арбуз и выгребаю из него мякоть, и набиваю полый остов деньгами, но еще две пачки в руке, я не знаю уже, куда их деть, так и иду, с арбузом и двумя пачками денег в руках. А чемодан с пистолетами остался в кювете, потому что пистолеты мне не нужны, а чемодан, хоть и прекрасен он во всех отношениях, но как я понесу его – он такой приметный; нельзя.
Домой прихожу к утру, ведь я иду пешком по берегу моря, а не по шоссе, потому что баба, бредущая ночью с арбузом по федеральной трассе – это просто кошмар какой сюр, хотя, конечно, баба, бредущая ночью с арбузом вдоль моря – тоже не слишком реально, но выбор у меня небольшой, ведь тачку поймать я не могу, меня же запомнят, с арбузом, растопыренными карманами и двумя пачками хороших денег в руке. Но я всегда благополучно прихожу домой и начинаю считать, на сколько ограбила бандитов, прямо в коридоре вытаскиваю из трусов и из‑под майки пачки, потом из карманов куртки, потом сажусь на пол, и тут моя мечта всякий раз покидает меня, потому что я до сих пор не смогла решить, сколько денег мне надо, чтобы перестать о них думать, и соответствует ли это количество объему задрипанного чемодана с доисторическими медными углами, который я, обменяв в канаве на расколотый арбуз, бросила валяться у кладбищенской ограды на 14‑м километре, хотя, кажется, все это происходит в районе остановки «Перевал»: кладбище долго тянется вдоль трассы, и я иногда боюсь, что не смогу найти то место, где мне чуть не нассали на голову, но где мне опять, как обычно, невероятно повезло.
Однажды, возвращаясь с дождливых июньских высерок, мы с Банценом встретили бомжиху. Она несла в руках новенькую швейную машинку.
– Извините, сегодня воскресенье или понедельник? – спросила она у Банцена.
– Воскресенье, – ответила я.
– Но вечер уже, да? – уточнила она, все также обращаясь к собаке.
– Да, – сказала я, – часов девять.
– Лето скоро, – кивнула она моему псу и пошла шить сарафаны и платья из ситца.
В тот день я научилась разворачиваться в воздухе, не размахивая пальцами.
«Три часа, полет нормальный» – это выражение отпечатано практически у всех жителей города В. прямо над клювами. Кто‑то скажет, что это о космонавтах, но я буду спорить. Космос отсюда почти так же далеко, как и Мск. И если б космонавты были не фантастикой, говорила моя первая учительница Тамара Владимировна, обязательно бы встретились на небе с Богом, чего, однако, в их взаимно‑параллельных воспоминаниях не прослеживается.
Вот внизу улица Светланская, названная так отнюдь не в честь чьей‑то первопоселенческой бабы, а в память фрегата «Светлана», на котором и баб‑то сроду не было. Светланская пересекается Алеутской, имеющей такое же отношение к алеутам, как Светланская – к Светкам, зато была в истории российского флота шхуна «Алеут», черт его знает как добравшаяся до здешних берегов лет 150 назад.
Параллельно Алеутской скатывается вниз Океанский проспект. Он с разбегу тычется мордой в бессмысленное окаменевшее словосочетание «Памятник борцам за власть советов». В городе В. уже мало кто помнит, что за советы давали каменные борцы, и кто их слушал, и кто их просил что‑нибудь советовать; поэтому данное словосочетание все дополняют и конкретизируют в меру своих представлений о действительности:
«Памятник борцам за власть бесплатных советов»,
«Памятник борцам за власть дурацких ответов»,
«Памятник борцам за власть вредных советов Г. Остера»,
«Памятник борцам за власть полезных советов молодой хозяйке».
Я пролетала над памятником Борцам и с чувством поверхностного удовлетворения гадила на бронзу, даже не оборачиваясь посмотреть, не снес ли морской бриз мое гуано мимо композиции.
Левее памятника – Посьетская‑street, на которой расположена гостиница «Моряк», называвшаяся бичхолом. По правилам орфографии гостиницу следовало бы писать «Бич‑холл» или хотя бы «Бичхолл» – но обязательно с заглавной «Б» и судвоением «л», но бичхол пишется именно так: «бичхол». Ничего с этим не поделаешь, абсолютно ничего.
Теперь‑то в бичхоле стали жить китайцы, а раньше жили бичи. В принципе, было удобно – обходишь с другой стороны и попадаешь в отдел кадров плавсостава пароходства, где тебе говорят: «Приходи завтра после обеда». Над бичхолом на сопке – пушка, стрелявшая ровно в полдень так, что все чайки и голуби в округе начинали синхронно какать налету, а стекла в окнах бичхола вгибались внутрь.
Дольше всего я жила в 317‑м и 410‑м номерах. В трехместном (30 коп. в сутки) 317‑м кроме меня обитала Света и дочь ее Елена. Света ждала из рейса любимого мужчину Сережу, работавшего вторым помощником на каком‑то контейнеровозе. Контейнеровоз был трамповый, и рейс у Сережи затянулся на восемь месяцев, так что Света успела благополучно дорастить последнее воспоминание о возлюбленном до такого состояния, что оно больше не умещалось в ее животе. Девочку назвали Леной, а администрация бичхола пошла на невиданный гуманизм: оставив Свету с дочкой в трехместном номере, больше никого туда не подселяла. Я перешла жить в одноместный и дорогущий (2 р. 10 коп. в сутки) 410‑й, а Света купила красную пластмассовую ванночку. Что же касается Сережи, то он разлюбил Свету и полюбил капитана какого‑то сейнера – да так сильно, что бросил престижную и где‑то даже элитарную судоходную компанию, подавшись из стерильного торгового флота в довольно вонючий рыбодобывающий. Света еще пыталась подманить его на красную пластмассовую ванночку, но вскоре махнула рукой. «Тихо», – вывешивала Света рукописную объяву на внешнюю сторону своей двери, и моряки передвигались по коридору, как босые балерины: «Елена Пидорасовна спит».
А потом я в очередной раз обогнула бичхол, зашла с другой стороны и вышла с направлением на пароход. Говорят, Света еще какое‑то время жила в 317‑м номере, а куда делась потом, неизвестно. Скорей всего они вместе с дочкой превратились в птиц и улетели из города В. в более счастливую географию.
Когда я впервые пролетала над 33‑м причалом, очень странным мне показалось не увидеть сверху «Джоник». Сколько раз ходила мимо пешком, и отсутствие «Джоника» не действовало мне на нервы, а вот с высоты полета – ну надо же. «Джоник» был пассажирским теплоходом «Григорий Орджоникидзе», приспособленным под дополнительную пароходскую гостиницу. Плавучий филиал бичхола давно продали на гвозди, и на 33‑м причале уже тыщу лет пустует святое место. По правилам, человек, умерший на «Джонике», автоматически попадал в рай. Только на «Джонике» никто не умирал. В основном там жили. И я тоже. Два месяца я была бичевкой и не умерла на «Джонике». В кадрах обещали два круга на «FESCO Indian Line», и я ждала «Елену Стасову». Хотелось орешков кешью, а на «Джонике» как раз потравили тараканов. Полуобморочные тараканы сыпались с подволока и переборок, шмякаясь на стол и на палубу. А мне снился дедов абрикосовый сад в Гулькевичах, и как будто я маленькая, и мама ведет меня за руку меж деревьев, с которых валятся спелые абрикосы, шлёп, шлёп, шлёп, только успевай выглядывать в траве самые крупные, сочные – они лопаются при ударе о землю, и надо опередить муравьев, потому что муравьи тоже не дураки. И я смотрю вверх, пытаясь угадать, с какой ветки сорвется очередной абрикос, хочу подставить ладони, но абрикосы – два подряд – падают мне на лицо и щекотно стекают за ворот. Я просыпаюсь оттого, что абрикосы воняют ржавым железом и еще чем‑то безумно, невыносимо мерзким. Просыпаюсь и стряхиваю с лица, рук и волос агонизирующих тараканов – им‑то выпала карма умереть на «Джонике», а конкретно – на мне, сироте казанской 18 лет отроду, в чужом городе и без копейки денег ожидающей рейса на Индию. Я проснулась в каюте плавучего бичёвника «Григорий Орджоникидзе», на котором в тот день раскидали боракс. Проснулась потому, что ревела во сне из‑за воняющих мерзостью абрикосов, и проревела еще часа три, из которых примерно полтора даже не противодействовала тараканьей карме умирать там, где им предначертано.
Кажется, «Джоник» продали на гвозди именно в Индию. Странное это место, 33‑й причал на Набережной города В. Ни обгадить, ни поцеловать.
Только молча кружить над.
Человек, неоднократно получавший по башке от Сил Небесных (ну или там Высшей Справедливости), должен за такое к себе внимание целовать Небо в жопу, а он бесится, нервничает, не делает выводов и, что самое глупое, не меняет траекторию. Обычно таких называют материалистами, но это не совсем верно: среди них встречаются люди самые разные – математики, писатели, гомосексуалисты, работники кондитерских фабрик, несчастные по жизни и сами не местные, сводни, моряки – в общем, все подряд. Когда упрямство индивида в нехотении видеть подсказок достигает совершенства, Силы Небесные (Высшая Справедливость) выстраивает перед ним коридор с высокими коричневыми стенами, из которого никуда невозможно – только вперед, а там посмотрим.
Есть, например, в Мск два довольно успешных джентльмена; они случайно остались там, приехав на пару дней из города В. Джентльмены прибыли в Мск на японском грузовике с транзитными номерами, в кузове которого стоял еще один грузовик с транзитными номерами, а в его кузове стояла «Toyota Mark II» с транзитными номерами в бардачке. Ехали зимой, потому что летом им пришлось бы ставиться на железнодорожную платформу в районе Читы: были там некоторые проблемы с автомагистралью. У одного перегонщика была свежесломанная нога в гипсе, и его друг, тоже моряк, периодически выносил кореша из грузовика и держал навесу, пока тот, сломанный, не наделает в снег. Денег у них, не считая грузовиков и «Тойоты‑Марк‑2», было только на еду в один конец и на чуть‑чуть пива. Пиво пил тот, которого приходилось держать навесу, потому что тот, который был целый, постоянно рулил. Так они приехали в Мск и начали, доедая последние деньги, продавать грузовики и «Тойоту‑Марк‑2». Когда прошла неделя после окончания денег, а покупателей все еще не возникло, они поняли, что другого выхода у них нет: только тот, который впереди. Тогда они сняли с первого грузовика все остальное (первый грузовик был с краном и второй тоже с краном но поменьше), приехали на верхней «Тойоте‑Марк‑2» в газету бесплатных объявлений и написали, что готовы поднять и перевезти что‑нибудь тяжелое по желанию клиента.
Уже давно пора было возвращаться в город В. и идти в рейс, уже чирикали летние птички, уже даже нога срослась, но клиентов на перевозку тяжестей в Мск не становилось меньше, а делалось все больше и больше, так что в конце концов стало ясно: нужен еще один грузовик с краном. Но заработанных денег хватало на два, плюс, наконец, продался «марк», поэтому купили три. Технику им выслали оставшиеся в городе В. друзья, так что даже лететь никуда не пришлось. У джентльменов, забивших на море, появились наемные рабочие, так как работать вдвоем на пяти кранах им казалось несколько затруднительным.
Эта поучительнейшая история произошла только потому, что ее участникам было не на что пожрать. А пароход, на котором должен был идти в рейс тот, что с целой ногой, утонул; правда, там всех спасли, но Силы Небесные его знают, спасли бы именно его, если бы грузовики удалось продать сразу, или если бы у того, второго, не было гипса и его можно было бы оставить одного распродавать технику, такого идиотски беспомощного и ни на что не годного, кроме как пить пиво и давать дурацкие советы про объявление в бесплатной газете, потому что жрать все равно хочется, хоть и денег нет.
Правда, я тут же могу сказать (а могу и не сказать), что про утонувший пароход все наврала, потому что если б он не утонул, то вообще бы скукота – сплошные Силы Небесные (или Высшая Справедливость); хотя, конечно, если б утонул, то все равно один хрен.
При всей нашей взаимной с ним ненависти, я и город В. никак не могли расстаться. В то время как я и деньги, при всей нашей взаимной с ними любви, никак не можем ужиться. В городе В. мы кончаемся друг у друга мгновенно, стоит лишь нам встретиться. Я всегда знала, что говно и вши снятся к деньгам, и все время ждала – ну когда же? Я колдовала себе сны про говно и вшей – ведь однажды у меня вполне получилось, почему бы опять не? – но взамен, например, приснилось, будто лечу берегом моря далеко‑далеко, и вижу, как с неба в воду падает пассажирский самолет, не сумевший толком взлететь. Он упал довольно близко и взорвался при ударе о воду. И я поняла во сне: «Ну да, правильно, самолет же электрический». И приземлилась, и стала ждать, когда что‑нибудь выплывет. И выплыл кошелек, толстый и приятный. Я вытащила его из воды, раскрыла и увидела внутри пачку нарезанных из акварельной бумаги денег. На каждой бумажке было написано фиолетовым фломастером: «13.000 рублей». Тут я проснулась и поняла, что утонула в подогретом молоке, потому что жара +30 при влажности 100 % – на такое кроме тропиков способен только город В. Летать было невозможно, зато рано утром, укладываясь спать, я глянула в окно и увидела, что над морем лежит нежно‑розовый туман, в разрывах которого плещется чистейший ультрамарин. На фоне ультрамарина, воткнув мачты в розовую дымку, стоял на якорях белый парусный фрегат «Надежда».
Город В. – видимо, спятив – подарил мне открытку.
А днем раньше я проснулась в одиннадцать утра от двух помех: в правый глаз влезло солнце, а в правое ухо – фраза: «Вниманию экипажа! Через десять минут на борт судна прибудут власти».
Боже мой, как мне стало страшно. И как это я не кинулась спросонок искать ключи от буфета? Ведь самый кошмарный мой пост‑пароходский сон – вовсе не про смещение груза или пуст