Фрей Бетто. Среди ваших соучеников были негры?
Фидель Кастро. Я сейчас объясню. Уже само по себе это заведение было особенным, привилегированным, достойным для немногих семей, живших, как и я,
в усадьбах или в маленьких городках провинции, для тех, кто мог за это заплатить. Экстернов, как я уже сказал, было примерно человек двести из Сантьяго-де-Куба; интернов – тридцать. Мало семей могло платить за школу, потому что родители, кроме того должны были оплачивать проезд и одежду своих детей. Родителям эта школа обходилась не меньше сорока песо в месяц; а если мальчику давали какую-то мелочь на мороженое, конфеты, все такое, его содержание могло обходиться семье не менее чем в пятьдесят долларов, и очень немногие родители могли себе это позволить.
Словом, такое заведение, как частная школа, было привилегией ограниченного меньшинства, и там учились дети коммерсантов, землевладельцев, людей с деньгами, - те, кто жил в интернате. Туда не мог ходить сын рабочего, даже сын, скажем, врача или адвоката; последний мог быть экстерном, если его родители жили в Сантьяго. Но учитель не мог послать сына в такую школу, потому что учитель зарабатывал, ну, скажем, семьдесят пять долларов; он не мог послать туда своего сына. Многие врачи и адвокаты не могли послать своих детей в одну из таких школ, только выдающийся адвокат или выдающийся врач – весьма выдающийся! – или другие семьи, у которых была усадьба, или предприятие, или кофейные плантации, или обувная фабрика, или ликерный завод, или достаточно крупный магазин.
Я могу припомнить, из каких семей происходили почти все мои товарищи, учившиеся там, экстерны и интерны. Конечно, если богатая семья жила в Сантьяго, ей незачем было помещать сына в интернат; он мог быть наполовину интерном, но не жил
|
|
в школе, а ночевал дома, автобус приезжал за ней утром и отвозил вечером. Более скромная семья могла послать сына экстерном, это стоило восемь-десять долларов, даже какой-нибудь не очень процветающий врач или адвокат мог себе это позволить; но платить за содержание сына интернате мог только крупный врач, крупный адвокат или богатая семья.
Эти школы были очень привилегированными, школами для высших слоев. Но даже среди нас было две категории: категория тех коммерсантов, которые жили в самом Сантьяго, промышленников, врачей и адвокатов, и категория тех, кто жил в богатом районе Виста-Алегре. То есть было две категории: средней буржуазии и буржуазии очень богатой. Среди тех, кто принадлежал к очень богатой буржуазии, наблюдался некий аристократический дух, они словно отличались от остальных, были выше остальных. То есть в самой школе привилегированных детей было две группы, которых разделяло не столько богатство их родителей, сколько социальная категория, дома, где они жили, традиции.
Быть может, моя семья владела такими же средствами, как иные из относящихся к последней категории, но к счастью, я к ней не принадлежал. Почему? Потому что моя семья жила в деревне. Там мы жили среди обычных людей, среди трудящихся, бедняков, мы жили там, как я тебе рассказывал, даже среди животных – в тот период, когда животных держали под домом – среди коров, свиней, кур и всего такого.
Я не был ни внуком, ни правнуком землевладельца. Иногда у правнука землевладельца уже не было денег, но он сохранял всю культуру аристократического или богатого класса, олигархии. А так как моя мать была очень бедной крестьянкой и мой отец – очень бедным крестьянином, которым удалось приобрести кое-какие средства, моя семья еще не обладала культурой богатых, культурой землевладельцев; то были люди, работавшие день за днем в тяжелых условиях, и у них не было никакой социальной жизни, они практически не поддерживали отношений с людьми той же категории. Словом, я думаю, что, будь я внуком или правнуком землевладельца, возможно, я имел бы несчастье получить эту классовую культуру, пропитаться этим классовым духом, этим классовым сознанием и не имел бы привилегии ускользнуть из пут буржуазной идеологии.
|
|
Помню, в той школе уже существовала целая группа, пропитанная буржуазным и аристократическим духом; другие были более скромными богачами, и первые смотрели на них с некоторым презрением. Я замечал это, не придавал этому особого значения, но замечал; и замечал также, что мои товарищи как бы соперничали с теми, самыми богатыми, и относились к ним в свою очередь с некоторым презрением. Даже среди богачей есть свои категории, которые порождают определенный антагонизм, и я прекрасно отдавал себе в этом отчет.
Словом, вы уже должны были принадлежать к относительно богатому классу, чтобы попасть в эту школу, где царил классовый дух, дух буржуазного заведения, дух привилегированности. То была школа не для рабочих, не для пролетариата, не для бедных крестьян, даже не для обычных врачей и адвокатов, а для выдающихся, исключительных.
|
|
В колледже салезианцев, надо сказать, было несколько темнокожих учеников;
в этом салезианцы были демократичнее; В колледже Долорес не было учеников-негров; все, кто там учился, были предположительно белыми. Меня самого это удивляло, и не раз, как там, так и в гаванском колледже, куда я поступил позднее, я спрашивал, почему среди нас нет негров. Помню, что единственное объяснение, единственный ответ, который я получал, какой я получал, был таким: дело в том, что их, собственно, очень мало, и чернокожий ребенок здесь, среди стольких белых детей, чувствовал бы себя плохо; потому, чтобы избежать этого, не стоит иметь одного или двух чернокожих среди двадцати, тридцати, ста белых. Так мне отвечали, объясняли, что причина была в этом; я не раз спрашивал, и мне давали такой ответ. Я не понимал, да и как можно понимать это в шестом классе, особенно если ты не из рабочей семьи или из семьи, которая способна объяснить проблему расовой дискриминации. Я спрашивал из простого любопытства, почему нет черных мальчиков. Мне давали такое объяснение, и я более или менее принимал его и успокаивался. Не говорили примерно так: бедные мальчики, они черные, и здесь они чувствовали бы себя плохо, потому что кожа у них другого цвета, чем у большинства учеников.
В годы, когда я учился в этой школе, не помню ни одного черного ученика; возможно, туда не принимали даже мулатов. Естественно, тому, кто поступал в школу, не делали анализа крови, как того могли бы требовать эсэсовцы Адольфа Гитлера, но без всяких разговоров тебя не принимали в эту школу, если ты с виду не был белым. Не знаю, были ли иные случаи, делали ли попытку какие-то семьи, я не мог тогда знать, отказали ли каким-то ученикам оттого, что они не были чисто белыми.
Но это уже другой вопрос, он относится к политико-социальной сфере. Короче говоря, то были школы для привилегированных. И я без всякой горечи могу отметить, что в них было хорошего и что плохого; наоборот, я лично скорее испытываю чувство благодарности к тем учителям, к тем заведениям, потому что, по крайней мере, они не заглушили то положительное, что могло быть во мне, а, я бы сказал, развили эти качества. Но думаю, что тут оказали влияние и определенные личные факторы, личного плана, личные обстоятельства. Думаю, что человек тоже создается в борьбе, и трудности, проблемы обрабатывают его так же, как станок обрабатывает кусок материала, в данном случае кусок материи и духа, который может стать человеком.
Фрей Бетто. Расскажите немного о днях духовного уединения, о…
Фидель Кастро. Ну, дни духовного уединения относятся уже к следующему этапу.
Из этого колледжа я решаю, по собственной инициативе, перейти в школу иезуитов в Гаване. В этот раз не было никаких конфликтов; я прекрасно успеваю по всем дисциплинам, отличаюсь в спорте, у меня нет трудностей ни в шестом, ни в седьмом классе, ни на первом, ни во втором году второй ступени – это был последний класс, который я там закончил. Я решаю совершенно сознательно отправиться на поиски новых горизонтов. Может быть, на меня повлиял престиж школы в Гаваны, проспекты этой школы, книги об этой школе, здания этой школы, и мне захотелось уйти из моей и перейти в другую; я принимаю решение, предлагаю его семье, и они соглашаются, чтобы я перешел в другую школу.
Фрей Бетто. В Гавану?
Фидель Кастро. В Гавану.
Фрей Бетто. Как называлось эта школа?
Фидель Кастро. Иезуитский колледж Белен в Гаване, она была лучшей иезуитской школой страны и, быть может, вообще лучшей школой страны по своей материальной базе, по своему устройству; она занимала большую территорию, то было заведение, пользовавшееся большим престижем, где учились сливки кубинской аристократии и буржуазии.
Фрей Бетто. Эта школа еще существует?
Фидель Кастро. Эта школа поле победы революции превратилась в технологический институт, и сегодня там размещается высший институт военной техники, Военно-технический институт, высшее учебное заведение. Сегодня это большое учебное заведение – его потом еще расширили, - военный университет. Одно время там была техническая школа; потом, в связи с необходимостью развития вооруженных сил, мы решили разместить в этих зданиях Военно-технический институт, ИТМ, как его называют.
В школе в мое время было примерно двести интернов и в целом около тысячи учеников – интернов, полуинтернов и экстернов. Плата уже была несколько выше, примерно пятьдесят долларов в месяц. Естественно, там было больше светских служащих, гораздо больше места, больше расходов, даже, возможно, вне школы, питание еще лучше, превосходные спортивные площадки. Но и при всем этом пятьдесят долларов, на мой взгляд, было для такой школы очень дешево. Я говорю долларов, потому что сегодня в Латинской Америке при теперешней инфляции никто не знает, что значит песо. И здесь тоже эта относительно умеренная плата была возможна благодаря духу самопожертвования и суровому образу жизни иезуитов.
Фрей Бетто. Пятьдесят долларов в месяц?
Фидель Кастро. Да, в месяц.
Дух самопожертвования и суровый образ жизни, которую ели иезуиты, их работа, их усилия позволяли им содержать школу такой категории за такую плату. За подобную школу в Соединенных Штатах пришлось бы платить сейчас больше пятисот долларов
в месяц. Там было несколько баскетбольных площадок, несколько бейсбольных полей, поле для занятий легкой атлетикой, волейбольная площадка, даже бассейн, то была действительно прекрасная школа.
Я был уже немного старше, перешел в третий класс второй ступени. Никогда
до того я не бывал в столице республики. На каникулах я поехал в Биран, мне дали
кое-какие деньги на покупку одежды и прочего; я должен был, кроме того, заплатить вступительный взнос, внести плату за учебники и кое-что другое. Я уложил чемодан и впервые приехал в Гавану.
Фрей Бетто. Сколько вам было?
Фидель Кастро. Мне только что исполнилось шестнадцать лет. Я родился в августе, так что в сентябре мне было уже шестнадцать.
Фрей Бетто. Здесь занятия начинаются в сентябре?
Фидель Кастро. В сентябре, и мне исполнилось шестнадцать 13 августа.
Так вот, я вступаю в баскетбольную и другие команды, в категорию шестнадцатилетних. Начинаю активно заниматься спортом и вскоре после приезда становлюсь одним из лучших в баскетболе, в футболе, в бейсболе, в легкой атлетике, почти во всех видах спорта. Короче говоря, я приезжаю и нахожу широкое поле деятельности, главным образом в спорте и разведке. Мне, как и раньше, нравились походы в горы, на природу, все такое, и я продолжал заниматься ими по своей инициативе. Там уже существовала группа разведчиков; должно быть, во время наших первых экскурсий учителя отметили меня и начали повышать в ранге, так что в один прекрасный день я стал командиром разведчиков школы, генералом разведчиков, так это называлось.
Фрей Бетто. Что значит «разведчики»?
Фидель Кастро. Разведчики были группой вроде бойскаутов, хотя это не совсем одно и то же, у них была своя форма, они ходили в походы, жили в палатках, уходили на день, на два, надо было нести караул, все такое, а я к этому добавлял и другие экскурсии по своей инициативе, скажем, поднимался в горы и тому подобное.
Учась в этой школе, я поднялся на самую высокую гору в западной части страны.
У нас было три дня каникул, и я с тремя товарищами организовал экскурсию в провинцию Пинар-дель-Рио. Только вместо трех дней наша экскурсия продлилась пять, потому гора находилась на севере, и я не слишком хорошо знал ее расположение. Мы отправились искать и обследовать ее. Сели на поезд; линия шла вдоль южного побережья, а гора была на севере. Ночью мы начали переход и шли три дня, пока не натолкнулись на гору,
Пан-де-Гуахайбон, довольно трудную для подъема. Мы поднялись на нее, но вернулись на два дня позже, когда занятия уже начались. О нас беспокоились, потому что не знали, потерялись ли мы или что-то случилось.
В этот период я вел очень активную жизнь, особенно много занимался спортом, разведкой, подъемом на горы – тогда я не знал, что готовлю себя к революционной борьбе, даже представить себе этого не мог – и, кроме того, учился. Это всегда было вопросом чести. Не то чтобы я был самим лучшим, примерным учеником. Я не был примерным именно потому, что мой интерес к спорту и к занятиям такого рода, отнимали у меня довольно много времени и поглощали мои мысли. Но конечно, я пунктуально ходил на занятия и был дисциплинированным; был внимательным, когда больше, когда меньше. У меня всегда было живое воображение. Иногда я был способен умчаться в мыслях с урока и за сорок пять минут облететь мир, не услышав ни слова из того, что говорил учитель. Но, правда, мне кажется, что и учителя отчасти были повинны в этом.
Происходило следующее: поскольку я был атлетом и определенным образом выделялся среди остальных, во время соревнований ко мне относились довольно снисходительно, но в конце требовали строго. Когда отходили на задний план мои успехи на чемпионатах, медали, соревнования – потому что школы такого типа соперничали между собой, устраивали спортивные встречи, это было частью истории, престижа, имени школы, - тогда с меня спрашивали. Конечно я говорю об этой стороне, в плане занятий, потому что в целом они строго следили за поведением учеников.
В школе были некоторые очень образованные священники – ученые, знатоки физики, химии, математики, литературы, хотя их политические взгляды оставляли желать лучшего. Ведь, кроме всего прочего, период, о котором я рассказываю, начался в 1942 году, он длился с 1942 по 1945 год. Я закончил вторую ступень в 1945 году, вскоре после конца Второй мировой войны. Также в это время, несколькими годами раньше, закончилась испанская гражданская война, и все эти священники, и те, кто еще не был рукоположен, но уже преподавал, все они в политическом плане были националистами, если говорить прямо – франкистами, все без исключения, почти все испанцы по происхождению, хотя были среди них и кубинцы, но очень мало. Испанская гражданская война только что закончилась, и в школе много говорили об ужасах войны, говорили о расстрелянных националистах, даже о расстрелянных священниках, хотя почти о расстрелянных республиканцах, о расстрелянных коммунистах, - похоже, что испанская гражданская война была и вправду кровавой, обе стороны сурово расправлялись с противниками.
Фрей Бетто. И там вы впервые услышали про коммунизм?
Фидель Кастро. Ну, про коммунизм я слышал уже и раньше, говорили, что это очень плохая штука, про коммунизм всегда говорили такими словами. Я могу рассказать об этом и думаю, что мы поговорим на эту тему в другой момент, когда речь пойдет о политике. Но повторяю, все эти иезуиты были правыми. Некоторые, несомненно были добрыми людьми; Среди них были добрые люди и люди, сочувствовавшие другим, во многом безупречные. Но их идеология была правой, франкистской, реакционной. И это без единого исключения. Тут и говорить ничего, на Кубе в ту эпоху не было ни одного иезуита левых взглядов. Я знаю, что сегодня их много, и думаю, что не раз в истории бывали левые иезуиты. Но в школе, где я учился после окончания испанской гражданской войны, не было ни одного иезуита левых взглядов. С этой точки зрения то было самое плохое время.
Я только наблюдал, но особенно не думал об этом, как тебе говорил, был занят спортом. Кроме того, старался успевать в занятиях. Если я и не был примерным учеником, все же чувствовал моральный долг выходить победителем на экзаменах; для меня это был вопрос чести, и в целом у меня были хорошие отметки, несмотря на то что я не слишком внимательно слушал на уроках и имел плохую привычку заниматься главным образом в конце. Это мы очень критикуем теперь в нашей стране, и совершенно правильно.
У меня в школе был ряд обязанностей. Ученикам давали определенные задания: вы отвечаете за такой-то класс или за такой-то кабинет; этот ученик должен был также тушить свет, запирать окна и двери. Я был ответственным за главную комнату для самостоятельных занятий, где мы оставались на какое-то время после ужина до того, как шли спать. В период экзаменов, поскольку я должен был выходить последним, я оставался в этой комнате на два, три, четыре часа, повторяя материал. Хоть это не отвечало правилам, мне позволяли оставаться, быть может потому, что я этим никому не мешал.
Во время экзаменов я занимался непрерывно: до обеда, после обеда, на всех переменах.
Тогда я все то, чего я не выучил из математики, физики, химии, биологии, я учил по книгам: я самоучка по сем этим предметам и каким-то образом сумел разобраться в них только по учебникам – похоже, я развил в себе некую способность раскрывать тайны физики, геометрии, математики, ботаники, химии. И когда подходили экзамены, я обычно получал прекрасные отметки, часто выше того, что требовалось для первого места. Потому что к нам приходили принимать экзамены преподаватели из официальных учебных заведений, и их результаты очень интересовали школу.
Фрей Бетто. Каких учебных заведений?
Фидель Кастро. Существовали официальные учебные заведения, где проходили программу второй ступени, и в соответствии с законами страны – не забывай, что в это время тоже происходили разные события: Вторая мировая война, народные фронты, в ряде стран были приняты определенные законы, регулирующие систему образования, и наша конституция, принятая в 1940 году, включала некоторые передовые положения в плане образования и светских школ, - эти частные школы, которые, несомненно, были школами для самых привилегированных слоев общества, должны были придерживаться законов, давать программу второй ступени. Существовала единая программа, и когда подходили экзамены, преподаватели школ второй ступени, у которых тоже была своя гордость, свои твердые правила и свой престиж, приходили экзаменовать нас, поглядеть, чему научились привилегированные ученики иезуитов и других подобных школ. Они приходили и, как правило, устраивали очень трудные экзамены, очень трудные, кто больше, кто меньше; думаю, может быть, одни относились к нам с большей симпатией, другие – с меньшей. То было время, повторяю, народных фронтов и антифашистского альянса, даже коммунистическая партия, которая уже приняла участие в разработке конституции, имела затем некоторое влияние в правительстве и способствовала принятию иных из этих законов и постановлений.
Ну так вот, наступали экзамены, приходили посторонние преподаватели и устраивали свои экзамены, обычно очень трудные. И эти экзамены, которые устраивали преподаватели других школ, были, как оказалось, моей специальностью; часто лучшие ученики, те, кто имел самые лучшие результаты, терялись и не отвечали, как полагалось, а я много раз получал самые высшие оценки по предметам, считавшимися трудными. Помню, на одном экзамене по географии Кубы единственной высшей отметкой была моя – девяносто пунктов. В тот раз школа объявила протест против преподавателей из других учебных заведений, наши спрашивали, почему отметки были такими низкими, и им отвечали: «Потому что учебник, по которому вы работали, не очень хороший». А наши преподаватели отвечали: «Да, но есть же ученик, который, работая с тем же текстом, получил девяносто пунктов». Дело в том, что, отвечая, я напрягал воображение, старался как можно лучше объяснить материал. Экзамены были для меня вопросом чести.
Словом, в тот период я уделял много времени спорту, разведке, всем этим делам и занимался на последнем этапе, но всегда получал хорошие отметки.
В это время я также много общался с товарищами, у меня было немало друзей, и сам того не замечая и вовсе не стремясь к этому, я начал приобретать среди них некоторую популярность – как спортсмен, как атлет, как разведчик, как специалист по походам в горы и как тот, кто в конце концов получает хорошие отметки. Быть может, тогда у меня уже подсознательно проявлялось кое-какие качества политического руководителя.
Фрей Бетто. Вы собирались рассказать о днях духовного уединения.
Фидель Кастро. В это время у нас уже бывали дни духовного уединения. Нечего и говорить, что на всем этом этапе религиозное образование было таким же, как в колледже Долорес, я тебе рассказывал. Даже в том возрасте, когда мы уже проходили логику, когда учили начатки философии, применялась все та же система.
У нас уже существовала практика духовного уединения. Это были три дня в году, когда мы проводили их в самой школе, иногда – в других местах, вне школы. Они состояли в том, что учеников одного класса на протяжении трех дней отделяли от всех остальных, они должны были слушать лекции на религиозные темы, размышлять, сосредоточиваться и хранить молчание, что было в некотором роде самым жестоким в эти дни, потому что вдруг приходилось стать полностью немым, нельзя было говорить. Тем не менее, покой имел и свои хорошие стороны. Помню, что от всей этой философии у нас пробуждался невероятный аппетит. Поэтому час обеда и час ужина были двумя замечательными часами, приносившими много радости и удовлетворения. Духовные упражнения начинались очень рано.
Конечно, мне остается добавить, что в таких школах мы должны были каждый день ходить к мессе.
Фрей Бетто. Каждый день?
Фидель Кастро. Да. Так что это еще один, по-моему мнению, негативный аспект: заставлять ученика каждый день ходить к мессе.
Фрей Бетто. Как в школе Долорес, так и в школе Белен?
Фидель Кастро. Как в школе Долорес, так и в школе Белен. Не помню, как было
у салезианцев, но знаю, что в Долорес и в Белен – это я хорошо помню – надо было ходить к мессе каждый день в обязательном порядке.
Фрей Бетто. По утрам?
Фидель Кастро. Да, по утрам, натощак, надо было подниматься и идти к мессе; завтракали потом. Обязательно, один и тот же ритуал каждый день. Думаю, это было чисто механическим. Обязанность каждый день ходить к мессе – это уж слишком, я
не считаю, что такие вещи – обязывать мальчика ходить к мессе помогают ему.
Кроме мессы были молитвы. Я, со своей стороны, думаю так: никакого хорошего влияния – скажем мягко – не мог оказать тот факт, когда повторяешь одну молитву сто раз, когда совершенно механически произносишь «Аве Мария» и «Отче наш». Сколько раз в своей жизни я повторял эти молитвы, год за годом! Но разве хоть однажды я задумался над тем, что означает эта молитва? Позже в некоторых других религиях я наблюдал, например, обычай произносить молитву, словно разговаривая с кем-то, естественно, своими словами, передавая свои мысли, - чтобы просить, чтобы молить о чем-то, чтобы выразить пожелание, чтобы выразить чувство. Этому нас никогда не учили, нас учили повторять то, что написано, и повторять это раз, десять, пятьдесят, сто раз совершенно механически. Мне кажется, это уже никакая не молитва: то может быть упражнение для голосовых связок, упражнение для голоса, что угодно, упражнение, если хотите, в терпении, но никак не молитва.
Фрей Бетто. Это механическое упражнение.
Фидель Кастро. Много раз нам надо было также произносить литанию по латыни, по-гречески. Я не знал, что значит «Кирие элейзон, Христе элейзон». Один читал литанию, а другие отвечали: «Ора про нобис», и все такое, я помню почти всю литанию наизусть. Мы не знали, что это значит, не понимали, что говорили, мы повторяли механически и за долгие годы привыкли. Думаю – и говорю тебе здесь совершенно честно, - по-моему, это большой недостаток религиозного образования, какое нам давалось.
Фрей Бетто. По нашему мнению, тоже.
Фидель Кастро. Духовные упражнения подводили нас к размышлениям – нам было в то время шестнадцать, семнадцать, восемнадцать лет. В эти три дня размышлений, конечно, бывали кое-какие медитации на философские темы, кое-какие на теологические, но аргументация строилась в основном на понятиях наказания, что было самым вероятным, принимая во внимание все признаки и обстоятельства, награды – награды, которые отнюдь не будили наше воображение, и наказания, причем тут уж старались воспламенить нашу фантазию безгранично.
Помню долгие проповеди, в которых рассуждалось об аде, об адской жаре,
об адских муках, об адских страданиях, об отчаянии грешников в аду. В самом деле,
не понимаю, как это можно было изобрести такой жестокий ад, как тот, о котором нам рассказывали, ведь невозможно даже представить себе такую жестокость по отношению
к кому-то, какими бы большими не были его грехи. К тому же не было градации, соотношения с простыми грехами. Даже сомнение – сомневаться в том, чего ты
не понимал в определенной догме, - было грехом; надо было принимать это на веру, а если ты не верил, ты мог быть осужден на адские муки – если ты внезапно умирал, погибал в катастрофе, если что-то случалось с тобой, пока ты пребывал в этом состоянии сомнения. Действительно, не было соотношения между вечными муками и поступками человека.
Воспламенять воображение. Мне еще припоминается один пример из тех, что обычно приводили нам во время духовных упражнений. Всегда был какой-нибудь печатный материал, какой-нибудь трактат, какие-нибудь комментарии, но нам говорили: «Чтобы вы могли представить себе, дети мои, что такое вечность, вообразите стальной шар размером с Землю (и я старался вообразить себе стальной шар размером с Землю, сорок тысяч километров в окружности), и вот раз в тысячу лет муха, маленькая мушка подлетает к шару и трогает его своим хоботиком. Так раньше придет конец шару, раньше исчезнет этот стальной шар размером с Землю в результате касания мушиного хоботка раз в тысячу лет, чем закончатся адские муки, и даже потом они будут длиться вечно». Вот такого типа были эти рассуждения. Я бы сказал, что то был некий умственный террор, эти объяснения порой превращались в умственный терроризм.
И я говорю: ну хорошо, мы живем в конце ХХ века, прошло не так уж много времени. Я просто удивляюсь, что относительно недавно, всего сорок лет назад – сорок лет! – в нашей стране, в одной из лучших ее школ, нас учили таким образом. Не думаю, чтоб то был эффективный метод развивать религиозное чувство.
Фрей Бетто. Вам много говорили о Библии?
Фидель Кастро. Говорили, но, по правде, не так уж много; да, конечно, рассказывали какую-нибудь притчу, иногда в определенный момент объясняли
какую-нибудь притчу, какую-нибудь часть Евангелия. В сущности, мы продолжали изучать священную историю; в течение всего периода мы изучали священную историю, каждый год все в большем объеме. То есть мы начали с небольшого текста, и каждый год его содержание увеличивалось. Этот предмет – священная история – был для нас специальным предметом и очень нас интересовал. Меня всегда интересовала священная история благодаря ее удивительному содержанию. Ребенку и подростку было замечательно интересно узнавать все, что происходило, начиная с сотворения мира и до всемирного потопа!
В священной истории есть один момент, о котором я всегда помню, не знаю, действительно ли так говорится в Библии, и если говорится, мне кажется, это требует анализа. Речь шла о том, что после всемирного потопа один из сыновей Ноя – то были сыновья Ноя? – надсмеялся над своим отцом. Ной работал на винограднике, опьянел, один из сыновей надсмеялся над ним, и вследствие этого его потомки были прокляты и осуждены быть неграми. В священной истории один из сыновей Ноя, не помню, был ли то Ханаан.… Кто были сыновья Ноя?
Фрей Бетто. Сим, Хам и Иафет. В библейском тексте, в книге Бытия, Ханаан был сыном Хама и также упоминается как младший сын Ноя. Правда, Ной проклял Ханаана и сказал, что он будет последним из рабов. Так как рабы были в Латинской Америке неграми, в некоторых старых переводах слово «негр» используется как синоним раба. Кроме того, потомки Ханаана – это народы Египта, Эфиопии и Аравии, у которых более темная кожа. Но в библейском тексте темная кожа этих потомков не является следствием проклятия, если только не давать тенденциозного истолкования, чтобы, скажем, пытаться с религиозной точки зрения оправдать апартеид.
Фидель Кастро. Ну так вот, меня учили, что один из сыновей Ноя был проклят и осужден на то, чтобы его потомки были неграми. Надо бы посмотреть, учат ли так сегодня, и действительно какая-то религия может учить, что быть негром – Божья кара. Я помню этот момент из священной истории.