Судя по имеющимся сведениям, Фрейд вел целомудренный образ жизни. Когда навестивший его в Париже племянник Джон спросил у Фрейда, не завел ли тот себе любовницу, Фрейд принял вопрос за шутку [Freud, Correspondance, p. 199]. Можно предположить, что подобное воздержание среди соблазнов парижской жизни усилило вызывающие чувство вины привычки одиночества, которые угнетали его и вызвали состояние неврастении; позднее (1893) Фрейд скажет, что неврастения есть не что иное, как сексуальный невроз, наблюдаемый у мужчин в возрасте от двадцати до тридцати лет и связанный с мастурбацией. «Мужчинам, рано вступившим в связь с женщинами, не грозит неврастения»,— писал он [Freud, 1956, р. 62].
Интерес Фрейда к неврастении заслуживает особого внимания, ибо он наряду с изучением истерии сыграл важную роль в развитии его мысли.
В 1886 году Фрейд, говоря о себе самом, так определял этиологию неврастении: «Мое недомогание — это неопасная болезнь, которая называется неврастенией и объясняется переутомлением, тревогами, волнениями последних лет...» [Freud, Correspondance, p. 212].
Напомним, что и понятие, и само слово «неврастения» ввел в 1869 году Берд; они быстро привились и стали обозначать комплекс таких расстройств, как психическая и физическая астения, бессонница, разного рода боли, диспепсия и др., а также целый ряд симптомов, относимых сегодня к числу психосоматических или психофункционалъных. Понятие сексуальной неврастении (возникающей изгза половых излишеств) появилось, по-видимому, в 1880 году1, а в 1885 году
1 Уже в работе 1869 г. Берд называет сексуальные излишества в числе причин неврастении [Beard, 1869, р. 218].
была опубликована в немецком переводе другая книга Берда на ту же тему (оригинальное американское издание вышло посмертно в 1884 году). В третьем издании «Учебника психиатрии» Крафт-Эбинга (1888) неврастения рассматривается подробно (и еще более «ригористически», чем у Берда).
В феврале 1893 года Фрейд послал Флиссу первоначальный рукописный вариант исследования об этиологии неврозов (с советом не показывать текст молодой жене Флисса). В нем Фрейд использовал столь важные в то время и часто встречающиеся у Крафт-Эбинга термины, как «сексуальная неврастения», «спинальная неврастения». Более того, придерживаясь традиционной точки зрения, согласно которой неврастения часто возникает в результате отклонений в сексуальной жизни, Фрейд выдвинул гипотезу о том, что неврастения — это всегда сексуальный невроз [Freud, 1956, р. 61—64].
Тезис о сексуальной этиологии неврастении составил первое звено общей теории неврозов Фрейда.
Фрейд выделял в особую группу актуальные неврозы, причина которых чисто «соматическая»: она кроется в каком-либо нарушении сексуальной жизни пациента в данное время (например, прерывание коитуса или мастурбация).
В противоположность актуальным неврозам, то есть неврастении и неврозу страха (они недоступны психоанализу), психоневрозы, согласно Фрейду, имеют «давнее» происхождение (не соматическое, а психическое, коренящееся в конфликтах, пережитых пациентом в прошлом). Эти последние — истерия и невроз навязчивых состояний—поддаются психоанализу.
Различия между этими двумя категориями (первая из них заменена в наши дни психосоматическими понятиями) очевидны, но общие для них обеих причины, то есть «связь с сексуальностью», присущая и той, и другой, отмечались, как мы видели, задолго до Фрейда, который обнаружил — парадоксальным образом отстав от современников,— что «связь с сексуальностью» присутствует в любом неврозе. Здесь отчетливо проявилось бессознательное уклонение Фрейда от сексуальных проблем, которое было ему свойственно в течение долгих последующих лет.
Оставалось объяснить природу этой «сексуальной причинности» и вскрыть механизм ее действия. Конеч-
но, некоторые исследователи, как, например, Бенедикт, догадывались, каковы могут быть последствия пережитой в прошлом сексуальной травмы, но только Фрейд, вызвав в обществе настоящий скандал, разработал теорию детской сексуальности и включил ее в качестве главного элемента в свою общую теорию неврозов.
Вернемся, однако, к первоначальным идеям Фрейда о «неврастении, вызываемой мастурбацией». Следует иметь в виду, что в конце XIX века мастурбация считалась пороком, стоящим на грани извращения, и уж в любом случае вредной для здоровья. В то время не знали (или не хотели знать?) о степени ее распространенности и даже обыденности и о том, что патологические последствия мастурбации вовсе не являются неизбежными. Разумеется, тогда не существовало анкет о сексуальности «нормальных» людей (лишь через полвека появятся доклад Кинси и другие подобные работы). Парадоксальным образом именно исследования Фрейда в корне изменили общепринятые ограниченные воззрения, о которых красноречиво свидетельствует библиографический «Каталог медицинских наук» Национальной библиотеки [том II, 1873, раздел «Онанизм», с. 164—175]: там указывается книга Тиссо (1760) о «болезнях, вызванных мастурбацией»,— непререкаемый авторитет с середины XVIII века. Каталог перечисляет около сорока различных ее изданий, выходивших вплоть до 1905 года. В течение XIX века появилось также много других книг, предостерегающих от опасностей мастурбации уже одними своими названиями: «Страдания юного Юбера» (1805), «Предостережение молодым людям обоего пола» (1810), «Современный Тиссо» (1815), «Руководство для отца семейства» (1860) и т.п.
Наряду с этими научно-популярными книгами, содержание которых оставалось неизменным до первой мировой войны, светила психиатрии выступали с многочисленными теориями о пагубном действии мастурбации. В частности, Крафт-Эбинг (упомянутое третье издание его учебника вышло в свет в 1888 году; в нем развивались идеи издания 1879 —1880 годов) видел в мастурбации половое извращение, грозящее душевным расстройством («Irresein») и тяжелейшими психозами («onanistische Psychosen») лицам невропатического склада («neuropathische Constitution»). У лиц, не отяго-
щенных предрасположенностью к психозам, последствия сводятся к неврастении («Neurasthenia sexualis»)1 [Krafft-Ebing, 1888, S. 514 — 515].
Простые (непроизвольные) поллюции Крафт-Эбиш рассматривает как признак патологии, утверждая, что они тяжело поражают центр эякуляции (спинной мозг поясничной области) и ведут к нарушениям эрекции, к заболеваниям пояснично-крестцовой области и к общей астении («Neurasthenia spinalis»). Заметим попутно, что Крафт-Эбинг [Lehrbuch, 1879, S. 184] предостерегает широкую публику от опасного, с его точки зрения, чтения научно-популярной литературы, посвященной вредным последствиям мастурбации.
В наше время утвердились совершенно противоположные представления: сегодня внимание врача привлекает только навязчивая мастурбация (у лиц, страдающих неврозом навязчивых состояний); считается, что как раз полное отсутствие мастурбации у подростка предвещает какую-то патологию. Представления в этой области менялись очень медленно; в 1912 году эта тема вызвала долгие споры в Венском психоаналитическом обществе; в составленном Фрейдом отчете говорится, что, хотя мастурбация больше не считается извращением, ее безвредность все еще остается по меньшей мере спорной2.
1 Крафт-Эбинг вместе с большинством психиатров тех лет целиком поддерживал теории патологической предрасположенности и вырождения, которые во Франции были разработаны и развиты Морелем (1857); во Франции и других странах эти теории господствовали в течение полувека. В 1913 году Жениль-Перрен опубликовал подробную историю этого направления, а Аккеркнехт в 1957 году — его полезный обзор.
В парижский период Фрейд также разделял эти воззрения, что можно видеть из письма к Марте от 1886 года [Freud, Correspondan-се, р. 222]. Он делится с невестой неприятным чувством, которое возникло у него при мысли, что среди его родственников имеется один гидроцефал, один душевнобольной и один эпилептик. Фрейд усматривает в своей семье отчетливо выраженную наследственную предрасположенность к неврозам («neuropathologische Belastung»). Фрейд-невролог опасается возможных последствий, «как моряк боится моря»: быть может, Фрейду казалось, что он на пути к безумию? Или что он остановится на стадии неврастении? Возможно, что и подобные страхи тоже способствовали обращению Фрейда к изучению психопатологии.
2 В 1971 году Оливер Фрейд дал интервью, из которого следует, что Зигмунд Фрейд как отец и воспитатель не был свободен от предрассудков своего времени (Zeitgeist): он строго предостерегал своего
9—1033
Тогда же, в 1912 году, было впервые единодушно признано и возникновение чувства вины в связи с мастурбацией. Исчезло ли оно в современном, более терпимом обществе? Конечно же, нет. Возможно, это чувство вины стало менее сильным (впрочем, это еще нужно доказать), но истинные его истоки (первичные или же вторичные) выяснены далеко не полностью. В конце своего отчета о дискуссии 1912 года Фрейд писал: «Эта тема неисчерпаема» [Freud, 1912, р. 254]. Приходится признать, что таковой она остается и поныне.
Сексуальное воздержание Фрейда в период его жизни во Франции продолжалось затем в течение' четырех лет от помолвки до свадьбы. И тот факт, что зародыш «new psychology»1, которой суждено было наложить печать на всю западную цивилизацию, развился и обрел форму за время этого долгого периода фрустрации, не был простой случайностью, как замечает Эйсслер [Eis-sler, 1971, p. 261]. В связи с этим Эйсслер размышляет о «сексуальной жизни гениев» (причем в отличие от тех, кто на основании письма к Флиссу2 заключает, что Фрейд совершенно отказался от половых отношений
сына он опасностей масхурбации, чхо породило извесхное напряжение в их взаимоохношениях [Roasen, 1971, р. 59].
1 «Новая психология» (англ.).
2 Эйсслер писал, что он «reasonably certain» (почти уверен), что все это не соохветсхвовало действихельносхи и что Фрейд просхо поддался в хот день приступу минутного пессимизма; он приводит всего несколько слов, вырванных из контекста «I have finished with be getting children» («Я перестал зачинахь детей»). Между тем полная фраза из этого письма (написанного действительно в момент депрессии) гласит:
«За пределами моей профессиональной деятельности я веду существование филистера, жаждущего удовольствий. Тебе известно, сколь они немногочисленны; курить мне запрещено, алкоголь не доставляет никакой радости, я перестал зачинахь дехей и прервал общение с людьми» («Ich lebe so als genussiichtiger Philister, sowie ich vom Handwerk frei bin. Du weisst, wie eigeschrankt meine Genusse sind, ich darf nichts Gutes rauchen, Alkohol leistet mir gar nichts, mit dem Kinder-zengen bin ich fertig, der Verkerhr mit Menschen ist mir abgeschnitten») [Freud, 1956, p. 278: письмо ox 11 марта 1900].
Фрейд схавих, хаким образом, в один ряд удовольсхвие от курения, удовольствие от спиртного и зачатие детей. Даже допустив, что в день написания этого письма он был в мрачном расположении духа, приведенные слова не могут быть истолкованы однозначно. К тому же в октябре 1897 года в возрасте 41 года Фрейд писал Флиссу: «Такому человеку, как я, ни к чему сексуальное возбуждение» [Freud,
1956, р. 201].
Нам кажется, что прийти к окончательному выводу невозможно, здесь никто и никогда не узнает истину.
в 40 лет, Эйсслер в это не верит [ibid., p. 243]; он перечисляет имена прославленных личностей, чей талант сочетался с полным воздержанием в сексуальной области: Ньютон вообще не знал половой жизни, никогда не мастурбировал и видел в поллюции тяжкий грех; Грегор Мендель ни разу не имел половых сношений; Гёте впервые вступил в любовную связь в 35 лет; Бальзак приходил в отчаяние от малейшей ночной поллюции и считал ее, если позволительно так выразиться, потерей мозгового вещества и т. д. (см. данные Эйс-слера).
Все эти примеры представляются нам все же недостаточными для далеко идущих выводов: ведь нетрудно вспомнить имена многих гениев, чья сексуальная жизнь была «нормальной» или даже чрезвычайно активной. Тем не менее в каком-то плане мы готовы согласиться с теорией Эйсслера, а именно, в признании роли четырехлетнего «воздержания» Фрейда. Если учесть, что это воздержание сопровождалось мастурбацией, что последняя (как он считал) вызвала неврастению и что Фрейд немедленно принялся за ее изучение, тогда при всех оговорках действительно можно допустить, что наряду с другими причинами это «воздержание» направило интерес Фрейда к сфере, где его ждали научные открытия.
Вернемся, однако, к парижскому периоду Фрейда. Стремление избежать эротических соблазнов в какой-то мере определило выбор его знакомств. Трудности с языком и ксенофобия французских коллег были, возможно, не единственной причиной одиночества Фрейда. Сотрудники Сальпетриерской клиники вели вольный образ жизни, они ухаживали за женщинами, имели любовниц. Фрейду случалось завтракать в компании практикантов-медиков, однако, насколько известно, он ни разу не участвовал в их шумных пирушках с обильными возлияниями, известных в узком кругу как «поднятие тонуса». Он подсознательно чувствовал, что такое поведение может увлечь его на «опасный» путь. Возможно, по этой причине он подружился с русским коллегой Даркшевичем, столь же сдержанным в поведении, как и он сам. Они прекрасно понимали друг друга, замечает Фрейд 4 ноября: «Я узнал, что он влюблен и ждет писем, как и я, и это сблизило нас. Он не падок на светские знакомства и не ищет никаких удоволь-
ствий, и поэтому он — именно тот человек, который мне нужен» [Freud, Correspondence, p. 191].
Однако даже самое благоразумное поведение не могло оградить Фрейда от эротических переживаний, вызванных наблюдениями сальпетриерских пациенток (и просто обычными уличными сценками). В какой-то момент постоянный внутренний конфликт достиг такого накала, что Фрейд решил вернуться в Вену (и тем самым «убежать от истерии», как это еще раньше сделал Брёйер). Вспомним, что это намерение возникло у Фрейда вскоре после его решения покинуть гистологическую лабораторию: пока он там работал, он еще мог уверять себя, что не поддается своим эротическим влечениям; но с того дня, как он ушел из лаборатории— независимо от интеллектуальных или эмоциональных причин его решения, — он должен был почувствовать, что барьер рухнул и что отныне он беззащитен перед сексуальными искушениями. Тогда у него и возникла мысль об отъезде.
РЕШЕНИЕ
И все же Фрейд не уехал. Его письмо к Марте от 12 декабря (он получил согласие Шарко на перевод книги, и вопрос об отъезде отпал) проникнуто оптимизмом и радостью. Между тем перевод лекций вовсе не требовал дальнейшего пребывания в Париже, и создается впечатление, что он решил остаться уже в тот день, когда обратился к Шарко со своим предложением. Он нашел выход из собственного кризиса, идентифицировав себя с личностью профессора (и полученное от Шарко согласие послужило ему поддержкой). Как же удалось Фрейду найти путь разрешения своих конфликтов, идентифицировав себя с Шарко?
Ответ на этот вопрос следует, как нам кажется, искать в двух различных планах. С одной стороны, нужно идти вглубь: Фрейд чувствовал, что он получил от учителя разрешение заняться изучением сексуальности, подобно тому как отец дает такое позволение повзрослевшему сыну. С другой стороны, Шарко дал ему модель объяснения, позволявшую «обесшютить» сексуальность, ибо она в каком-то смысле нарушала
связь — правда, пока только этимологическую, которую заметил еще Гиппократ, — между маткой (а следовательно, генитальной сферой) и истерией, превращая тем самым истерию во вполне благопристойную болезнь нервной системы.
Ученики Шарко «механизировали» сексуальные проявления истерии, сводя их к чисто физиологическим и безличным процессам. На этой же точке зрения долго стоял и Фрейд. В своем докладе о парижской стажировке Фрейд подчеркивает, что Шарко, говоря о связях невроза с генитальной системой, «соблюдал правильные пропорции, показав неожиданную частоту случаев истерии у мужчин» [Freud, 1886, р.11]. Этот же взгляд он развил позднее в лекции, прочитанной в Венском медицинском обществе в октябре 1886 года (см. выше); не изменился он и в 1888 году, когда вышла статья в «Handworterbuch»1 Вилларета: значение сексуальности в развитии истерии «обычно преувеличивается», считает Фрейд, ссылаясь на то, что эта болезнь встречается у мальчиков и девочек, еще не достигших половой зрелости [Freud, 1888, р. 80].
Пройдет около десяти лет, прежде чем Фрейд освободится от этого успокоительного рационалистического истолкования истерии: только в 1894—1895 годах в результате событий, о которых речь пойдет ниже, он публично выступил с гипотезой сексуальной этиологии неврозов. Фрейд настойчиво подчеркивал свой приоритет в создании этой гипотезы и в 1896 году писал: «Я ограничусь замечанием, что у меня самого по крайней мере не было никакой предвзятой идеи по поводу важной роли сексуального фактора в этиологии истерии. Шарко и Брёйер, два исследователя, у которых я учился в тот период, когда обратился к этой проблеме, не высказывали ни малейших догадок на этот счет; сам предмет внушал им скорее отвращение, которое поначалу разделял и я» [Freud, 1896, р.199].
Впрочем, в 1914 году Фрейд, противореча себе, утверждал, что оба его учителя говорили ему о сексуальной природе истерии. Хорошо известен связанный с Шарко эпизод, приведенный в книге «Введение в историю психоанализа». На каком-то приеме Шарко рассказал Бруарделю о супружеской паре, в которой жена
Словарь (нем.).
была истеричкой, а муж — импотентом. «В подобных случаях, — воскликнул Шарко, — причиной всему гени-тальный фактор... всегда... всегда» [Freud, 1914, р. 67]. Что касается Брёйера, то в 1881 —1883 годах он говорил Фрейду, что в основе неврозов всегда лежат «альковные тайны». Фрейд сообщает также [ibid., p. 79], что в начале его врачебной деятельности (1886) видный венский гинеколог Хробак направил к нему больную, у которой не было нормальных сексуальных отношений с мужем, прописав ей в качестве лекарства только регулярный прием «penis normalis». Возможно, что Фрейд обошел молчанием и другие сходные высказывания, поскольку в эти годы идея связи истерии с сексуальными расстройствами (как и сексуальных излишеств с неврастенией) «носилась в воздухе» и даже служила предметом исследований; укажем в этой связи на книгу Бенедикта [Benedikt, 1863, р. 713] и на его работу о важной роли сексуальных травм (изнасилование или мастурбация девочек взрослыми и т. п.) [Benedikt, 1889, р. 1613] в возникновении истерии.
В Вене конца XIX века, несмотря на царившее там (по крайней мере внешне) викторианское пуританство, а возможно, и благодаря ему, много рассуждали о сексуальности. В 1886 году Крафт-Эбинг опубликовал «Psychopathia sexualis» (именно он ввел в обиход термины «садизм» и «мазохизм»), а в последующие годы в Австрии, Германии и других странах появилось много работ, посвященных сексуальной патологии.
Почему же в таком случае исследования Фрейда вызвали столь бурную и враждебную реакцию? Одна из причин состоит в том, что ученые того времени описывали сексуальные нарушения у ограниченного числа лиц, которые считались аномальными и даже «аморальными», в то время как Фрейд, бросая вызов «буржуазной морали», обнаружил у всех людей, представителей всех общественных слоев1,—и притом с самого раннего детства — скрытые тенденции к такому аномальному поведению; конечно, эти тенденции оставались в большинстве случаев нереализованными, но Фрейд считал их нормальными и даже неизбежными этапами в процессе формирования личности.
1 У врачей, например, которых это касалось так же, как и всех прочих.
Клаврель полагает что современники Фрейда и Крафт-Эбинга судили об обоих ученых примерно так: «Фрейд говорит вещи совершенно неприличные и лежащие вне медицины, а Крафт-Эбинг, напротив, старается дать правдивое описание психопатологии душевнобольных...» [Clavreul, 1970, р. 201]. А в наши дни, продолжает Клаврель, «положение странным образом диаметрально изменилось: тот, кого обвиняли в непристойности, превратился в серьезного ученого, в то время как труды почтенного профессора питают эротическую литературу» [ibid., p. 202]. С какой целью, спрашивает Клаврель, Крафт-Эбинг пользовался сложным языком, изобиловавшим латинизмами (Psychopathia sexualis и т.п.)? Да, конечно же, ради того, чтобы «выхолостить эротический элемент из информации, которую он предлагал читателям. Сам же он нисколько не сомневался в непристойном характере своего научного труда» [ibid., p. 202].
В заключение нам хотелось бы подчеркнуть: Фрейд, несомненно, был знаком с работами конца века, посвященными проблемам сексуальности. Но ясно, что в течение долгих лет он, намеренно или нет, забывал их так же, как и высказывания своих учителей: фраза Шарко о «генитальном факторе» в свое время даже глубоко шокировала Фрейда. Замкнувшись в своей системе защиты, о которой уже шла речь, он был неспособен «прислушаться» к подобным предположениям. Тот Шарко, кого сам Фрейд выбрал своим наставником и образцом, был ученым, который в своих лекциях разграничивал истерию и сексуальность. Другого же Шарко, высказывавшего в частных беседах блестящие интуитивные догадки, Фрейд как бы не замечал — по крайней мере сознательно. Фрейд откроет — или повторно откроет—для себя этого «другого» Шарко лишь десять лет спустя и разовьет тогда эти догадки своего учителя, мудро используя богатый клинический опыт. А пока открытие основополагающего понятия трансфера позволило ему «манипулировать сексуальностью», ограждая себя от ее воздействия.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ВЕНТ»'
Фрейд должен был прочитать свой Доклад о стажировке в Париже в Венском медицинском обществе 4 июня 1886 года, но в связи с перегруженностью программы заседания общества его выступление было перенесено на 15 октября.
Мы специально останавливаемся на этом сообщении, озаглавленном «Об истерии у мужчин», ибо в нем отчетливо виден процесс созревания идей, зародившихся у Фрейда под влияниям Шарко. Кроме того, это выступление Фрейда разверзло пропасть между ним и венской медицинской средой и воздвигло барьер непонимания, и поныне разделяющий медицину и психоанализ: современная медицинская наука так и не признала роль бессознательного и фантазмов в многочисленных заболеваниях, даже в ярко выраженной истерической конверсии (психологическая этиология которой была столь блистательно доказана в работе Шарко об экспериментальных параличах).
Идея «анатомо-физиологического субстрата» была выдвинута Шарко лишь как гипотеза (в связи с истерическими параличами). В наше время иногда кажется, что эта идея обрела статус установленной истины и определяет «линию поведения», поскольку для любого страдания, местной боли или недомогания немедленно устанавливается точная локальная причина, что предполагает клиническое обследование, различные анализы и т.п. В бюджете каждой страны можно обнаружить отражение этой «диагностической политики».
Между тем большие расходы на лечение, как медикаментозное, так и хирургическое, ложатся тяжким бременем на больного и нарушают его душевное равновесие. В одной из работ [Chertok, 1972] мы привели карикатурный пример больного (случай истерической конверсии, затрагивающей брюшные мышцы), который перенес двадцать различных хирургических операций, от брюшной полости до головного мозга (пример этого патологического пристрастия к хирургическим операциям фигурирует также и в фильме «Истерия — язык тела»).
Все эти проблемы свидетельствуют о глубоком идейном кризисе современной медицины и о тупике, в котором она находится. Картина создавшегося поло-
жения освещена в недавно вышедшей работе Бургиньо-на [Bourguignon, 1971].
Психосоматическое направление, зародившееся около сорока лет назад, предприняло попытку, хотя и не особенно успешную, навести мосты между традиционной медициной и психоанализом. На уровне этио-патогенических проблем дело по-прежнему не идет дальше гипотез. В практическом плане были попытки включить психиатров в медицинские бригады. Последние пятнадцать лет проводились в чисто прагматических целях опыты по непосредственной подготовке в области психологии врачей всех специальностей и даже студентов-медиков [Balint, 1957, I960]; сходные идеи развивались во Франции Сапиром [Sapir, 1972]. Пока такие опыты привлекают лишь незначительное меньшинство врачей. Они сталкиваются как с сильным сопротивлением врачей, так и с равнодушием в психоаналитических кругах [Balint, 1966]. Это равнодушие напоминает нам о двойственном и изменчивом отношении самого Фрейда к медицинскому миру1.
Один из эпизодов жизни Фрейда, связанный с докладом 1886 года, убедительно показывает, как трудно достигнуть полной объективности в историческом исследовании. Здесь мы позволим себе еще одно отступление. Оно касается работ по истории психоанализа, которые демонстрируют весьма характерное разнообразие «способов писать историю».
Одни историки, как, например, Андерссон [Anders-son, 1962], не позволяют себе ни единого намека на личные качества Фрейда. Другие прямо заявляют, что вовсе не претендуют на объективность [Sachs, 1945]. Стоун [Stone, 1971], будучи литератором-профессионалом, на-
1 Поначалу Фрейд надеялся заинтересовать медицинский мир психоаналитическими теориями и не выражал неудовольствия, видя, как некоторые из его учеников (например, Шандор Радо, Тереза Бене-дек и Тауск) изучают медицину.
При всем своем недовольстве венскими психиатрами старой школы он охотно вербовал адептов из их числа (Э. Дейч, X. Гарт-ман и др.): в 1916 году он даже сказал, что если психиатрия является в каком-то смысле анатомией психики [Freud, S. Б., 1956, р. 255], то психоанализ можно уподобить ее гистологии.
Отойдя от первоначальных сугубо медицинских задач, Фрейд задумал создать как бы универсальную концепцию психоанализа, применимую ко всему комплексу наук о человеке. Тогда он стал привлекать и к лечению, и к исследованиям лиц без медицинского образования.
писал роман «Страсти души, роман Зигмунда Фрейда». К области литературы следует, пожалуй, отнести и глубокое исследование Марты Робер [Robert, 1964]: она подготовила ряд радиопередач, внесших ощутимый вклад в понимание Фрейда и его эпохи. Виттельс, переработав в 1933 году биографию Фрейда, созданную им десятью годами ранее [Wittels, 1924], назвал первый вариант «клеветническим», а второй — «двусмысленным». Джонс, отважившийся провести углубленное исследование личности Фрейда, которое он надеялся сделать строго научным, не избежал ожесточенной критики: так, в одной из недавно появившихся критических работ Крэнфилд [Cranfield, 1970] упрекает Джонса в «двусмысленной псевдооткровенности»1.
Немногим раньше Роузен [Roazen, 1969], профессор социологии в Гарварде (не являющийся психоаналитиком), выдвинул против Фрейда тяжкое обвинение, возложив на него моральную ответственность за происшедшее в 1919 году самоубийство Тауска, который был учеником Фрейда с 1908 года. Доводы Роузена кажутся нам спорными, и здесь не место рассматривать их подробно. Скажем только, что с точки зрения традиционной психиатрии ничто не доказывает, что это самоубийство было, как утверждает Роузен, «реактивно-экзогенным». Оно вполне могло носить и чисто «эндогенный» характер.
Эйсслер, секретарь Архивов Зигмунда Фрейда в Нью-Йорке, с горячностью принял брошенный вызов [Eissler, 1971]; он выступил с обличением клеветы, возведенной, по его мнению, на Фрейда, и даже усмотрел в обвинениях Роузена обычные нападки на психоанализ в целом.
Следует ли сделать из этого вывод, что любая психобиография в силу своих неизбежных недостатков бессмысленна? Конечно, начинание такого рода требует от историка скромности, поскольку через десять или сто лет его выводы могут быть опровергнуты. Как бы ни стремился биограф к предельной объективности,
1 Несомненно, что и данное исследование вызовет различные критические высказывания: одни сочтут его двусмысленным, другие— пристрастным, третьи, что оно «грешит историческим субъективизмом». Но это, если можно так выразиться, издержки профессии, и мы к ним готовы. Хорошо еще, если это примечание оградит нас от обвинений в «параноидальное™»! («Когда историк называет себя беспристрастным, он лжет»,—говорил Клод Мансерон.)
в его труде не могут не отразиться его личность и его пристрастия (равно как и его личное отношение к психоанализу). «Объективное — это то, что не зависит от истории наблюдателя», — говорил Поль Валери.
Таковы, стало быть, ловушки и опасности, подстерегающие историка. И все же — хотя мы и не претендуем на создание исчерпывающей психобиографии Фрейда— в данной работе мы применяем — и не без пользы— психобиографический метод, но только для того, чтобы объяснить, каким путем Фрейд пришел к некоторым своим открытиям, зародившимся в один из поворотных периодов его жизни.
Разумеется, и наша точка зрения кому-то покажется спорной. С течением времени, когда утихнут страсти, можно будет достичь объективности — если, конечно, она вообще достижима.
Доклад 15 октября
В автобиографии, написанной в 1925 году, Фрейд так рассказывал о своем выступлении в Вене в октябре 1886 года: «Мне предстояло прочесть в Медицинском обществе доклад обо всем, что я видел и узнал у Шар-ко. Однако приняли меня плохо. Бамбергер, председатель общества, и другие видные специалисты заявили, что изложенные мною факты не заслуживают доверия. Мейнерт предложил мне отыскать в Вене случаи, сходные с теми, которые я описал, и представить их в Медицинском обществе. Я попытался сделать это, но врачи больниц, где я находил подходящие случаи, не позволили мне наблюдать и вести этих больных. Один из них, старый хирург, воскликнул: «Но, уважаемый коллега, как можете вы говорить столь абсурдные вещи! Ведь «гистерон» (sic!) — значит «матка». Как же мужчина может быть истериком?» Тщетно уверял я его, что мне нужна возможность наблюдать больных, а не одобрение моих диагнозов. В конце концов я нашел вне пределов больницы классический случай истерической ге-мианестезии у мужчины, о котором я и доложил Медицинскому обществу. На этот раз меня наградили аплодисментами, а затем перестали мной интересоваться. Впечатление, что «компетентные специалисты» отвергли мои новшества, нерушимо утвердилось у всех; со своими теориями об истерии у мужчин и о возможно-