Содержание
Предисловие
Зачем так много у нас обрядов?
Часть I
Часть II
Часть III
Часть IV
Вместо заключения
Предисловие
Предлагаемая нами в четвертом издании книжка "Зачем так много у нас обрядов?" явилась в первый раз в мрачные октябрьские дни 1905 года и была составлена нами в ту пору как вынужденный ответ тем не в меру расходившимся освободителям, которые свои требования К свободе! по отношению к православной русской церкви стали простирать далее надлежащего. Раздавались голоса К свободе! не только в смысле освобождения православной церкви от бюрократического светского давления, но и в смысле устранения из нашей церковно-богослужебной стороны всего, что будто бы противоречит христианскому "духу и свободе", то есть раздались требования о наивозможно большем сокращении наших богослужебных обрядов. Послышались голоса даже на епархиальных съездах духовенства (например, в Рижской епархии в 1905 году), требовавшие полного изъятия из богослужебной практики некоторых обрядовых действий, будто бы несогласных с духом христианства и чуть ли не оскорбляющих нравственное чувство совершителей. Заговорили во многих епархиях о сокращении вообще всякого нашего богослужения, стали требовать изъятия стихир в утреннем и вечернем богослужении, крайнего сокращения ектений, и наряду с этим высказывались пожелания об отмене особой духовной одежды, длинных волос, запрещения посещения театральных зрелищ, раздались сетования о том, что епископы у нас неженатые, а о. о. иереи и диаконы лишены права жениться второй и третий раз, и т. д. Как видит читатель, все эти сетования, пожелания, требования клонились к одному - к обмирщению Церкви, к низведению Ее чуть не до состояния обычных человеческих учреждений. Видимо, все эти церковные освободители были ох как далеки от желания утвердить Церковь нашу на камени заповедей Божественного Слова. И не к борьбе и победе над страстями и миром, который преходит (1 Иоан. 11, 15-17), увлекли нас эти лукавые защитники чистоты и духовности христианской церкви, а к порабощению чад Божиих и лишению их благодати Св. Духа.
Бывает, что иногда не столь вдумчивые иноверцы, особенно протестантского лагеря, унизительно именуют наше русское православие религией невежества и суеверий, противопоставляя при этом нашей вере "культурное" лютеранское исповедание. Конечно, слова культура и культурный - слова достаточно громкие. Но ведь культура культуре рознь. Если, обзывая нас обрядоверами, нашей Православной истине противополагают, как якобы культурное, исповедание лютеранское, как известно, в принципе отвергающее церковные обряды, то мы нисколько не завидуем тем, кто духовно питается этой формой религиозной жизни, ибо всякий видит, насколько доброжелательным оказалось влияние этого исповедания на современных германцев. Пусть лютеране и разные сектанты считают нашу любовь и привязанность за признак нашей отсталости, но мы-то сами вполне сознаем и устами наших лучших русских людей громко заявляем, что наше "обрядоверие" есть важное свидетельство жизненности нашего сердца, нашего неудержимого и прирожденного стремления от холодной и рассудочной земли туда, в небесные дали, в области вечной красоты.
Не задаваясь мечтой явиться каким-либо новым просветителем в деле разъяснения важности и значения обрядов православной церкви, мы в своей книжке лишь обращаем внимание читателей на мысли и рассуждения, высказанные по данному вопросу лучшими сынами нашего отечества и лучшими чадами нашей православной церкви. Мы ссылаемся на следующие имена: епископа Феофана (Затворника Вышенского), архиеп. Амвросия (Харьковского), епископа Виссариона (прот. Нечаева), прот. И. И. Сергиева (Кронштадтского), архиеп. Антония (Волынского), К. П. Победоносцева, А. С. Хомякова, К. Д. Ушинского, Ф. М. Достоевского. Кто из вас, читатели, привык верить этим глашатаям правды, мира, любви, кто научился уважать их за жизнь и труды их на пользу нашего православия и дорогого отечества, послушайте же, что ответят они вам на вопрос, зачем у нас так много обрядов?
По своем выходе в свет первым изданием предлагаемая книжка была встречена вполне сочувственно православно-русскою печатью. Отметим весьма лестные отзывы в следующих периодических изданиях: "Вера и церковь", 1906 г., кн. 1; "Церковные Ведомости", 1906 г., № 1; "Церковно-общественная жизнь", 1906 г., № 9; "Вятские Епархиальные Ведомости", 1906 г., № 19.
Учебным Комитетом при Св. Синоде настоящая книжка была в 1 своем издании одобрена для библиотек духовных учебных заведений.
Состоявшийся летом 1908 г. в Киеве Всероссийский Миссионерский съезд постановил рекомендовать книжку "Зачем так много у нас обрядов?"
Петроград, 1915 года, 15 мая. Автор.
Зачем так много у нас обрядов?
Часть I
Вот вопрос, который так часто задается не только людьми, чуждыми нашей православной церкви, а даже детьми и друзьями Ее. Заботливые люди смотрят на нас, православных, со стороны, и скорбят, и судят, и осуждают нас за то, будто у нас так много обрядов, что будто бы вся религиозность русского человека сводится на одно неразумное обрядоверие, и потому наша церковь лишена духовности. "Много (обрядов)? Пусть много. Что ж? - пишет еп. Феофан. - Досадовать ли и горевать от этого? В каком доме всего много, охают там от этого? Церковь есть дом Божий. Если в ней много всего по экономии, какая в ней ведется, т.е. по устроению спасения чад Ее, - и слава Богу. Когда видишь дом всем полный, дух радуется, а когда в каком доме двор пуст и всюду хоть шаром покати, какое безотрадное является тут чувство"[1]. Не станем спорить и вполне допускаем, что людям иной веры не все может нравиться в нашей православной церкви. Пусть иноверцу не нравится в нашей православной церкви. Пусть иноверцу не нравится и наша обрядность. Но что скажет о ней русский человек? Наш историк Н. М. Карамзин в одном месте своей истории Российского Государства пишет: "Я знаю, что одно из главных требований, предъявляемых к историку, - это требование объективности: историк должен быть объективен. Но, читатель, простите меня: я русский". Много на свете разных религий, у каждой есть своя внешняя сторона, свои обряды. "Много на свете вер, но, - скажем словами К. П. Победоносцева, - сохрани Боже порицать друг друга за веру; пусть каждый верует по-своему, как ему сроднее. Но у каждого есть вера, в которой ему приятно, которая ему по душе, которую он любит; и нельзя не чувствовать, когда подходишь в иной вере, несродной, несочувственной, что здесь не то, что у нас; здесь неприятно, холодно; здесь не хотелось бы жить"[2]. Кто русский человек душой и обычаем, тот понимает, что значит храм Божий с его стройным, истовым, особенно праздничным богослужением, что значит церковь для русского человека. Не напрасно сибиряки рассказывают, что у них в Сибири не редкость встретить за Пасхальной утреней в храмах Божиих беглых каторжников, сила привязанности которых к церковному богослужению настолько велика, что поборает страх лишения свободы. В свое время все мы читали, как умилялись православные японцы, видя замечательное усердие к храму и церковному богослужению со стороны русских пленных. "Будучи сами теперь, можно сказать, в нищете, - пишет преосвящ. Николай еп. Иннокентию Переславскому, - офицеры и нижние чины (пленные) из последнего жертвуют на церковь, ничем не вызываемые на то... Три церкви устроены офицерами: две в Нагоя, одна в Мацуяма в госпитале"[3]. "Богослужение стройное, истовое - действительно праздник русскому человеку, - говорит Московский Сборник, - и вне церкви душа хранит глубокое ощущение, которое отражается в ней даже при воспоминании о том или другом моменте, - русская душа, привычная к церкви и во всякую минуту готовая воспрянуть, когда внутри ее послышится песнь Пасхального или Рождественского канона с мыслью о светлой заутрене. Счастлив, кто привык с детства к этим словам, звукам и образам, кто в них нашел красоту и стремится к ней и жить без нее не может, кому все в них понятно, все родное, все возвышает душу из пыли и грязи житейской, кто в них находит и собирает растерянную по углам жизнь свою, разбросанное по дорогам свое счастье"[4]. Или вот что пишет в своем дневнике приснопамятный молитвенник Русской земли, прот. И. Сергиев о значении для христианской души храма и совершаемого в нем богослужения: "В церкви все сладкие надежды и чаяния наши, мир наш, радость наша вместе с очищением и освящением. Тут так часто возвещается истина будущего воскресения, победа смерти. Кто, любящий жизнь, не возлюбит церковь всем сердцем"[5]. "В храме, - говорит о. Иоанн в другом месте своего дневника, - добрые, простые, верующие души - как в доме Отца Небесного: так им свободно тут и легко - легко. Здесь предвкушают истинные христиане будущее царствие, уготованное им от сложения мира (Мф. 5, 44), будущую свободу от всякого греха и смерти, будущий покой и блаженство"[6].
Для иллюстрации высказанного сейчас положения мы приведем отрывок из одного рассказа, откуда ясно видно, как иногда благотворно и чудотворно действует наше истовое торжественное богослужение даже на душу, в которой укоренилось убеждение в совершенной бесполезности для нашего спасения внешних богослужебных действий и обрядов. В рассказе "Утреня в светлую субботу", помещенном в №№ 14-15 "Церковного Вестника" за 1898 год, выводится исконно русский человек с природным недюжинным умом, с глубокоразвитым религиозным чувством, но имевший несчастье подпасть под влияние пашковцев и поэтому с некоторого времени оторвавшийся от церкви и враждебно настроенный против православного богослужения и его обрядов. Но вот случилось однажды, что уже после целого ряда лет своего отщепенства Степан Ильич Перетрухин попал, по непонятному для него самого влечению, в православный храм, и богослужение Великой Субботы так подействовало на него, что разом спала с духовных его глаз чешуя, и он вернулся домой, к детям своим, сыном церкви. "Большая столица уже спала, отдыхая от дневных трудов. В ночной тиши не спалось только Степану Ильичу. Сколько дум он передумал, сколько чувств он пережил, пока не занялась утренняя заря. Свет дня прогонял ночную тьму; только на душе Степана Ильича, как прежде, так и теперь было темно...
"Дон-нь... дон-нь...", - загудел колокол с Лаврской колокольни, и звуки его полились, как волны, по окрестностям. Зазвонили и в других церквах, приглашая православных к великосубботней утрене. Что-то стукнуло в сердце Степана Ильича. "Но мало ли чем полно оно бывает, - подумал он. - Уже не зовет ли и меня в храм этот звон? Не звона, а здравого смысла надо держаться: не пойду".
А народ уже шел, толпами валил он мимо окон страдальца...
Неизвестно, возобладало ли сердце над рассудком, или из простого любопытства пошел и наш Степан Ильич, вместе с другими, в собор. Уже началась торжественная служба. Церковь была вся залита светом от тысячи свечей. С высоты солеи смотрел наш скептик удивленным взором на это невиданное им церковное благолепие, на эту массу молящихся, сосредоточенно внимавшую шестопсалмию.
Но вот запели "Бог Господь" и затем "Благообразный Иосиф"; запели тихо, торжественно. Все в соборе затаили дыхание и обратились в благоговейный слух. С неподражаемым искусством исполнял хор певчих бессмертные песнопения в переложении Турчанинова.
Но вот замолкли последние звуки пения, и зачитали кафизму. "Блажени испытающие свидения Его, всем сердцем взыщут Его". "Всем сердцем моим взысках Тебе: не отрини мене от заповедей Твоих". "Благословен еси Господи, научи мя оправданием Твоим". "Запретил еси гордым: прокляти уклоняющийся от заповедей Твоих". "Поведаша мне законопреступницы глумления, но не яко закон Твой, Господи". "Мене ждаша грешницы погубити мя. Заблудих яко овча погибшее: взыщи раба Твоего" (Пс. 118). Точно молотом пригвождались к душе Степана Ильича псаломские стихи (Иер. 23, 29). "Странное дело, - невольно подумал он, - точно намеренно псалмопевец писал эти стихи для таких, как я, мятущихся душ".
А между тем разливавшиеся по всему собору божественные звуки все более и глубже захватывали сердца молящихся, религиозное настроение передавалось друг другу, как электрический ток. "Жизнь во гробе положился еси, Христе, и ангельские воинства ужасахуся, снисхождение славяще Твое". "Животе, како умираеши? Како и во гробе обитаеши?" - как бы от лица всех предстоящих вопрошали поющие.
Перекрестился и прослезился Степан Ильич. Замолк его сомневающийся ум, а истомленное сердце искало покоя, каким оно наслаждалось в золотом детстве, когда набожная мать на своих руках приносила несмысленного младенца в Божий храм, освящала его церковной службой и таинствами и приучала осмысливать все содержание жизни при свете православной веры. Давно все это было, когда "и верилось и плакалось". "Господи! Ужели по суду Твоему я обречен на гибель?" - вопрошал Степан Ильич. И как бы в ответ на его сомнения со средины собора раздались слова Пророка: "Сия глаголет Адонай Господь: се, Аз отверзу гробы ваша и изведу вас от гроб ваших, людие мои, и введу вы в землю Израилеву: и увесте, яко Аз есмь Господь, внегда отверсти Ми гробы ваша, еже возвести Ми вас от гробов ваших, людие мои: и дам дух Мой в вас, и живи будете, и поставлю вы на земли вашей, и увесте, яко Аз Господь" (Иезек. 37,12-14).
С какою радостью, с каким великим умилением выслушал кающийся грешник эти замечательные слова паримий. Точно тяжелый камень свалился с заснувшей было его души, и она опять воскресла для истинной жизни, для веры и любви.
Бодрым и жизнерадостным вышел из церкви Степан Ильич. И уже светлый праздник Христов встретил он в храме Божием по-православному".
Вот как близки русскому простому, свободному от мудрствований просвещенного запада сердцу наши православные обряды во всей их богослужебной красоте!
Не напрасно же все наши русские проповедники указывают на храм православный как на лучшее училище мудрости для ума, истомленного сомнениями и блужданиями по стихиям мира сего, как на лучшую врачебницу для души, измятой и израненной нашей житейской суетой.
"Томит ли вас, - говорит прот. М. И. Хитров в своей проповеди на 21-е ноября, - томит ли вас суета житейская, непостоянство, непрочность всех земных благ, беспокойство и неудовлетворенность желаний и страстей, - войдите в храм. Воздух вечности повеет на вас. Здесь те же глаголы, которым внимали тысячелетия, здесь те же песнопения, которые от века раздаются на небесах, и пред спокойным величием совершающихся тайнодейств, и пред вечной красотой слова Божия - побледнеет, исчезнет, стихнет вся злоба дня. Стосковались по идеальным стремлениям, жалуетесь на оскудение их, - отчего же не спешите во храм? Ведь кто подлинно алчет и жаждет, тот стремится насытиться. Вам душно, тесно, тоскливо? Что же вы не идете дышать чистым, святым ароматом? Ведь если подлинно болит ваше сердце при виде мира, во зле лежащего, что же не стремитесь насладиться небесной красотой?"[7].
Часть II
Наши ревнители западной культуры часто жалуются на то, что русский народ, будучи до крайности привязан к обрядовой стороне религии, нередко впадает в суеверие, выражая свою религиозность в таких формах, которые могут беспокоить вкусы интеллигентного человека. Что сказать на это? Напомним таким печальникам чистоты Христовой истины заповедь этой Живой Истины: Блюдите, да не презрите единого от малых сих, верующих в Мя (Мф. 18, 10. 6). "В обрядах, преданиях, символах и обычаях, - говорит К. П. Победоносцев, - масса народная видит реальное и действенное воплощение того, что в отвлеченной идее было бы для нее нереально и бездейственно. Что, если, разбив оболочку, истребим и самое зерно истины? Что, если, исторгая плевелы, исторгнем вместе с ними и пшеницу? Что, если, стремясь разом очистить народное верование под предлогом суеверия, истребим и самое верование?"[8] "В глубине старых учреждений часто лежит идея глубоко верная, прямо истекающая из основ народного духа, и хотя трудно бывает распознать и постигнуть эту идею под множеством внешних наростов, покровов и форм, которыми она облечена, утративших в новом мире первоначальное свое назначение, но народ постигает ее чутьем и потому крепко держится за учреждения в привычных ему формах. Он стоит за них со всеми оболочками, иногда безобразными и, по-видимому, бессмысленными, потому что оберегает инстинктивно зерно истины, под ними скрытое, оберегает против легкомысленного посягательства. Это зерно всего дороже, потому что в нем выразилась древним установлением исконная потребность духа, в нем отразилась истина, в глубине духа скрытая"[9].
И мы решительно утверждаем, что безусловно достойно осуждения мнение лиц, полагающих, что все наши обряды совершенно безразличны для существа веры. Напротив, они должны иметь глубочайшее отношение не только вообще к нашей вере или религиозности нашей, но они внутренне соприкасаются с догматами веры.
Чтобы нам не теряться в общих рассуждениях, остановимся на вопросе о существе, цели и значении обрядов нашей православной церкви и при этом будем руководствоваться суждениями лиц, в понимании церковной нашей жизни высокоавторитетных. Вот как определяет обряд известный духовный писатель-аскет епископ Феофан: "Что есть каждое священнослужение? Ряд молитв, читаемых, поемых и мысленно к Богу возносимых. В этом существо священнослужения. Но как мы заключены в пространство и время, то всякое такое служение требует своего времени, своего места и порядка, своей обстановки, обряда, того, что неизбежно обстоит ряд молитв, хотя не составляет существа служения. Священник в известном месте, в известное время, в определенном порядке, как положено в церкви, совершает свое священнослужение; причем и он, и причт, и христиане присутствующие держат себя в известном положении. Все сие есть обряд. Но существо дела не в этом внешнем, а в ряде молитвословий, совершаемых при сем. Это же все привходит, потому что мы пространственны и временны и что не станем делать, делаем в свое время, в своем месте, и в известном порядке. Христианство в высшей степени духовно, ибо благодатно, но не невидимо. И христиане истинные в высшей степени духовны, ибо непременно облагодетельствованы, но не бесплотны. Почему, при всей духовности наивысшей, они не могут не действовать телесно не только в отношении к людям, но и в отношении к Богу - в самых духовнейших движениях сердец своих. Отсюда следует, что, смотря на видимое, чем выражается христианская жизнь в церкви и христианах, несправедливо все в них ограничивать сею одною видимостью. И кто бы стал в этом полагать существо дела, сделал бы большую ошибку. Возьмем простое дело - писание письма. Тут перо нужно, чернила нужны, бумага нужна; нужно тебе и своим положением приспособиться к писанию. Но все это внешняя обстановка - такая, что без нее не напишешь письма; но и когда она есть, нельзя сказать, что письмо пишется или напишется. Письмо в уме и сердце образуется. Когда оно потом обычным порядком выразится на бумаге, совершится письмописание и явится письмо. Зародившееся в душе вызвало соответственное действие делом, - и явилось дело совершенное. Таково и всякое священнослужение и молитвословие. Возбуждается в духе потребность вознестись к Богу с прошением или благодарением. Это показывает известное молитвенное действование телом, которое, быв совершено, являет дело молитвы, или молитву совершенную, в коей внутреннее и духовное сочетано с внешним и телесным"[10]. Таким образом, из приведенного отрывка письма мы видим, что сам автор его, еп. Феофан, понимает обряд прежде всего как необходимое внешнее выражение, по условиям нашей духовнотелесности. И мы хорошо знаем, что нет религии без культа, как невозможно никакое душевное движение без того или иного внешнего проявления. Много на свете религий, много и культов. И везде во всех религиях, начиная от фетишизма и кончая истинным христианским исповеданием, уже сам по себе культ сразу показывает нам достоинство внутреннего содержания религии. Да иначе, конечно, и думать нельзя. Говорят: глаза - зеркало души. Сравните же взор здорового, душевнонормального человека и человека, психически расстроенного, даже просто нервного, в минуту его возбуждения. "Слова служат к выражению мыслей у всех людей как словесных существ". Но сравните ровную осмысленную речь человека душевно здорового и беспорядочные дикие выкрикивания сумасшедшего. Мимика, слово, внешние телесные движения не служат только тому, что удостоверяют наличность того или иного нашего душевного содержания, но они могут обнаружить даже тончайшие оттенки известного душевного явления. И чем богаче душевная жизнь известного человека, тем совершеннее, отчетливее и ее внешнее выражение. Ведь известно, что ясность и простота речи - лучший показатель ясности мысли говорящего. По богатству или бедности языка и литературы народной судят о богатстве или бедности души народной. Но если справедливым и даже необходимым признается такое соотношение между внутренним и внешним в одной области духа человеческого, то отчего же отрицаются права того же духа на внешнее выражение в области жизни религиозно - христианской?
Говорят, что христианство есть религия духа и свободы, что Господь Сам требует от нас поклонения духом и истиною, и Отец небесный таковых истинных поклонников ищет Себе (Иоан. 4, 23-24). Кажется, немного в Христовом учении таких положений, которые так произвольно понимались бы, как понимаются 23-24 стихи 4-й главы Евангелия Иоанна лицами, отвергающими необходимость церковных обрядов. Давать надлежащее, по разуму Св. церкви, толкование указанным стихам Евангелия Иоанна мы здесь пока воздержимся, а сделаем это ниже, в своем месте. Но допустим, что заповедь Господа, высказанная Им в беседе с самарянкою, требует от человека, обновленного верою в Искупителя, только служения духом, при совершенном невнимании в этом случае к телу. Но что же тогда? Тогда мы должны признать одно из двух: либо наша плоть, а с нею и все внешнее, телесное, материальное, вся тварь, которая совокупно стенает и мучится доныне, с надеждою ожидая откровения сынов Божиих, по выражению апостола Павла (Рим. 8, 19-22), не нуждается в общении с Богом, не нуждается в освящении, либо недостойна этого освящения как начало, чуждое Любви Божественной. Но кто из любящих Бога не признает такое заключение нечестивым? Ведь - сама логика спасения неумолимо требует признания, что Спаситель наш, Богочеловек "спас всего мя человека", а не одну лишь половину моего существа. "Смотри, как совершено наше спасение, - пишет еп. Феофан. - Бог, чистейший дух, благоволил ради нашего спасения воплотиться, пожить на земле яко человек, пострадать, умереть, воскреснуть, вознестись на небо и сесть одесную Бога, Все сие видимо, внешне, телесно. Чего ради? Того ради, что спасению нашему невозможно было иначе быть устроену. Если б было возможно совершить сие как-либо духовно, то Богу духовнейшему зачем было отелесаться? Но надлежало, восприяв наше духовно-телесное естество, провесть его самым делом, жизненно, по всему пути из глубины падения до высоты восстановления. Это и совершил Господь, открывая новый для нас путь к обновлению падшего естества нашего... Путь спасения открыт нам телесным шествием по нему Бога; есть ли же ум у тех, кои гадают пройти по нему вслед Господа, во спасение свое, духовно лишь, а не телесно?" - вопрошает преосв. Феофан"[11]. Св. Иоанн Златоуст в своем толковании на слова апостола Павла к ст. 20, гл. 6 Первого послания к Коринфянам говорит следующее: "Мы продали плоть свою диаволу, а Христос, видя это, исторгнул и освободил ее от этой злой власти; потому она принадлежит уже не нам, а Освободившему ее. Пользоваться ею, как невестою царя, никто тебе не препятствует; а если же будешь употреблять ее на прежние дела, то потерпишь то, что следует терпеть подобным оскорбителям. Итак, надобно украшать ее, а не бесчестить"[12]. Не забудем о том, что мы, христиане, по изречению Самого Господа Иисуса Христа и его Апостолов, являемся сынами Божиими (Мф. 6, 9; 8, 14; 2 Кор. 6, 18; Гал. 3, 26 и др.), сосудами благодати Его (Рим. 9, 23; 2 Солунян. 4, 4; 2 Тимофею 2, 21), присными Богу (Ефес. 2, 19), так что тела наши суть храмы св. Духа (1 Кор. 6, 19). Насколько, значит, нечестиво учение древних манихеев и современных сектантов, учащих, будто недостойно Бога, как Духа, служение Ему и со стороны плоти, при посредстве телесных, внешних действий, и в частности обрядов!
Как не было для Господа иного пути спасти человека, как телесное шествие Сына Божия, так и для человека нет иного пути восприятия восыновления, как путь хождения в церкви людей духовно-телесных и видимых. "Суетны те, - говорит еп. Феофан, - которые помимо церкви чают служить благоугодно Богу, ибо таким не даны обетования... Церковь представляй исполненною небесных сил. Приди только кто в соприкосновение с нею, причастися сил ее. Вводят в сие соприкосновение разнообразные церковные молитвословия, или молитвенные чины. Они то же суть для нас в жизни, что в опытах физических проволоки, проведенные в соприкосновение с сильною батареею электрическою. За какую проволоку ни возьмись, хоть самую тоненькую, сила притока к тебе электричества определится не проволокою, а батареею. Так в жизни через какой чин ни прикоснись к церкви, ты коснешься всей ее силы. Суетна ли такая вера, когда Господь есть глава Церкви и преисполняет ее всю и во всем? Вот вне церкви так что ни делай, ничего не будет выходить"[13]. "По нашей телесности, - говорит о. Иоанн Сергиев, - Господь привязывает, так сказать, Свое присутствие и Себя Самого к вещественности, к какому-нибудь видимому знамени: например, в таинстве причащения Он Сам весь вселяется в тело и кровь; в покаянии - действует видимое лицо священника; в крещении - через воду; в миропомазании - чрез миро; в священстве - чрез архиерея; в браке - чрез священника и венцы вечности Сам; в елеосвящении - чрез елей; привязывает Свое присутствие к храму, к иконам, ко кресту, к крестному знамению, к имени Своему, состоящему из членораздельных звуков, к святой воде, к освященным хлебам, пшенице, вину; но придет время, когда тело и кровь Его, равно и все другие внешние знаки, для нас не будут нужны и мы будем "истее Его причащатися в невечернем дни Царствия Его" (канон Пасхальный, песнь 9), а теперь все через телесное и чрез образы и знамения"[14]. Мы научены Самим Словом Божиим веровать, что наш христианский храм есть Дом Божий (дом Мой - дом молитвы наречется), есть место селения Славы Божией по преимуществу, и мы научены любить это святое место, беречь и украшать его, научены самым примером нашего Спасителя, ревновавшего об украшении храма Иерусалимского, об убранстве Сионской горницы, в которой совершил Свою Пасхальную вечерю, и, наконец, о намащении Своего пречистого тела после Своей смерти. А посему "однажды навсегда знай, - скажем словами о. Иоанна Кронштадтского, - что в церкви во всех ее службах, в таинствах и молитвословиях дышит дух святый, дух мира, дух жизни и спасения"[15]. "Каждое слово Св. писания, каждое слово Божественной Литургии, утрени и вечерни, каждое слово священнотаинственных молитв и молитвословий имеет в себе соответствующую ему и в нем заключающуюся силу, подобно знамению Честнаго Животворящего Креста. Такая благодать присуща каждому церковному слову, ради обитающего в церкви Ипостасного вочеловечившегося Божия Слова, Которое есть Глава Церкви"[16].
Из сказанного о силе и назначении внешних церковно - богослужебных действий в деле освящения человека ясно, что наши обряды поистине являются как бы проволоками, через которые распространяется от заряженной батареи электрический ток. Конечно, существо освящения не в обрядах, не в внешних знаках, - существо освящения в силе Св. Духа, в силе Любви Божественной, пригвожденной к кресту и Своею кровию омывающей грехи человечества. Нет другого имени под небом, которым надлежало бы нам спастись, как имя Господа Нашего Иисуса Христа (Деян. 4, 12). Но ведь это имя должно быть произнесено телесными устами, должно быть и исповедано. Сердцем бо воруется в правду, усты же исповедуется во спасение (Рим. 10, 10). Вера начинается в сердце и непременно вследствие призывающей Благодати Божией (Никто же может прийти ко Мне, аще не Отец, пославый Мя, привлечет его - Иоанна 6, 44), но спасительной она становится только после исповедания устами, когда будет самим верующим внешне проявлена. Помолюся духом, помолюся же и умом, воспою духом, воспою же и умом (1 Кор. 14, 15), говорит св. Апостол. В этих словах св. ап. Павел различает молитву "духом" и молитву "умом". Что здесь понимать под молитвой "духом"? Очевидно, под молитвой "духом" надо разуметь то таинственное внутреннее озарение от Св. Духа, которое так необходимо для начала нашей молитвы, как необходима призывающая благодать для начала веры. Как во всем довольство наше (способность наша) от Бога (2 Кор. 3, 5), так и в этом случае: О чесом бо помолимся, яко же подобает, не вемы, но Сам дух ходатайствует о нас воздыхании неизглаголанными (Рим. 8, 26). Но если "молитва духом" есть веяние божественной благодати, то ясно, что "молитва умом" есть дело самого человека. Если "молитва духом" есть действие сокровеннейшее, таинственное, то "молитва умом" как дело существа духовно - телесного должна обнаружиться и во вне, телесно"[17]. Давая апостолам пред Своим вознесением заповедь о проповедании Евангелия, Господь наш Иисус Христос сказал: Кто будет веровать и креститься, спасен будет: а кто не будет веровать, осужден будет. (Марка 16, 16). В Церковь Христову вводят вера как внутренний, невидимый акт и крещение как внешнее, видимое действие. Для спасения необходимы то и другое, но существо дела в вере, и потому один внешний акт без внутреннего ведет только к осуждению.
Вместе с заповедью о проповедании Евангелия Господь дал обетование, что уверовавшие будут совершать чудеса и знамения. Но как? Одной ли силой веры? Нет. Уверовавших же будут сопровождать сии знамения: именем Моим будут изгонять бесов; возложат руки на больных, и они будут здоровы (Марка 16, 17-18). Таким образом, для обнаружения спасительной силы Божией являются необходимыми, кроме веры как внутреннего акта, и внешние действия: в одном случае слово - в произнесении Имени Божия, в другом - телесное движение определенного характера, например, возложение рук. "Итак, все сокровища спасения, благодатные и духовные, быв заключены в вещественные сосуды, приемлются чрез тело. Тело соприкасается вещественному, сокрывающему в себя духовно-благодатное, и передает сие благодатно-духовное духу нашему, в котором приятелище и вместилище для того устрояется чрез духовные настроения", - говорит еп. Феофан[18]. Конечно, наш кичливый ум, особенно если он подавлен тьмой греха или находится в отчуждении от живого источника церковной жизни, не может принять этой истины, последнее основание которой, разумеется, находится исключительно в воле Божией, благой и совершенной.
Учение Св. Церкви нашей о действовании благодати Божией чрез телесные посредства представляется в глазах "иудеев" соблазном, а для "эллинов" кажется безумием. Одни никак не могут совместить с понятием о величии Бога добровольного Его уничижения, другие же совсем не допускают, чтобы для Бога, Личного Духа, было возможно откровение в телесных вещах. На возражение первых ответим словами церковного писателя 3-го века Тертуллиана: Ничто так не достойно Бога, как спасение человека. А современным "эллинам" напомним слова псалмопевца: Образумьтесь, бессмысленные люди! когда вы будете умны, невежды? Насадивший ухо не слышит ли? и образовавший глаз не увидит ли? (Пс. 93, 8-9). "Не дивись, - скажем словами о. Иоанна Кронштадтского, - что в вещественных образах является Бог и даже говорит устами образа, ибо вся возможна суть у Бога (Марка 10, 27). "Когда нужно было, Он чрез ослицу проговорил человеческим голосом. Что невозможно для Бога, Который может оживотворить камень?"[19].
Часть III
В предыдущей главе мы установили понятие об обрядах как необходимых телесных посредствах благодатного освящения верующего человека. Несомненно, в этом именно смысле св. Василий Великий называет обряды церковные догматами от предания [20].
Впрочем, должны здесь оговориться, что при столь значительном множестве обрядовых действий, существующих в нашей церкви, мы не можем утверждать, что всякий обряд есть непременный и безусловный проводник благодатного воздействия на человека.
Епископ Феофан уподобляет внешний чин церкви ризе Господней. Великое множество людей теснило нашего Спасителя постоянно во время Его прохождения по городам и весям Палестины, великое множество касалось Его одежды; но исцелилась чрез одежду только кровоточивая.
Для души младенчески-верующей, искренно жаждущей общения с Богом, Господь открывается на всяком месте, во всякой вещи, потому что искупительная смерть Богочеловека устранила средостение (Ефес. 2, 14) и плоть, обожившаяся в Первенце из мертвых, по единству естества, стала теперь способна к этому обожению во всем мире, во всякой вещи. В Ветхом завете богослужение непременно приурочивалось сначала к скинии, а потом только к храму Иерусалимскому, оно непременно выражалось в определенных внешних действиях и церемониях, из которых ни одно не имело своего собственного значения проводников благодати освящения, а только значение символическое, потому что Иисус не у бе прославлен (Иоан. 7, 39). Так что и слова Иисуса Христа, сказанные самарянке (Иоан. 4, 23-24) о том, что должно наступить время, когда истинные поклонники будут поклоняться Богу духом и истиною не в Иерусалиме и не на горе, совсем нельзя понимать в том сектантском понимании, по которому Господь будто бы этими Своими словами воспрещает молиться в храме или вообще молиться открыто, а равно сопровождать молитву каким-либо внешним действием. Богослужение ветхозаветное, так называемое обрядовое, было Богопоклонением во плоти, в известных формах, не одухотворенных живым действием благодати Божией, поэтому не могло быть и освящающим человека; а как лишенное творческого начала, оно было замкнутым в строго определенные формы, причем эти обряды как формы, символически изображавшие будущие предметы и явления времени Мессии, были для еврея строго обязательны. Не таково Богопоклонение в Новом Завете. Здесь богослужение совершается уже в "духе и истине": не чувственные движения и обрядовые действия являются господствующими, а дух благодати, одухотворяющий самые внешние богослужебные формы, и обряды наши уже - не символы, но истинное явление спасающей силы Божией, которая, правда, и в Новом завете действует чрез телесные посредства, потому что обращена на существа духовно-телесные, но не подавляет ими свободного духа человеческого, а напротив, оживляя его, может разнообразить формы Богопоклонения до бесконечности[21]. Велико разнообразие обрядов в православной церкви, как велика и сила веры, которая оживляет церковь и, проходя чрез общецерковное сознание, как чрез призму, преломляется в массе разнообразных оттенков в отдельных душах верующих. И вот, каждая верующая душа, непременно усты исповедающая во спасение, несет в общую сокровищницу свое исповедание, которое не может не вливаться во внешние видимые формы. Значит, чем живучее дух веры в известной христианской общине, тем свободнее, разнообразнее формы Богопоклонения, разнообразнее и многочисленнее обряды. Почему мы так мало знаем о каком либо твердо установленном институте церковных обрядов первенствующей церкви? Не потому ли, что живая вера, столь отличавшая первых христиан, не стесняла их свободы в разнообразии обрядов?
С этой точки зрения надо признать, что не любовь к обрядовой стороне и не обилие обрядов являются показателями упадка веры, а, напротив, оскудение веры необходимо вызывает и бедность внешнего ритуала. Худо не то, что у нас много обрядов, а опасна