Евфилет, афинский гражданин незнатного происхождения, земледелец, убил Эратосфена, которого он застал на месте преступления в прелюбодеянии с его женой. Родственники Эратосфена привлекли Евфилета к суду за убийство; но Евфилет ссылается в своей защите на закон, дозволяющий мужу убить соблазнителя жены. Обвинители, ввиду того, что закон был явно против них, были вынуждены утверждать, что Евфилет сам заманил Эратосфена в свой дом и что действительным мотивом убийства был страх перед разоблачениями, которые мог сделать Эратосфен Против Евфилета, или вражда или корысть, хотя точно решить, каким побуждением руководился Евфилет, они не могли. По-видимому, закон, на который ссылается подсудимый, хотя и не был отменен, но не применялся: наша речь представляет единственный пример такой крайней мести; обыкновенно соблазнитель жены отделывался или деньгами, или позорным, но не опасным для жизни наказанием со стороны оскорбленного мужа. Обвинителям было трудно доказать выставленные ими мотивы, и Евфилет говорит тоном человека, уверенного в оправдании.
Дело это разбиралось судом присяжных (гелиастов). Дата речи неизвестна, но, вероятно, процесс происходил недолго спустя после 403 г.
Эту речь и древние и новые критики считают образцом "простого" стиля Лисия. В рассказ (диатезу) вплетено и опровержение обвинения. Этопея также выдержана превосходно: простой, незнакомый с ораторскими приемами гражданин, как Евфилет, должен был говорить именно так.
Речь эта интересна в культурно-бытовом отношении: в ней живо нарисована картина жизни мелкого афинского обывателя, ясно выставлено положение замужней женщины и роман ее по шаблонному типу, хорошо известному нам из пьес "новой" (менандровской) комедии, начавшийся на похоронах ее свекрови, - роман, в котором действующими лицами являются легкомысленная дама, молодой донжуан, простоватый супруг, служанка, помогающая барыне, и, наконец, старуха, своим доносом доводящая дело до катастрофы. Героиню романа тоже должно было постигнуть тяжелое наказание: она должна была быть изгнана из дома мужа и подвергнуться разным унижениям: закон Солона запрещает женщине, которую застали с любовником, украшаться и входить в общественные храмы, чтобы не соблазнять непорочных матрон своим сообществом. Если же она войдет в храм или украсит себя, то закон повелевает первому встречному разорвать на ней платье, снять с нее украшения и бить, - только не до смерти и не до увечья: так закон бесчестит подобную женщину и делает для нее жизнь невыносимой (оратор Эсхин, I, 183). Однако, несмотря на такую строгость закона (впрочем, неизвестно, насколько он применялся на практике), нарушение супружеской верности женами (о мужьях и говорить нечего) было обыденным явлением; по крайней мере, таким оно представлено в рассказе Мнесилоха у Аристофана в комедии "Фесмофориазусы", 476-501.
|
|
***
(1) Мне было бы дорого, господа, если бы вы на суде в настоящем деле поступили со мной так же, как поступили бы, если бы вас самих постигло подобное несчастие: я глубоко убежден, что если бы вы смотрели на дело, касающееся другого, теми же глазами, как на свое собственное, то среди вас не нашлось бы ни одного человека, которого не возмущало бы это происшествие; но все вы считали бы установленные законами наказания для таких преступников слишком малыми. (2) И, думается мне, такое воззрение принято не только у вас, но и во всей Греции: это - единственное преступление, за которое и в демократических, и в олигархических государствах законом предоставлен самым ничтожным в государстве людям один и тот же способ мести по отношению к самым влиятельным, так что и самый незнатный, и самый знатный гражданин может получить одно и то же удовлетворение: вот до какой степени тяжким считают все люди такое поругание чести. (3) Таким образом, что касается меры наказания, все вы держитесь, я полагаю, одинакового со мною воззрения, и никто не смотрит на дело так легко, чтобы думать, что виновные в подобных деяниях должны получить прощение или что они заслуживают лишь малого наказания. (4) А мне доказать следует, я думаю, лишь то, что Эратосфен был в преступной связи с моей женой и через это не только ее совратил, но и детей моих опозорил, и мне самому нанес оскорбление, проникнув в мой дом; что вражды между мной и им не было никакой, кроме как по этому поводу, и что сделал я это не из-за денег, чтобы из бедного стать богатым, и вообще не из корыстных целей, а только ради законом дозволенного мщения. (5) Поэтому я изложу вам все обстоятельства моего дела с самого начала, ничего не пропуская, все расскажу по правде: единственное спасение себе я вижу в том, если сумею рассказать вам все, как было.
|
|
(6) Когда я решил жениться, афиняне, и ввел в свой дом жену, то сначала я держался такого правила, чтобы не докучать ей строгостью, но и не слишком много давать ей воли делать что хочет; смотрел за нею по мере возможности и наблюдал, как и следовало. Но, когда у меня родился ребенок, я уже стал доверять ей и отдал ей на руки все, что у меня есть, находя, что ребенок является самой прочной связью супружества. (7) В первое время, афиняне, она была лучшей женой в мире: отличная, экономная хозяйка, расчетливо управлявшая всем домом. Но когда у меня умерла мать, то смерть ее сделалась причиной всех моих несчастий. (8) Жена моя пошла за ее телом в похоронной процессии; там ее увидал этот человек и спустя некоторое время соблазнил ее: поджидая на улице нашу служанку, которая ходит на рынок, он стал через нее делать предложения моей жене и наконец довел ее до несчастия. (9) Так вот прежде всего, господа (надо и это рассказать вам), у меня есть домик, двухэтажный, с одинаковым устройством верхних и нижних комнат как в женской, так и в мужской половине. Когда родился у нас ребенок, мать стала кормить его; но, чтобы ей не подвергать опасности здоровье, сходя по лестнице, когда ей приходилось мыться, я стал жить наверху, а женщины внизу, (10) Таким образом, уже было заведено, что жена часто уходила вниз спать к ребенку и кормить его грудью, чтобы он не кричал. Дело шло долго таким образом, и мне никогда не приходило в голову подозрение; напротив, я был настолько глуп, что считал свою жену самой честной женщиной в городе. (11) Время шло, господа, и вот как-то я вернулся неожиданно из деревни; после обеда ребенок стал кричать и капризничать: его нарочно для этого дразнила служанка, потому что тот человек был в доме; впоследствии я все узнал. (12) Я велел жене пойти и дать грудь ребенку, чтобы он перестал плакать. Она сначала не хотела, потому будто бы, что она давно не видалась со мной и рада была моему возвращению. Когда же я стал сердиться и велел ей уходить, она сказала: "Это для того, чтоб тебе здесь заигрывать с нашей девчонкой; ты и раньше выпивши приставал к ней". (13) Я смеялся, а она встала и, уходя, как будто в шутку заперла дверь за собой и ключ унесла. Я, не обращая на это никакого внимания и ничего не подозревая, сладко уснул, потому что вернулся из деревни. (14) На рассвете она вернулась и отперла дверь. Когда я спросил, отчего двери ночью скрипели, она отвечала, что в комнате у ребенка потухла лампа и тогда она послала взять огня у соседей. Я промолчал: думал, что так и было. Но показалось мне, господа, что лицо у нее было набелено,[1] хотя не прошло еще и месяца со смерти ее брата; но все-таки и тут я ничего не сказал по поводу этого и вышел из дома молча. (15) После этого, господа, прошло немало времени; я был далек от мысли о своих несчастиях. Вдруг однажды подходит ко мне какая-то старуха, подосланная женщиной, с которой он был в незаконной связи, как я потом слышал. Та сердилась на него, считая себя обиженной тем, что он больше не ходит к ней по-прежнему, и следила за ним, пока наконец не открыла, какая тому. причина. (16) Так вот эта служанка, поджидавшая меня возле моего дома, подошла ко мне и сказала: "Евфилет, не думай, что я подошла к тебе из праздного любопытства: нет, человек, наносящий оскорбление тебе и твоей жене, вместе с тем и наш враг. Так, если ты возьмешь служанку, которая ходит на рынок и прислуживает вам за столом, и допросишь ее под пыткой, то узнаешь все". "А человек, который делает это, - прибавила она, - Эратосфен из дема[2] Эи: он соблазнил не только твою жену, но и многих других. Это уж его специальность". (17) Так сказавши, господа, она ушла, а меня это сейчас же взволновало; все мне пришло на ум, и я был полон подозрения: я стал думать о том, как она заперла меня в спальне, вспомнил, как в ту ночь скрипела дверь, ведущая со двора в дом, и та, которая выходит на улицу, чего раньше никогда не случалось; а также и то, что жена, как мне показалось, была набелена. Все это пришло мне на ум, и я был полон подозрения. (18) Вернувшись домой, я велел служанке идти со мной на рынок. Я привел ее к одному из своих друзей и стал говорить, что я все узнал, что делается у меня в доме: "Так вот, можешь выбирать из двух любое: или я тебя выпорю и сошлю на мельницу,[3] где конца не будем твоим мукам, или если ты скажешь всю правду, то тебе не будет ничего дурного и ты получишь от меня прощение за свою вину. Но только не лги, говори правду". (19) Она сперва стала было отпираться и говорила, что я волен делать что хочу, так как-де она ничего не знает; когда же я назвал ей Эратосфена и сказал, что это он ходит к моей жене, она испугалась, подумав, что я все знаю доподлинно. (20) Тут она уж бросилась мне в ноги и, взяв с меня обещание, что ей ничего худого не будет, стала рассказывать прежде всего, как после похорон он подошел к ней; затем, как она сама наконец передала его предложение госпоже, как та после долгого времени сдалась на его убеждения и какими способами она принимает его посещения; как на фесмофориях,[4] когда я был в деревне, она ходила с его матерью в храм; и все остальное, что произошло, она в точности рассказала. (21) Когда она кончила, я сказал: "Смотри же, чтоб ни одна душа не узнала об этом; а то весь наш договор с тобою нарушен. Но я хочу, чтоб ты доказала мне это на месте преступления: слов мне не надо, но, раз дело обстоит так, нужно, чтобы преступление было очевидным". (22) Она на это согласилась. После этого прошло дня четыре-пять...[5]как я вам докажу это вескими аргументами. Но сначала я хочу рассказать, что произошло в последний день. Сострат - мне друг и приятель. Я встретился с ним после заката солнца, когда он шел из деревни. Зная, что, вернувшись в такой час, он ничего не найдет дома съестного, я пригласил его отобедать со мной. Придя ко мне домой, мы поднялись в верхний этаж и стали обедать. (23) Поблагодарив меня за угощение, он ушел домой, а я лег спать. И вот, господа, пришел Эратосфен. Служанка сейчас же разбудила меня и сказала, что он тут. Я велел ей смотреть за дверью, молча спустился вниз и вышел из дома. Я заходил к одному, к другому; одних не застал дома, других, оказалось, не было в городе. (24) Взяв с собою сколько можно было больше при таких обстоятельствах людей, я пошел. Потом, взяв факелы[6] в ближайшей лавочке, мы вошли в дом: дверь была отворена служанкой, которой было дано это поручение. Толкнув дверь в спальню, мы, входившие первыми, увидели его еще лежавшим с моей женой, а вошедшие после - стоявшим на кровати в одном хитоне. (25) Тут, господа, я ударом сбил его с ног и, скрутив ему руки назад и связав их, стал спрашивать, на каком основании он позволяет себе такую дерзость, - входит в мой дом.[7] Он вину свою признал, но только слезно молил не убивать его, а взять с него деньги. (26) На это я отвечал: "Не я убью тебя, но закон нашего государства; нарушая закон, ты поставил его ниже твоих удовольствий и предпочел лучше совершить такое преступление по отношению к жене моей и детям, чем повиноваться законам и быть честным гражданином". (27) Таким образом, господа, он получил то возмездие, которое, по повелению закона, должны получать подобного рода преступники; но при этом он не был втащен силою в дом с улицы и не прибег к домашнему очагу,[8] как утверждают обвинители. Да и как он мог прибегнуть к нему, когда он еще в спальне, как только я его ударил, тотчас же упал, когда я скрутил ему руки назад, и когда в доме было столько людей, через которых он не мог пробиться, не имея ни ножа, ни палки, словом сказать, ничего, чем бы он мог обороняться от вошедших? (28) Но, господа, как и вам, я думаю, известно, люди, совершающие незаконные деяния, никогда не признают того, что их противники говорят правду, а сами лживыми уверениями и тому подобными неблаговидными средствами стараются возбудить в слушателях негодование против лиц, на стороне которых находится право. Прежде всего прочти закон.[9]
|
|
(Закон.)
(29) Он не отрицал, господа, свою вину, но признавал ее и только слезно молил не убивать его, а заплатить штраф он готов. Но я не согласился на предложенный им штраф, находя, что закон государства должен иметь более силы; я подвергнул его тому наказанию, которое вы признали наиболее справедливым и назначили для людей, занимающихся такими делами. Пусть взойдут сюда свидетели этого.[10]
(Свидетели.)
(30) Прочти мне и этот закон со стилы Ареопага.[11]
(Закон.)
Вы слышите, господа, что самим судилищем Ареопага, которому и при отцах наших было вменено в обязанность, и в наши дни вновь указано судить дела об убийстве, определенно постановлено, что не должно обвинять в убийстве того, кто, застав у жены своей любовника, подвергнет его такой каре. (31) Уверенность законодателя в справедливости этой кары, когда дело идет о законных женах, была так сильна, что даже в случаях, касающихся наложниц,[12] которые ниже по достоинству, он назначил то же самое наказание. А между тем, если бы у него в распоряжении было какое-нибудь большее наказание для случаев, касающихся законных жен, то, ясное дело, он его назначил бы. Но лишь ввиду того, что он не мог для этих случаев придумать наказания более сурового, чем это, он счел нужным, чтобы и в случаях, касающихся наложниц, применялось то же самое наказание. Прочти мне и этот закон.
(Закон.)
(32) Вы слышите, господа, закон повелевает, чтобы тот, кто опозорит свободного или раба, употребив насилие, повинен был возместить убыток в двойном размере, и, значит, если опозорит женщину из числа тех, при которых дозволяется убийство, он подлежит тому же самому наказанию. Настолько меньшего наказания, господа, заслуживают, по мнению законодателя, лица, употребляющие насилие, по сравнению с теми, которые действуют убеждениями.[13] (33) Последних он приговорил к смертной казни, а первых присудил лишь к возмещению убытков в двойном размере: он руководился тем соображением, что человек, достигающий своей цели путем насилия, возбуждает ненависть в своей жертве; а кто действует убеждением, до того развращает душу, соблазненную им, что чужая жена становится принадлежащей ему более, чем своему мужу, весь дом переходит в его власть, и дети бывают неизвестно чьи, - дети мужа или любовника. Вот за что законодатель назначил таким людям в наказание смертную казнь. (34) Таким образом, господа, законы меня не только признали невиновным, но даже вменили мне в обязанность привести в исполнение это наказание; а уже от вас зависит, чтобы законы эти или оставались в силе, или не имели никакого значения. (35) По моему крайнему убеждению, все государства для того устанавливают себе законы, чтобы, в случае какого затруднения, мы могли обратиться к ним и посмотреть, что нам делать. Так вот они в таких случаях советуют потерпевшим применять такое наказание. (36) Я думаю, что и вы должны быть одного мнения с ними; а то вы дадите такую безнаказанность прелюбодеям, что и ворам внушите смелость называть себя прелюбодеями: они будут уверены, что, если взведут на себя такую вину и будут утверждать, что они с этой целью входят в чужие дома, то никто их не тронет: все будут знать, что с законами о прелюбодеянии надо распроститься, а надо бояться только вашего приговора, так как он - высшая инстанция, которой подчинено все в государстве.
(37) Обратите внимание, господа: меня обвиняют, будто я в тот день велел служанке пригласить этого молодого человека. Правда, я считал бы законной с своей стороны всякую попытку захватить каким бы то ни было способом соблазнителя своей жены: (38) ведь, если б я велел пригласить его тогда, когда все ограничивалось только обменом слов, а никакого дела еще не было сделано, я был бы виноват; но, если бы я старался захватить его каким бы то ни было способом тогда, когда уже все было покончено и когда он часто уже входил в мой дом, это было бы, мне кажется, только благоразумным поступком с моей стороны. (39) Однако обратите внимание на то, что и это их утверждение ложно. Вы легко это поймете из следующих соображений. Как я уже сказал вам ранее, Сострат, мой закадычный друг, попался мне на дороге из деревни около заката солнца, обедал со мной и, поблагодарив за угощение, ушел. (40) Сообразите, однако, господа, прежде всего вот что: если бы я замышлял в ту ночь убить Эратосфена, что было выгоднее мне - самому обедать в другом месте или привести к себе гостя на обед? Ведь в последнем случае Эратосфен не так смело мог войти в дом. Затем, как по-вашему, неужели бы я отпустил гостя и остался бы один без поддержки или же попросил бы его остаться, чтобы он помог мне наказать развратника? (41) Наконец, господа, как вы думаете, разве бы я не оповестил еще днем знакомых и не попросил бы их собраться в доме кого-либо из моих друзей по соседству вместо того, чтобы тотчас, как я получил сведения, бегать ночью по городу, не зная, кого я застану дома, кого нет? А то я заходил к Гармодию, еще к тому, к другому, хотя их не было в городе, чего я не знал, а других не застал дома и пошел, взяв кого мог. (42) А между тем, если бы я знал это заранее, неужели вы думаете, я не подготовил бы слуг, не оповестил бы друзей, чтобы и самому мне с наименьшим риском войти в дом (ведь почем я знал, нет ли и у него ножа?) и чтобы привести в исполнение наказание при наибольшем числе свидетелей? Но я ничего не знал, что произойдет в эту ночь, и взял с собою кого мог. Взойдите сюда, свидетели этого.
(Свидетели.)
(43) Вы выслушали свидетелей, господа; теперь рассмотрите это дело своим умом вот с какой стороны: поищите, не было ли когда у меня с Эратосфеном какого-либо повода для вражды, кроме этого. Нет, никакого не найдете. (44) Он не возбуждал против меня уголовного преследования по ложному доносу, не пытался изгнать меня из отечества, не начинал против меня и частных исков; не знал он про меня и ничего дурного, - такого, чтобы я мог желать погибели его из страха, как бы кто этого не узнал; наконец, за совершение этого убийства я не рассчитывал ни от кого получить денег; говорю это потому, что некоторые по таким причинам покушаются на убийство. (45) Далее, не только не было между нами ругани, ссоры в пьяном виде и вообще какого-либо неприязненного столкновения, но даже я ни разу не видал его, кроме как в эту ночь. Так чего ради я стал бы подвергать себя такой опасности, если бы он не нанес мне такого страшного оскорбления? (46) Так можно ли сказать после этого, что я совершил нечестивое дело, - я, который призвал свидетелей, тогда как имел возможность, если бы хотел погубить его незаконным путем, сделать это так, чтобы никто не знал об этом?
(47) Я с своей стороны думаю, господа, что эта месть была не личным делом, совершенным в моих интересах; нет, она была совершена в интересах всего государства: у людей, занимающихся подобными делами, при виде того, какие награды ожидают их за такие преступления, будет меньше охоты распространять на других свою преступную деятельность, если они увидят, что и вы держитесь такого же взгляда. (48) В противном случае гораздо лучше отменить существующие законы и издать другие, которые бы подвергали людей, оберегающих своих жен, соответствующим наказаниям, а желающим соблазнять их предоставляли бы полную безнаказанность. (49) Да, так будет гораздо честнее, чем теперь, когда законы ставят гражданам ловушки: законы гласят: кто поймает прелюбодея, может сделать с ним что хочет; а суды оказываются страшнее для потерпевшего, чем для того, кто вопреки законам бесчестит чужую жену. (50) Так я теперь рискую жизнью, состоянием,[14] - словом сказать, всем, потому только, что повиновался законам отечества.
[1] Траур продолжался у афинян 30 дней и заканчивался жертвоприношением. В течение всего этого времени носившие траур воздерживались от всяких украшений и увеселений, обрезывали себе волосы и надевали черные одежды.
[2] Население Аттики, со времен Клисфена, делилось на 10 фил, каждая фила — на 10 демов (нечто вроде волости): подразделением дема была фратрия.
[3] Одним из наказаний для провинившихся рабов была ссылка в деревню на мельницу. Мельница состояла из двух камней: нижний имел конусообразную форму и стоял на земле, верхний имел форму двойного конуса, но выдолбленного, и надевался одним концом на нижний, тогда как в другой конец насыпалось зерно. Этот верхний камень обыкновенно ворочали вокруг нижнего ослы, но могли исполнять этот тяжелый труд также провинившиеся рабы и даже рабыни.
[4] Фесмофории — праздник в честь богинь Деметры и Персефоны (иначе Коры), на котором участвовали только замужние женщины.
[5] Здесь пропущена в рукописи фраза, смысл которой должен быть приблизительно такой: «прежде чем мне удалось добиться наказания за это великое оскорбление, хотя не по обдуманному заранее намерению, не с насилием и не под влиянием вражды».
[6] Так как уличного освещения в Афинах не было, то, выходя ночью, если не было лунного света, жители брали с собой зажженные факелы или фонарики.
[7] Дом считался как бы священным местом, и вход туда постороннему без позволения владельца считался оскорблением для хозяина, как прямо и сказано выше в § 4, «мне самому нанес оскорбление, проникнув в мой дом».
[8] Домашний очаг считался настолько священным, что даже враг находил защиту у него. Вероятно, Эратосфен сделал попытку броситься к домашнему очагу, но Евфилет, как здоровый земледелец, обладавший большой силой, ударом кулака сбил его с ног (§ 25).
[9] Это обычная формула у ораторов; оратор обращается к секретарю суда.
[10] Показание свидетелей заранее писалось, и на суде во время чтения его они поднимались на ораторскую кафедру или на возвышение, находившееся перед ней, и лично подтверждали записанное показание.
[11] При этих словах оратор подает секретарю суда копию с закона Драконта, написанного на каменной стиле (доске или трехгранной призме), хранившейся в Ареопаге.
[12] Сожительство с наложницей признавалось афинскими законами и не преследовалось.
[13] В § 33 приводится объяснение несогласного с нашим современным взглядом закона, что соблазнитель женщины посредством убеждения заслуживает более тяжкого наказания, чем человек, действующий насилием.
[14] В случае обвинительного приговора Евфилет за убийство должен был подвергнуться смертной казни с конфискацией имущества