Джеймс Рамзай Ульман, Тенцинг Норгей
Тигр снегов
«Тигр снегов»: Молодая Гвардия; Москва; 1957
Аннотация
29 мая 1953 года два альпиниста, Эдмунд Хиллари и Тенцинг Норгей, впервые вступили на вершину Эвереста. Данная книга представляет собой автобиографию Тенцинга, записанную с его слов Джеймсом Рамзаем Ульманом.
Тенцинг Норгей, Джеймс Ульман
Тигр снегов
ЧОМОЛУНГМЕ от имени всех шерпов и всех восходителей мира.
Тенцинг
ДЖЕНТЛЬМЕН С ЧОМОЛУНГМЫ
Около полудня 29 мая 1953 года два альпиниста, Эдмунд Хиллари и Тенцинг Норгей[1], вступили на вершину Эвереста и провели там пятнадцать минут. Подобно всем покорителям вершин, они пожали друг другу руки, сделали снимки и полюбовались на открывающийся сверху вид, после чего направились в обратный путь. А там, внизу, их ожидала новая жизнь. В особенности это относилось к Тенцингу. Он вышел на штурм Эвереста простым человеком, а вернулся героем. И ему, как многим другим до него, предстояло познать все радости и все испытания, связанные со званием героя.
Жителю Запада трудно представить себе, что значит сегодня Тенцинг для людей Востока. Напрашивается сравнение с Чарлзом Линдбергом; однако даже Линдберг в расцвете своей славы не был предметом подлинного поклонения. Между тем Тенцинг в глазах миллионов жителей Востока – живое божество, воплощение Шивы или Будды. Для других миллионов, достаточно искушённых, чтобы не смешивать людей с богами, он исключительно выдающийся смертный человек. В прямом и переносном смысле Тенцинг, взойдя на Эверест, поднялся к самому небу; в сущности, он первый в истории Азии человек из простого народа, который завоевал всемирную известность и славу. Жители Азии увидели в его подвиге не только победу над величайшей вершиной, но радужное предзнаменование для себя и всей своей расы. Уже сегодня имя Тенцинга вошло в сказания и песни, которые можно услышать во всех уголках Востока. Уже сегодня оно овеяно легендами и мифами.
Вот он стоит на снегу в кислородной маске – Тенцинг‑герой, легендарный Тенцинг, безличный символ, вздымающий ввысь флаги на вершине земли. Вполне возможно, что именно этот образ сохранится в памяти людей дольше всего. Однако под кислородной маской и ватной одеждой скрывается и другой Тенцинг – именно об этом Тенцинге, а не о всеми восхваляемом победителе рассказывает он сам в своей книге. «Я остаюсь все тем же старым Тенцингом», – заключает он. И это верно, на наше счастье, потому что «старый Тенцинг», не «легендарный», не «знаменитый», представляет сам по себе примечательную личность.
Покорителя Эвереста описывают обычно неказистым, но это неверно. Возможно, он кажется таким рядом с высоченным Хиллари; в действительности Тенцинг сильный, пропорционально сложенный человек выше среднего роста. Слово «неказистый» неприменимо и к его душевному складу. Нет в нем ни узости, ни ограниченности, ни провинциальности – ничего того, с чем принято связывать представление о деревенском жителе или горце. Это же можно сказать в известной мере обо всем племени шерпов.
Шерпы ведут самый простой образ жизни и в большинстве своём неграмотны (так как не существует шерпской письменности), тем не менее благодаря особому роду работы и давнему контакту с внешним миром они стали цветом гималайских горцев. Тенцинг цвет этого цвета. У него приятная внешность, складная фигура. Лицо подвижное, глаза живые и ясные, острый язык и ум, обаятельная улыбка. Пусть его любимый напиток – чай или шерпский чанг, сам же он шампанское. Наделённый светлой и лёгкой душой, он весь бурлит энергией. Ему присуще то неуловимое качество, которое можно назвать породой.
Теперь Тенцинг немало поездил. Он узнал разные страны и разные языки. Он любит хорошую еду, хорошую одежду, благоустроенную жизнь, веселую компанию. Он очень любознателен и жаден на новые впечатления. Впрочем, некоторые приобретённые Тенцингом привычки не помешали ему сохранить в неприкосновенности свои природные качества. В нем нет и намёка на фальшь и чванливость, которые так часто сопутствуют неожиданному успеху. «Старый» и «новый» Тенцинг в одинаковой мере отличаются тактом и сознанием собственного достоинства, вежливостью и благородством. Он не только прирождённый альпинист, но в врождённый джентльмен.
В его новом доме в Дарджилинге жизнь бьёт ключом. Заправляет всем жена Тенцинга, Анг Ламу, полная, по‑девичьи смешливая, подвижная женщина с проницательными глазами. С ними живут две дочери, две племянницы, сколько‑то сестёр и зятьёв, да ещё в доме постоянно находятся гости и родственники этих гостей, которые приходят и уходят, когда им заблагорассудится. Повсюду собаки. На столах и на стенах – альбомы вырезок, фотографии, памятные вещицы. Нередко сверху, со второго этажа, доносится молитвенное пение и звон колокольчика: там находится буддийская молельня, которой заведует один из зятьёв, лама. В первом этаже в любое время дня обязательно кто‑нибудь пьёт чай.
И в центре всего этого сам Тенцинг, оживлённый, приветливый, немного смущённый всем происходящим. Иногда кажется, что он говорит одновременно на нескольких языках. Его тёмные глаза сияют, сверкают крепкие белые зубы. Вы невольно обращаете внимание на эти зубы, потому что он часто улыбается.
Часто, но не всегда. Бывает, что улыбка сходит с его лица. Внешний мир вторгается в его жилище настойчиво, неумолимо: толпы почитателей становятся слишком назойливыми. Любопытные и преклоняющиеся, завистники и искатели наживы окружают Тенцинга сплошным кольцом, и кажется, что и сам он и его дом вот‑вот будут сокрушены их напором. Был случай, когда Тенцинг не выдержал всего этого и серьёзно заболел. Впоследствии натиск немного поослаб, однако по‑прежнему бывает, что он принимает угрожающий характер. В такие моменты покоритель Эвереста сразу перестаёт быть самим собой. Непринуждённость сменяется связанностью. Плотно сжатые губы, глаза затравленного зверя… Так и кажется, что он сейчас повернётся и убежит вверх по горному склону, подобно «ужасному снежному человеку».
Тенцинг расплачивается за свою славу, расплачивается сполна. Говоря его словами, он зверь в зоопарке, рыба в аквариуме. И если этот аквариум выставляет Тенцинга на всеобщее обозрение, то держит его в то же время на положении узника. Другие шерпы, его друзья, уходят в новые и новые экспедиции, но Тенцинг не идёт с ними больше. Ему теперь живётся лучше, чем им, но в то же время и хуже: среди толпы и шума он одинок. Тенцинг расплачивается не только за славу, но и за то, что он именно таков, каков он есть. Не будь Тенцинг так интеллигентен и чуток, он был бы счастливее.
Подобно большинству своих соплеменников, Тенцинг не имеет систематического образования. Однако его познания о мире и людях, наблюдательность и верность суждений могут заставить покраснеть многих людей, прошедших через машину высшего образования. Это особенно отчётливо проявляется в отношении Тенцинга к политическим фокусам и разного рода попыткам использовать его имя после того, как он вернулся победителем Эвереста. Он не хочет выступать сторонником какого‑либо направления или определённой пропаганды, расовых предрассудков или крикливого национализма. Какой бы ярлык ни пытались наклеить на него, он остаётся просто человеком.
Жизнь полна случайностей. Есть много случайных героев, маленьких, рядовых людей, которым посчастливилось оказаться в надлежащий момент в надлежащем месте и которых обстоятельства выдвинули на мировую арену. Но шерпа Тенцинг Норгей не относится к таким людям. Каждый, кто прочтёт эту книгу, увидит, что не случайно именно он взошёл на вершину Эвереста. Когда‑то Уильям Блэйк писал: «Тигр! Тигр! яркий пламень…»; однако созданный воображением поэта король лесов был не ярче, чем живой, настоящий «тигр снегов» нашего времени. В душе Тенцинга горит пламя, удивительно яркое и чистое, которого не может погасить никакая буря ни в природе, ни в обществе. Мечта и влечение, воля к борьбе, гордость и скромность – вот что зажгло его душу, причём в конечном счёте, когда цель была достигнута, победа завоёвана, на первом месте оказалась скромность. Когда Тенцинг ступил на вершину мира, его сердце заполнила благодарность Эвересту. Сегодня он мечтает о том, чтобы и в будущем его жизнь была достойной Эвереста. Если все сказанное выше заставит читателя подумать, что я до некоторой степени влюблён в Тенцинга, то именно к такому впечатлению я и стремился. Конечно, горы, а также люди, поднимающиеся на них, вообще моя слабость, однако мне кажется, что, не будь этой слабости, не знай я ничего об Эвересте, я все равно не смог бы пройти мимо редких замечательных качеств этого человека.
Как он сам говорит в конце, рождение книги было сопряжено с известными трудностями. Немало затруднений пришлось преодолеть, прежде чем мы смогли собраться вместе в его доме в Дарджилинге. Но в конце концов мы встретились. Результат перед вами. И независимо от того, как будет оценено наше сотрудничество, я уже полностью вознаграждён, потому что ещё ни одна работа не приносила мне такого удовлетворения. Я не считал часов, которые мы провели вместе, но их были сотни – сначала в Индии, потом в Швейцарских Альпах, где Тенцинг побывал летом 1954 года. В трудных случаях нам помогал его преданный друг, ассистент и переводчик Рабиндранат Митра. Впрочем, Тенцинг сейчас и сам прекрасно объясняется по‑английски, так что он смог рассказать немалую часть своей истории без перевода. История эта по своей природе и в полном соответствии с природой самого рассказчика очень проста. В ней нет, во всяком случае насколько я вижу, никаких фрейдовских мотивов. И читатель может не сомневаться, что Тенцинг всегда и во всем искренен, говорит ли он о людях, о горах или о боге. Горы и бог, как вы быстро обнаружите, прочно связаны в его понимании между собой, и внутреннее слияние Тенцинга с ними стало настолько тесным, что порой их трудно разъединить. Он поднимался на высокие горы с таким чувством, словно совершал паломничество к святым местам или возвращался в родной дом. По мере того как тело Тенцинга приближалось к вершине, душа его приближалась к богу.
«Что заставляет человека штурмовать вершины?» – гласит старый вопрос. Многие поколения белых людей тщетно пытались найти ответ. Что касается Тенцинга, то не надо искать никаких слов: вся жизнь его служит ответом.
На этом кончаются вводные замечания записавшего нижеследующие строки. Пора ему удалиться в тень, пусть Тенцинг сам рассказывает историю своей жизни. Это история героя, не выдуманного, не поддельного, не случайного – подлинного героя. Мне кажется, однако, что этим не ограничивается значение книги: это история члена нашей великой человеческой семьи, которым мы все можем гордиться.
Джеймс Рамзай Ульман
ПУТЬ БЫЛ ДОЛОГ
Мне часто вспоминается то утро в лагере IX. Мы с Хиллари провели ночь в маленькой палаточке на высоте 8400 метров – наибольшей высоте, на какой когда‑либо спал человек. Ночь была холодная. Ботинки Хиллари задубели от мороза, да мы и сами почти окоченели. Но когда мы на рассвете выползаем из палатки наружу, ветра почти нет. Небо ясное и безоблачное. Это хорошо.
Мы смотрим вверх. Неделю за неделей, месяц за месяцем мы только и делаем, что смотрим вверх. Вот она, вершина Эвереста! Но теперь она выглядит иначе, до неё так близко, рукой подать – всего триста метров. Это уже не мечта, реющая высоко в облаках, а нечто реальное, осязаемое – камень и снег, по которым может ступать нога человека. Мы собираемся в путь. Мы должны взять вершину. На этот раз мы с божьей помощью достигнем цели.
Затем я смотрю вниз. Весь мир раскинулся у наших ног. На запад – Нуптсе, на юг – Лхотсе, на восток – Макалу, высокие горные вершины, а за ними выстроились сотни других, и все они под нами. Прямо вниз по гребню, шестьюстами метрами ниже, находится Южное седло, где ожидают наши друзья: сагибы Лоу и Грегори и молодой шерпа Анг Ньима. Они помогли нам вчера добраться до лагеря IX. За седлом видна белая стена Лхотсе, а у её подножья – Западный цирк, где остались в базовом лагере остальные участники экспедиции. От Западного цирка вниз идёт ледопад, ещё дальше простирается ледник Кхумбу. Я вижу, что Хиллари тоже смотрит в ту сторону, и показываю рукой. Ниже ледника, в 4800 метров под нами, еле виднеется в сумеречном свете старинный монастырь Тьянгбоче.
Для Хиллари это, вероятно, мало что значит. Для человека с Запада это всего лишь незнакомое уединённое место в далёкой незнакомой стране. А для меня это родина. За Тьянгбоче раскинулись долины и деревни Соло Кхумбу; в этом краю я родился и вырос. По крутым горным склонам над ними я лазил мальчишкой, когда уходил пасти отцовских яков. Мой родной дом совсем близко отсюда. Кажется, можно протянуть руку и дотронуться до него. Но в то же время он так далёк, гораздо дальше чем 4800 метров. Когда мы навьючиваем на себя кислородные баллоны, я вспоминаю мальчика, до которого так близко и вместе с тем так далеко, который никогда и не слыхал о кислороде, но тем не менеё смотрел на эту гору и мечтал.
Затем мы с Хиллари поворачиваемся лицом к вершине и начинаем подъем. Много километров и много лет прошёл я, чтобы очутиться здесь.
Я счастливый человек. У меня была мечта, и она осуществилась, а это не часто случается с человеком. Взойти на Эверест – мой народ называет его Чомолунгма – было сокровеннейшим желанием всей моей жизни. Семь раз я принимался за дело; я терпел неудачи и начинал сначала, снова и снова, не с чувством ожесточения, которое ведёт солдата на врага, а с любовью, словно дитя, взбирающееся на колени своей матери.
Теперь наконец‑то на мою долю выпал успех, и я выражаю свою благодарность. «Туджи чей» – так принято говорить у народа шерпа – «благодарю». Поэтому я посвятил своё повествование Чомолунгме: она дала мне все. Кому же ещё посвящать его?
Судьба была ко мне благосклонна. Но многого я лишён, и чем больше я узнаю свет, тем яснее вижу это. Я неграмотен. Мне очень бы хотелось многому научиться, но, когда тебе сорок лет, учиться уже поздно. Моим дочерям будет лучше. Они учатся в хорошей школе и получат образование, отвечающее современным требованиям. Я говорю сам себе: «Не можешь же ты иметь все. И ты ведь умеешь писать своё имя». После взятия Эвереста я написал своё имя столько раз, что большинство людей, наверное, за всю свою жизнь не напишут столько слов.
Как ни странным это может показаться, но у меня много книг. В детстве я их совершенно не видел, разве что иногда в каком‑нибудь монастыре; но, став взрослым и побывав в разных экспедициях, я немало услышал и узнал о книгах. Многие люди, с которыми я ходил по горам и путешествовал, написали книги. Они прислали их мне, и хотя я сам не могу читать, я понимаю, что в них говорится, и дорожу ими. И вот мне захотелось самому написать книгу. Книга, по‑моему, – это то, чем был человек и что он сделал за свою жизнь. Перед вами моя книга. Это рассказ обо мне. Это я сам.
Прежде всего я должен кое‑что разъяснить. Язык шерпа, мой родной язык, не имеет письменности, поэтому у нас не сохранилось никаких официальных записей. К тому же счёт времени вёлся у нас по тибетскому календарю. Таким образом, я не могу поручиться за точность всех фактов и дат, относящихся к моей молодости. Когда я работал в горах, я, к сожалению, не мог вести дневника и поэтому не всегда уверен, как надо писать имена друзей, с которыми совершал восхождения. Я сожалею об этом и надеюсь, что они извинят меня, если обнаружат ошибки. Я шлю всем товарищам по восхождениям свою благодарность и горячий привет.
Даже с моим собственным именем – оно несколько раз изменялось – было немало путаницы. Когда я родился, меня назвали совсем не Тенцингом. Об этом я ещё расскажу позже. В разное время моё теперешнее имя писалось на западных языках когда с «s», когда с «z», когда без «g» на конце. Второе имя тоже менялось: сначала я был Кхумжунь (по названию одной шерпской деревни), потом Ботиа (тибетец) и, наконец, стал Norkay или Norkey, а также Norgya или Norgay (в переводе это значит «богатый» или «удачливый», что не раз заставляло меня улыбаться). Я и сам путался то и дело, но как быть, если нет официальных записей, и как писать на языке, который не знает письмённости.
По‑настоящему моя фамилия, или название моего рода, Ганг Ла, что означает на языке шерпа «снежный перевал», однако мы обычно не пользуемся фамилиями, и единственное употребление, которое я сделал из своей – назвал ею свой новый дом в Дарджилинге. У нас есть свои учёные, ламы; они объяснили мне, что правильнее всего писать моё имя Tenzing Norgay. На этом написании я и решил остановиться. В официальных случаях я часто добавляю на конце слово «шерпа», чтобы было понятнеё, о ком идёт речь, и как дань уважения моему народу. Но дома и в кругу друзей меня зовут просто Тенцинг; надеюсь, что это так и останется и я не услышу, проснувшись в одно прекрасное утро, что я кто‑то другой.
Много имён – много языков. Это характерно для той части мира, в которой я живу. Как известно, найти единый язык для многочисленных народов Индии – одна из труднейших задач этой страны. Чуть ли не в каждом уезде говорят на своём языке.
А так как я много путешествовал, то стал, несмотря на неграмотность, настоящим полиглотом. Ещё в детстве я выучился говорить на тибетском языке (на обоих диалектах – северном и южном), от которого происходит мой родной язык – шерпский. Свободно объясняюсь по‑непальски, и это понятно: ведь Соло Кхумбу находится в Непале, недалеко от Дарджилинга, где я живу уже много лет. Классическому хинди я не учился, но могу объясняться на хиндустани, представляющем собою смесь хинди и урду и довольно сходном с непальским. Кроме того, я немного знаком с другими языками, например пенджабским, сиккимским, гархвали, ялмо (употребляется в Непале), пасту (употребляется в Афганистане), читрали (на нем говорят в Северо‑Западной пограничной области), знаю по нескольку слов на многочисленных языках Южной Индии, но всем этим я пользуюсь только во время путешествий. Дома, в кругу семьи, я обычно разговариваю на шерпском языке, а с другими людьми в Дарджилинге чаще всего говорю по‑непальски.
Ну и, конечно, ещё западные языки. Много лет я ходил по горам с английскими экспедициями, знавал немало англичан, живших в Индии, и говорю теперь по‑английски настолько уверенно, что смог рассказать без переводчика большую часть настоящего повествования. Приходилось мне путешествовать и с людьми других национальностей, и я не всегда оставался немым. Французский? – «Са va bien, mes braves!» Немецкий? – «Es geht gut!» Итальянский? – «Molto bene!» Может быть, это даже к лучшему, что мне не пришлось сопровождать польские или японские экспедиции, не то бы я, пожалуй, слегка помешался.
Я много путешествовал. Путешествовать, передвигаться, ездить, смотреть, узнавать – это у меня словно в крови. Ещё мальчишкой, живя в Соло Кхумбу, я как‑то раз удрал из дому в Катманду, столицу Непала. Потом удрал снова, на этот раз в Дарджилинг. А из Дарджилинга я на протяжении более чем двадцати лет ходил с экспедициями во все концы Гималаев. Чаще всего – в лежащий поблизости Сикким и обратно в Непал, нередко в Гархвал, Пенджаб и Кашмир. Случалось ходить и подальше: к афганской и к русской границам, через горы в Тибет, в Лхасу и за Лхасу. А после взятия Эвереста мне пришлось побывать ещё дальше: я изъездил почти всю Индию, и южную и северную, летал в Англию, дважды посетил Швейцарию, провёл несколько дней в Риме. Правда, я ещё не видел остальной части Европы и Америку, но надеюсь скоро получить такую возможность. Путешествовать, познавать и изучать – значит, жить. Мир велик, и его не увидишь сразу весь, даже с вершины Эвереста.
Я сказал, что я счастливый человек. Далеко не всем шерпам так везло, как мне, – многие из них погибли от болезни или во время несчастных случаев в горах. Конечно, и со мной бывали несчастные случаи, но серьёзного ничего не было. Я никогда не падал с обрывов и не обмораживался. Кто сильно потеет, легко обмораживается, но я никогда не потею во время восхождения; а в лагере, когда нам положено отдыхать, тоже стараюсь двигаться. Обмораживается тот, кто сидит и ничего не делает. Трижды я попадал в лавины, но они были неопасны. Один раз потерял очки на снегу и сильно помучился с глазами из‑за ослепительного солнца; с тех пор я всегда ношу с собой две пары тёмных очков. Другой раз я сломал четыре ребра и вывихнул коленные суставы, но это было во время лыжной прогулки, а не в горах. Единственное настоящее повреждение в горах я получил, когда пытался задержать падающего товарища и сломал палец.
Говорят, что у меня «трое лёгких» – так легко я переношу большие высоты. Это, конечно, шутка. Вместе с тем я готов допустить, что лучше приспособлен для высот, чем большинство других людей, что я действительно рождён быть альпинистом. Во время восхождения я передвигаюсь в ровном, естественном для меня ритме. Руки у меня обычно холодные, даже в жару, и сердце, по словам врачей, бьётся очень медленно. Большие высоты – моя стихия, там я чувствую себя лучше всего. Когда я недавно ездил в Индию, то заболел из‑за духоты и тесноты так, как никогда не болел в горах.
Да, горы были добры ко мне. Я был счастлив в горах. Посчастливилось мне и в отношении людей, с которыми я ходил в горы, товарищей, с которыми вместе боролся и побеждал, терпел неудачи и добивался успеха. Среди них – мои друзья шерпы, родством с которыми я горжусь. Среди них – индийцы и непальцы и другие жители разных стран Азии. Среди них люди с Запада: англичане, французы, швейцарцы, немцы, австрийцы, итальянцы, канадцы, американцы, а также новозеландцы. Встречи, знакомство и дружба с ними занимают большое место в моих воспоминаниях. Для того чтобы стать друзьями, не обязательно быть похожими между собою. Раймон Ламбер, с которым мы чуть не взяли Эверест в 1952 году, швейцарец и говорит по‑французски. Мы могли объясняться лишь с помощью немногих английских слов и многочисленных жестов, однако мы с ним такие друзья, как если бы выросли в одной деревне.
Никто из нас небезупречен. Мы не боги, а всего лишь обыкновенные люди, и случается, что во время экспедиций возникают осложнения. Такие осложнения имели место и во время последней английской экспедиции 1953 года, я этого не отрицаю. Однако из‑за того, что экспедиция так прославилась, значение этих недоразумений было сильно преувеличено. Посторонние люди стали преднамеренно извращать истину. В своей книге я не буду ни преувеличивать, ни жаловаться, ни возмущаться, ни извращать. Слишком велик Эверест, слишком дорога мне память о нашем восхождении. Я буду говорить только правду, а правда заключается в том, что происходившие между англичанами и азиатами недоразумения – ничто в сравнении с теми узами, которые связывали нас. Это были узы общей цели, любви и преданности. Те самые узы, которые связывают всех альпинистов мира, делают их братьями.
Политика, национальность – как много шуму поднимают вокруг этих понятий! Не в горах, разумеется; там для этого жизнь слишком непосредственна и смерть слишком близка, там человек есть человек, обыкновенный смертный, и больше ничего. Зато потом начинается – политика, споры, раздоры… Не успел я спуститься с Эвереста, как почувствовал это и сам. Тридцать восемь лет я жил, и никому не было дела до моей национальности. Индиец, непалец, тибетец – какая разница? Я был шерпа, простой горец, житель великих Гималаев. И вот на тридцать девятом году моей жизни меня вдруг принялись тянуть и дёргать в разные стороны, словно я не человек, а кукла, подвешенная на верёвочке. Первым на вершину обязательно должен был взойти я – на ярд, на фут, хотя бы на дюйм раньше Хиллари. Одним хотелось, чтобы я был индиец, другим – непалец. Никого не интересовала истина, никого не интересовал Эверест – только политика! И мне стало стыдно.
О взятии вершины я расскажу позже. Что же касается национальности и политики, могу лишь повторить то, что я сказал тогда же.
Одни называют меня непальцем, другие – индийцем. Я родился в Непале, но теперь живу в Индии вместе с женой, дочерьми и матерью. Индиец, непалец – я не вижу никакой разницы. Я шерпа, непалец, но считаю себя также и индийцем. Все мы члены одной большой семьи – Хиллари, я, индийцы, непальцы, все люди на свете.
Да, это был долгий путь… От подножья Эвереста до вершины. От горных пастбищ Соло Кхумбу до особняка Неру и Букингемского дворца. От кули, простого носильщика, до носителя орденов, который путешествует на самолётах и озабочен подоходным налогом. Подобно всем путям, он был порой тяжёл и горек; однако, как правило, все шло хорошо. Потому что это был большой путь, горный путь.
И куда бы ни заводил меня мой жизненный путь, он всегда возвращал меня в горы. Горы для меня все. Я знал это, чувствовал всем своим существом в то голубое майское утро 1953 года, когда мы с Хиллари взошли на вершину мира. Подобно буддийскому колесу жизни, моя жизнь совершила свой великий оборот. Много лет назад маленький пастушонок смотрел на большую гору и мечтал… И вот я снова вместе с Эверестом, с Чомолунгмой из детской мечты.
Только теперь мечта стала явью.
НИ ОДНА ПТИЦА НЕ МОЖЕТ ПЕРЕЛЕТЕТЬ ЧЕРЕЗ НЕЁ
Удивительное дело с этим словом «шерпа». Многие думают, что оно означает «носильщик» или «проводник», потому что слышат его только в связи с горами и экспедициями. Между тем это совсем не так. Шерпа – название народа, племени, обитающего в высокогорной области Восточных Гималаев. Сведущие люди говорят, что нас насчитывается около ста тысяч.
Шерпа значит «человек с востока». Но все, что известно на сегодня о нашем прошлом, – это, что мы монгольского происхождения и наши предки давным‑давно переселились из Тибета. Мы и сейчас во многом ближе к тибетцам, чем к любой другой народности. Наш язык сходен с тибетским (только у нас нет письменности), похожи также одежда, пища, обычаи; последнее относится особенно к тем шерпам, которые мало соприкасались с внешним миром. Очень тесно нас связывает религия: подобно тибетцам, мы буддисты. Хотя в Тибете теперь уже нет шерпских деревень, часть нашего племени принадлежит к приходу большого монастыря в Ронгбуке, по ту сторону Эвереста, и между этим монастырём и нашим собственным в Тьянгбоче происходит довольно оживлённое сообщение.
А ещё у нас ходит много торговых караванов. И вот что примечательно: хотя Тибет стал теперь коммунистическим, а Непал нет, здесь продолжается свободная торговля и не требуется паспортов, чтобы переходить границу. Все прочее меняется, но жизнь на высоких гималайских перевалах течёт по тому же руслу, что и тысячи лет назад.
Через эти перевалы прошли когда‑то на юг предки шерпов и поселились в северо‑восточном Непале, там, где находится наша нынешняя родина – Соло Кхумбу. Мы обычно говорим «Соло Кхумбу» так, словно это одно место, на деле же есть область Соло и другая – Кхумбу. Первая расположена южнее и ниже, там земледелие и образ жизни ближе к непальскому. Вторая находится очень высоко, у самого подножья великих гор, и сохраняет много общего с Тибетом. Как и большинство других шерпов‑восходителей, я родился в этой северной области, Кхумбу.
Через Соло Кхумбу протекает Дуд Коси, или «Молочная река»; она собирает много притоков из снежников вокруг Эвереста. Глубокие долины и ущелья этой реки связывают нас с остальным Непалом. В холодные зимы и во время летних муссонов, когда непрерывно льют дожди, путь этот страшно труден. Впрочем, даже в наиболее благоприятные времена года – весной и осенью – уходит около двух недель на то, чтобы добраться до Катманду в центре Непала или оттуда к нам. А так как даже Катманду почти отрезан от остального мира, то легко понять, что наше Соло Кхумбу – очень глухое место с примитивными условиями жизни.
За последние годы Непал начал открываться для внешнего мира, сделано очень многое для того, чтобы преобразовать страну в современном духе. Сейчас существует только два резко различных способа попасть из Индии в Катманду: либо пешком, либо на самолёте. Но уже через горы прокладывают шоссе, и скоро впервые можно будет проехать на автомобиле. Намечается также соорудить большую плотину в южном течении Коси. Правда, она будет расположена в Индии, но окажет большое влияние на земледелие Непала. Пришёл черёд и Непалу измениться, подобно всему остальному миру. Однако до Соло Кхумбу все ещё далеко, и я думаю, что пройдет много лет, прежде чем туда протянется автострада.
Моя родина сурова и камениста, суров и климат, тем не менее у нас есть земледелие и скотоводство. Пшеница выращивается до высоты 2400–3000 метров (главным образом в Соло), ячмень и картофель – до 4200 метров. Важнейшая культура – картофель, он составляет основную часть нашего питания, вроде как рис у индийцев и китайцев. Часть земли находится в общинном владении, есть и частные земли. Многие семьи имеют землю в разных местах и переезжают по мере смены времён года с одних высот на другие, чтобы сеять и собирать урожай. Переезжать приходится также и за стадами, которые состоят из овец, коз и яков. Як – основа существования не только шерпов, но и всех жителей Гималайского высокогорья. Он даёт почти все необходимое для того, чтобы накормить человека и согреть его: шерсть для одежды, кожу для обуви, навоз для топлива, молоко, масло и сыр для питания, а иногда даже и мясо – хотя мне, возможно, не следовало говорить об этом, потому что более строгие буддисты осудят нас.
Соло Кхумбу вполне обеспечивает себя продуктами питания и не нуждается в большом привозе. К тому же по лесным тропам на юг и через высокие перевалы на север идут торговые караваны. Самый большой из этих перевалов – Нангпа Ла, пересекающий цепь Гималаев на высоте 5700 метров, несколькими километрами западнее Эвереста; по нему проходит знаменитый древний торговый путь. И по сей день, как я уже говорил, здесь вверх и вниз идут караваны. В Тибет они везут ткани, пряности и разные промышленные товары из Индии и Непала, а из Тибета доставляют соль, шерсть, иногда гонят стада яков. Жители Соло Кхумбу покупают нужные мелочи у проходящих купцов и странствующих торговцев. Но постоянных магазинов или рынков в нашем краю нет.
Нет в Соло Кхумбу и городов, даже больших сел. Самая большая деревня в Кхумбу – Намче Базар, она стала знаменитой в связи с последними экспедициями на Эверест. В окружающих долинах лежат другие селения: Кхумжунь, Паньбоче, Дамдань, Шаксум, Шимбунь, Тами. Дома выстроены из камня, с драночными крышами. В окнах и дверях деревянные рамы, стёкол, конечно, нет. Большинство домов двухэтажные. В первом этаже помещается скот и разные запасы, а на втором, куда попадают по внутренней лестнице, находятся общие помещения, спальни, кухня, уборная. Так живут шерпы сегодня. И так было, когда я был мальчиком и когда все мои предки были мальчиками до меня.
Часто пишут, что я родился в деревне Тами, но это не совсем верно. Моя семья жила в Тами, и я вырос там, но родился я в селении, которое называется Тса‑чу и лежит близ большой горы Макалу, всего в одном дневном переходе от Эвереста. Тса‑чу означает «Горячие источники», это святое место, о котором рассказывают много историй и легенд. Моя мать ходила туда вместе с другими паломниками в монастырь Ганг Ла (если вы помните, наша фамилия, или родовое имя, тоже Ганг Ла). Возле монастыря есть высокая скала, похожая на голову Будды, и говорят, что если праведный человек прикоснется к скале и прочтёт молитву, то из камня побежит вода. Но если это же сделает дурной человек, безбожник, скала останется сухой.
А ещё в этих местах растут разные травы, которым приписывают большую целебную силу. Кругом много озёр. Самое крупное из них называется Тсония, или «Рыбное озеро»; в другом озере, поменьше, вода напоминает по цвету чай. Говорят, что по его берегам ходил Будда, а когда ему хотелось освежиться, он останавливался и пил воду из озера – для него она была настоящим чаем.
Много ещё рассказывают про Тса‑чу и Ганг Ла. В одном предании говорится, что в древние времена здесь произошло большое сражение между двумя войсками – гяльбо (короля) Ванга и гяльбо Кунга. Согласно преданию, мои предки сражались на стороне Кунга и служили ему так хорошо, что он после победы даровал им землю в этой местности. А так как местность называлась Ганг Ла, они взяли себе это имя и оно сохранялось потом всеми их потомками.
Как бы то ни было, но именно здесь я родился. Отец и мать решили, что это к счастью; так решили и ламы. Родители рассказали мне, что ламы советовали им особенно беречь меня первые три года: если я останусь жив после этого возраста, то вырасту и стану великим человеком.
Но если место моего рождения установить легко, то год рождения определить гораздо труднее. В Соло Кхумбу пользуются тибетским календарём, а он не знает счета годам, только названия – год Лошади, год Тигра, Быка, Птицы, Змеи. Таких названий двенадцать, по названиям животных, из которых шесть мужского и шесть женского рода, а когда они кончаются, цикл начинается снова. Большую часть жизни я не знал, сколько мне лет, знал только, что родился в год Йоа (Зайца); но недавно, сравнив тибетский и западный календари, я высчитал, что появился на свет в 1914 году. Конечно, с учётом двенадцатилетнего цикла, это событие могло произойти и в 1902 или в 1926 году. Но я надеюсь, что я не так стар, как в первом случае, и боюсь, что не так молод, как во втором. Все говорит за то, что мне было тридцать девять лет, когда я взошёл на Эверест.
Время года, когда я родился, оказалось легче установить. Судя по погоде и состоянию посевов, это был конец мая. Теперь, оглядываясь назад, я вижу в этом хорошее предзнаменование: самые важные события моей жизни всегда случались в конце мая. Прежде всего моё рождение. Далее, именно в это время стоит наиболее благоприятная погода для восхождений. 28 мая я был почти на вершине Эвереста вместе с Ламбером; 29 мая – год и один день спустя – я взошёл на неё вместе с Хиллари. Поскольку у нас нет точных записей, шерпы не отмечают день рождения. Но годовщины взятия Эвереста я готов праздновать до конца жизни.
Мою мать зовут Кинзом, отца звали Ганг Ла Мингма (как я уже говорил, дети шерпов не носят фамилии родителей). Нас было тринадцать человек детей, семеро мальчиков и шестеро девочек, но, так как жизнь в Соло Кхумбу всегда была тяжела, а смерть близка, в живых остались только я и три мои сестры. Две из них живут с мужьями и детьми в Дарджилинге, третья, младшая, в Соло Кхумбу.
Ни отец, ни мать не видели никогда по‑настоящему внешнего мира. Самое дальнее их путешествие было в Катманду и в Тибет, в Ронгбук, где брат матери был когда‑то верховным ламой. Отец умер в 1949 году. Но моя мать – она теперь очень стара – ещё жива. Во время экспедиций на Эверест в 1952 и 1953 годах я увиделся с нею в Тами после многих лет разлуки, а в 1955 году она переселилась ко мне.
Теперь я должен снова сказать о своём имени. Когда я родился, меня назвали не Тенцингом, а Намгьял Вангди. Но однажды меня принесли к важному ламе из Ронгбука. Он посмотрел в свои священные книги и объявил, что в меня воплотился дух одного очень богатого человека, который незадолго перед этим умер в Соло Кхумбу, и что поэтому моё имя нужно изменить. Он предложил назвать меня Tenzing Norgay (или Norkay, или Norkey, как часто писали это имя) и сослался, как и ламы в Тса‑чу, на то, что мне предстоит совершить великие дела. Норгей означает, как я уже говорил, «богатый» или «счастливый». Тенцинг значит «приверженец религии» – так звали многих лам, в том числе и того ламу, который дал мне это имя. Как бы то ни было, родители решили, что «Богатый‑Счастливый‑Приверженец Религии» – подходящее имя на все случаи жизни, и переименовали меня, надеясь, что это принесёт мне счастье.
Когда я подрос, было решено, что я должен стать ламой. Меня послали в монастырь, обрили мне голову и одели послушником. Но скоро один из лам (а они не всег