— А свиной жир зачем? — спросил Саласар.
— Просто составная часть мази, чтобы легче было ее втирать. Растения вроде белены, дурмана или мандрагоры, помимо прочих, используют, чтобы усыпить больного, которому предстоит сделать болезненную операцию. Обычно, когда их действие прекращается, больные рассказывают диковинные вещи. Рассказывают, будто долетели до луны, танцевали до утра. Хотя в действительности не вставали с постели, — с улыбкой добавил аптекарь. — Растения надо просто-напросто отварить, растереть, смешать со свиным жиром и втереть в кожу больного. Этого достаточно. Тело впитывает в себя вещество, и человек теряет ощущение действительности.
— Кто еще знает о подобном влиянии этих растений?
— Врачи, аптекари вроде меня, лекари, знахари. Это отнюдь не секрет.
— Любопытно! — задумчиво произнес инквизитор.
Несмотря на то что все прорицания в отношении Май до, во время и после ее рождения указывали на то, что она незаконная дочь дьявола, девочке так и не удалось проявить выдающиеся способности в колдовстве, чародействе или знахарстве.
— Видно, ты уродилась в мать, — говорила Эдерра, глядя на нее с некоторой долей разочарования. — Жаль, принимая во внимание то, чем мы занимаемся.
Эдерра считала, что какой-нибудь особый талант, например умение проделывать цирковые трюки или угадывать будущее, могли бы принести им дополнительный доход на сельских ярмарках. Если Май и обладала каким-то близким к магии даром, так это способностью запоминать, а затем без запинки выдавать по памяти рецепты, с помощью которых Эдерра лечила простуды, снимала боль зубную или в спине, ускоряла заживление ран, рубцов и язв на коже, умела превращать в красавицу самую поблекшую женщину или изготавливать волшебное средство, благодаря которому люди начинали хорошо отзываться о человеке в его отсутствие.
Май нравилось это средство, оно было простым в изготовлении: следовало сорвать календулу в первой половине сентября, завернуть в это растение лавровый лист и волчий зуб, подобранный в пятницу на рассвете, а потом достаточно было сложить это все в мешочек из зеленой тафты и все время носить с собой, не расставаясь.
Май уже несколько лет носила свой узелочек из зеленой тафты, хотя люди никогда не говорили о ней ни хорошо, ни плохо. Она была так мала ростом, жалка, незаметна и безобидна, что порой ее охватывали сомнения в части своего происхождения. И она задавалась вопросом, неужто она и вправду дочь Сатаны, шумного любителя поспорить, каким описывала его Эдерра.
Иногда она сама проверяла себя. Приходила в церковь и садилась на лавку где-нибудь в последнем ряду. Руки у нее холодели и становились потными, пока она ждала, не отрывая глаз от пола, конца службы. Стоило священнику положить открытый требник на алтарь, чтобы таким образом помешать любой ведьме, оказавшейся в стенах храма, выбраться наружу, Май, дрожа, со страхом приближалась к порогу. Осторожно выдвигала вперед правую ступню, затем колено, потом бедро. И в результате оказывалась на улице без малейших препятствий со стороны сверхъестественных сил. И все-таки Эдерра продолжала настаивать на том, что Май, вне всякого сомнения, дочь дьявола. Она тысячу раз рассказывала ей историю ее рождения и обо всех зловещих знаках, которые его сопровождали.
Вроде бы молоденькая матушка Май уверенно заявила об этом, когда ее живот начал обретать не свойственные девицам очертания, и ей пришлось сознаться перед родителями и соседями, что Сатана прятался в лесу неподалеку от селения Лабастиде д’Арманьяк и однажды вечером, когда она собирала хворост, ее изнасиловал. От этого соития она забеременела. Бедняжку мучили жуткие кошмары и бросающие в холодный пот видения: она-де своими ушами слышала разговоры, которые коварное создание вело со своим отцом-дьяволом в глухую ночную пору. Они, мол, сговаривались навлечь несчастье на селенье, вызвать раздоры между семьями, замутить воду в источнике, наслать порчу на скотину и погубить урожай.
Женщина поведала о том, что существо, подраставшее у нее в утробе, было женского пола, она, мол, точно знает, поскольку слышала его визгливый голос, со смехом объявивший ей, что одна из них двоих умрет во время родов. Вдобавок девчонка еще и пинала изнутри в живот, только из удовольствия ее попугать, когда та сидела себе спокойно.
История вызвала смятение во всей округе. Соседи собрали совет с целью решить, что же предпринять в этом необычном случае, и совет постановил: дьявольское существо должно быть умерщвлено сразу же после появления на свет, прежде чем успеет выполнить все свои ужасные обещания. Они воспользовались присутствием Эдерры, предлагавшей в тех местах снадобья, бальзамы и другие лекарственные средства собственного изготовления, и уговорили ее принять роды и умертвить младенца.
Эдерра никогда раньше не бралась за такую неблагодарную работу. Она много раз принимала роды, и обычные и сложные, как у людей, так и у животных. Она даже пыталась спасти женщин, которые, доверившись невежественным ведуньям, позволяли впрыснуть себе в утробу яблочный уксус, поскольку те их уверяли, что, мол, таким образом освободят их от необходимости вынашивать ребенка, зачатого вне брака. Некоторые предпочитали покинуть земную юдоль, лишь бы избежать позора и не родить ребенка без мужа, и выбирали способ, уносивший их жизнь с потоком крови.
Эдерра зачастую уже ничего не могла с этим поделать. Но ей ни разу не приходилось сталкиваться с таким нравственным выбором. Она думала, что сможет это сделать. Заглянула в глаза испуганной девушке, которая молила о помощи и бормотала обрывки молитв в надежде обрести душевный покой, и поверила в ее искренность и необходимость предать смерти дьявольское отродье, утопив его в ближайшем водоеме, как только оно разразится первым плачем.
Когда по всем признакам роды должны были вот-вот начаться, Эдерра была уже готова проделать все, что от нее требовалось. Девушка корчилась в схватках, обливалась потом и истошно кричала. Ребенок упорствовал и не торопился появиться на свет. Казалось, ему было заранее известно, какая участь его ждет на земле, и поэтому он изо всех сил упирался в животе матери или брыкался до тех пор, пока из лона с шумом не отошли воды. Но ребенок все не показывался, что, несомненно, было своего рода вызовом. Повитухи, как могли, давили на живот девушки, в то время как несчастная выла от боли. Существо, в ней созревшее, вцепилось в ее лоно, разрушая его изнутри.
— Ребенок идет ягодицами, — сказала Эдерра, вытирая тыльной стороной ладони пот со лба, градом кативший по ее лицу. — Дело плохо.
Она обмакнула руку в свиной жир, ввела ее меж ног девушки, нащупала ребенка, схватила его за ножки и с силой потянула на себя. Вот так Май и появилась на свет, вся красная, тихая, с обмотанной пуповиной шеей. Посовещавшись, женщины решили, что по всем признакам девочка должна была задохнуться и родиться мертвой.
По комнате прокатился сдержанный ропот, быстро переросший в слухи, которые легко проникали сквозь любые стены и быстро ширились, захватывая все новые улицы, пока не докатились до последних домишек на дальних окраинах селения. Говорили, будто на головке новорожденной уже угадываются будущие рожки, как у черта, что конечности у нее покрыты змеиной кожей, а глаза горят красным огнем.
Однако единственным отличием от других новорожденных, что и отметила про себя Эдерра, был густой черный пушок, покрывавший всю спину Май и придававшей ей больше сходства с детенышем дикобраза, нежели человека. Она вовсе не показалась Эдерре дьяволицей, но и не была красивым ребенком. Целительница взяла ее за ножки и вынесла из дома вниз головой, словно выловленную рыбу, не желая на нее смотреть, не наградив шлепком по ягодицам, чтобы заставить бороться за жизнь. Она подошла к водоему и только приготовилась окунуть дьявольское исчадие в воду, как вдруг краем глаза уловила слабое движение младенца. У него были крошечные ручки и на каждой — малюсенькие пальчики и едва различимые ноготки. Она поднесла палец правой руки, чтобы провести по губам младенца, и ребенок невероятно трогательно начал его сосать.
Вот тогда-то у нее сжалось сердце, и от ее решительности не осталось и следа. Эдерра ушла в лес, отнесла младенца на ближайшую опушку, завернула в красную шаль и оставила под деревом в надежде, что природа сделает вместо нее черное дело, на которое у нее не хватило духу. Когда она вернулась в селение, роженица уже, скончавшись в страшных муках, ушла на самое дно преисподней, как она сама и предсказывала.
Когда наступила ночь, Эдерра все никак не могла заснуть. Она думала о христианском Боге, об истории дьявольского зачатия и власти Сатаны. И пришла к выводу, что раз уж на свете существует дьявол, значит, Бог ему это позволяет, потому что Бог, и только Бог отвечает за все происходящее — вместе и по отдельности взятое — в созданном им мире. Если Бог вздумал сотворить себе противника, чтобы было с кем бороться, то как-то несправедливо, чтобы люди вели сражение вместо него. По крайней мере, она не намерена выполнять за Господа грязную работу.
Как только ей удалось привести все свои мысли в порядок, она рывком сбросила с себя одеяло и помчалась на то место в лесу, где оставила ребенка. Пока она бежала, сердце у нее сжималось от страха и тоски. Что ее ждет там, на опушке леса, что она там обнаружит, ведь малютка уже могла стать добычей волков или погибнуть от холода и голода. И она попыталась найти утешение в мысли, что раз ребенок от дьявола, значит, так тому и быть. Но, едва различив в лесном сумраке темно-красное пятно своей шали и слабое шевеление младенца, она бросилась к нему и торопливо подхватила на руки, а из глаз у нее хлынули слезы.
— Спасибо, спасибо, спасибо, — шептала она бездумно, неизвестно к кому обращаясь.
Она осторожно развернула шаль: тельце было еще теплым. Поднесла малышку к носу и обнюхала, погладила по личику, которое все еще оставалось перепачканным в крови и слизи материнского лона, и малышка, ощутив присутствие человека, начала хныкать без слез. Эдерра поняла, что отныне они принадлежат друг другу, что, кроме них самих, у них никого нет во всем этом чужом и враждебном мире, готовом их отвергнуть в любую минуту. Да и кому захочется иметь дело с двумя существами не от мира сего. Она закутала ребенка в шаль и взобралась на Бельтрана, чтобы поскорее покинуть тамошние края и никогда больше туда не возвращаться.
— Я назвала тебя Май, потому что ты родилась в этом месяце, и добавила к нему Лабастиде д’Арманьяк, потому что ты из тех мест, — время от времени напоминала ей Эдерра. — Это для того, чтобы с тобой не случилось того же, что со мной: неизвестно, где я родилась и когда у меня день рождения. А вот ты всегда будешь помнить, где твои корни и сколько тебе лет.
О себе Эдерра только и помнила, что ее с детства звали Прекрасной за миловидность и пригожесть, повадки дикого животного, волосы цвета меди и перламутровую кожу, благодаря чему она могла бы сойти за небесное создание, если бы вид столь пышных для мадонны форм не вызывал у окружающих восторженного смущения.
— Внешняя красота не представляет никакой ценности, — говорила Эдерра, — с помощью бальзамов и притираний ты можешь стать самой красивой и благоухающей на свете. Нетрудно украсить этот мешок плоти, который служит нам всем оболочкой. Внутри мы все весьма неприглядны, Май. Сплошь кровь да кости. Добрые поступки делают человека красивым, а для них не нужны ухищрения. Чтобы быть красивым внутри, надо бороться, потому что жизнь порой так тебя ломает и скручивает, что трудно становится идти по жизни с чистыми руками. Многие люди довольствуются тем, что существуют, но этого недостаточно. Знаешь что, Май? Надо быть во всем человеком, это своего рода обязанность. Мы подобны кораблям с пылающими парусами, которые плывут неизвестно куда. В какой-то миг мы исчезнем, и после нас останутся только наши поступки. Многим людям на это наплевать, это плохие люди. Им доставляет удовольствие вредить другим, вот почему их следует остерегаться. Никому не доверяй, золотце. — И заметив, что девочку пугают ее слова, она добавляла, чтобы ее успокоить: — Не бойся, я рядом, чтобы тебе не причинили зла. Я знаю, как о тебе позаботиться, и всегда буду рядом. У нас обеих есть тайное имя, собственное имя, которое ведомо только нам с тобой. Так что мы обе защищены. Если наши враги не узнают наших подлинных имен, они никогда не смогут нас ни проклясть, ни причинить вреда. — Она целовала Май в лоб и добавляла: — Люди, которые тебя любят, выбирают тебе имя. Они выбирают тебе имя, потому что хотят окликнуть тебя, чтобы ты отозвалась. Они дают тебе имя, ибо ты для них кое-что значишь.
Вот почему Май должна была непременно разыскать Эдерру: та была единственной, кто умел о ней позаботиться, единственной, кто знал ее настоящее имя, единственным человеком в мире, которого волновало ее жалкое существование.
IX
О том, как с помощью чар защитить в дороге путешественника, расколдовать человека-осла или мгновенно превратиться в животное
Иньиго все никак не мог поверить в то, что Саласар пытался ему втолковать:
— Так, выходит, все, что со мной произошло, было всего лишь наваждением, вызванным вонючей мазью? Но это же невозможно! Я видел, как мое тело уменьшилось и как бы вылетело из меня. Клянусь, я чуть было не дотронулся рукой до неба. И голубой ангел явился, чтобы меня погладить. Я все отлично помню! — Он широко распахнул глаза и в запальчивости повторил: — Это был голубой ангел!
— Хорошо, хорошо, дорогой Иньиго, — прервал его брат Доминго, с трудом сдерживая торжествующую улыбку, — но согласись, твоя история на самом деле, как бы это поточнее выразиться, сильно смахивает на волшебство. — Иньиго взглянул на него с возмущением. — В любом случае ты должен радоваться: она доказывает, что ты настолько непорочное создание, что даже в сновидениях твои помыслы ангельски чисты.
Доминго продолжал улыбаться, а Иньиго покраснел, испугавшись, что присутствующие догадаются, что его небесная встреча не была такой уж невинной. По крайней мере, в части его самых сокровенных желаний.
— И доказывает не только это, — заметил Саласар. — Теперь становится ясно, что чудодейственные притирания, которые наши колдуны используют перед своими собраниями, вызывают у них ложное ощущение невесомости, обман зрения, не более того. Этим и объясняется их убежденность, будто тела их сжимаются до такой степени, что им удается протиснуться в печную трубу и, вылетев из нее, отправиться на шабаш. Точно так же, как Иньиго думает, что видел голубого ангела, они, возможно, пребывают в уверенности, что встретились лицом к лицу с самим дьяволом в облике козла, хотя всю ночь не выходили из дома. Более того, — с жаром и одновременно с выражением печали на лице добавил он, — когда они обвиняют соседа, приятеля, родственника в том, что тот побывал на шабаше, возможно, все это тоже часть наваждения, вызванного притиранием.
Иньиго и Доминго молчали, пораженные его словами до глубины души. Им еще ни разу не доводилось видеть Саласара таким взволнованным. Если это невероятное предположение соответствует истине, то все доказательства, на которых до сих пор святая инквизиция строила свои обвинения в процессах против ведьм, могут быть поставлены под сомнение. Многочисленные аресты, допросы, пытки, жестокие приговоры, аутодафе и даже их основанная на эдикте о прощении миссия — все это полностью теряло свой смысл.
— Вы, ваше преподобие, сами знаете, что это абсурд! — горячо возразил брат Доминго. — Не может быть никаких сомнений в существовании дьявольской секты! Видели бы вы все то, чего я насмотрелся за эти два года. Каких только отклонений от пути истинного, вменяемых Библией в вину дьяволу, и много чего другого я не видел, не перечислишь всего и за две недели. Все это я видел своими собственными глазами, не прибегая к фантастическим мазям! Нужно только пошире раскрыть глаза! Тогда и вы увидите женщин с утиными лапами, чертей, предупреждавших своих приятелей-чародеев о наступлении бури, чтобы те успели загнать скот и погиб только соседский. Я видел, как ведьма обратилась в камень, потому что солнечный свет застал ее врасплох, и она не успела избавиться от орудий своего зловредного ремесла.
Брат Доминго не мог позволить, чтобы какое-то там химерическое притирание было принято для объяснения причин сокрушительного бедствия, обрушившегося на королевство. Он так разнервничался, что его левое веко начало дергаться в тике. И разве слова высокопочтенного инквизитора Саласара не ставили под сомнение существование самого дьявола?
— Известно ли вам, почему сборища ведьм стали называться шабашами? — поинтересовался Саласар. Иньиго и Доминго посмотрели на него с недоумением. — Слово «шабаш» относится к субботним собраниям евреев. Вот уже много веков мы используем еврейские слова для обозначения всего самого омерзительного, всех наших глубоко укоренившихся страхов и самых постыдных прегрешений, в которых мы не готовы исповедаться никому на свете. Теперь мы предпочитаем называть сборище ведьм акеларре, что тоже имеет свое объяснение. Этот термин возник как раз во время предыдущего Визита моего коллеги в Басконь и Наварру два года назад. Я имею в виду инквизитора Валье, с которым ты имеешь удовольствие быть знакомым, — пояснил он, глядя на брата Доминго. — Ты можешь перевести слово «акеларре», Иньиго?
— Это означает луг, где пасется козел-самец.
Тогда Саласар объяснил им следующее: данное животное традиционно воспринимается как воплощение дьявола, поскольку католическая церковь была заинтересована в том, чтобы представить в черном свете древние языческие культы. Похоже, какие-то дохристинские боги, связанные с культом плодородия, изображались с атрибутами, характерными для козла-самца, взять хоть греческого Пана.
— И еще кое-что прошу заметить, — добавил Саласар. — Вам ведь известно выражение «козел отпущения»? — Молодые люди одновременно кивнули. — Ну так вот, оно возникло как следствие древнего еврейского ритуала, в котором использовали двух козлов — чистого и нечистого. Чистого приносили в жертву Богу, а нечистого прогоняли в пустыню, чтобы он погибал от голода и жажды во искупление человеческих грехов.
— Но Люцифер… Люцифер ведь имеет облик козла-самца, — перебил его Иньиго. — Так сказано в Писании.
— Напротив, дорогой Иньиго. Исторически и на протяжении долгого времени Люцифера изображали прекрасным ангелом. Прекрасным, как утренняя заря, как сияющее солнце. Действительно, на латыни слово «Люцифер» означает несущий свет. Позже, во время Толедского собора, где-то в четыреста сорок седьмом году от Рождества Христова, было решено, что пора бы уже поставить вопрос о том, как выглядит дьявол, и пришли к выводу: так, мол, и так, принимая во внимание злобный характер и безнравственное поведение дьявола, он может иметь только отталкивающий вид и запах. И стали изображать его с рогами, копытами, испускающим серное зловоние. Кроме того, имя Люцифер не всегда соотносили с дьяволом. Это произошло лишь в пятом веке, — пояснил Саласар, — вследствие неверного перевода с греческого на латынь, сделанного святым Иеронимом.
— Вас послушать, так вы, ваше преподобие, прошу меня извинить, — робко произнес брат Доминго, не решаясь взглянуть ему в лицо, — не предполагаете встретить дьявола в этих краях.
— Ах, если бы я мог встретиться с ним лицом к лицу, Доминго. — Саласар опустил глаза, его голос звучал печально. — Ты не представляешь себе, как я этого желаю. Я ежедневно занят его поисками, хочу увидеть его, потрогать, даже обнюхать. Стать свидетелем проявления его злой силы. Ты себе не представляешь, Доминго, это сделало бы меня самым счастливым человеком на свете.
Два удара в дверь возвестили о прибытии почты. Это положило конец странному разговору, который привел Иньиго и Доминго в полнейшее смущение. Саласар отпустил их, чтобы заняться почтой. Его покровитель, главный инквизитор Бернардо де Сандоваль-и-Рохас, прислал ответ на его просьбу позволить послать пару помощников для подготовки встречи официальной делегации. Саласару хотелось бы, чтобы те заранее подготовили почву, а он мог бы заняться тем временем исповедями раскаявшихся ведьм в других селениях. Тогда бы не возникали бесконечные очереди исповедующихся, как в Сантэстебане, из-за которых ломался весь график путешествия. И Саласар мог бы, не теряя времени, сразу по прибытии заняться принятием раскаявшихся в лоно церкви. Главный инквизитор выразил ему свое одобрение и заверил в том, что, как всегда, полностью полагается на него и его мудрые решения.
Кроме того, он получил письмо от Валье и Бесерра, коллег по трибуналу Логроньо. Они сообщили ему о встрече с Родриго Кальдероном и о желании герцога де Лермы и монарха добиться того, чтобы Пьер де Ланкре, французский инквизитор, двумя годами раньше выступивший в роли главного обвинителя на самом значительном за последнее время процессе над ведьмами, предоставил им доказательства, на которые он опирался при сочинении трактата о баскских ведьмах. С их помощью он якобы доказывал, не оставляя места для сомнений, реальное физическое существование ведьм и демонов. К тому же Родриго Кальдерон хотел, чтобы французский инквизитор передал ему список имен тех колдунов, которые, спасаясь от преследования, укрылись перед ними в пределах испанского королевства.
Саласару не нравилось выносить о ком-то суждения, не взглянув на человека хотя бы раз, однако поступки Пьера де Ланкре говорили сами за себя. Его дед, знаменитый винодел из Нижней Наварры, переехал в Бордо и, укоренившись в стране галлов, отрекся от своего имени, начав подписываться именем де Ланкре. Сеньор де Ланкре был убежден в том, что церковь совершает серьезное преступление, воздерживаясь от сожжения ведьм, и выразил готовность исправить ошибку. Уже более двух лет он занимался исключительно этим делом. Его процесс над чаровницами прогремел на всю Европу. Он арестовал три тысячи человек и сжег шестьсот из них, в их числе маленьких детей.
Едва Саласар с досадой отложил прочитанное письмо в сторону, как его взгляд упал на другое, заметно отличавшееся от остальных. Он сразу понял, еще не видя печати, от кого оно, и против воли пришел в сильное волнение. Инквизитор выработал для себя правило не поддаваться искушению вскрывать ее послания сразу по получении. Ему хотелось сначала насладиться теплом, исходившим от конверта, когда он попадал в его руки, почувствовать шероховатость бумаги, вдохнуть неуловимый запах, который могло оставить на бумаге прикосновение ее рук. Он получал наслаждение от подавления в себе страстного желания вскрыть конверт, от предвкушения удовольствия, которое он получит при чтении писем этой чудесной женщины именно в конце дня, когда в наступившей тишине появится долгожданная возможность прислушаться к собственным мыслям, когда заботы отступят, а усыпавшие ночное небо звезды превратят мечты в реальность. Вот тогда он и позволит себе любоваться каждым росчерком, каждым изгибом написанных ею букв.
Саласар вспомнил тот день, когда он впервые получил письмо от этой дамы. С тех пор минуло уже десять лет, а он все еще хранил это мгновение в памяти как самый волнующий момент своей жизни. Всего лишь письмо, бумага, покрытая буквами с чернильными завитушками. Так мало и одновременно так много. После этого все изменилось. И жизнь, и жизнь после жизни. Он помнил этот день совершенно отчетливо, потому что это был период мучительных душевных сомнений. Саласару только что исполнилось тридцать пять лет, и он мог похвастать безупречной репутацией и открывающимися возможностями в будущем. Он хорошо потрудился, чтобы добиться своих целей.
Едва ему исполнилось пятнадцать, отправился учиться в Саламанку, где получил звание бакалавра канонического права. Пока молодые люди его возраста думали о куда более земных вещах, и, судя по всему, более увлекательных, Саласар выбрал удаленный и тихий городок Бургос, чтобы подготовиться к экзамену на лиценциата. Когда изредка, случалось, он откладывал учебники в сторону и позволял себе передышку, угрызения совести заставляли его почувствовать, что он теряет время, и он тут же с головой уходил в работу, стараясь успеть сделать еще что-нибудь. У него почти не было друзей, но он не придавал этому значения, потому что в действительности в них не нуждался. Он был малообщителен по натуре, но отличался крайней непримиримостью. Как правило, ему хватало одного взгляда, чтобы определить, что за человек перед ним стоит. Когда он сталкивался с кем-то, чьи умственные способности, по его мнению, не отвечали минимальным требованиям, он переставал обращать на него внимание, потому что люди посредственные вызывали у него скуку и зевоту. Саласар понимал, что впадает в грех гордыни, и всегда пытался ее усмирить, но у него это не всегда получалось.
Он поступил на службу к хаэнскому епископу. Через год тот назначил его каноником, спустя какое-то время своим главным инспектором, поручив его попечению все церкви, находившиеся в подчинении хаэнского епископата. Он продолжал продвигаться по службе: вот он уже главный викарий, затем душеприказчик епископа после его кончины. В тридцать один год он считался успешным адвокатом, а из письма, которое папский нунций направил хаэнскому капитулу, можно было узнать, что Саласар отличается работоспособностью, дипломатичностью и упорством, то есть обладает качествами, необходимыми выдающемуся деятелю Церкви.
На место скончавшегося епископа был избран Бернардо де Сандоваль-и-Рохас, и, несмотря на то что он занимал эту должность совсем короткое время, между ним и Саласаром возникло сильное притяжение, братская дружба, которая обещала быть вечной. По ходатайству своего племянника, герцога де Лерма, Бернардо де Сандоваль-и-Рохас вскоре был избран толедским архиепископом и назначил Саласара представителем и главным поверенным в делах кастильских епископов в Мадриде. Саласар всего как неделю пробыл в своей новой должности при дворе и готовился отправиться из Мадрида в Вальядолид по распоряжению герцога де Лерма, когда получил от нее первое письмо.
— Умоляю вас передать это письмо архиепископу Сандовалю, — таинственно сказала ему женщина в зеленом платье, лицо которой скрывала легкая дымчатая вуаль и которая явно намеренно столкнулась с ним на улице, вложив ему в руку белый конверт. — Это очень срочно. Передайте его, пожалуйста. — Саласар не успел опомниться, как дама в зеленом исчезла за углом.
В то время Саласар отвечал за переписку архиепископа с двором, так что он без всяких угрызений совести вскрыл письмо. Внутри белого конверта он обнаружил другой, на котором выделялась сургучная, красного цвета печать с королевским гербом. Он осторожно вскрыл его и вынул лист бумаги такой необыкновенной белизны, что не было ни малейшего сомнения в высочайшем происхождении отправителя. Бумага, используемая королевским домом и святой инквизицией, подвергалась специальной обработке, с тем чтобы безупречный вид оной служил подтверждением ее несомненной святости. В какой-то момент, держа письмо в руках, Саласар уверился в том, что в этих буквах заключена сама суть его земного предназначения. Письмо было написано собственноручно королевой Маргаритой. Саласар впервые увидел эту женщину в тот день, когда ее привезли из Австрии на церемонию бракосочетания. Он наблюдал за ней издали, едва различая ее силуэт. Ему запомнилось, что она была совсем юной.
Держа письмо королевы в руках, он напряг память, стараясь вспомнить, какое впечатление она произвела на него в тот первый раз, но так и не смог этого сделать, решив вернуться к этому по прочтении письма. Оно глубоко его тронуло, но скорее изящным начертанием букв, напоминавшим монастырские манускрипты, нежели содержанием, заключавшим в себе ужасное признание. Королева Маргарита просила архиепископа о заступничестве и защите от посягательств на ее власть герцога де Лерма, поскольку, по ее словам и ощущениям, тот просто-напросто грабил ее. Герцог возвел вокруг королевы барьер, изолировав от близких ей людей и даже друзей. Женская интуиция подсказывала ей, что ее почта: все прошения, памфлеты и даже ежедневные доклады чиновников — подвергается цензуре и выборочному уничтожению, прежде чем она сама или король могли их прочитать. Таким образом, герцог держал их в изоляции, а обе высочайшие персоны оставались в неведении относительно его неблаговидных дел.
Хотя Саласар был уполномочен лично вести переписку архиепископа, согласно ясно выраженному желанию последнего, он счел, что в данном случае без всякого на то права нарушает конфиденциальность переписки. Королева открыла душу именно Бернардо де Сандовалю-и-Рохасу, а он ступил на чужую территорию. Ему пришло в голову, что письмо, написанное государыней, должно быть прочитано самим архиепископом, и отправился в Толедо с единственной целью — передать послание.
— Придется поговорить с племянником, герцогом де Лерма, — задумчиво произнес Сандоваль, закончив чтение письма.
— Вы ответите королеве, чтобы ее успокоить? — спросил его Саласар, беспокоясь о душевном состоянии женщины.
— Не стоит так рисковать, дорогой Алонсо.
И архиепископ продиктовал ему письмо герцогу де Лерма, в котором ставил того в известность, что до него дошли слухи о неудовольствии королевы, вызванном превышением герцогом полномочий. Он советовал тому не вмешиваться в отношения королевы с обществом и уважать приватность столь чувствительной дамы, чтобы не ранить ее чувства, поскольку он уверен в том, что та не является его врагом. Он поставил подпись, запечатал послание своей печаткой и отпустил Саласара, поручив ему передать письмо в руки фавориту. Тот именно так и поступил.
Однако затем Саласар позволил себе одну вольность. Несмотря на отказ архиепископа ответить королеве, он почувствовал, что обязан ее успокоить, ведь она так рисковала, открывая в письме свою душу. Саласар, который по собственному опыту мог судить о душевных муках, живо представил себе, насколько та несчастна и одинока. И стал ее духовным наставником. Правда, от имени архиепископа. Он не мог позволить, чтобы та узнала, что ее тайное послание было прочитано посторонним человеком. Он ответил королеве Маргарите, уверенный в том, что сможет прибегнуть к ободряющим словам утешения и духовного наставления, усвоенным им еще в годы подготовки к пасторскому служению. Однако увлекся и заговорил о страхе, о быстротечности жизни, об одиночестве человека в толпе людей, о Божественной и земной справедливости. И даже о Божественной и земной несправедливости! Он вытащил на свет божий ворох мыслей и чувств, которые он хранил на дне собственной души и никогда ни перед кем не обнаруживал. И само собой, это были мысли, которые не имели никакого отношения к административным махинациям и козням герцога де Лерма.