Я явственно видел, как она проделывает это, и думал: если бы я почувствовал и примчался домой, я бы успел… Успел! Я терзал себя этой мыслью до одурения. Если бы… Если бы! Но я ничего не чувствовал, кроме досады – она снова опаздывала! Лиска всегда опаздывала, а я был голоден как волк. Беспокоиться я стал, прождав час. Опоздать на час – такого Алиса себе еще не позволяла. И выключенный телефон… Когда он наконец забормотал дурашливым голоском: «Это я! Это я! Угадай, кто! Угадай! Не угада-а-ал…» – позывные Алисы, я испытал мгновенное облегчение и заорал: «Алиска, ну где тебя носит, чучело?» Но это оказалась не Алиса. Звонил по ее мобильнику какой-то старший лейтенант Шевченко…
Они не настаивали на своем – мол, проходная версия, несерьезная. Мысль, что я ревновал, что у Алисы и этого шарлатана был роман, казалась мне вполне нелепой, о чем я и заявил следователю. Он, загадочно прищурившись, рассматривал меня долгую минуту, и я вдруг вспомнил поговорку о том, что муж узнает обо всем последним. Как я узнал уже потом, их видели вместе. Кто, где, когда? Этого я не выяснил. В день убийства у Колдуна собирался очередной шабаш. А кроме того, возник вопрос: где она была почти час после окончания сеанса и до момента самоубийства? И с кем…
Я готов был убить следователя. Но что следователь? При чем тут он? Его дело отрабатывать версии, даже самые нелепые. И я пошел разбираться к Колдуну. Он был дома, его даже не арестовали. Я помню, как он открыл дверь, всмотрелся в мое лицо. Женщины находили его красивым. Не знаю, мне он был омерзителен. Возможно, к моему восприятию этого человека действительно примешивалась ревность. Синевато-белая кожа, жесткая черная с сединой щетина, глубокие морщины от углов рта – вполне тошнотворен! Волна ненависти захлестнула меня, и я схватил его за грудки. Он отступил назад и втащил меня внутрь. Я заметил настороженный взгляд, которым он скользнул по сторонам, опасаясь, видимо, что я не один.
– Что вам нужно? – спросил он, когда мы стояли в коридоре.
– Убью! – заревел я, бросаясь на него.
Дальше последовал провал в памяти. Черная дыра. Очнулся я на диване. Он сидел в кресле напротив и смотрел на меня. Весь в черном, со своей кадыкастой шеей в широком вороте свитера. С напряженным взглядом глаз цвета застывшей смолы. Я попытался подняться, но не смог пошевелить и пальцем. Мгновенный ужас пронзил меня – мне показалось, я парализован.
– Что вам нужно? – повторил Колдун. Выглядел он неважно – ввалившиеся глаза, запекшиеся губы. Выговаривая слова, он с усилием дергал кадыком, словно глотал. Длинные бледные кисти рук неподвижно лежали на коленях. Бросились в глаза его тщательно отполированные ногти.
– Вы меня помните? – выговорил я хрипло.
– Помню.
– А ее вы тоже помните?
– Алису?
– Вы убили ее!
Он усмехнулся и не торопился отвечать. Все смотрел, а мне казалось, что на меня уставился гад.
– Вы ведь сами не верите в то, что сказали, – произнес он наконец. – Я не причинял ей вреда.
Он называет это «причинить вред»?
– Но почему? – выдохнул я.
Он пожал плечами.
– Ведь должна быть причина? – настаивал я. – Пока она не ходила на ваши дурацкие сессии…
– Иногда причина скрыта. Или в другом человеке.
– В каком человеке? – закричал я. – Какой другой человек? Что вы несете?
Он молча смотрел на меня, в его глазах скользило что-то… сожаление, боль?
– У вас что-то было? – вырвалось у меня. Я не хотел об этом, но не удержался. Человек – животное не только стадное, но и подозрительное.
– Нет. – Он, похоже, не удивился.
– Не было причины, – сказал я с ненавистью. – Никакой причины, кроме…
– Значит, была.
– Какая?
– Не знаю. – Он отвечал короткими незаконченными фразами, что заставляло меня кипеть от ненависти. Подсознательно я ожидал, что он будет оправдываться.
– Она… любила вас? – Фраза далась мне с трудом.
Он снова пожал плечами и не ответил.
– А вы? – Меня корчило от боли и ревности.
– У нее была чистая душа, – выговорил он не сразу. – Да, я любил ее, но как человека, а не как женщину. Такие души – большая редкость, не от нашего мира. Она понимала всех и не судила. Понимание – редкий дар, благодать. Вокруг нее был свет. А где свет, там и мрак… – Он говорил монотонно, не глядя на меня, напрочь забыв обо мне, словно отвечая самому себе.
– Что ты несешь, мразь! – закричал я, снова пытаясь встать. – Какой мрак?
Он страшно уставился на меня, и я снова провалился в небытие. Очнулся уже вечером на скамейке в парке. Голова раскалывалась, неузнаваемый мир вокруг покачивался. Не помню, как я добрался до дому. Больше мы с ним не встречались. Казимир, который не отходил от меня в те дни, рассказал, что Колдун уехал. Дело было закрыто, и он свалил. Дьявол расправил крылья и улетел, а я даже не смог набить ему морду.
Неужели существует тайная власть этого человека над другими? Город роился слухами, о чем я узнал позже. Говорили, что у Алисы и экстрасенса завязался роман, что она безумно влюбилась в него, была сама не своя, не пропускала ни одного сеанса, а он перестал отвечать ей взаимностью, вот она и… И так далее.
А я сходил с ума, пытаясь понять почему. О чем она думала, стоя там… Помнила ли, что есть я? Что я жду ее в эту самую минуту? Наверное, помнила, раз отключила мобильник. Этот отключенный мобильник мучил меня безмерно, хотя, казалось бы, какая разница? Она отключилась от всех, не желая, чтобы ей помешали! Это говорило о последовательности и твердости задуманного: она не хотела, чтобы ей помешали! Пришла домой после встречи с Колдуном, отключила мобильный, вышла на балкон и… Что произошло в тот день? Что ее заставило?
И ведь не было ничего, что говорило бы о подобном намерении – ни депрессии, ни каменной задумчивости, ни дурного настроения накануне. Ничего! Все как всегда. Утром она дурачилась, визжала, бросала в меня подушкой – был у нас такой утренний ритуал: я стаскивал ее с кровати, она отбивалась и дрыгала ногами, как лягушка. Притворяться, как оказалось, она умела мастерски – посещая сеансы этого шарлатана, ни словом себя не выдала. «Почему» стало моей навязчивой идеей. «Почему » и «если бы ». Если бы я не запретил, если бы разрешил, если бы подумал хорошенько, если бы, если бы… Почему, Господи?
Казимир занялся продажей моей квартиры, покупкой новой – оставаться в прежней я больше не мог. Ходил неприкаянно, всюду натыкаясь на Алисины вещи: джинсы, маечки, книги, ноутбук, каких-то стеклянных и плюшевых зверушек, всякие мелочи, вроде щетки для волос, пластмассовых заколок, серебряных колечек и цепочек, ключей с большеголовым медвежонком-брелком. Она была растеряха, вечно все роняла и теряла и чувствовала себя в бедламе как рыба в воде, в отличие от меня – педанта и зануды. Одежда все еще хранила ее запах, я зарывался в нее лицом…
Переехать к Казимиру или к маме я наотрез отказался.
…Не помню, что еще я рассказал актрисе Ананко, незнакомому, по сути, человеку, почему разоткровенничался, почему вдруг вспомнил все. Из-за водки? Признаний Лены? Ее слов… о Казимире, которые резанули меня? Или появление в городе Колдуна, который посмел вернуться, вышибло меня из привычной колеи? Оказывается, ничего не забыто – боль, загнанная глубоко внутрь, никуда не делась, она все еще со мной, подернутая тонким пеплом времени. И достаточно слова, жеста, звука имени, чтобы она вырвалась вулканом, раздирая кожу, нервы, кости.
Больше книг Вы можете скачать на сайте - FB2books.pw
…Проснулся я в собственной постели. За окном серел рассвет. В квартире стояла глубокая сонная тишина. Я скосил глаза, почувствовал резкую боль в затылке, и жаркая волна вдруг окатила меня – рядом со мной лежала женщина, которую я вначале не узнал. Я осторожно протянул руку, потрогал роскошные темно-каштановые кудри. Она действительно была – живая, во плоти. Актриса Ананко. Рената. Она открыла глаза, улыбнулась. Мы долгую минуту смотрели друг на друга, а потом она погладила меня по лицу. Провела пальцем по губам…
…Если мужчина лечит водкой, то женщина – поцелуями. Актриса Ананко не касалась моих вчерашних откровений и не пыталась утешать пошлыми фразами. Молчала, за что я был ей благодарен. Я чувствовал неловкость за вчерашнее размазанное состояние.
Она гладила мое лицо губами и щекотала пышной гривой, проводила пальчиками по груди, прижималась бедром – ласковая и легкая. И когда я потащил ее к себе, сдавил и притиснул, впиваясь в смеющийся рот, она вобрала меня так же легко и ласково, будто танцевала…
…Я лежа наблюдал, как она одевается. Не знаю, какова она на сцене, но в моей спальне она развернула передо мной целое действо. Она не стеснялась своей наготы, и я жадно рассматривал ее. Она была хороша! Прекрасно сложена, подвижна, гибка – она натягивала на себя свои кружевные тряпочки и при этом поглядывала лукаво. Кончилось тем, что я вскочил, сгреб ее в охапку и… Она уворачивалась и хохотала, крича, что ей надо на репетицию, а я молча, нетерпеливо освобождал ее от лишних оболочек, дергая пуговицы и застежки…
Я заставил ее выпить кофе. В прихожей мы снова поцеловались, и я с трудом ее выпустил. Она вытащила из сумочки конверт:
– Билеты для мамочки! На завтра. Передай ей привет и спасибо за Павлика!
Павлик! Ее уже не было, а я все еще стоял с разинутым ртом. Павлик у мамы? Ловкость и стремительность, с которой актриса Ананко завязывала дружбу с мужчинами и женщинами, была невероятна. Хотя что же тут удивительного? Она проводит ночь со мной, а моя мама присматривает за ее ребенком – все правильно, дело семейное! А куда же его еще девать? Попросить подругу? Пойдут сплетни.
«Ловка!» – с невольным восхищением думал я, и чувство, что меня обкладывают флажками как волка, уже брезжило внутри, хотя это нелепо – мы же современные люди и надо смотреть на вещи проще…
Глава 9
Бездна
Около десяти утра позвонила Лена. Говорила взволнованно, нервно, срываясь на крик. Мне показалось, что она плачет:
– Артем! Ты извини меня за вчерашнее… Я бог знает чего наговорила! Ничего не надо, слышишь? Не говори пока с Казимиром! Ты меня понял? Не нужно!
– Лена! Что случилось? – пытался я ее перебить, но она меня не слышала.
– Пожалуйста, Артем, я тебя очень прошу! Пожалуйста!
– Но… почему?
– Я тебе потом объясню. Пообещай, что ничего ему не скажешь! Поклянись!
Что за истерика?
– Лена, не говори глупости! Что произошло?
– Ничего! Костик возвращается в институт и… в общем, ничего не нужно. Мы с тобой еще поговорим. Извини, я спешу! – И сразу же короткие сигналы отбоя.
– Истеричка! – буркнул я, чувствуя облегчение оттого, что не нужно ничего решать немедленно.
Вчера я поверил ей безоговорочно, сегодня засомневался. О таких вещах не врут – это я понимал, но что-то мешало, червоточина какая-то, нежелание поверить, что они решили все без меня, что Казимир посмел промолчать. Это ведь совсем не то, что отбить невесту, это гораздо хуже… Легче думать, что она соврала… с какой-то целью. Какой? Вернуться ко мне и создать новую прекрасную семью с готовым ребенком, как в кино? Во всех этих пошлых сериалах? Мог ли подобный план созреть в ее недалекой и глупой голове? Не знаю! Мы не знаем, на что способны сами и как далеко можем зайти в поисках выхода. Лена не из тех, кто уходит в никуда. Такие, как она, уходят к кому-то, кто обеспечит им привычный комфорт и положение. Похоже, семейная жизнь моего брата исчерпала себя, и теперь самое время оглянуться в поисках запасного аэродрома. Она кинула пробный камень, сделала первый шаг – выбросила ложноножку, как амеба, и тут же втянула ее обратно – попросила не вмешиваться. Если я начну разбираться с Казимиром, получится скандал, дойдет до развода, и куда ей, бедной, деваться? Она в минуту слабости призналась, потом опомнилась, попросила все забыть, и если бы я не внял, она, безмужняя, оказалась бы с ребенком на улице.
Такие или примерно такие мысли проносились у меня в голове, я верил и не верил ей и не знал, что делать дальше. Главное, не рубить сплеча. Вряд ли это план и заранее обдуманное намерение, у Лены интеллект бабочки – кухня, шмотки, косметичка, сплетни, не потянет она на план. И тут же пришли на память ее слова о Казимире, в которых мне сейчас чудился намек. На что? Ему нравилась Алиса? Я попытался вспомнить, что он говорил об Алисе, когда я впервые привел ее в дом родителей, и не смог. Казимир, никогда не упускавший случая высмеять меня и потоптаться по моему хребту, был тогда удивительно сдержан – он не сказал о ней ни слова! Лена выразила снисходительное одобрение, на другой день позвала меня пить кофе, чтобы сообщить, что ожидала большего, а Казимир промолчал. Тогда я просто не обратил на это внимания, мне было ни до кого, а сейчас брошенный Леной камешек стронул лавину, и она, набирая скорость, устремилась вниз. Умело брошенный? Или случайно? Случайный умело брошенный камешек!
Хватит! Одиночество и цифры влияют на характер, человек начинает раскладывать все по полочкам и копаться во всем, что попадается под руку, – в себе, в других людях, в мотивах своих и чужих поступков, в словах и жестах, выискивая тайные намерения, погружаясь в трясину, из которой не выбраться. Он додумывается до чудовищных вещей, никому не верит, всех подозревает и в итоге сходит с ума. Запирается на замок, отключает телефон и задергивает шторы.
Примерно так описал мое будущее Казимир, стараясь вытащить меня из трясины после смерти Алисы. Есть вещи, внушал он, которые навсегда останутся закрытыми. Переступи и иди дальше. Ты все равно никогда не узнаешь – почему. Почему она это сделала. Помрачение нашло. Оставь, не ищи причину, не сходи с ума. Колдун? Возможно. Ненамеренно. Не верю, что намеренно. Ведь она убила себя не сразу, что было бы понятно, а лишь после пятого сеанса… ты понимаешь, что я хочу сказать? Она успела адаптироваться. Их видели вместе? Кажется, видели. Это не доказано, во-первых. Во-вторых, ни о чем не говорит. Случайно встретились на улице. Оставь. Давай лучше выпьем! За упокой. Алиса. Лиска…
«Ему нужно, чтобы у тебя ничего не было», – сказала Лена. Она облекла в слова то, о чем я всегда догадывался. Что там догадывался – знал! Проклятая ревность Казимира всегда толкала его на слова и поступки. Всегда – до смерти Алисы. Мы подружились после ее смерти… Нечего стало делить? Я был уничтожен, размазан, лишился всего, и он мог позволить себе роскошь впервые в жизни признаться, что он ничтожество, пустое место, что он всю жизнь завидовал мне… Я перестал быть соперником, брат сбросил меня со счетов и почувствовал себя неизмеримо выше – уничижаясь, возвышался. Он по-своему любил меня, но любил жалкого и слабого. Я всегда это понимал, просто не хотел додумывать до конца и облекать чувство в слова. Любовь редко бывает однозначной. Часто это гремучая смесь из преданности, ненависти, духа соперничества, мгновенных вспышек бешенства и желания. В отношениях любящих достаточно антагонизма, потому что человек – хищник, рвущийся довлеть.
Как писала Алиска в одной своей заумной псевдофилософской статье, которую я с удовольствием смаковал вслух, а она пыталась выдрать листки у меня из рук и орала при этом, что ненавидит меня: «Мир – это шумный базар, где идет вечная купля-продажа, торг, уступки, обмен: ты – мне, я – тебе, полный жадности, злобы, зависти и страсти. Людские отношения – тот же товар, есть деньги – покупай, нет – отойди. Если ты готов платить за любовь страхом потерять, болью, ревностью…»
– Глупостью, – подсказал я.
– Сам такой, – надулась она. – А что, разве это не правда? Базар!
– Ага! – согласился я, радостно хрюкнув. – Барахолка. Отойди, не мешай читать… опус! Кстати, а как будет женский род от «философ»? Философиня? Философка? И потом – а как же любовь? – спросил я с придыханием. – Святое, прекрасное, настоящее…
Закончить я не успел – Алиска бросилась на меня пантерой и вырвала злосчастные листки, я обнял ее, гневно вопящую, прижал к себе, вдыхая родной запах…
Любил ли я ее? Не знаю… Жалел – однозначно. Баловал, задаривая одеждой, которую она не носила – вкусы у нас были слишком разные. Она безмерно меня трогала – деловитостью, которая казалась мне смешной, наивностью, верой в человечество, победу добра и разума над злом, умением увидеть мир верх тормашками и вытаскивать глубинный смысл из всего, а если его нет, то и присочинить. Хотя, возможно, я, скептик и реалист, просто его не замечал. Не давал себе труда заметить, будучи вполне равнодушным и занятым взрослым человеком.
Вот оно! Моя взрослость против ее детства! Ее интереса к жизни, любопытства, щенячьего желания всюду сунуть свой нос. Возможно, я чувствовал себя с ней моложе? Легкомысленнее? Сбрасывал груз лет? Впадал в детство?
Иногда мне казалось, что у нее не два глаза, как у всех людей, а четыре или шесть, и все смотрят в разные стороны. А еще мне казалось, что я начинаю смотреть на мир ее глазами.
Вот это все и держало нас вместе, и, наверное, это и было любовью.
Ох, Лиска, любовь моя…
Она нравилась Казимиру… А он ей? Она никогда не вспоминала о нем. Однажды мы собирались с ней на день рождения Казимира, и Лиска, которая обожала ходить в гости, сказала, что плохо себя чувствует. Она не смотрела мне в глаза, старательно изображала умирающую, не решив окончательно, что болит – то ли голова, то ли живот, то ли вообще ударилась локтем и не может пошевелить рукой в результате паралича. Я приказал ей не валять дурака и через пять минут быть готовой.
И тут вдруг я вспомнил… Открыл нам Казимир, я двинул прямиком на кухню, они замешкались в прихожей. Лена возилась с тарелками, я поцеловал ее, вручил цветы. Она спросила, ты один? Тут появился Казимир, и Лена впилась в него взглядом, и лицо у нее сделалось такое… такое… Кажется, она обрадовалась! Если это не мое досужее воображение – что можно помнить через столько лет? – я бы сказал, что на лице ее появилось выражение злобного торжества. А Казимир был не в духе, буркнул:
– Давайте за стол! Жрать охота!
И Лиска, обычно оживленная, сидела тихо, как мышь под веником, не поднимая глаз. Лена радостно щебетала. По заведенной ею семейной традиции она и Казимир сидели на разных концах длинного стола, и букет белых лилий с одуряющим запахом стоял в вазе на месте, в центре. После стакана водки Казимир с ненавистью схватил букет и запустил им в стену. Ваза опрокинулась, вода залила скатерть. Женщины вскрикнули. Я сгреб буяна и потащил в ванную, где сунул головой под холодную воду. Он вырывался и запускал словеса, которых набрался у себя на стройке. Потом затих, утерся полотенцем, некоторое время рассматривал себя в зеркале, корча страшные рожи. Потом сказал скучным голосом:
– Если бы ты только знал, Тем, до чего же мне все обрыдло! Это же просто невозможно, до чего! И как подумаю, что это все, финита… спрашивается, на хрен?
Зная неспокойный нрав Казимира, представляя себе, как он сравнивает их обеих – Лену и Алису, не может не сравнивать, как в конце концов протягивает к Лиске руки, потому что не в силах удержаться, да и не собирается – женщина брата никогда не была для него табу, я понимал, что он испытывал. Какого накала достигли его ревность и зависть – я на свободе с Лиской, а он в клетке с Леной! Лиска ничего мне не сказала – постеснялась, пожалела, должно быть…
Мне было невдомек, что мы оба оплакивали Лиску, заливая водкой обоюдное горе…
…В почтовом ящике лежал мятый, криво оторванный кусок оберточной бумаги с просьбой зайти на почту и забрать… что-то. Слово было нечитаемым.
Это оказался маленький жесткий пакет с компакт-диском в прозрачном футляре. Пусто белела этикетка – ни знака, ни слова. Я пожал плечами. Первым побуждением было швырнуть посылку в мусорное ведро, почему-то вспомнился ящик Пандоры из мифологии.
Никогда не читайте анонимок! Друзья не пишут анонимок, а читать написанное врагами – себе дороже.
Это был фильм, снятый любительской камерой. Не особенно умелый, с дрожащим, дерганым изображением, но оттого не менее достоверный. Скорее наоборот – достоверный именно в силу безыскусности. Лиска смотрела на меня с экрана – живая, радостная, в желтой маечке и джинсах. Знакомая серебряная подвеска – монетка-«чешуйка» семнадцатого века… Вот она побежала, смешно подпрыгивая, волосы разбросаны по плечам, размахивает руками – торчат острые локти. Приостановилась было на красный свет, оглянулась по сторонам и тут же рванула через дорогу наперерез машинам. Я невольно усмехнулся – пацанка! Почувствовав боль в глазах, понял, что плачу…
Глава 10
Кто?
Туман. Передо мной дорога,
По ней привычно я бреду.
От будущего я немного,
Точнее – ничего не жду.
Не верю в милосердье Бога,
Не верю, что сгорю в аду.
Георгий Иванов
Оторопь, недоумение, боль… и вопросы, как слепая лошадь по кругу, снова и снова. Кто? Зачем снимал, почему ждал так долго? Семь лет. Долгих, беспощадных… Зачем? Чего он добивается? Кто? Зачем?
Я невольно оглянулся на окна – мне показалось, на меня смотрят. Пустые, темные, как слепые глаза, окна. Всплыло длинное худое лицо Колдуна, уставились, не моргая, впалые угли глаз – я неосознанно связал его появление и фильм… Зачем? Причинить боль? Расковырять, потыкать острым, насыпать соли и перца? Отомстить? За что? Вряд ли… это месть. Он-то должен знать, что я не виноват. Он же все знает… Тогда… что? Чего он хочет? Чего добивается? Зачем вытаскивает это на свет?
А он ли это? Я представил, как он крадется за Лиской, укрываясь в толпе, за деревьями, машинами, сгибаясь в три погибели, ныряя в укрытия… Картинки не получилось – ему здесь не хватало величия и статики. Я не мог вообразить Колдуна суетящимся, вертким, прячущимся, в моем сознании он навсегда отпечатался неподвижно сидящим в старинном кресле, с немигающим змеиным взглядом, с длинными костлявыми пальцами рук, мертво лежащих на столе.
Кто? Кто решился, кто посмел? Снять, выждать семь лет и прислать? Зачем?
На экране полосы, шевеление серой массы, пузырьки газа. В ушах треск и шорох. Я запустил компакт снова. И снова смеющееся лицо Лиски, торопливый шаг, почти бег, тонкие руки, длинные волосы, желтая маечка и голубые джинсы с разноцветными камешками. Живая, смотрит в глаза, губы шевелятся – что-то сказала, она разговаривала сама с собой, вечно бормотала что-то, – засмеялась. Шум толпы. Динамика, движение, полет, дерганые рваные кадры – куски улицы (я узнал ее – Пятницкая), трамваев, деревьев, толпы. Четыре минуты. Всего четыре минуты. И снова пустота. Улетела, исчезла, растворилась в небытии.
Казимир? Нет! Слишком… я пытался найти слово… Слишком тонко! Брат мог дать в морду, выматериться – действовать спонтанно, а здесь другое. Здесь – невнятный замысел, дальнобойный прицел, ускользающий смысл. А с другой стороны, знаю ли я Казимира? Он способен увести невесту, не испытывая угрызений совести, соблазнить чужую подругу – и все втихаря, похлопывая дружески по плечу, заглядывая в глаза и нащупывая под столом коленом колено чужой женщины. Одержимый злобным азартом, вечный соперник – мой брат, маленький капризный Казимир, тянущий пакостные ручонки к вещам старшего брата. Допустим, снять фильм он мог, допустим… Допустим, он так увлекся, что сошел с ума и ходил следом…
Нет! Казимир действовал бы по-другому. У него отработанная схема и отработанные приемы. Цветы, телефонные звонки, перехваты на улице, яд в уши – мелкие гадости обо мне, лепет о большой любви, глаза больной собаки, робкие касания горячих потных рук, напор, приставучесть, если сильно приспичит – слезы в глазах… Это – Казимир. Он хвастался, что ни одна – слышите, ни одна! – не устоит против подобного набора. Скотина. Сукин сын. Я закрыл глаза, испытывая такую ненависть, что, если бы брат был здесь, рядом, я мог бы его… убить… запросто! Фу, глупость! Прекрати, приказал я себе. Неврастеник, психопат… успокойся наконец!
Все в прошлом, у тебя нет ничего из того, что могло бы заинтересовать младшего брата. Ни игрушек, ни женщин. У него тоже жизнь не сахар – работа собачья, в семье чер-те что… Отец сказал когда-то: наступит время, и ты будешь ему благодарен. Наступило. Отец был прав. Каждый раз, глядя на Лену, я испытываю благодарность Казимиру. Будь брат на моем месте, он не преминул бы повторять мне об этом при каждом удобном случае, но я великодушен и радуюсь тайно, в душе. Мне пришло в голову, что Казимир все понимает и злится, но, увы… он сам напросился. Это тот нечастый случай, когда воздалось по заслугам. Мой дед – знаток фольклора не из книжек, а из жизни – однажды сказал, а я не понял по малости лет, но тем не менее запомнил: «В чужую бабу черт меду кладет». И Лена, и Лиска «чужие бабы». Одну он увел у меня, другую пытался увести…
Я закрыл лицо руками. Перестань. Это не он. И точка. Кино не его хобби, да и не стал бы он ворошить это сейчас…
Кто? Лешка Добродеев? Он знал о нашем романе, этот любитель подглядывать в замочные скважины, и вполне мог таскаться следом и снимать… Зачем? Незачем. Вряд ли. Лиска – не прима городского театра. А потом, Лешка – профессионал, а фильм – любительский, снимавший, похоже, держал камеру в руках первый раз.
Кто? Кто-то из бывших друзей Лиски? Из тех, что были до меня? А так ли это важно – кто? Важнее, зачем! Зачем? Чего он добивается?
Короче, я сидел, пил водку и крутил четырехминутный фильм снова и снова. И снова бежала, оттопырив острые локти, Лиска, снова развевались длинные легкие волосы, и каждый раз я видел какую-то новую деталь, маленькую, ускользнувшую прежде. Пластмассовая бабочка в волосах, блестящая серебряная полоска браслета на запястье, светлая прядка, упавшая на глаза, синяк чуть повыше локтя на правой руке… Мне казалось, я помню этот синяк – Лиска полезла под стол за упавшим мобильником, стукнулась, зашипела от боли. Я даже помню, когда это было… летом! За месяц до ее нелепой гибели. Я подул на ее покрасневшую руку, поцеловал, а к вечеру там образовался синяк. У нее вечно были синяки…
Хватит! Пустая бутылка, грохоча, откатилась к стене, лицо горело, веки жгло, ком стоял в горле. И, как результат умствований, мысль о том, что если он сделал один шаг, то сделает и другой. Нужно подождать. Нужно просто подождать…
И еще одна мысль – это же Лиска, черт возьми! Моя Лиска, моя девочка, единственная, та, что до сих пор со мной, оплаканная, незабытая, еще заметен след, еще руки помнят, а я сижу и тупо вычисляю, кому выгодно…
Да плевать мне, кому выгодно!
* * *
…Зеркало было старинное, потускневшее и слегка искажало предметы, окружая их светлым ореолом. Оно называлось венецианским, насчитывало около трехсот лет от роду и было забрано в затейливую тяжелую золоченую раму.
Женщина внимательно рассматривала себя, легко прикасалась кисточкой к векам, щекам, губам. Отводила прядки темных волос, поправляла высокий ворот блузки. Она попыталась улыбнуться – улыбка напоминала оскал. Широкие брови, неприветливые глаза, сжатый в нитку рот, челюсти, словно сведенные судорогой… Хороша! Такую обойдешь десятой дорогой, а старухи еще и перекрестятся вслед. Тусклые камешки в ушах и на пальцах. Так себе на вид, но знаток мигом признает подлинность и определит цену.
Она все смотрела и смотрела на себя, узнавая и не узнавая…
Потом потянулась за мобильным телефоном, лежавшим на столике. Подержала в руке, задумавшись, и стала медленно набирать номер. Человек на том конце ответил не сразу, голос хриплый, похоже, только что проснулся.
– Да, – сказал он и откашлялся. – Слушаю. Кто?
…Вот и следующий шаг, подумал я вяло. Что и требовалось доказать. Квод эрат демонстрантум[1]. Женщина. Голос незнакомый, низкий, фразы с затянутыми паузами, как будто она не уверена, что поступает правильно.
– Я вас слушаю. Да, я. Кто вы?
– Меня зовут Ольга. Мы незнакомы. Мне необходимо встретиться с вами…
– Зачем?
– Чтобы поговорить об одном человеке…
– О каком человеке? О… ней?
– Да. О ней. – Похоже, она не удивилась.
– Это вы прислали компакт?
– Компакт? Нет. Я ничего вам не посылала.
– Чего вы хотите?
– Поговорить.
– Почему только сейчас?
– Меня здесь не было. Я живу в другой стране. Раньше не могла. – Женщина говорит медленно, выбирая и обдумывая слова.
– Вы знакомая… Алисы? – Имя далось мне с трудом.
– Да, мы были знакомы. – Она просто повторяет мои слова.
– Хорошо. Когда и где.
Она называет место – кафе-бар «Тутси». В пять. Сегодня…
Пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Пусть мертвые хоронят…
Я стоял под холодным душем, пока меня не затрясло.
…Она уже была там. Сидела за столиком в углу. В черной шляпе с черными цветами. В черном платье с высоким воротом. Нездешняя, потусторонняя, страшно худая и бледная. Людей почти нет – рано еще, полумрак, пустые столики. Я, ни минуты не колеблясь, подошел, поздоровался. Она указала рукой на свободный стул напротив. Я сел, уставился выжидательно. Она не отводила глаз, молча вглядывалась, словно пробовала на вкус. Сквозь тонкую ажурную ткань черных перчаток посверкивали кольца.
– Что вы хотите мне сказать?
– Я хорошо знала Алису…
– Вы ее родственница? Она не упоминала о вас.