Одной из важнейших проблем, назревших в европейском обществе к середине XIX века, представляется проблема популяризации нового знания при т.н. «дефиците языка». Наука, неустанно двигаясь вперед, сталкивается с фактом «отсутствия» языка, специальных лексических средств для экспликации многочисленных открытий и вдохновенных озарений. Средствами выражения новых идей выступают давно известные мифы и метафоры.
Своеобразие познавательной ситуации, характеризующей середину XIX века, определяется необходимостью соотнесения качественно нового знания со знанием «уже давно известным» (миф), и - знанием «очевидным», «обыденно-известным» (метафора). Научная и философская мысль настойчиво стремится к установлению соответствий (например, между явлениями, характерными для животного мира и явлениями, имеющими место в человеческом обществе, и т.п.) Такое мышление способствует активному использованию в специфически научных целях и так называемого «повседневного языка». Так, для Дж. Г.Льюиса, К.Бернара, Дж.Тиндалла, У.Р.Клиффорда и многих других «писателей от науки», активно заявляющих о себе в этот период и облает психологии, физиологии, физики и математики, более приемлемым представляется литературный, «не-математизированный» дискурс; а в своих текстах они открыто используют литературный, исторический и философский материал», часто предлагая его в качестве вполне доказательной, по их мнению, аргументации.
«Повседневный язык» научной и литературной прозы этого времени способствует немедленному распространению идей и разъясняющих их метафор». Что же касается исследований в области «субстанции духа». - сферы, где Наука и Литература «пересекаются», взаимно дополняют друг друга, - то здесь возникают свои специфические трудности, поскольку любой интеллектуальный акт уже в самом процессе своего протекания трансформируется в акт изучения собственной природы. Выступая в качестве предмета оживленной дискуссии на протяжении всего XIX века, «субстанция духа», являющаяся одновременно и субъектом, и объектом мысли, настоятельно требует определенной лексики, ВСЕМ понятной и в то же время наиболее адекватно отражающей суть сложных и весьма противоречивых процессов.
Дж.Элиот по-своему выражает чаяния этого времени, размышляя о возможности конструирования универсального языка, который не был бы призванным обслуживать тесный кружок избранных, приближенных к истинному Знанию, ни сниженным и нарочито упрощенным, на потребу «обывателя».
Формирование такого языка предоставляет неоценимую возможность размышлять и писать обо всем, в том числе и о «субстанции духа», понятно, доступно и просто - даже для людей, которые не принадлежат к научной сфере, но искренне заинтересованы в расширении своего познавательного опыта.
Однако общедоступность и простота такого (гипотетического) языка, призванного являть собой синтез специфически научной и общеупотребительной, «повседневной» лексики ни в коем случае не предполагают сознательного упрощения выдвигаемых научным сообществом идей. Универсальный язык, «совершенный посредник» между научными истинами и жизненными реалиями, призван развивать мыслительный аппарат человека, активизируя по возможности все ресурсы его сознания и постоянно стимулируя непрерывный познавательный процесс.
Таким универсальным языком для Дж.Элиот, на наш взгляд, - особенно, если речь идет об умственной жизни человека или его внутренних состояниях, недоступных для непосредственного наблюдения, - представляется язык метафорический. Благодаря употреблению метафоры возникает возможность разрешить одновременно несколько задач. Мельчайшие элементы познания, или «ощущения» интеллектуальной жизни - абстрактные объекты, труднодоступные для прямого понимания. Метафоры не только предоставляют возможные наименования для этих абстрактных объектов, но и формируют определенное представление о них, выступая как средства их специфической характеристики и в то же время являясь своего рода гарантом целостного их образа в человеческом сознании. Понимание метафоры, ее интерпретация (равно как и ее создание) всегда сопряжены с определенным творческим усилием, с последовательной выработкой конкретного и чаще всего нестандартного взгляда на предмет размышления.
Метафора представляется языковым концептом, в рамках которого можно экономно, но при этом достаточно адекватно и полноценно реализовать все фазы процесса познания, включающего в себя и физиологию чувственного восприятия конкретных элементов реальности, и возможность теоретического конструирования ее «образа» в уме наблюдающего/познающего субъекта.
«Миддлмарч» (1872)
Сестры Доротея и Селия, оставшись без родителей, жили в доме своего дяди-опекуна мистера Брука. Сестры были почти равно хороши собой, однако разнились характерами: Доротея была серьёзна и набожна, Селия — мила и в меру легкомысленна. Частыми гостями в доме мистера Брука были двое джентльменов, имевших явное намерение в скором времени предложить Доротее руку и сердце. Один — молодой баронет сэр Джеймс Четтем, другой — учёный и, добавим, весьма состоятельный священник мистер Кейсобон. Доротея остановила выбор на последнем, хотя в свои пятьдесят лет тот и походил, как говаривали злые языки, на высохшую мумию; девушке внушали почтение образованность и глубина ума преподобного отца, готовившегося осчастливить мир многотомным трактатом, в котором на огромном материале доказывал, что все мифологии на свете суть искажения единого, данного свыше источника. На присланное мистером Кейсобоном формальное предложение Доротея в тот же день ответила согласием; через полтора месяца сыграли свадьбу, и молодожёны отправились в свадебное путешествие в Рим, ибо Кейсобону необходимо было поработать с рукописями в библиотеке Ватикана. Юный сэр Джеймс, поунывав немного, обратил весь свой пыл на младшую сестру, и вскоре та стала зваться миссис Селия Четтем.
В Риме Доротею постигло разочарование: то, перед чем она так преклонялась в своём муже, глубокие познания, все больше казались ей омертвевшим громоздким грузом, не привносящим в жизнь ни возвышенной радости, ни вдохновения. Единственной отрадой стала для неё встреча с Уиллом Ладиславом, бедным дальним родственником мистера Кейсобона, навестившим Рим с другом-художником. Уилл по молодости ещё не избрал себе жизненного поприща и жил на деньги, из милости уделяемые ему мужем Доротеи.
Когда чета Кейсобонов возвратилась в Мидлмарч, главной темой разговоров в городе была постройка новой больницы. Деньги на неё давал банкир мистер Булстрод, в Мидлмарче человек пришлый, но заимевший уже прочное положение благодаря своим деньгам, а также женитьбе, связавшей его узами свойства с исконными мидлмарчцами — Винси, Гартами, Фезерстоунами. Заведовать больницей должен был мистер Лидгейт, молодой доктор, приехавший в город откуда-то с севера; поначалу он был встречен в штыки как коллегами, так и потенциальными пациентами, с подозрением отнёсшимися к передовым медицинским теориям мистера Лидгейта, но прошло немного времени, и в числе его пациентов оказались наиболее уважаемые обыватели.
Так, именно Лидгейта позвали, когда сделалась горячка с юным Фредом Винси. Этот молодой человек, сын состоятельных, уважаемых в Мидлмарче родителей, не оправдывал надежд семьи: отец вложил немалые деньги в его образование, дабы тот смог посвятить себя подобающей джентльмену профессии священника, но Фред не спешил сдавать экзамен, всему на свете предпочитая охоту и бильярд в приятном обществе «прожигателей жизни». Подобное времяпрепровождение требует денег, и поэтому у него завёлся один весьма крупный долг.
Болезнь Фреда не грозила ничем серьёзным, однако мистер Лидгейт исправно посещал больного, влекомый к его постели отчасти долгом, отчасти желанием побыть в обществе сестры Фреда, очаровательной белокурой Розамонды Винси. Розамонда также питала симпатию к многообещающему, целеустремлённому молодому человеку, наделённому приятным обликом, умом и, как говорили, кое-каким капиталом. Получая удовольствие в присутствии Розамонды, вечерами за учёными занятиями Лидгейт начисто забывал о ней и вообще в ближайшие несколько лет жениться не собирался. Не то Розамонда. Уже после первых встреч она начала думать об обстановке семейного дома и о всем том, о чем ещё полагается заботиться невесте. Видя, что Лидгейт бессилен перед её чарами, Розамонда легко добилась своего, и скоро Лидгейты уже жили в красивом просторном доме, в точности таком, о каком мечтала.
У Розамонды пока все складывалось удачно, положение же, в какое попал её брат, никак нельзя назвать приятным. О том, чтобы просить денег у отца, не могло быть и речи, поручителем же за Фреда по своей доброте выступил Кэлеб Гарт, отец Мэри, к которой Фред был глубоко неравнодушен. Мистер Гарт был землемером и, как человек честный и бескорыстный, не располагал значительными средствами, однако сразу согласился уплатить долг Фреда, чем обрёк собственную семью на лишения. Впрочем, бедность и лишения — не то, что могло серьёзно омрачить жизнь Гартов.
В уплату долга легкомысленного юноши пошли даже сбережения, которые делала Мэри Гарт, будучи кем-то вроде экономки у богатого родственника Гартов и Винси, старика Фезерстоуна. На наследство богатого дядюшки, собственно, и рассчитывал Фред, выдавая вексель, ибо был почти уверен, что именно к нему после кончины Фезерстоуна отойдут его земельные владения. Однако все надежды Фреда оказались тщетными, как, впрочем, и надежды других многочисленных родственников, слетевшихся к смертному одру старика. Все имущество покойник отказал некоему никому не известному Джошуа Риггу, своему внебрачному сыну, который тут же поспешил продать поместье Булстроду и навсегда исчезнуть из Мидлмарча.
Годы между тем не щадили и мистера Кейсобона. Он стал чувствовать себя значительно хуже, слабел, страдал сердцебиениями. В таком положении преподобного отца особенно раздражало присутствие в их с Доротеей жизни Уилла Ладислава, совершенно очевидно влюблённого в миссис Кейсобон; в конце концов он даже отказал Уиллу от дома.
Уилл совсем уже готов был уехать из Мидлмарча, где до того его удерживала лишь привязанность к Доротее, как началась предвыборная кампания. Это, казалось бы, не имеющее ни малейшего касательства к жизни нормальных людей обстоятельство сыграло известную роль в выборе поприща не только Уиллом, но и Фредом Винси. Дело в том, что мистер Брук вознамерился баллотироваться в Парламент, и тут выяснилось, что в городе и графстве у него полно недоброжелателей. Дабы достойным образом отвечать на их нападки, пожилой джентльмен приобрёл одну из мидлмарчских газет и пригласил на пост редактора Уилла Ладислава; других достаточно образованных людей в городе не сыскалось. Основная же масса нападок сводилась к тому, что мистер Брук — никудышный помещик, ибо дело на принадлежащих ему фермах поставлено из рук вон плохо. В намерении лишить почвы обвинения недоброжелателей мистер Брук пригласил Кэлеба Гарта управляющим. Его примеру последовали и некоторые другие землевладельцы, так что призрак бедности отступил от семейства Гартов, зато дел у его главы стало невпроворот. Мистеру Кэлебу требовался помощник, и таковым он решил сделать Фреда, который все равно болтался без дела.
Фред Винси тем временем уже стал всерьёз подумывать о принятии сана, что дало бы ему хоть какой-то постоянный доход и возможность постепенно расплатиться с Гартами. Останавливала его, помимо собственного нежелания, реакция Мэри, с горячностью, в общем-то ей несвойственной, заявившей, что, если он пойдёт на такую профанацию, она прекратит с ним всякие отношения. Предложение Кэлеба Гарта пришлось как нельзя кстати, и Фред, с радостью приняв его, старался не ударить в грязь лицом.
Мистер Кейсобон не смог воспрепятствовать назначению Уилла и вроде бы смирился с тем, что молодой человек остался в Мидлмарче. Что до здоровья мистера Кейсобона, то оно отнюдь не улучшилось. Во время одного из визитов доктора Лидгейта священник попросил его быть предельно откровенным, и Лидгейт сказал, что с такой болезнью сердца он может прожить ещё лет пятнадцать, а может внезапно скончаться и гораздо раньше. После этого разговора Кейсобон стал ещё более задумчив и наконец-то принялся за систематизацию материалов, собранных для книги, призванной стать итогом всей его жизни. Однако уже на следующее утро Доротея нашла мужа мёртвым на скамейке в саду. Все своё состояние Кейсобон оставил ей, но в конце завещания им была сделана приписка, что оно имеет силу лишь в том случае, если Доротея не выйдет замуж за Уилла Ладислава. Сама по себе обидная, приписка эта вдобавок бросала тень на безупречную репутацию миссис Кейсобон. Так или иначе, о повторном браке Доротея и не помышляла, а все свои силы и доходы направила на благотворительную деятельность, в частности на помощь новой больнице, где медицинской частью заправлял Лидгейт.
С практикой у Лидгейта все было в порядке, семейная же жизнь складывалась не лучшим образом. Очень скоро оказалось, что его жизненные интересы не имеют ничего общего с интересами Розамонды, которая поговаривала о том, что Лидгейту следует оставить больницу, где он с энтузиазмом и успехом, но совершенно бесплатно применял передовые методы лечения, и, перебравшись в другое место, завести более выгодную, нежели у него была в Мидлмарче, практику. Отнюдь не сблизило супругов и горе, пережитое ими, когда у Розамонды сделался выкидыш, и тем более денежные затруднения, естественные для начинающего врача, когда он живёт на столь широкую ногу. Неожиданная помощь пришла в виде чека на тысячу фунтов — именно такая громадная сумма требовалась Лидгейту для расчёта с кредиторами, — предложенного Булстродом.
Банкир расщедрился неспроста — ему, человеку по-своему набожному, необходимо было сделать что-то для успокоения совести, разбуженной некой историей. Историю эту не вполне бескорыстно напомнил Булстроду субъект по имени Рафлс.
Дело в том, что Рафлс служил в одном предприятии, процветавшем благодаря не совсем законным операциям, совладельцем, а после и единоличным хозяином коего некогда являлся Булстрод. Хозяином Булстрод стал после смерти старшего компаньона, от которого унаследовал не только дело, но и жену. Единственная дочь жены, падчерица Булстрода Сара, бежала из дому и стала актрисой. Когда Булстрод овдовел, Сара должна была бы разделить с ним огромный капитал, но её не смогли разыскать, и все досталось ему одному. Был один человек, все-таки нашедший беглянку, но ему было щедро уплачено за то, чтобы он навсегда уехал в Америку. Теперь Рафлс вернулся оттуда и хотел денег. Остаётся добавить, что Сара вышла замуж за сына польского эмигранта Ладислава и что у них родился сын Уилл.
Рафлса Булстрод спровадил, вручив требуемую тем сумму, а Уиллу, рассказав обо всем, предложил целое состояние, но молодой человек, как ни беден был, с негодованием отказался от денег, нажитых нечестным путём. Булстрод почти уже успокоился, когда к нему вдруг явился Кэлеб Гарт и привёз совсем больного Рафлса; по Гарту было видно, что тот успел ему обо всем проговориться. Вызванный Булстродом Лидгейт прописал больному опий и оставил на попечение банкира и его экономки. Уходя спать, Булстрод как-то запамятовал сказать экономке, сколько опия давать больному и та за ночь споила ему всю склянку, а на утро Рафлс скончался.
По городу пошли слухи, что Булстрод нарочно уморил больного, а Лидгейт ему в этом помог, за что и получил тысячу фунтов. Обоих подвергли жестокой обструкции, конец которой смогла положить только Доротея, поверившая доктору и убедившая в его невиновности многих других.
Сама Доротея тем временем все более проникалась нежными чувствами к Уиллу, и наконец состоялось объяснение: молодые люди решили пожениться, невзирая на то что Доротея потеряет права на деньги Кейсобона. Со временем Уилл стал фигурой, заметной в политических кругах, но отнюдь не политиканом, Доротея нашла себя как жена и мать, ибо, при всех дарованиях, на каком ещё поприще могла проявить себя женщина в то время.
Фред и Мэри, конечно же, тоже стали мужем и женой; они так и не разбогатели, но прожили долгую светлую жизнь, украшенную рождением троих славных сыновей.
Лидгейт умер пятидесяти лет от роду на одном из модных курортов, где он жил, к радости Розамонды специализируясь на подагре — болезни богачей.