– Кому возмещать?
– Убийце.
– Кто убийца?
Мы общаемся короткими рублеными, неживыми фразами.
– Нужно его найти. Нельзя оставлять… зло ненаказанным. Может повториться.
– Хорошо, я подумаю, – смиряюсь я. – Если у меня будут вопросы, я позвоню. С вашего позволения, – добавляю я и ухожу, чувствуя, что она смотрит мне вслед.
Мне показалось, что она прошелестела в спину:
– Не бойтесь…
На улице я вдыхаю полной грудью холодный воздух, пахнущий тлением и гниющими листьями. Осень. Толпа обтекает меня, машины зажигают фары, наступают ранние сумерки. Ненормальная старуха. Хотя она вовсе не старуха. Но что‑то в ней есть… потустороннее. Я непроизвольно ежусь, сквознячок бежит вдоль хребта.
Спустя полчаса я уже жалею, что не выспросил, не присмотрелся, не узнал больше. Что‑то ведь она знает! Инерция мышления, отсутствие реакции – старость, не иначе. Замедляю шаг, останавливаюсь, собираясь повернуть назад, но тут мне приходит в голову, что вряд ли она еще там…
Почему она сказала «не бойтесь»? Что значит «не бойтесь»? Кого? Убийцы? Или… Или… Правды! – осеняет меня. «Не бойтесь правды!» Но почему? Почему я должен бояться правды? Чем может угрожать мне правда? Разрушением! Истина всегда разрушает привычный уютный мирок, она жестока, деятельна, бескомпромиссна. И равнодушна. Нужна ли истина? Пережито, забыто, ворошить ни к чему…
Неужели я боюсь?
Оставьте меня в покое, слышите, вы все! Ничего уже не изменишь! Зло… Ходит рядом, с глазами, с ногами‑руками, все знает, забегает на огонек, сочувствует, шлет виртуальные открытки к праздникам… Таит правду, крепко зажав ее в кулаке. Смотрит в глаза, улыбается, помня и зная, что в кулаке. И радуется? Или боится? Или забыло? Зло, забывшее о своем злодействе…
|
|
Наверное, я схожу с ума. Уехать бы… к черту! И никогда не возвращаться.
А ведь молчание – разновидность предательства. Я сделаю вид, что ничего не было… ни кино, ни сумасшедшей Ольги… Какая разница? Лиска, прости меня! И буду и впредь жить‑поживать да добра наживать. Что же происходит со мной? Ольга предлагает мне поискать ответ, ведь проклятое «почему» как крыса выедает мне нутро… Прости меня, моя любовь. Я действительно боюсь. Не убийцы, которого не было. Я боюсь узнать правду, которая причинит мне боль, я боюсь узнать о твоей… измене – ты, такая честная и по‑детски прямая, не смогла выбрать… и ушла насовсем. Глупая, нужно было рассказать мне все, мы нашли бы выход!
Я поймал несколько удивленных взглядов – кажется, я разговаривал вслух.
Пусть мертвые хоронят своих мертвецов… так, кажется?
Через пару кварталов у кинотеатра на меня налетает незнакомая девушка, ударяется лицом в грудь, вскрикивает. Я отшатнулся – мне на миг показалось, что это Лиска! Я смотрю на нее в упор.
– Артем Юрьевич! – лепечет барышня. – Артем Юрьевич, извините, пожалуйста!
Она хватает меня за рукав, напуганная моим странным видом. И я прихожу в себя. Передо мной воспитательница детского садика, как ее?.. Я пытаюсь улыбнуться и спрашиваю:
– Куда это вы так мчитесь?
– Домой, – говорит девица, скромно опуская глаза. – У мамы день рождения. У нас гости.
– А где же цветы?
– Я сейчас куплю. А вы… гуляете?
Погода как раз для прогулок – начинается вполне осенний, беспросветный и нудный дождь, мигом заставляя прохожих поддать скорости и раскрыть зонты. Такой дождь – находка для ведущих здоровый образ жизни, так как закаляет не только тело, но и волю.
|
|
– Гуляю, – соглашаюсь я, разглядывая девушку. Как же ее зовут?
– Я Аня, – говорит она тихо. Чуткая – поняла, что я забыл ее имя.
– Конечно, Анечка. Я помню, – вру и не краснею. – Вон цветы!
Я увлекаю ее за руку к цветочному магазину, выбираю самый большой букет – что‑то шуршащее и пестрое, расплачиваюсь и вручаю ей, несмотря на протесты. Неловкая пауза. Я не спешу прощаться – похоже, мне страшно остаться наедине с безрадостными мыслями. Прохожие обтекают нас. Мы все стоим. У бровки тормозит машина. Казимир опускает окно, кричит:
– Темка, ты чего тут под дождем?
Он поспешно выкатывается наружу, подбегает к нам, преувеличенно радостно приветствует меня, похлопывает по спине, косится вопросительно на незнакомую барышню, в глазах прыгают чертики.
– Привет, – говорю я. – Познакомься, это Анечка. Аня, это мой брат… – «Каин!» – так и просится на язык, – Казимир.
– Анечка, – повторяет негодяй Казимир с бархатными модуляциями в голосе, пожирая девушку глазами. – А чего это вы тут под дождем?
– А мы идем на день рождения, – говорю я. – Вот, зашли за цветами.
– И я с вами! – не колеблется ни секунды Казимир.
– А тебя приглашали?
– Да‑да, пожалуйста! – Анечка вспыхивает до корней волос.
– А что скажет мама? – спрашиваю я. «А жених Миша?» – добавляю мысленно.
– Я сейчас! – Казимир мчится в цветочную лавку.
Мы стоим молча. Мне стыдно за свое дурацкое оживление, за горящий глаз Казимира, за его нахальство. Раскатали губы два брата‑акробата…
|
|
– Спасибо, Анечка, – говорю я наконец. – Казимир пошутил. Мы отвезем вас домой и…
– Нет, правда пойдемте, – говорит сбитая с толку бедная девочка. – Мама будет рада.
– Прошу в экипаж!
Казимир суетится, забрасывая в салон купеческих размеров букет. Он берет Анечку под локоток, помогает усесться. Мне кажется, у брата от возбуждения трясутся руки.
«Кобель, – подумал я угрюмо. – Принес же черт!»
Глава 11
Невеста
Я позвонила – из‑за букетов не могла открыть дверь своим ключом. Мама заглянула в глазок, открыла и закричала:
– Анечка! Ой, какие цветы! Спасибо! Это же так дорого, ну что ты придумала, глупышка!
Она даже покраснела от удовольствия. Три букета, не шутка! Самый маленький, синие гиацинты – мамины любимые, – от меня и два гигантских в шуршащей фольге – красные розы и красные мясистые амариллисы от Артема Хмельницкого и его брата. Мама приняла букеты, прижала к себе, засияла глазами. Таких цветов ей еще не дарили. В прихожей запахло травой.
– Ты мокрая! А где зонт?
Зонт? Зонта нет. Кажется, остался в цветочном магазине на прилавке. Жаль, такой красивый зонтик, подарок Миши – зеленые и сиреневые квадраты и треугольники.
– Раздевайся! – волнуется мама. – Простудишься!
Она убегает из прихожей, и я слышу, как она открывает горку и звякает стеклом – достает вазы. Я снимаю плащ и с ним в руках прислоняюсь к стене. Я все еще там, на улице. Неловко получилось, я едва не сбила его с ног. Артема. Юрьевича. Он отскочил и не сразу узнал меня. Он не помнит, как меня зовут. Я снова испугала его… Не знаю, как я на него налетела! Он шел под дождем, высокий, сутулый, глубоко задумавшись, а я вылетела на него из‑за угла… и что он теперь обо мне подумает? Он смотрел на меня, пытаясь вспомнить, кто я такая, – недоумение в глазах, лицо в каплях дождя, воротник плаща поднят. Мы стояли посреди тротуара, и толпа обтекала нас. Я сумела пробормотать: «Извините!», и еще: «Я Аня», и в глазах его промелькнуло узнавание. Кажется, он спросил, куда я так летела, и я сказала, что у мамы день рождения и мне нужно купить цветы. Он ответил, что день рождения – это замечательно и он тоже хочет купить цветы. И мы пошли к цветочному магазину. Тут его окликнули, и он оглянулся, и лицо у него сделалось такое… Он даже попытался заслонить меня. Во всяком случае, мне так показалось. Это был его брат Казимир. Странное имя… Они совсем разные, Артем – высокий, Казимир – почти на голову ниже, живой, глаз горит. Он уставился на меня, потом на Артема, потом снова на меня. Артем сказал, что идет в гости, и Казимир немедленно заявил, что он тоже идет в гости, и потащил нас за цветами. А я представила себе, что приведу их к нам… Гости! Громко сказано. Будут только Миша и две мамины подружки – тетя Слава и тетя Люся. Двух незнакомых мужчин… Я не знала, что сказать, только и смогла пролепетать: «Да‑да, конечно, пожалуйста!» Артем рассмеялся, сгреб брата и сказал, что они пошутили. Было видно, что Казимир разозлился, и мне показалось, что он сейчас запустит в Артема букетом. Странные отношения…
Я пришла в себя от крика мамы:
– Анечка! Ты почему здесь? Ты что, заболела? – Она потрогала мой лоб. – Холодный! Иди поможешь! Звонил Миша, он задержится. Славочка уже здесь, иди поздоровайся! Что с тобой? Что‑нибудь случилось?
Мама всегда ждет от жизни негатива. Что‑то плохое непременно должно случиться. Ограбление, кража кошелька в трамвае, падение на скользком тротуаре с ужасными последствиями, вирус, на крайний случай землетрясение. Ей известны все страшные истории и сплетни, курсирующие в городе. Она хватается за сердце и допытывается, что случилось: почему я печальная, бледная, молчу, а где зонтик?
– Что с тобой? – повторила мама.
– Ничего. Устала немного.
– Анечка, может, тебе поменять работу? – осторожно спросила она. – С детьми очень трудно, тут с одним не знаешь что делать, а у тебя их полтора десятка. И ответственность большая. – Она намекает на ту историю…
Я пожала плечами, спорить с мамой не буду. Они все уже решили за моей спиной. Я чувствую, что еще немного, и я разрыдаюсь. Решительно никакого повода для трагедии нет, в крайнем случае скажу: нет, и все! Не буду сидеть в магазине…
– Анечка, мы еще поговорим об этом, – заторопилась мама. – Я же о тебе беспокоюсь, девочка моя ненаглядная. После той глупой истории с ребенком… – Она все‑таки это сказала! – Ты можешь представить, что могло случиться? Страшно подумать!
– Да ладно, ма, ничего ведь не случилось. Это тебе! – Я протянула ей крошечную сумочку из розового глянцевого картона с ручками‑ленточками, тоже розовыми. Внутри – розовая велюровая коробочка с подарком.
– Что это? – разумеется, спросила мама. – Анечка, зачем! Это же так дорого!
Лицо ее просияло. Она достала коробочку, раскрыла. Там на синем атласе – подвеска на цепочке белого металла – продолговатый серо‑голубой камешек.
– Какая прелесть! – выдохнула мама. – Застегни! – Она наклонила голову, и я застегнула на ее шее крошечный замочек. Она метнулась к зеркалу. – Спасибо, Анечка!
Мы обнялись. Трогательную сцену прервал дверной звонок.
– Миша! – обрадовалась мама.
Миша с букетом и большой коробкой. Шум, смех… мама расцветает при виде моего жениха. В коробке темно‑красная хрустальная ваза. За ним входит мамина подружка тетя Люся, тоже с коробкой и цветами. Они встретились у дома. В коробке сверкающий электрочайник.
– Мишенька! Дети! Люся! – бессвязно выкликает мама, удерживая подарки обеими руками. – Ну зачем вы… честное слово! Проходите! Мишенька! Люся!
Мама счастлива, прическа у нее растрепалась, она разрумянилась, глаза сияют. Миша помогает Люсе раздеться, и она бежит поздороваться со Славочкой. Мы остаемся одни.
Миша обнимает меня, чмокает в макушку.
– Ты как, заяц?
– Нормально.
– У тебя мокрые волосы! Опять зонт забыла?
– Забыла, – говорю я, не уточняя, где именно.
– Ты должна себя беречь, Анечка. Я так соскучился! – В голосе Миши радость.
– Устал?
– Замотался, не успел перекусить. А тут так пахнет!
– Мама испекла твой любимый торт с орехами.
– Мне бы мяса, наломался, товар подвезли с опозданием… Я сейчас, как волк, смету все.
– Дети! – кричит мама из гостиной. – Где вы?
– Пошли! – Я тяну его за руку.
– Подожди, Анечка, – останавливает он меня. – Я хотел спросить… ты говорила, Хмельницкий банкир? Я навел справки, есть такой. Артем Юрьевич Хмельницкий. Он?
Я багровею и киваю. Миша ничего не заметил.
– Зачем наводить справки? Ты думаешь, что… Что ты думаешь?
– Понимаешь, Анечка, у нас небольшая проблема, бизнес сейчас, сама знаешь какой…
– А он при чем?
– Он же банкир, может помочь.
– Дети! – снова кричит мама. – Где же вы? Мыть руки и за стол!
Миша открыл шампанское. Пробка взлетела к потолку, мама и «девочки» вскрикнули. Мы подставляем бокалы…
Миша вдруг встает, мы смотрим вопросительно.
– Анечка, ты знаешь, как я тебя люблю! – говорит он. – И я хочу, чтобы этот знаменательный день, день рождения Светланы Антоновны, стал и нашим днем. Анечка, это тебе!
Он протягивает мне маленькую черную коробочку. Там кольцо – тонкое, изящное золотое колечко с бриллиантом в высокой оправе, похожей на тюльпан. Вспыхивает маленькая радуга. Мама ахает.
– Горько! – кричит тетя Слава.
Я неловко поднимаюсь…
Глава 12
В театре
Пьеса не просто глупая, она утомительно глупая. Какой‑то престарелый рефлексирующий англичанин начала прошлого века рассказал миру о своей любви к молоденькой девочке. Он – отец семейства, вес, седины, благородный профиль, должность – не то министр, не то член парламента. И вдруг такая напасть! Жена – породистая англичанка с зубами, ногами, руками, всего этого в избытке, и пронзительный голос в придачу. Взрослые дети – нахальные бездельники; жених дочери – тоже бездельник, но денежный, которого все обхаживают. В общем, скучная дрянь. Хотя допускаю – я отвык от условного мира театра. Единственное светлое пятно – малолетняя «лолита», племянница старшего дворецкого. Невинное дитя, соблазняющее старого придурка. Зовут ее Кэти. И мысль произведения – эти малолетние невинные девочки на самом деле демоны разврата. Она его соблазняет, действие балансирует на острие приличного и неприличного, этакое скрытое педофильское порно. Как я потом узнал, пьеса была запрещена чуть не полвека – свет, как заявила критика, узнал себя будто в зеркале и ужаснулся. Зато сейчас уже никто не ужасается, а просто скучает.
Кэти‑Лолита – актриса Ананко. Солнечный зайчик лет тринадцати, прыгающий со скакалкой, усаживающийся старому джентльмену на колени, дергающий его за бакенбарды. Диалоги, допускаю, в прошлом веке казались острыми и забавными. Или в позапрошлом.
Актриса Ананко хороша, но немного чересчур. Чересчур кокетничает, чересчур надувает губы, не забывает нагнуться, от чего старый джентльмен хватается за сердце, закатывает глаза и впадает в ступор. Но хороша. Я испытываю невольную гордость оттого, что она моя женщина. Мы встречаемся глазами, и эта чертовка подмигивает мне!
Четыре акта, один перерыв. Два кресла рядом свободны, и я им завидую. Не креслам, разумеется, а отсутствующим зрителям. Билет мне подарила Рената и приказала быть по случаю премьеры. Я подозреваю, что этот спектакль навсегда останется премьерой.
Публики полно – аншлаг! Вечерние платья, шуршание программок, шепоток, некоторые даже смеются в избранных местах.
Ко второму акту к пустым креслам проталкиваются опоздавшие. К моему изумлению – это Казимир и прекрасная Елена. Казимир вытаращился на меня, Елена мило улыбнулась и кивнула. Ни тени смущения, ни краски на ланитах – с того самого вечера, когда она сделала роковое признание, мы не виделись. Казимир застыл столбом, и на него тут же зашикали. Он упал в кресло, задергал себя за галстук, завертел головой. Он любит театр еще меньше, чем я. Ему бы комиков, да с шуточками из «Комеди‑клаба», а не эту тягомотину. Со мной он не поздоровался. Дуется. Я не пустил его на день рождения. Анечка, красная от смущения, стояла на тротуаре у своего дома с букетами, мы топтались рядом, я извинялся, говоря, что вечер у нас занят и мы никак не можем. Я до сих пор не понимаю, почему брат послушался. Может, понял, что я не шучу. Я готов был стоять насмерть и драться, что сейчас мне кажется просто нелепым. А тогда у меня было такое настроение, что я не задумываясь вполне мог ему врезать. Анечка ушла, нерешительно оглядываясь, а этот паршивец нырнул в машину и удрал, оставив меня на улице. Это было так по‑детски, что я засмеялся, и меня отпустило. Маленький пакостный Казя! Люди не меняются, подумал я. Они не меняются, они просто стареют…
Минут через пятнадцать Казимир толкнул меня локтем и предложил принять по пивку, пока не набежал народ.
– Идиот! Что я тут забыл? В этом гребаном театре! – произнес он с отвращением, постучав себя по лбу кулаком.
Билеты, как я понимаю, им подарила мама, а ей – актриса Ананко.
Пиво было хорошее. Мы зашли по второму кругу.
– У тебя что, серьезно с ней? – спросил брат, глядя на меня круглыми совиными глазами.
– С кем?
Я с досадой подумал, что матушка прокололась насчет актрисы, но ошибся. Мама – кремень, разведчик, у которого под пыткой не вырвешь признания. Брат говорил об Анечке.
– Ну, с этой… – Он сделал вид, что забыл, как ее зовут. – Малолеткой.
– Анечка! О господи, нет! – Я рассмеялся.
– Откуда ты ее знаешь?
– Случайно познакомились.
– Кто она?
– Воспитательница в детском саду.
– Молодая… – протянул он с тоской.
– У нее есть жених, – зачем‑то сказал я. Он не ответил и вытянул губы трубочкой, что служит у него знаком затеваемой каверзы.
– Может, свалим? Обстановка тут… – Он обвел глазами скромный театральный буфет с неразличимыми эскизами под стеклом и громко цыкнул зубом.
– Не могу, я должен досидеть, – ответил я с сожалением.
Он уставился подозрительно.
– Билеты! – догадался. – Маме ты дал? Откуда?
– Не я. Подарила знакомая актриса… – неубедительно соврал я.
– Не свисти! – разоблачил он меня. – Кто? Молодая?
Он имел в виду Кэти‑Лолиту. Я кивнул. Брат оживился, заблестели глаза.
– Может, поужинаем потом? А? – Он умоляюще смотрел на меня.
– А Лена?
– Ленка? Ленка тоже…
Он бы с удовольствием сплавил жену домой, но не знал как.
Ужин, можно сказать, удался. Казимир размахнулся на «Английский клуб». Актриса Ананко была приятно удивлена – на людях мы с ней еще не бывали. Лена с ее акварельной красотой поблекла, разговоры за столом никогда не являлись ее коньком. Она из рода молчаливых красавиц. Рената щебетала, Казимир острил, сыпал рискованными анекдотами, как бы случайно касался ладонью руки актрисы, заглядывал в глаза. Эти двое спелись мгновенно. Мы с Леной оказались в одном лагере.
Она нагнулась ко мне:
– Где ты ее откопал?
– Друзья познакомили. – Я не собирался посвящать ее в детали знакомства с Ренатой.
– Вы встречаетесь?
– Да.
– Интересная женщина!
– Интересная, – согласился я. – Как у вас дома? Порядок?
Она кивнула, не глядя на меня.
– Как Костик?
– Вернулся в институт. Ты извини меня за тот вечер…
– Мы еще поговорим об этом.
Лена не ответила.
Рената подмигнула мне. После шампанского она «раздухарилась», как говаривал дед, хотя, казалось, куда уж больше. Поминутно запрокидывала голову и хохотала, Казимир, открыв рот, глаз с нее не сводил, начисто позабыв обо мне и супруге.
Лена вдруг поднялась и сказала:
– Я хочу домой!
Казимир запнулся на середине фразы, раздул ноздри, повел бешеным взглядом на жену. Актриса Ананко посмотрела на меня и (я в который раз подивился ее умению схватывать обстановку!) мягко произнесла:
– Да, да, пора, я тоже устала как… собака! – Она рассмеялась, шуткой сглаживая напряженность, возникшую за столом, и зевнула.
Бедный Казимир! Я невольно посочувствовал брату – ему так не хотелось домой.
Всю дорогу мы молчали. У их дома мы постояли немного, прощаясь. Казимир поцеловал Ренате руку. Я ткнулся носом Лене в щеку, ощутив приторный запах ее духов, и шепнул: «Привет Костику!» Она на секунду приникла ко мне, тут же выпрямилась, с достоинством пожелала нам спокойной ночи и ушла первой. Казимир был не прочь покалякать еще, но Рената, тяжело опиравшаяся на мою руку, снова зевнула. И мы распрощались.
В почтовом ящике белел конверт, и я вздрогнул от неприятного предчувствия.
Рената упорхнула в душ, а я вскрыл конверт. Меня обдало жаром, я впился глазами в неровные, бегущие книзу строчки, с трудом вникая в их смысл. Я знал этот почерк, помнил эти летящие вкривь и вкось строчки, в моем письменном столе до сих пор лежит целая пачка набросков и отдельных фраз, выхваченных Лиской из воздуха, из космоса и в уличной толчее и наспех записанных на первом попавшемся клочке. Это была ее рука!
Я опустился на диван. Листок, косо вырванный из блокнота, дрожал в моей руке, строчки расплывались. Я поднес его к глазам. Написанные шариковой ручкой фразы были слегка размыты и нечетки.
«Тимочка, дорогой мой! Я так много не успела тебе сказать! Но ты и сам все знаешь – я люблю тебя, родной мой, люблю, как никогда и никого… Я никого не виню, я понимаю…
Прости меня.
Будь счастлив, Тим, и до свидания! Твой Красный Лис …»
Не может быть! Этого просто не может быть. Мелькнула мысль, что письмо подделка, но… Красный Лис! Об этом не знал никто! Да и я сам едва помнил. Я назвал ее так, когда она купила себе костюм ядовито‑красного цвета… Я помню, как закрыл лицо руками и сказал:
– Твой народ ослеплен, о Красный Лис, и не может прийти в себя от восторга!
Лиска содрала с себя обнову, и больше я ее не видел. Никто не мог об этом знать! Или, вернее, знали только двое – она и я.
Рената появилась на пороге, как Афродита из пены. Я совершенно забыл о ней. Она осторожно потянула листок из моих пальцев, прочитала. Присела рядом. Не знаю, сколько мы просидели так.
Потом она сказала:
– Это… она?
Я кивнул.
Она снова помолчала.
– Но это же… Тема, что происходит? – Она, как всегда, ухватила суть. Что‑то происходило, но что именно, я не имел ни малейшего понятия.
Я рассказал ей о компакте, полагаясь на ее здравый смысл. В Ренате, как во всякой женщине, уживались удивительный здравый смысл и готовность поверить в Колдуна. У нее богатое воображение, что начисто отсутствует у меня. На все случаи жизни у Ренаты готовы рецепты: «помню, в одной пьесе», говорит она, протягивая ниточку от театра в жизнь. Все уже было, ничто не ново. Обо всем уже успели написать. Как сказал один писатель – жизнь прекрасна, жизнь печальна, вот и все, что вам нужно знать.
Она попросила показать ей видео. Мы смотрели, и я чувствовал ее теплое плечо.
– Фильм снят давно, – вдруг сказала она. – Кинотеатра еще не было, там был парк, помнишь?
Я пожал плечами – идиотское замечание! Конечно, давно!
– А письмо написано, как будто она… есть. О какой вине идет речь? Что значит «никого не виню»?
Я не понял, что она хочет сказать, и обалдело уставился на нее. Как еще оно могло быть написано? Когда Лиска писала его, она была жива…
– Но где же оно было до сих пор? И потом, если это ее… последнее письмо, то как оно попало к нему? И почему только сейчас? И зачем? Ты уверен, что это писала она?
Она действительно оказалась чутким человеком, Рената, хоть и с вывернутой логикой. Я, кажется, понял, что она хочет сказать – фильм был снят когда угодно, а письмо написано в последнюю минуту…
Она сказала «последнее» о письме, употребила нейтральное слово, пожалела меня. Письмо было прощальным.
Я кивнул – письмо Лискино! Никто не знал про Красного Лиса… Я снова увидел ее бескровное лицо на больничной подушке, снова почувствовал неподвижную холодеющую ладонь в своей руке. Врач вышел, сочувственно потрогав мое плечо. Для него Лиска была уже мертва. А мы остались, и я держал ее за руку…
Я достал из ящика письменного стола пачку Лискиных бумаг. Рената деловито разложила их на журнальном столике. Положила рядом полученное письмо. Это была, несомненно, одна рука, до мельчайших деталей. Даже блокнот оказался Лискин – в тонкую голубую линейку, и страница, наполовину оторванная, была оттуда же.
Почему только сейчас? Семь лет спустя? Зачем? Мы смотрели друг на друга, ходили по кругу, и ответов не было. Диск, письмо… Но разница есть – фильм снят кем‑то, письмо написано Лиской. Как оно попало к нему? Если прощальное… «Он » – абстрактная фигура без лица и глаз. И что дальше?
Рената внимательно посмотрела на меня.
– Ты же понимаешь, что письмо и фильм из одного источника? Кви продест. Кому выгодно?
Откуда я знаю кому? Никому…
Глава 13
Химеры памяти
Я помню Лискин материал о гениях, который ее бульварный листок отказался публиковать – для всеядной газетенки это оказалось слишком. Лиска доказывала, что все гении – пришельцы! Откуда, она пока не определила – не то из космоса, не то из параллельного мира, но одно ей ясно: они не отсюда.
Все знаменитые люди, определившие ход истории, гении. Они жили в своем собственном мире, не замечая реальности, вне времени. Как этот знаменитый математик из фильма «Игры разума». Их не понимали и боялись, чувствуя их чужеродность. Считали сумасшедшими. Ломброзо, например, был уверен, что все гении – шизофреники. Некоторые считают, что наш мир несется к гибели, так как путь определяют гении, которые над добром и злом, и совершают открытия, которые ведут к гибели всего сущего. Всякие бомбы и лазеры.
И тут возникает вопрос: зачем они здесь? Каким образом они попали к нам из своей параллельной или космической реальности? Добровольно или насильственно? Может, это беглые рабы или изгнанники из развитой цивилизации. Ссыльные. Преступники. Их выбросили из общества, и они нашли себе место у нас. Встроились в человеческий мозг… Кстати, мозг у гениев отличается размером и строением, в генный код, и в результате – гениальность! То есть аномалия.
– Диссиденты, – подсказал я коварно. – Почему обязательно преступники? Не все же гении выдумывают бомбы на погибель человечеству, есть и композиторы, и художники. Их там не понимали, и они прилетели сюда.
– Да! Непонятые таланты! – подхватила она. – Моцарт, например!
– Именно. А здесь их поняли и обласкали. Ими гордились при жизни, а не триста лет спустя, их не побивали камнями, не строили рожи за спиной, не издевались – мы же добрые и мягкие люди, не то что их соотечественники.
Лиска задумалась.
– Ты считаешь, они несчастны с нами?
– Почему же… К счастью, не всех побивали камнями или сжигали. Некоторых даже любили, хотя и крутили пальцами у виска. А то, что они с нами, – им просто деваться некуда. Их талант как цепь, они прикованы к нам, как к столбу. Но опять‑таки, к счастью, не сознают этого.
– То есть ты хочешь сказать, они не подозревают, что они гении?
– Возможно, чувствуют, что они другие… не знаю. Они просто живут в своей гениальности, которая как…
– …воздух! – воскликнула Лиска. – Они не могут иначе!
– Я даже знаю одного такого пришельца, – сказал я.
– Знаешь? – поразилась она. – Кто?
Я загадочно молчал.
– Леша Добродеев? – предположила она.
Я расхохотался. Лешка Добродеев – гений?
– С чего ты взяла?
– Ну, он добрый, – сказала она неуверенно. – Всегда поможет. Играет на пианино, поет.
– И наше светило из мира театра Виталик Вербицкий тоже гений – у него свой взгляд на классику, – добавил я. – Кроме того, они дружат. Представляешь, два гения на одном жизненном пространстве? И ты знакома с обоими. Везуха!
Лиска фыркнула.
Виталий Вербицкий, главный режиссер местного молодежного театра, человек явно аномальный, с заскоками, попросту говоря – городской сумасшедший, хотя не исключено, что все это игра на публику и притворство. Билетов, во всяком случае, на его спектакли не достать.
– Правда, ты его не оценила, – ехидно добавил я.
– Виталик – надутый дурак! – фыркнула она. – Я серьезно, а ты со своим Виталиком!
– Моим? Ко мне он лапы не тянул.
Я вздыхаю… Была у нас театральная история! Как много всего уместилось в столь ничтожный отрезок времени…
…Однажды Лиска записалась в драматическую авангард‑студию при городском молодежном театре, чем страшно гордилась, а кроме того, собиралась писать статью о ее воспитанниках. Подозреваю, ей хотелось попробовать себя в роли великой актрисы.
Я помню ее восторг, когда ей сразу же предложили роль Элизы Дулиттл из «Пигмалиона». Она немедленно начала репетировать, предварительно натянув на себя линялые джинсы, мою старую рубашку и синюю бейсбольную шапочку. Я имел представление об этой пьесе – видел когда‑то в ранней юности в нашем драматическом театре – и спросил, почему Элиза так странно одета, ведь действие происходит, если мне не изменяет память, в девятнадцатом веке. Лиска сказала снисходительно, что я в драматургии и режиссуре ничего не понимаю, что их руководитель Виталий Вербицкий – гений и пьесу он переосмыслил и осовременил. Потому что Бернард Шоу безнадежно устарел и ему не хватает динамики. Кроме того, она сообщила мне, что режиссер уже осовременил и даже дописал другую пьесу драматурга, «Орлеанскую деву», в результате чего весь город выпал в осадок.
Необходимо заметить, что в то время гениальный и самобытный мастер Виталий Вербицкий не шел у нее с языка, и на мир в течение нескольких недель она смотрела его глазами.
Она громко выкрикивала роль, заворачивая при этом словеса, от которых покраснел бы и биндюжник, о чем я не преминул ей заметить. Оказалось, я ничего не понимаю также и в урбанистической языковой субкультуре той социальной среды, к которой принадлежала уличная цветочница. Что такое «биндюжник», Лиска не знала.
Она так презрительно щурилась и трясла головой, так упирала «руки в боки» и говорила с таким утрированным местечковым акцентом, что я немедленно бросил компьютер и, принеся с собой кофе, уселся в гостиной в качестве зрителя – пропустить подобное зрелище было бы просто обидно.