Я не считаю, что раннее развитие особенно необходимо; человек может много приобрести после школьного учения, но основания и знаний, и всего умственного быта складывается в юности.
Александр Герцен
История крупинки соли
12 марта 1863 года в Петербурге, на Миллионной улице, в семье профессора Вернадского родился сын. Назвали его Владимиром.
О первом десятилетии его жизни известно только из его собственных воспоминаний. Никто не приглядывался к нему с пристрастием. Он не был вундеркиндом, умиляющим и удивляющим своей похожестью на маленького игрушечного взрослого.
Его воспоминания детства отрывочны: картинки жизни, почти не связанные между собой. Первые пять лет он провёл в Петербурге (с летними выездами на дачу).
В 1868 году во время выступления на заседании Политико‑экономического комитета Вольного экономического общества с Иваном Васильевичем Вернадским случился удар (инсульт, кровоизлияние в левом полушарии мозга, нарушивший речевую функцию). Врачи рекомендовали ему отдохнуть от научной работы и уехать на юг.
«Удар, приключившийся с отцом, – писал Владимир Иванович, – совершенно разбил его жизнь, и я никогда не видел его вполне здоровым. Это, очевидно, имело большое влияние на всю мою будущность».
Семья переехала в Харьков. Лето провели в деревне Старое Пластиково, в имении покойной Марии Николаевны Вернадской (Шигаевой).
Пятилетний Володя, привыкший к четким петербургским проспектам и каналам, зарешеченным деревьям, огороженным дачным участкам, утром вышел на залитую солнцем веранду старого помещичьего дома, спустился, держась за высокие перила, по скрипучим ступенькам крыльца, сделал несколько шагов…
|
|
Он впервые остался один на один с обступившими его высокими травами, усыпанными яркими цветами, с маячившими вдали вершинами деревьев, с ясным небом, порхающими бабочками и стрекозами, гудящими жуками и пчелами. Огромный, суетливый, прекрасный мир поразил его. Мальчик ощутил себя затерянным среди непролазных трав и могучих деревьев.
Володя полюбил прогулки и с братом Николаем, гимназистом, собиравшим гербарий и рисовавшим цветы. От слов Николая цветы словно преображались: у них появлялись имена, как у людей. Запомнился Володе темно‑розовый крупный цветок с пятью лепестками. У него было смешное и милое имя: куколь… (Через семьдесят лет Владимир Иванович вспомнит Старое Пластиково, рисующего брата и лучистый цветок – куколь.)
Казалось, нет ничего лучше – изо дня в день ходить среди трав, цветов и деревьев. Мать говорила, что ей здесь не нравится, а сын не мог этого понять.
Однажды мать с няней Александрой Семеновной разбирала старые сундуки, доставая наряды прабабушек: сарафаны и кокошники, туфли с серебряными пряжками, расшитые накидки. Все это появлялось как по волшебству – совсем необычное, невиданное прежде, откуда‑то из далекого далека, которое называют «прошлое». Оно было здесь, рядом, радовало глаз узорами и яркими красками.
Тогда же с немалым трудом принялся читать пятилетний Володя объемистую книгу – историю России, написанную Татищевым. Цари, бояре, служилые люди – все, о ком шла речь, тоже становились близкими, живыми, живущими теперь, подобно чудесно возникающим из сундука старинным нарядам…
|
|
Любовь к истории, прежде всего к истории России и славян, Владимир Вернадский сохранил на всю жизнь.
Еще одно воспоминание. Просторная гостиная, где стоят и сидят мужчины и женщины. Мать запевает глубоким сильным голосом. Негромко и звучно подхватывает хор. Народная украинская песня заполняет помещение и уносит с собой Володю, сидящего в углу комнаты как будто бы спокойно, не выдавая своего сильного – до слез – волнения.
Он рос замкнутым ребенком.
«Жизнь в Харькове, где отец был управляющим Конторой государственного банка, – вспоминал Владимир Иванович, – представлялась мне в то время одной из самых лучших жизней, какие возможно желать. Жили мы хорошо, богато. Все наши желания – детей – исполнялись очень скоро и даже слишком. Никаких неприятностей нам испытывать не пришлось. Самыми светлыми минутами представляются мне в это время книги и те мысли, какие ими вызывались, и разговоры с отцом и моим двоюродным дядей Е.М. Короленко. Помнится также сильное влияние, дружба с моим старшим братом».
В библиотеке отца книг было много. Чем больше узнавал из них Володя о далеких странах и опасных путешествиях, о богах и героях Древней Греции, о войнах, об устройстве фабрик, о старых обычаях, о названиях и расположениях звезд – обо всем решительно, – тем больше хотелось узнавать. Чтение открывало безграничный духовный мир идей и образов.
Наибольшее впечатление оставляли географические сочинения. Увлекали даже подробные и сухие описания рек и озер, долин и горных хребтов, растений и животных. Отчетливо представлялось бурное море и высокие валы, покрытые пеной, обступающие парусник, подобно живым, изменчивым и грозным горам.
|
|
Нравилось читать стихи и рассказы. Некоторые из них кончались печально, вызывая острую жалость и горечь. Мучило бессилие что‑либо изменить, спасти гибнущих, помочь страдающим. Одни лишь излишние огорчения! Этого Володя терпеть не мог. И взял за обыкновение прежде заглядывать в конец рассказа; если финал был печален – прекращал чтение.
Эта привычка осталась у него навсегда.
В семье почтенного профессора – с прислугой и няней – так просто стать избалованным ребенком! Две сестры‑близнецы (на год младше его) Ольга и Екатерина, проказливые, смешливые и бойкие, не дружили с Владимиром. Он резко отличался от них: спокойный, пухленький, медлительный, охотно улыбающийся, но редко хохочущий. Порой и он позволял себе покрикивать на прислугу. Няня мягко ему выговаривала:
– Теперь‑то уж нет крепостных и нет бар, теперь все – люди.
От этих слов мальчику становилось стыдно. Он быстро отвык от капризов. На сестер никакие выговоры не действовали, и это еще более отдаляло его от них.
Отчужденность от родных сестер сказывалась на его отношениях с матерью. Она не любила напоминаний о первой жене мужа. А тут, как нарочно, приходилось жить летом в имении Шигаевых, попадались на глаза книги Марии Николаевны, а в семье жил замкнуто пасынок Николай.
В родной семье Владимир чувствовал себя немножко чужим. Будто он больше принадлежал прежней семье отца, чем нынешней. Нравилось ему читать статьи Марии Николаевны. Сводного брата он горячо полюбил. Поражали его обширные знания, рисунки, стихи. Удивляли названия водевилей, которые писал Николай: «Ужасный человек, или Жена не потрафила!» Или: «Венец всему делу конец».
Николай всей душой привязался к Володе. Посмеивался:
– Ах ты, румяненький поросеночек! Так бы и съел тебя со сметаной и хренком.
Владимиру он посвятил эпиграмму, назвав ее «Другу» и поставив дату: «Сентябрь, 1870»:
На свете много есть друзей,
Покрытых лестью мишуры,
Владимир мой, душе твоей
Не знать, что значит: обмани.
Четверостишие оказалось пророческим.
Николай поступил в Петербургский университет. Во время подготовки к вступительным экзаменам и позже, в летние каникулы, часто бывал в доме Вернадских друг Николая Левинсон. Он нравился Владимиру своим живым горячим интересом ко всему окружающему. От него впервые услышал Владимир о герое итальянской освободительной войны легендарном Гарибальди. Левинсон страстно любил Италию, хорошо знал несколько языков и пользовался уважением Ивана Васильевича.
Став студентом, Николай по‑прежнему подолгу беседовал с Владимиром, разговаривая с ним, как с другом. И однажды прочитал свое стихотворение, начинающееся с вопроса: «Что такое жизнь наша?»
Говорят, в ней много правды,
Много счастья и любви;
Говорят, что все неправда,
Счастья нет, а смерти жди.
Оно тоже оказалось пророческим. В 1874 году Николай Вернадский заболел туберкулезом почек и через три месяца умер.
Неотвратимая, несправедливая, ужасная смерть брата потрясла Володю. Белое тонкое лицо мертвого Коли, с впалыми щеками и каменной неподвижностью, врезалось в память.
Во сне старший брат приходил к младшему, говорил с ним, звал куда‑то. Страшны были и первые мгновения после пробуждения: ведь Николая отпели в церкви и, заколотив гроб, закопали в землю. Его нет, не будет больше никогда, но во сне он является вновь и вновь, будто тоскует без Володи и хочет взять его к себе.
Может быть, это и есть его бессмертная душа, которая, как объясняла няня, витает ныне и во веки веков в небесах? Но почему тогда Володя видит его не среди облаков и ангелов, а возле себя, одновременно живым и мертвым, исчезнувшим и существующим?
Вопросы оставались без ответа. Владимир – маленький гимназист с глубокой и скрытой от всех жизнью – ни с кем не делился своими сомнениями и переживаниями. Он пытался во всем разобраться сам. И очень боялся ночных появлений умершего Коли.
Перед сном Володя сильно волновался. Сдерживая себя, повторял: «Пожалуйста, Коля, не приходи». И просьба подействовала: Николай перестал являться в сновидениях.
Владимир жалел отца, который был в отчаянии. Они еще больше сблизились. Несчастья делают нас мудрее; заставляют задуматься о добре и зле, о радости и горе, о жизни и смерти. Подобные мысли впервые стали приходить к Владимиру после смерти брата.
В чем смысл жизни, если тебе суждено исчезнуть навсегда? Почему люди ссорятся, так недружно живут, воюют между собой? И без того каждый из нас покинет этот мир, землю и солнце.
А если душа бессмертна? Если человек только становится иным, невидимым для живущих? Сколько тогда вокруг таких душ всех, кто жил прежде нас, продолжая оставаться среди живущих! И мы ответственны перед ними, как будут ответственны за нас те, кто придет нам на смену.
Но зачем все люди на Земле – и прошлые и будущие? Зачем они живут и умирают, если обладают бессмертными душами? И куда деваются души животных, которые, безусловно, существуют тоже?..
От этих вопросов голова шла кругом. Возможно, взрослые знают на них ответы. Не потому ли взрослые так не похожи на детей. Но почему тогда столь безутешен и беспомощен отец после смерти Николая? Значит, и отец, которого все считают умным, не имеет ответа на вопросы о жизни?
Владимир был не из тех, кто мирится со своими слабостями и умеет забывать мучительные детские сомнения. Много раз за свою долгую жизнь он задумывался о смысле бытия каждого человека и всего человечества. В конце концов он придёт к идее создания на Земле и в космосе области господства разума – ноосферы.
Об этом – позже. Сейчас обратим внимание на то, что на путь к своим научным исследованиям Владимир Вернадский, сам того не сознавая, стал ещё в отрочестве, когда отец подарил ему книжечку в темном кожаном переплете: «История крупинки соли» (1871).
Казалось бы, что может быть интересного в таком привычном белом веществе? Автор понимал это: «Несмотря на то что крупинка соли имеет, по‑видимому, такое ничтожное значение, мы взяли на себя труд написать её историю».
Кристаллическая поваренная соль покоится глубоко в земле, а рождена в незапамятные времена. Но она не остается в покое. Вода вымывает ее из глубин. На земной поверхности растворяют соль дождевые и речные воды. Человек добывает соль, пробивая глубокие шахты или нарочно растворяя её, а рассолы выпаривая под солнцем.
Далее начинаются и вовсе чудесные превращения природных солей. Глазирование посуды, получение сернокислого натра, соляной кислоты, щелока. Соль начинает странствовать с караванами купцов из страны в страну, через пустыни и леса, кочевать по базарам, переходить из рук в руки. В бочках, набитых рыбой, пересекает она моря; в кадках с капустой и огурцами хранится в подвалах. О ней слагают были и небылицы, из‑за нее буйствуют народные бунты, она благодетельствует и разоряет людей.
А после тысяч превращений возвращается крупица соли в море. И там, на дне лагуны, вновь рождается из воды белыми кристаллами, погружается в землю и под падающими сверху осадками замирает в глубине до той поры, когда доведется ей снова начать свой путь чудесных превращений…
В истории крупицы соли было что‑то похожее на жизнь человека.
Каждому из нас суждено появиться на свет, пройти свой жизненный путь и растаять в окружающем мире. Есть ли у крупицы соли душа? Вряд ли. А может быть, душа человеческая, словно соль, проходит бесчисленное множество превращений и вновь возвращается на круги своя?
От этих мыслей не меньше становилось загадок, а больше. Впору было отчаяться. Да и есть ли вообще разгадка тайн жизни и смерти?
Оставалась все‑таки надежда. В вихре мыслей вдруг открывались какие‑то яркие просветы, глубины, пока еще недоступные. Значит, надо не терять надежды, надо верить и искать.
Он был один в огромном и непонятном мире. И ему предстояло открывать этот мир и себя в нем. Никто не мог ему помочь. Жизнь каждого из нас – неповторимое событие во всей Вселенной. Каждый сам в ответе за свою жизнь и за весь мир вокруг.
Конечно, возле него были люди – родные, знакомые, товарищи‑гимназисты. Но разве можно кому‑нибудь поведать свои переживания? Нет! Для самого себя в них так много загадочного, звучащего, как музыка, и пропадающего в тот миг, когда начинаешь подыскивать нужные фразы.
Ему впервые открылся путь поисков – бесконечный туманный путь, такой неясный, когда стоишь в самом его начале!
Тогда же, читая сочинения Марии Николаевны, поверил он в великое волшебство науки, о которой так много сказано восторженных слов и которая оборачивается в гимназии докучливой и сварливой старухой. Нет, наука вечно молодая волшебница и способна помочь в поисках истины.
Плоды просвещения
Американский писатель Амброз Бирс отметил: образование «мудрому открывает, а от глупого скрывает недостаточность его знаний».
Культура мышления определяется осознанием своего незнания, умением сомневаться и самобытностью ума, а не запоминанием обильных сведений.
Гимназист Владимир Вернадский не радовал родителей отличной успеваемостью. (Многие великие люди учились, как известно, не лучше.) Это казалось им странным. Сын много читал, часами просиживая за письменным столом. В отличие от сестёр был трудолюбивым, усидчивым, серьезным.
Как признался Владимир Иванович: «И действительно, я сидел над книгами, точно готовясь учиться, а фантазия моя в это время летала бог знает где, или я читал то, что не надо».
Преподаватели фантазёров не поощряли, считая главной своей обязанностью вколачивать в головы гимназистов даты исторических событий, грамматические правила, слова древнегреческого языка и прочие сведения такого рода. Из детей старались сделать, как повелось ныне, запоминающие машины. Гимназия вырабатывала «стандартные детали» для государственного аппарата державы.
А тем, кому приходилось запоминать массу ненужных слов и цифр, предстояло стать писателями, инженерами, учеными. Им суждена была сложная судьба, предстояло трудиться и разбираться в ежедневных головоломках, на которые так щедра жизнь.
Но, как говорится, нет худа без добра. Зубрежка развивала память, а знание древних языков помогало узнавать живые иностранные языки.
Действие равно противодействию: чем более отдаляла гимназия Владимира от живой жизни, тем радостнее были его встречи с природой, тем острее воспринимал он красоту полей, холмов, гор.
«В детстве я обладал, – вспоминал он позже, – некоторой способностью довольно тонко наблюдать явления окружающей природы; я помню, какие сильные впечатления производили на меня различные оттенки цветов и блески. Я помню мои старания различить разные шумы; мальчуганом меня преследовала мысль воспользоваться слухом для большего познания явлений. Я мечтал придумать инструмент, который бы по данному шуму определял то явление, которое его производит, и те тела, какие при этом принимают участие».
Ему нравились летние семейные поездки в Пластиково, Полтаву. Запомнились дальние путешествия: в 1873 году – Вена, Венеция, Прага, Дрезден; через год – Италия. Он был потрясен красотой заснеженных альпийских вершин, отвесных круч и ледяных языков, сползающих в зеленые долины. Здесь он вспомнил дедушку, славный суворовский поход и ощутил прилив радости и гордости. Если потребуется, и он пройдет тот же путь!
…После смерти брата Николая закончилось счастливое, беззаботное харьковское существование. В 1876 году семья переехала в столицу. Владимир Вернадский поступил в третий класс 1‑й Петербургской классической гимназии. Она была одной из лучших в России.
Под Новый год он купил в торговых рядах Гостиного двора объемистую тетрадь в плотном переплете. В субботу 1 января 1877 года написал: «Я хочу вести аккуратно один год мой дневник, чтобы потом, посмотрев, вспомнить счастливую жизнь моей молодости».
Деловая пометка за это число гласит: «Сегодня окончил мои воспоминания о путешествии 1875 г. и кончил разбирать политико‑экономический отдел книги». В ту пору ему ещё не исполнилось четырнадцати лет.
Судя по дневнику, его одинаково глубоко волновали и детские игры, и оперы, и вопросы мировой политики; хотя, конечно, наиболее авторитетно он разбирался в играх. Впрочем, многие его суждения по вопросам внутренней и внешней политики России вполне серьезны и разумны.
Любил он слушать разговоры и споры взрослых в кабинете отца. Притаившись в уголке на диване, узнавал о битвах сербов с турками, о победах и поражениях Гарибальди (одного из любимых его героев), о причинах военных неудач России и вечных российских неурядиц.
Иные дни его были чрезвычайно насыщенны. Например, вечером 6 января он присутствует при «большом споре» о положении страны. На следующий день утром – гимназия, вечером – «Ромео и Джульетта» Гуно в Итальянской опере («Игра и пение были превосходны»).
На другой день он опоздал в гимназию и неудачно отвечал на уроке греческого языка. Вечером ему неожиданно (остался лишний билет) предложили посетить концерт в Дворянском собрании. Вернулся домой в одиннадцать вечера и до полуночи просидел, слушая рассказы одного из гостей.
Рано утром следующего дня отправился в библиотеку (взял там книгу «Швейцарские Альпы»). Встретил знакомых с детьми и своими сестрами. Пошел с ними в Летний сад, где по случаю гулянья государя особенно много шпиков. Слушал почтительные анекдоты взрослых о царе. Скажем, такой случай: кандидат на пост министра допустил оплошность, на что Александр II заметил: «Какой же он министр, если знает меньше меня».
15 января отец подарил ему свою статью: «Политическое равновесие и Англия». Подводя итог гимназическим успехам за неделю, Владимир записал: «5 – поведение, 4 – латинский, 3 – латинский и греческий». А вечером в Итальянской опере слушал «Вильгельма Телля».
Следующая запись краткая: «День прошел незаметно». 17 января и вовсе не отмечено в дневнике. В последующем подобные пропуски будут встречаться все чаще и чаще, а порой пропадут целые недели. По‑видимому, пунктуальность не была ему свойственна, как, впрочем, и всем детям.
Он полностью разделял политические взгляды отца. Возмущался, слушая рассказы о провокаторах, засылаемых полицейскими в студенческие общества. Но, подобно отцу и Евграфу Короленко, оставался горячим патриотом славянских народов, прежде всего – украинского и русского.
Сохранились четыре его тетради с выписками литературы: «Борьба славян за существование», «Заметки по взаимным отношениям славян между собою и с другими нациями»…
Подобные записи перемежаются с иными. Заметив, что один из мальчиков боится чертей, задумался: «Очень странно, что это врожденное свойство всех людей; быть может, они и взаправду есть». Или лаконичная фраза, понятная каждому школьнику: «Не повезло с греческим – 2».
Мать резко осуждала его за посредственные отметки; стараясь уязвить его самолюбие и пробудить в нём желание стать отличником, насмехалась над ним. В результате сын еще более отдалялся от матери и переживал это отчуждение: «Мать, не знаю за что, на меня сердится… Так и хочется плакать». И отметил, что справедливые порицания отца не вызывают у него никаких протестов: «За то я к нему привязан так, как ни к кому в мире».
Лето Вернадские провели на даче в Шувалове. Владимиру нравилось гулять целый день по окрестностям, имеющим вид маленькой Швейцарии: крутые холмы, заросшие сосной, три озера в низинах. Одно из них обширное, с прогулочным пароходиком.
Владимир приглядывался ко всему вокруг внимательно. Записал полевые наблюдения: «Дно озера покрыто крупным песком и валунами, состоящими из остатков различных горных пород: кварца, гранита, гнейса (между прочим, кварцу должно быть неуютно в такой компании, ведь он не горная порода, а минерал). От станции железной дороги тропинка минует сосновый лес, где на кочках растут кустики голубики и черники, а далее лес меняется и в нем преобладает мох; затем тропа спускается в песчаный карьер с громадными валунами на дне».
Богатство впечатлений во время прогулок ни в коей мере не отвечало скудости описаний. Желтая тропинка на ярко‑зеленом склоне, плавно огибавшая лобастые валуны; запах сосновой смолы; розоватые стволы, высокие, как корабельные мачты; вкус голубики и многообразные оттенки вкуса ягод соседних кустиков; россыпь солнечных бликов на озере и деловито стучащий, как бы игрушечный пароходик, весь в разноцветных пятнах зонтиков, словно в цветах…
Это оставалось в душе, в памяти; было жизнью, а не ее отражением в описаниях. И в поздние годы Владимир Иванович не раз посетует на трудности передачи словами пережитых чувств и мыслей. Он переживал и продумывал многое сразу, как бы мощными музыкальными аккордами. А раскладывая впечатления по порядку, разрушал или обеднял гармонию.
Он по‑прежнему много читал. С нового учебного года настроился весьма решительно: «Я буду стараться быть одним из первых учеников». Месяц спустя: «Получил 2 за прежнюю работу, и вышло 4 + 3 + 2 = 3». Сильнее успеваемости его беспокоит начавшаяся Русско‑турецкая война.
Летом, расспросив родителей, он выясняет свою родословную и заводит соответствующий раздел в дневнике. Отмечает, что бабушка матери была гречанка, а мать матери – полькой.
Когда Владимир пишет о своем деде, почерк его делается тверже, увереннее, взрослее. Образ незаурядного предка вдохновлял его.
Напряженный интерес к ходу русско‑турецкой кампании не мешал Владимиру участвовать в гимназических баталиях: «Во время большой перемены на меня напало с охапками трав 5 человек, потом подошли еще ко мне, и началась общая баталия; с меня 2 раза сбивали шляпу, т. к. несколько раз, стоя впереди, приходилось отбиваться от врага. После этой битвы пришлось мыть руки и лицо и чистить мундир».
Судя по описанию, автор весел, незлобив и в общем‑то не настолько шаловлив и задорен, как ему кажется.
Единственное, что заметно омрачает его жизнь, – плоховатые отметки: «Ужасно неприятное положение! Надо мной опять будут смеяться!» Более всего тревожится он за свое человеческое достоинство.
Он переживал не столько свои неудачи, сколько огорчения, которые они доставляют родителям. Когда отец перестает на него сердиться, Володя радостно отмечает в дневнике: «Добрый папунь!.. Да, мое положение не так худо: 3 – греческий, 4 – немецкий, 4 – французский, 3 – русский…»
Он учиться умел и любил – но только самостоятельно, по личным побуждениям. Например, в тот год, о котором шла речь, самостоятельно выучил польский язык (а прежде украинский) и прочел немало научных книг, из которых многие вовсе не были рассчитаны на ребенка.
Можно было б вынести суровый приговор системе просвещения, столь несовершенной и угнетающей учащихся. Однако не станем забывать: гимназия неплохо обучала иностранным языкам. Достаточно полон и глубок был курс истории, в особенности античной, а также философии.
Для Вернадского подобные обстоятельства сыграли положительную роль. В дальнейшем он самостоятельно изучил несколько европейских языков и углублял свои исторические и философские знания.
В классических гимназиях мало уделялось внимания наукам о живых организмах, о Земле. Ведущими предметами были древняя история и древние европейские языки. Это становилось подобием духовного футляра для учеников, изолируя их от общественной жизни и живой природы.
Тем, кто интересовался жизнью природы и общества, приходилось самим добывать себе «духовную пищу». Это укрепляло их волю и разум, воспитывало самостоятельность.
Позже Вернадский вспоминал: «Странным образом стремление к естествознанию дала мне изуродованная классическая… гимназия, благодаря той внутренней, подпольной, неподозревавшейся жизни, какая в ней шла в тех случаях, когда в ее среду попадали живые талантливые юноши‑натуралисты. В таких случаях их влияние на окружающих могло быть очень сильно».
В сумерках огонь светит ярче, чем днем. По словам Вернадского, «жизнь в эпоху тяжелейшей реакции всюду пробивалась сквозь обволакивающий ее густой туман угнетения».
Владимир быстро подружился со сверстниками. Нравился ему Андрей Краснов – за искренность, ум, самостоятельность. «Овальное, очень смуглое лицо, с ярко блистающими глазами, с оригинальными медленными, но нервными движениями, ясной, красивой речью, залетавшей все дальше и дальше в несбыточные мечты», – вспоминал он своего друга.
Андрей Краснов мечтал о тропической природе и горячо любил родной край, восторгался весенним возрождением природы, красотой неба, растений и животных. При этом умел вести точные научные наблюдения. Он основал энтомологическое общество, объединявшее нескольких учащихся, в число которых вошел Владимир Вернадский.
На заседаниях общества, не удостоенного вниманием гимназического начальства, самые интересные и содержательные доклады делал Андрей Краснов. (Со временем он совершил кругосветное путешествие, стал известным ботаником и географом, основал Батумский ботанический сад.)
«Он в своей жизни, как редко кто, остался верен своему молодому плану и провел его до конца без больших изменений», – писал о Краснове Вернадский. Эти слова он мог бы с полным основанием отнести на свой счет.
Во главе с Андреем участники кружка весной и осенью совершали экскурсии в пригороды Петербурга: Шувалово, Удельную, Парголово. Там они ловили жужелиц, водяных жуков, наблюдали за насекомыми, собирали гербарии, определяли растения. По признанию Вернадского, им открывался «один из основных источников воспитания и жизни – мир природы».
Владимир Вернадский выступал с сообщениями редко. Ему нравились доклады Краснова, яркие, взволнованные и в то же время обстоятельные, основанные на личных наблюдениях и хорошем знании литературы. Эти доклады приводили Владимира к невеселым выводам. Он сознавал, что не сможет выступить столь же хорошо.
Энтомологический кружок стал одной из первых ступеней на пути Вернадского к науке. Под влиянием пригородных экскурсий, устраиваемых Красновым, он учился видеть окружающее взглядом натуралиста.
Увлеченные познанием природы, гимназисты не забывали об искусстве, истории, литературе. Краснов прекрасно знал древние языки и прочел в подлиннике всего Геродота. Вернадский наибольший интерес проявлял к истории, философии, славянским языкам и географии.
Будущий великий естествоиспытатель мало уделял внимания изучению Земли, а в первой своей самостоятельной работе обратился к истории славян. Правда, были еще химические опыты со взрывами – к ужасу всех домашних; да кто в детстве не увлекался подобными опытами?
А может быть, для любознательного ребенка самое важное – не превращаться в юного многознайку, не подражать взрослым, не блистать своими ранними познаниями в науке или технике?
В детстве человек воспринимает мир во всей его цельности, красоте, совершенстве, таинственности. Счастливы те, кому удается сохранить на долгие годы такое восприятие мира. Владимиру Вернадскому это удалось.
Сократовские беседы
Сократ, как известно, сочинений не писал. Он предпочитал вести беседы, удивляя собеседника неожиданными мыслями, искусством спора и наведением на верные суждения.
Живое общение с учителем и его незаурядная личность помогли его ученику Платону стать одним из величайших философов за всю историю человечества. Нечто подобное испытал гимназист Владимир Вернадский в беседах с Евграфом Максимовичем Короленко.
На любого ребенка воздействуют не столько умные высказывания, сколько чувства, взволнованность, искренность, энергия, с которой эти слова произносятся. Володю сильно волновали и увлекали речи Евграфа Максимовича, так не похожие на спокойные рассуждения отца.
Евграф Короленко нравился Владимиру своей непосредственностью, откровенностью, силой чувств. Мальчик ощущал в себе те же душевные свойства, которые приходилось таить, чтобы не показаться смешным или неприличным. А Евграф Максимович не думал о том, какое производит впечатление, не замечал ироничных улыбок окружающих.
Как часто бывает с людьми горячими, наивными, откровенными и непреклонными, он любил детей. Искренность и любознательность Володи были ему близки и милы. Старик и ребенок подружились.
Дружба эта напоминала взаимосвязь планеты со звездой. Евграф Максимович, наделенный избыточной энергией, излучал свои чувства и оригинальные идеи. Владимир впитывал их жадно, перерабатывая своим юным умом, по‑своему переиначивая их и переосмысливая.
Седовласый и седобородый, с молодым румяным лицом (шел ему тогда седьмой десяток), не утративший офицерской выправки, Евграф Максимович любил гулять перед сном в сопровождении своего юного друга.
В это время ничто не мешало почтенному старцу фантазировать вслух. Он не признавал Бога, а звездное ночное небо вызывало у него необычайные образы. Он не сомневался в том, что далекие миры населены разумными существами. Верил, вслед за Платоном, что сонмы планет, звёзд и галактик образуют единство – бесконечно сложное и разумное.
Наедине с тринадцатилетним мальчиком Евграф Максимович преображался. Иногда он словно забывал о присутствии Владимира и оспаривал собственные суждения, переходил от одной темы к другой, употреблял непонятные термины и порой замолкал, о чём‑то размышляя.
В такие минуты Володе казалось, что мысли дяди передаются ему не только словами, но и незримыми флюидами, магнетически, из души в душу. Ему представлялось совершенно понятным молчание – подчас более понятным, чем слова.
…Можно вообразить: по темной и тихой вечерней улице (без электрических фонарей и автомобилей) прохаживаются плотный, осанистый старик с молочно‑белой бородой и маленький гимназист. Старик спрашивает:
– Скажи, Владимир, ты задумывался о происхождении рода человеческого?
– Вы имеете в виду теорию Дарвина о происхождении человека от одного предка с обезьянами?
– Предположение, гипотеза – и только… Одна из попыток проникнуть сквозь темную завесу минувших тысячелетий. Попытка натуралиста, но не философа, дающая пищу для ума и не согревающая сердце… Когда приходишь к самому краю жизни, то дьявольски хочется знать, кто ты был, откуда пришел и куда все‑таки уходишь. И вдруг пришел от папашеньки‑обезьяны, уходишь в грязь… Не хочу! Протестую!.. Оскорбительно для человечества!
Следует долгая пауза. Воображение гимназиста сопоставляет шимпанзе из зверинца и отца, облекает мохнатую обезьяну во фрак и в таком виде помещает на пальму… Да, сомнительный родственник, пусть и дальний.
– Вы предполагаете, – нетвердо говорит Владимир, – верность догмата церкви о божественном творении?
– Забудь догматы церкви, когда речь заходит о природе! Церковное понятие божества – это язычество, суеверие, достойное дикарей, но не цивилизованного человека!
Поистине замечательна способность Евграфа Максимовича удивлять парадоксами! Священное Писание отвергает идею Дарвина, Дарвин опровергает Священное Писание. Ни то ни другое не устраивает Евграфа Максимовича. Как тут разобраться?
– Нет! – продолжает старик, воодушевляясь. – Я не смею отречься от своего давнего волосатого четырёхрукого предка. Не только признаю его, но и почитаю; не стыжусь его, а преклоняюсь перед ним и с чувством сыновней любви готов смыть с его мученического чела кровь своими слезами!
Воображение мальчика создает картину, которая привела бы в ужас не только учителя Закона Божьего: обезьяна с печальными и мудрыми человеческими глазами, в терновом венце мученика…
– Им приходилось много страдать, ибо нет легкого пути к человеку. И я представляю отчетливо, как первый оранг подобрал с земли палку и попытался выпрямиться, опираясь на нее. Ему было неловко, трудно, больно, однако он поднимался и стоял. И остальные глядели на него снизу вверх, с трудом задирая головы. Вот еще один и еще берут палки. Они пробуют двигаться вертикально, ходить. Может ли такая дерзость понравиться седым вожакам стада? В одну из ночей – в первую Варфоломеевскую ночь на Земле! – вожаки напали на тех, кто осмелился гордо поднять голову, жестоко избили их и прогнали прочь. Много испытаний пришлось перенести несчастным, прежде чем они научились ходить вертикально, а палки стали употреблять не для хождения, а для охоты и копания земли…
Яркие картины рождал этот рассказ. Но как удержаться от вопроса:
– Евграф Максимович, стало быть, вы утверждаете естественное творение…
– Мой юный друг, подними глаза вверх и взгляни на звезды… Я не могу взирать на эту чудесную Вселенную, как и на судьбу человеческую, и довольствоваться заключением, что все это – результат случайной игры неразумных сил… Чаще смотри на звезды, мой друг, и ты ощутишь безмерность мироздания и свое присутствие в нем – не случайное, не мимолетное, а вечное…
По черному, густо усеянному звездами небу чиркнула у горизонта падающая звезда.
– Нет, мы не падающие звездочки. Мы принадлежим этим звездным мирам, составляем с ними единое целое. В этой вечности есть одна лишь абсолютная жизнь и нет абсолютной смерти… Быть может, ты усомнишься? Что ж, я поясню… Человек есть колония клеточек – так говорит естествоиспытатель. Микроскопические клеточки, сочетаясь, составляют разумное существо, управляющее не только собою, но и отчасти судьбами мира, которого оно составляет лишь часть… А теперь обратимся вновь к звездам. Эти едва заметные бесчисленные точки – отдельные миры. Каждое солнце с его планетами плавает в страшно глубоких пространствах, их отделяющих. И все эти мириады точек, сочетаясь вместе, составляют органическое целое, разум которого настолько выше разума каждого мира, насколько разум человека выше разума клеточки. Такой высший разум есть Бог, управляющий мирами, то есть частями самого себя. Эта звездная величественная бездна пространства есть органическое разумное целое, сложившееся в беспредельности времени!
От этих слов голова шла кругом. Вернувшись домой, лежа в постели, Володя долго не мог успокоиться. Воображение уносило его в бесконечное мировое пространство, и над серебряной луной роились неведомые существа, и звезды вместе с планетами оживлялись, и мириадами мерцающих глаз таинственный мир смотрел на него и размышлял о нем, о человеке, летящем в его пределах…
Не было свидетелей этих разговоров (не считая, конечно, звездного неба), а люди, участвовавшие в них, давно умерли. Осталось только письмо Владимира Ивановича (от 6 июня 1886 года), где он вспоминает звездные вечера, прогулки с Евграфом Максимовичем и свои фантазии после них. Сохранились рукописи Евграфа Максимовича, отрывки из которых почти дословно приведены выше.
Старик, фантазирующий, как ребенок; ребенок, мудрствующий, как старик… Вполне обычная ситуация.
О разуме звездных миров допустимо слагать стихи, а не писать научные трактаты (на эту тему писал К.Э. Циолковский). В трудах Вернадского нет упоминаний о мировом разуме. О происхождении человека он тоже не писал.