Реклама:
ГЕОРГИЙ АКРОПОЛИТ
ЛЕТОПИСЬ
50. Миновав Фессалонику и Византию и вступив в Филиппы, он остановился здесь [107] лагерем по немаловажной, как казалось ему, причине. Ибо, когда он был еще в Водинах, манклавит 128 Николай из Меленика сделал донос императору на известного уже нам Михаила Палеолога, сына главного доместика. Но так как тогда у императора не было времени для исследования этого дела, потому что он занят был военными приготовлениями и войной, то он и отложил исследование этого обвинения до более благоприятного времени. Теперь царю можно было приступить к исследованию этого дела, и он учредил судилище, назначил судей и нарядил торжественный суд 129. Обвинение состояло в следующем. Когда умер Димитрий [108] Торник, — в то время, как великий доместик находился еще в Фессалонике, а сын его Михаил был назначен правителем в Меленик и Серры, — то этот последний, узнав о смерти Торника, весьма опечалился и перед всеми показывал себя сильно расстроенным, потому что Торник имел в супружестве двоюродную сестру великого доместика. Как обыкновенно бывает в таких случаях, кто-то из жителей Меленика, по имени..., спросил другого, которого звали...: «Отчего так печалится Михаил Комнин?» «Оттого, — отвечал этот последний, — что умер Димитрий Торник, — он знал, что это была причина, — родственник его и правитель общественных дел». «Не думаю, — возразил первый, — из-за Торника он не стал бы так печалиться и сокрушаться, потому что от этого, кажется, ему же выгода. А если так, то горе нам! Дела наши, которые теперь так спокойны и благоустроены, опять придут тогда в смятение и расстройство». «О нет, друг мой! — отвечал первый. — Если это и действительно так, то отсюда не произойдет ничего худого для нас, потому что великий доместик управляет Фессалоникой, а сын его Михаил Комнин — нашими областями. Под управлением таких великих мужей нам нечего бояться какого-нибудь смятения, а кроме того, сестра болгарского Каллимана Фамарь 130, еще незамужняя до настоящего [109] времени, вступит в брак с Михаилом Комнином, и таким образом между нами и болгарами будет союз». Так разговаривали между собой упомянутые лица, а Михаил Комнин ничего и не знал об этом. Этот разговор один из собеседников передал упомянутому манклавиту, а тот сообщил его императору. Оба они были схвачены и подвергнуты допросу. При допросе один высказал обвинение, а другой признался и сказал: «Я действительно говорил так, он от меня это слышал; но говорил я это от самого себя, а не потому, чтобы слышал такие речи от Михаила Комнина. Его принуждали к этому (т. е. сознаться, что он слышал эти слова от самого Комнина); но он продолжал стоять на одном, что об этом ровно ничего не знает Михаил Комнин. Вследствие этого предложено было им испробовать военное доказательство, т. е. поединок, так как не было свидетелей ни за того, ни за другого. Оба они вооружились, вступили на отмеренное им пространство и сразились между собой, причем верх остался на стороне обвинителя, а обвиняемый был побежден и свергнут с коня. Его подняли с земли еще живого (потому что он получил не смертельную рану) и стали опять допрашивать, чтобы он сказал сущую правду. Но он стоял на прежнем слове, т. е. что он решительно не знает, виноват ли в чем Михаил Комнин. А так как император думал узнать истину при помощи [110] усильного истязания, то и назначил самое строгое испытание, именно приказал подвергнуть его так называемому смертному допросу. Вследствие этого у обвиняемого связали руки назад, как будто для смертной казни, а глаза завязали льняным покрывалом — так обыкновенно приготовлялись к принятию смертного удара те, которые были осуждены на смертную казнь. Когда все это было сделано и узник протянул уже шею для отсечения головы, его опять подвергли допросу о том же предмете, но он по-прежнему со страшными клятвами утверждал, что решительно ничего об этом не знает Михаил Комнин. Он думал, что идет на смерть, а между тем попал только в темницу, где ожидали его колодки и кандалы. Весь суд перенесен был теперь на самого Михаила Комнина. Назначенные для исследования его дела судьи говорили ему: «Так как на тебя возведены некоторые непригожие речи, то ты должен опровергнуть их каким-либо чудотворением». Речь шла о доказательстве посредством раскаленного железа 131. Но [111] Михаил (имел своей помощницей истину) отвечал: «Если бы был против меня какой-нибудь обвинитель, я вступил бы в борьбу с ним и доказал, что он лжет, но обвинителя нет; за что же меня судят? Вы требуете от меня чудес, но я не в состоянии их сделать. Я не могу себе представить, чтобы раскаленное железо, попав в руки живого человека, не обожгло их, разве только они будут вырезаны из камня или сделаны из меди Фидием или Праксителем». Так говорил, и, клянусь Фемидой, вполне справедливо, Михаил Комнин. На этом суде присутствовал вместе с другими митрополит Филадельфийский Фока, весьма любимый и уважаемый императором, чего, впрочем, достиг он не добродетелью, а бесстыдством 132. Однажды, когда император спрашивал мнения о каком-то общественном деле, он дерзко сказал ему: «Государь! Для чего спрашиваешь нас, когда всегда делаешь только то, что сам задумал?» Когда он это сказал, император обратился с жалобой к предстоявшим: «Митрополит так дерзко говорит, а вы это терпите?» Но немного спустя сделался к нему [112] весьма благосклонен, осыпал почестями и начал советоваться с ним о мирских делах. И в настоящем случае император пользовался им как доверенным советником. Отозвав Михаила Комнина один на один, митрополит сказал ему (а я подслушал): «Ты человек благородный и рожден от благородных родителей. Поэтому тебе нужно было и думать, и делать так, чтобы не уронить своего почетного места, ни своей верности, ни своего рода. А так как нет возможности уличить тебя посредством свидетелей, то должен доказать истину раскаленным железом». Но Михаил мужественно и твердо и, подобно какому-нибудь герою, бестрепетно бросающемуся в битву, как изображают писатели, отвечал: «Владыка! Это должно быть нечто святое; а я человек грешный и не могу творить чудес. Но если ты, как митрополит и человек Божий, советуешь мне это сделать, облекись во все священные свои одежды, как обыкновенно приступаешь к божественному жертвеннику и предстоишь Богу, и потом своими святыми руками, которыми обыкновенно прикасаешься к божественному жертвоприношению тела Господа нашего Иисуса Христа, вложи в мою руку железо, и тогда я уповаю на Владыку Христа, что он презрит мои прегрешения и откроет истину чудесным образом». Так сказал Михаил Комнин, а митрополит ему на это: «Прекрасный юноша! Этот способ испытания не принадлежит [113] нашим римским постановлениям, не заимствован ни из церковного предания, ни из законов, ни из священных и божественных канонов. Этот способ варварский, нам неизвестный, и употребляется только по царскому распоряжению». «Но — великий иерарх Божий! — если бы я был варвар и в варварских обычаях воспитан и таким варварским законам научен, то я по варварскому обычаю понес бы и наказание. А так как я римлянин и происхожу от римлян, то по римским законам и письменным установленным пусть меня и судят!» Пораженный этими словами юноши (Михаилу Комнину было тогда 27 лет), который и в несчастье не потерял благородного образа мыслей и благородной твердости в слове, митрополит отправился к императору, — что он ему сказал, я не знаю, но, по всей вероятности, то самое, что и как я слышал. Таким образом, император после долгого испытания не нашел никакой вины в Михаиле Комнине, хотя подводил под вину невинного и силой слов и бичей. Притом все, как латиняне, так и римляне, и особенно латиняне, — потому что они гораздо свободнее говорят о своих государях, — признавали совершенно невинным Михаила Комнина. Мы вместе с Иоанном Макротом, присутствуя на суде, так как и мы тоже были включены в число судей императором, заметили, что некоторые (из судей) стояли здесь, ничем не отличаясь от дерев. Императору [114] хотелось, чтобы единогласно осудили (Михаила); а у нас между тем не поворачивался язык, когда без основания судили Михаила Комнина. Не только мы все любили его (я говорю сущую правду), но и все военачальники, и воины, и лица, принадлежащие к синклиту. Для юношей он был приятным собеседником, ласковым на словах и вполне готовым на услуги, для стариков он казался стариком по речам и по разуму и нравился им. И это случилось с ним, как думаю я, по устроению Всевышнего; так как Бог хотел возвести его на царскую высоту, то и подверг его огню искушений и пещи испытания, чтобы, взойдя некогда на царский трон, он не считал его недоступным для наветов и клеветы и не поспешно произносил бы приговоры, достигнув возможности делать, что угодно. Не обижен он был (Богом) и в других отношениях, как дальнейший рассказ покажет. В конце розысков император сказал (я эти слова слышал) — «Увы, несчастный! Какой славы ты лишился!» Это было сказано потому, что император хотел выдать за Михаила Комнина внучку свою, старшую дочь сына своего царевича Феодора, Ирину. Она приходилась Михаилу племянницей от двоюродной сестры. Но так делал и император Иоанн, и многие другие, так что это было делом обыкновенным; и хотя Церковь запрещала подобные браки, но императорам это разрешалось для общественной пользы. [115]
51. Таким образом, окончив розыски, император отправился на восток, а Михаил Комнин оставлен был, так сказать, в подозрении. Но знатность его рода и родство его с ним с самим и знатными лицами не позволяли императору пренебрегать его делом. Что же он делает? Посылает его к патриарху. Кормилом патриаршества правил тогда Мануил, муж благочестивый, святой жизни и поведения, хотя и имел жену 133, но незнакомый с науками, так что не понимал и того, что удалось узнать. Император написал к нему, чтобы он подвергнул Михаила Комнина епитимии 134 и связал его клятвами, что он [116] никогда не будет замышлять неверности к царю, а сохранит в чистоте свою преданность к державному. Так и было сделано, и император опять приблизил к себе Михаила Комнина и отдал ему в супруги внучку брата своего, севастократора Исаака Дуки, Феодору, — она одна и была у отца ее, сына севастократора, Иоанна, который умер еще в молодых летах, оставив вдовой супругу свою Евдокию, дочь Иоанна Ангела, и сиротой свою единственную дочь Феодору, которая благополучно сочеталась теперь браком с Михаилом Комниным. Мать ее, Евдокия, хотя была очень молода, но предпочла переносить свое вдовство, возлюбила добродетель и то, как бы угодить Богу. За что и награждена была от Бога этим союзом. Так все это было.
52. Достигши восточных стран и пробыв там тот год, император опять отправился оттуда в главный город Вифинии — Никею. Время было к концу зимы: истекал месяц февраль. Однажды император, сидя [117] на своем ночном ложе (протекла уже и некоторая часть ночи), вдруг сделался безгласен и, покатившись, упал на постели и совершенно лишился языка 135. Врачи принялись за свое дело, сделали насечки на ногах и вложили в эти насечки эфолвион 136, равно как пробовали и другие средства, какие предписывает врачебное искусство; но император пролежал без всякого движения как эту ночь, так и следующий день и следующую за ним ночь. Он был поражен апоплексическим ударом, столь сильным, что лишился [118] всякого движения и языка. Наконец он едва-едва очнулся и пришел в себя. Цвет же его лица совершенно изменился. Затем он озаботился добраться до Нимфея, поспешая к празднику Ваий, который имел обыкновение совершать торжественно. Продолжая свой путь, он прибыл в Нимфей и здесь совершил торжество Ваий и отпраздновал и день Воскресения. Затем, по обычаю, начал посещать окрестные места, где прежде постоянно бывал, подвергаясь через известные промежутки времени болезненным припадкам, которые мучили его. Иногда в самом дворце он вдруг падал на одр безгласным, иногда же — на коне и в пути его схватывала болезнь, и бывшие с ним подхватывали его и скрывали все это до времени, чтобы не знали об этом другие. А когда он приходил в чувство, то кое-как возвращался во дворец, а иногда домашние тихонько переносили его на креслах в царские чертоги. По мере усиления болезни и тело императора становилось все хуже и хуже, потому что гораздо чаще начали случаться с ним ее припадки. Все более и более усиливавшаяся худоба и отсутствие аппетита жестоко сокрушали его. А когда врачи утомились уже в борьбе с болезнью, то, желая приобрести себе хоть малое утешение, он захотел отправиться в Смирну, дабы там поклониться Христу, да подаст ему облегчение и явит к нему свою милость. Отправившись в путь, он исполнил все это, но не получил ослабы [119] своему недугу, а напротив, пребывая в Периклистрах (это место находится близ Смирны и называется так потому, что со всех сторон стекается к нему много воды), почувствовал, что болезнь его стала еще больше или, лучше, злее. Поднявшись отсюда, он в самом расстроенном состоянии добрался до Нимфея. И здесь не входил и в царские палаты, а велел раскинуть царские палатки в царских садах. Здесь он и скончался в 3-й день ноябрьских календ, прожив 62 года, — как говорили те, которые верно знали все относящееся к нему, — из коих 33 года процарствовал честно и непорочно. Он был кроток и всегда отличался человеколюбием, бережлив в раздаянии даров подвластным себе, но зато к иноземцам, и особенно к послам, он был очень щедр, чтобы они хвалили его. После того как умерла супруга его, царица Ирина, он обнаружил слабость к женщинам. Особенно он был увлечен любовью к Маркесине — служанке, а после совместнице супруги своей, из рода аллеманов, императрицы Анны, прибывшей из Италии, и до такой степени поддался этой любви, что позволил ей носить красные сандалии и такого же цвета верхнюю одежду и перевязь, — за нею, как за настоящей императрицей, следовало множество прислужниц. И многое другое делал он, исполняя ее прихоти. На войне он был терпелив и мужествен. В решительные битвы он, впрочем, не любил вступать, опасаясь изменчивости и [120] ненадежности военного счастья, но брал терпением: он проводил в неприятельской земле иногда весну, оставался в ней и на лето, ждал и до самого конца осени, и зазимует, а добьется-таки победы, потому что враги утомятся наконец царской настойчивостью и терпением. Умирая, император Иоанн оставил царство сыну своему Феодору, которому было тогда 33 года, т. е. ровно столько же лет, сколько царствовал его отец, потому что день его рождения почти совпадал с днем восшествия на престол его отца.
53. Император Феодор вступил на царский престол. Отдав обычный долг императору, отцу своему, и сев, по обычаю, на щит 137 и будучи провозглашен всеми самодержцем, отправился из Нимфея в Филадельфию. Это город огромный и многолюдный, населенный жителями, которые в состоянии были владеть оружием и особенно искусны были в метании стрел, потому что город этот лежит на границе персидских владений и постоянные стычки с неприятелями научили их искусству сражаться. Пробыв здесь недолгое время, — не больше, как сколько нужно было, чтобы отправить посольство к султану, — император отправился отсюда в Вифинию, и именно в главный город ее — Никею. А так как в это время Церковь лишилась первостоятеля (ибо патриарх Мануил немногим пережил императора Иоанна), то и нужно было [121] прежде всего избрать патриарха, чтобы совершить коронование императора в священном храме, и потому искали человека, достойного этого престола. Многие указывали на Никифора Влеммида, моего учителя по философии и догматике, от юности принявшего на себя иго уединенной жизни и славившегося и искусством в слове, и добродетелью, хотя некоторые, и особенно из знати, из зависти не только не находили в нем особенных добродетелей, но и приписывали ему разные пороки. Император Феодор был очень к нему расположен и любил его, потому что считал его учителем своим в отношении к словесному образованию, в занятии которым находил особенное удовольствие, — действительно император был чрезвычайно образован. Но Никифор был больше чем равнодушен к патриаршеству. Да в свою очередь и император не слишком принуждал его, а, скорее, было у него желание, чтобы он не принимал предстоятельства, потому что цари вообще хотят, чтобы патриархами были люди смиренные, недалекие по уму, которые бы легко уступали их желаниям как признанным постановлениям. А это всего чаще случается с людьми необразованными: будучи невеждами в слове, они не способны на смелое слово и преклоняются перед императорскими распоряжениями. Поэтому император Феодор, сделав маленькую попытку над Никифором, обратился к другим. И когда уже он перебрал много людей, которые все ему не [122] нравились, вдруг посылает за одним монахом, жившим при Аполлониадском озере, — это был человек малоученый (потому что он знаком был только с начальными правилами грамматики), не имел никакой священной степени и назывался Арсением, — и велит привести его с возможной поспешностью. Он действительно и прибыл. А поелику император спешил своим отъездом из Никеи, то и приказал архиереям как можно скорее рукоположить его в патриарха; они так и сделали, в одну неделю посвятивши его и в диакона, и в пресвитера, и в патриарха.
54. Причина, заставлявшая императора спешить отъездом из Никеи, была следующая: вождь болгарский Михаил, который приходился шурином императору Феодору, будучи сыном тестя его Иоанна Асана от дочери Феодора Ангела, известясь о смерти императора Иоанна и видя, что западные страны не заняты войсками римскими, захотел опять возвратить под болгарское владычество отнятую у болгар императором Иоанном землю и находившиеся на ней крепости (на что давно с неудовольствием смотрели болгары) и, считая тогдашнее время, по своим соображениям, самым удобным для этого, двинулся со стороны Гема и, переправившись через Гебр, в непродолжительном времени покорил страну на значительное пространство и овладел без всякого труда многими крепостями. Так как жители здесь были болгары, то и передавались охотно [123] на сторону своих единоплеменников, свергая иго иноплеменников. А те крепости, в которых оставлены были римские гарнизоны, будучи не в состоянии противиться среди этих обстоятельств, покорились болгарам: одни из этих гарнизонов были объяты ужасом и, передавая крепости, получали за это свободу возвратиться в отечество; другие, по причине внезапного нашествия болгар, не сумели ничего сообразить для своей защиты и бросились бежать, оставив крепости без охранителей; а иные, так как защита крепости затянулась слишком надолго, утомлены были уже и самой продолжительностью времени. Много было между крепостями и неоконченных, и бесчисленное множество всего нужного к защите. Таким образом, вдруг были взяты Стенимах, Пристица, Крицим, Цепена и все крепости, находившиеся в Ахриде, исключая Мниака, который один только был удержан за собой римлянами. Кроме того, подчинились болгарам Устра, Перперакий, Крибус и лежащий близ Адрианополя Ефраим. Когда все это происходило и дела римлян на западе находились в опасном положении и слух дошел и до самого царя, рисуя впереди еще большие бедствия, то окружавшие императора немало были встревожены всем этим, потому что знали, что большую часть западных областей населяли болгары и что эти области давным-давно отложились от римлян и только в недавнее время покорились императору Иоанну, но эта [124] покорность не успела еще окрепнуть и они всегда втайне были враждебны римлянам.
55. Император опечален был всеми этими событиями, потому что так несчастно началось его царствование. Собрав гражданские и военные чины, между которыми были и дяди императора Феодора по деду, Мануил и Михаил, он посоветовался с ними насчет того, что делать ему в настоящем случае. Большинство находило нужным, чтобы император переправился через Геллеспонт и остановил стремление болгар. Но этот совет не понравился упомянутым дядям императора, к которым император был внимателен по многим причинам. С одной стороны, побуждало к этому родство с ними, с другой — возраст их старческий склонял его к ним, а к тому же и многосторонняя их опытность немало говорила в их пользу; потому что, будучи некогда изгнанниками, во время владычества императора Иоанна, они находились в сношениях со многими государями и блуждали по разным странам, где, по выражению поэта 138, насмотрелись разных городов и обычаев. Они и действительно были люди рассудительные, но криво [125] советовали по делам римским, потому что сначала были в пренебрежении у своего брата императора, который не давал им никакого достоинства, приличного братьям царствовавшего императора; а потом, будучи изгнаны из отечества зятем своим, царем, они стали совершенно чужими римлянам. Это, может быть, кто-нибудь назовет и причиной того, почему они так превратно советовали, но вернее сказать, что изменчивые и непостоянные нравы людей сделали их такими. Это не было тайной и для самого императора Феодора, тем не менее как кровных родственников, которых он предположил себе окружать всевозможными почестями, он слушал их. Итак, они своим мнением полагали, что императору вовсе не необходимо отправляться на запад, что тамошние области находятся в слишком плохом состоянии, так что почти нет возможности поправить дело, между тем как войска у императора недостаточно для обыкновенных нужд империи, потому что зима мешала собирать войско. Кроме того, если император поднимется с места и не сделает ничего достойного своего имени и своей славы, то не только закрепит за врагами то, что они уже отняли, но потеряет и то, что осталось, а это поведет к очень значительному усилению неприятеля и, напротив, к немалому ослаблению римлян. Так говорили они, а Георгий Музалон, находившийся в весьма близких отношениях к императору и бывший тогда [126] великим доместиком, не только советовал императору предпринять поход на запад, а даже настаивал на нем, чтобы все, что было нашего на западе, или, по крайней мере, большая часть не перешло в руки врагов. К этому совету великого доместика присоединилось немало и других знатных лиц. Таким образом одержал верх совет большинства, тем более что и собственное настроение, и горячие порывы сердца подстрекали императора к этому движению. Собравши вокруг себя тех, которые случились у него под рукой, и составивши из них небольшое ополчение, а потом присоединяя к себе многих, встретившихся на пути, а равно и живших близ дороги, которой шел, и которые могли следовать за ним с оружием и лошадьми, он переправился через Геллеспонт, оставив на востоке великого доместика.
56. Отсюда с возможной скоростью он прибыл в Адрианополь. Пробыв здесь только один день, на следующий отправился далее. Один болгарский лазутчик, увидев императора, когда тот выступал из Адрианополя, поспешно прибежал к болгарину 139 (который стоял лагерем около Гебра), объявил ему об этом обстоятельстве и высказал соображение, что нужно ждать скорого нападения на него со стороны императора, подтвердив клятвой, что он собственными глазами видел, как [127] император переправлялся по мосту, перекинутому через реку Гебр близ города. Это смутило бывших с болгарином, однако же они не покинули места, на котором недавно раскинули свой лагерь, а остались тут же, пока точнее и вернее не узнают, насколько достоверен этот слух. Но и от императора не скрылось место стоянки болгарина, он тоже узнал, где находится его лагерь. Итак, он начал спешить еще более походом и ускорял движение конницы, горя нетерпением столкнуться с болгарским войском. Но один случай помешал исполнению этого желания царского. Передовые отряды римлян наткнулись на передовые посты болгарского лагеря, напали на них и многих изрубили, а других взяли в плен живыми, между этими последними был и сам начальник поста. А остальные обратились в бегство, в глубокую полночь прибежали в болгарский лагерь, рассказали там обо всем и заверили, что император находится уже близко. Тогда все, вместе со своим предводителем, бросились на коней и ударились бежать во внутренние пределы болгарских владений. Во время бегства они оцарапали свои лица о древесные сучья, которые хлопали им в лицо, и сам болгарин испытал на себе эту неприятность, а другие без верхней одежды вскочили на коней и понеслись во весь опор. Удирая таким образом, они избежали меча римлян. Поутру достигши этого места и увидевши, что на нем нет уже болгарского войска, [128] император опечалился, но делать было нечего. Обдумав, что делать, он направился к Веррэе и сряду же овладел этим укреплением, потому что вся стена его была повреждена и имела множество брешей после того, как оно взято было, подобно другим римским крепостям, болгарами, хотя жители и укрепили ее подставками от виноградных лоз и брусьями от колесниц. Таким образом войска обильно были снабжены пищей, как сами, так и лошади их, потому что крепость была наполнена съестными припасами. Может быть, император отправился бы и дальше, к самому Гэму, и сделал бы нападение на тамошние крепости (потому что навел немалый страх на болгар), если бы суровая зима, неожиданно наступившая, не помешала его предприятию: в это время выпал глубокий снег и римским войскам оставаться в стране чужой и враждебной показалось для царских советников небезопасным. Поэтому, пробыв здесь шесть дней и будучи не в состоянии сделать что-либо другое, император опустошил всю Верэю: мужчин, женщин, детей, овец, коров и вообще все движимое отправил в Адрианополь.
57. Собрав здесь приличное войско, он выслал его против укреплений Ахриды, подчинившихся недавно болгарам, дабы опять покорить их власти римлян. Отправленные против них с войсками вожди римские легко овладевали ими при помощи машин и [129] стенобитных орудий, потому что болгары лишь завидят врагов или заметят их воинственные приготовления, то поскорее и бросают крепость без обороны. Таким образом в короткое время большую часть их взяли римляне. Между тем и сам император, собрав вокруг себя ополчение, направился к крепостям, находившимся около Родопы, и при помощи машин взял Перистицу и вслед за нею Стенимах, Крицимон, равно как все сильные укрепления, находившиеся как на этой, так и на той стороне горы Родопы. После этого он отправился к Цепене среди жестокой зимы, но неудобства местоположения и суровость времени года недолго позволили ему пробыть у нее. А когда наступила весна, он послал приказание Алексею Стратигопулу и Михаилу Торнику, пожалованному саном великого приммикирия при императоре Иоанне, которые стояли тогда лагерем в Серрах, чтобы они, собрав все войско, прибыли к Цепене. Они так и сделали. Но при этом они оказались плохими вождями, потому что, не встретив никаких неприятельских войск, ни людей, с которыми бы стоило вступить в сражение, а услышавши какие-то неопределенные голоса, и шум, и звук рогов, они позорно бросились в бегство, оставив пастухам и свинопасам болгарским весь фураж и множество лошадей. Таким образом, беглецами возвратились они опять в Серры без оружия и коней. Император закипел негодованием [130] на это и в гневе приказал им отправиться туда, откуда пришли, и снова начать войну, для которой были посланы, что для них решительно было невозможно.
58. Когда все это так происходило, случилось нечто еще худшее, угрожавшее большими бедствиями римлянам. Именно, начальник меленикского войска, по имени Драгота, питая неприязнь к римлянам и по самой природе своей, как болгарин, а еще более, чем по этой враждебной неприязни, по ненависти к императору Иоанну (он надеялся получить от него очень многое и то, чем наградил его император Иоанн, считал недостаточным для себя, хотя на самом деле эти награды были велики), задумал открытое восстание и, собрав как всех меленикских воинов, так и многих других из окрестных стран, обложил Меленикскую крепость, держал ее в осадном положении и усиливался разрушить. Начальниками гарнизона в этой крепости были Феодор Нестонг и Иоанн Ангел, — оба были люди, умевшие оберегать крепость и отражать врагов.
Находившихся внутри крепости ничто другое не тревожило (потому что у них было изобилие во всем нужном), кроме недостатка воды, что было особенно трудно и тяжело переносить в летнее время, которое тогда стояло. Тем не менее они (потому что не вовсе вышла у них вода) храбро противостояли врагам, бросали в них стрелы, осыпали камнями и [131] вообще действовали всеми другими военными средствами. Узнав об этом, император принял этот слух с большим неудовольствием, но его озарила прекрасная мысль, — как можно поспешнее собрав все войско, в двенадцатый день он был уже под Серрами, совершив в столь короткое время такой большой переход с большим войском, привыкшим сражаться на близком расстоянии, которое, кроме того, было в полном вооружении и ехало на лошадях, навьюченных грузом, и вообще было обременено всеми другими военными принадлежностями. Когда император прибыл в Серры, то, переждав ночь, на другой день утром поставил в строй свои войска, приказав пешим воинам и вооруженным стрелами идти впереди, потому что его известили, что тесный проход Ропелийский, где протекает река Стримон, сжатая между двух гор, так что едва можно было проехать одной колеснице (отчего народ и называет это место κλεισȣρα 140), охраняется немалым отрядом болгарской конницы и большим отрядом пехоты (болгары устроили здесь и ворота, снабженные запорами и засовами, дабы сделать это место вдвойне неприступным, как по естественной его трудности, так и по искусственным укреплениям), — когда все это узнал император, то и отправился поспешно к тому [132] месту. И действительно нашел здесь все так, как ему рассказывали. Отделив пеших воинов, он составил из них приличный отряд и приказал им подняться вверх по горе над головами болгар и оттуда с выгодной позиции, которую займут на высоте, поражать болгар, находившихся внизу. Они поспешно исполнили это повеление, потому что гора была покрыта густым лесом и пешим пройти было можно. Всадникам же он приказал начать битву близ ворот. Когда болгары заметили над своими головами людей, бросавших в них с верхних гребней горы стрелы и перенесших им войну в тыл, то, видя себя в затруднительном положении, обратились в бегство, преследуемые царским войском. Многих изрубили тогда римляне. А некоторые, спасшиеся, бежали до самого болгарского войска и рассказали ему об императоре, равно как и о том, что они от него потерпели. Болгары, смущенные этой нечаянной вестью и тем, что вдруг обрушилась на них такая беда, все как попало бросились на коней и предались бегству. Так как ночь была безлунная, когда они бежали, местоположение трудное и дорога неизвестная, то некоторые из них попадали с коней, и ехавшие сзади их перетоптали и передавили их, иные тяжестью верхнего платья своего были увлечены вниз с крутых утесов, иные другим образом приняли несчастный конец, так что немногие из них спаслись и достигли Болгарии. Тогда же и предводитель [133] их и зачинщик этого возмущения Драгота был изуродован конскими копытами и на третий день испустил дух. А император в ту же ночь, взяв крепость, вступил в беседу с ее защитниками, которые радостно приняли самодержца, рукоплескали ему, величали его хвалебными речами и называли быстрым орлом.
59. Устроив здесь дела как следовало, император вывел из крепости женщин и детей, принадлежавших мятежникам, и приказал конфисковать все имущества их, а сам, поднявшись из Меленика, отправился в Фессалонику и, отсюда перейдя через Вардарий и только лишь миновав Водины, остановился тут лагерем. Он заболел какой-то болезнью, которая была эпидемической в тамошних войсках. Пробыв здесь немного времени, — именно столько, сколько потребовалось для выздоровления от болезни, — он двинулся к Прилапу. И здесь, приготовившись прилично, захвативши с собой и машины и уложивши стенобитные орудия на телеги, направился к Велесу осаждать эту крепость и исторгнуть ее из рук врагов. Жители ее, будучи устрашены одним прибытием царя, не желая доводить дела до осады, вступили в переговоры с императором на том, чтобы им не сделано было ничего дурного, а с оружием и имуществами позволено было выйти из крепости. Взяв с императора клятву в этом, они вышли из укрепления. А когда император увидел, что [134] их так много (их насчитывалось до 500) и притом все народ крепкий и видный, то раскаялся, что допустил такому множеству и такого сильного народа уйти к врагам и быть в числе неприятелей римлян. Но, связанный клятвой, он пустил их на волю. Двинувшись отсюда со всем своим войском, он направил путь через Невстаполь. Место, по которому он шел, было безводно, необитаемо и едва проходимо для большого войска. Таким образом, немало дней войско терпело лишения, а лошади не пили воды целых два дня. Миновав крепость Струмидзу и пройдя по областям Меленика, войско опять вступило в Серры. Здесь император получил письмо с Востока, посланное другом его, великим доместиком Музалоном, извещавшее его, что мусульмане встревожены татарами, и потому отправился в путь и подвигался вперед безостановочно в продолжение многих дней. А когда достиг Гебра, который у простого народа называется Маритзой, и узнал, что дела на востоке не в таком положении, как его извещали, то умерил скорость пути и пошел медленнее, так что стал делать обычные царские стоянки. Свернув с пути, ведущего на восток, он по прямой дороге прибыл в Дидимотик, а оттуда в Адрианополь. И затем ничего не осталось из отнятых болгарами укреплений и крепостей под их властью, исключая двух: одного весьма незначительного укрепления, лежавшего на холмах Ахриды и [135] называвшегося Патмом, которое потом без всякого труда было взято Алексеем Дукою — Филантропином, посланным от императора для охранения Ахриды, и другой крепости, называвшейся Цепеною, очень сильной, построенной на том месте, где сходились между собой две высочайшие горы Гэм и Родопа, между которыми протекает река Гебр. Императору чрезвычайно было неприятно, что он не овладел этими крепостями, подобно другим, и что обладание ими выше его средств; особенно тяжело ему было за Цепену. Поэтому он поспешил предпринять экспедицию против Цепены и попытаться над нею своими наличными силами. А между тем лето уж проходило и близко была осень, когда это делалось. Но, не обращая внимания на время, не испугавшись и зимнего холода, он сам, один порешил привести в исполнение свое желание: двинул все войска из Адрианополя, распорядился, чтобы собрать как можно больше колесниц со всей Македонии как для передвижения машин и стенобитных орудий, так и для перевозки провианта войску, и приказал стянуть в одно место пеших воинов, вооруженных стрелами и секирами, в таком множестве, что трудно сосчитать, — а когда все хорошо и по своему желанию устроил, то, поднявшись от Адрианополя, двинулся к Цепене. Войско прошло уже четыре стоянки, как вдруг на месте, которое по своему положению очень удачно было [136] названо Макроливадой 141 теми, которые впервые оное увидели, его войско захватила жестокая стужа. Начавшись с вечера, она превратилась во вьюгу, которая бушевала целую ночь, покрыла землю толстым слоем снега и поставила в большое затруднение императора. Место было пустое, а враги близко; не меньше сокрушало дух и ожидаемое оскудение жизненных припасов, так как это составляет самое страшное зло для войска. Приведенный в такое затруднение, он собрал на совет военачальников не только из римлян, но и из латинян и скифов и спрашивал их, что теперь им делать. Почти все они присоветовали возвратиться в Адрианополь. Император не отверг их совета, но сказал им: «Вы, конечно, советовали то, что казалось вам лучше и полезнее; но если бы я сам придумал нечто другое, при помощи Божией, то примете ли вы этот совет от меня, как от государя рассудительного, заботящегося о вас как должно?» Все они единогласно отвечали, что «угодное Вашему величеству будет принято и угодно и всем прочим». Тогда император отпустил их, чтобы они отправились в свои палатки для подкрепления себя пищей от холода, а сам, войдя в свой шатер, советовался с окружающими его ли