Революция не стала для еп. Андрея неожиданностью. О невозможности дальнейшего существования царского режима в том виде, в каком он явил себя в XX веке, владыка писал задолго до 1917 года. В духе славянофильского учения он оценивал царскую власть не как привилегию на господство, а как исполнение обязанностей и тягот управления, возложенных на династию Романовых русским народом. Однако режим не сумел удержаться на высоте поставленных перед ним задач, погряз в беспринципности и безнравственности: «Самодержавие русских царей выродилось сначала в самовластие, а потом в явное своевластие, превосходившее все вероятия»[100]. Непонимание экономических и политических интересов страны, игнорирование духовных запросов русского общества, падение авторитета двора вызвали, по мнению владыки, бурю революции и гибель деспотизма.
Идея православия, лежавшая в основе знаменитой уваровской формулы, оказалась оттесненной на задний план и потому не смогла исполнить своей миссии духовного и нравственного воспитания народа. Произошла полная дискредитация самих понятий Церкви и клира. Приходское духовенство превратилось в требоисправителей, а высшие иерархи – в государственных чиновников, недоступных ни мирянам, ни низшему клиру. Роскошные выезды архиереев в сопровождении полицейского исправника в близлежащие от епархиального центра приходы не могли удовлетворить религиозные запросы масс, отдаленные приходы часто вообще не подозревали о существовании архиереев. Результатом, подводит итог еп. Андрей, стало массовое обезверивание православного народа, которое отразилось в разгуле анархии и росте популярности крайних партий. Авторитет клира, лишенный поддержки полицейских мер, оказался дутым. Более того, враждебность к старому режиму распространилось и на саму Церковь как составную часть ненавистной государственной машины.
Показательно, что в своем «Апокалипсисе нашего времени» В.В. Розанов видит в «Андрее Уфимском» вообще единственного («Да и всё ») в Церкви искреннего носителя тех убеждений, о которых после Февраля заговорило вдруг большинство духовенства: «и стали вопиять, глаголать и сочинять, что “Церковь Христова и всегда была, в сущности, социалистической”, и что особенно она уж никогда не была монархической, а вот только Петр Великий “принудил нас лгать” … Попам лишь непонятно, что Церковь разбилась еще ужаснее, чем царство»[101].
Еп. Андрей, приветствуя Февральскую революцию как акт ликвидации всеохватывающего давления самодержавия на церковную жизнь, призвал в первую очередь к ее обновлению и возрождению, тем самым ставя в вину самой Церкви факт ее разложения. Вновь актуализируется главный лозунг деятельности владыки – активизация церковно‑общественной работы на уровне православного прихода, что должно стать основой строительства новой России. Обновление Церкви с привнесением через это нравственных и духовных начал в революционный процесс – такова для еп. Андрея альтернатива лозунгам смерти и разрушения. Владыка не верит в способность людей, ставших во главе революционной власти, придать верное направление строительству новой жизни, так как и психология их взращена в порочных условиях общества, лишенного нравственных начал, и сами новые вожди формулируют свои идеи, игнорируя нравственные принципы веры. Поэтому владыка и призывает воздерживаться от скоропалительных решений и действий: «Главное, только дайте себе твердое обещание не делать никому зла, даже словом никого не оскорбить»[102].
4 марта 1917 года владыка отправляется в Петроград, чтобы лично увидеть рождение нового строя, затем едет в Двинск и Ригу, в прифронтовую полосу, служит и проповедует в войсках. Общее настроение народной массы производит на него удручающее впечатление: владыку страшит всеобщее обезверивание и озлобление. Углубление революции ведет к царству анархии, предупреждает еп. Андрей, а возглавившее ее безответственные элементы, выдвигая благородные и многообещающие лозунги, способны повести за собой политически неграмотные массы. Революция, взломав хрупкие препоны внешней мощи власти, вскрыла язвы российской жизни, ее духовную опустошенность и отсутствие нравственных начал. На фоне подобной оценки событий владыка вновь напоминает, что социальную революцию необходимо начинать с человеческой личности, с ее нравственного воспитания в рамках возрожденного прихода (а инородцев – на началах монотеистических религий).
При этом еп. Андрей не отрицает и необходимости создания в стране благоприятной общеполитической обстановки, которая будет способствовать свободной деятельности людей на ниве духовного строительства. Церковь, убежден владыка, должна быть безусловно освобождена от опеки государственного аппарата; в то же время недопустимо понимать отделение Церкви от государства как ограничение нравственного воздействия православия на все стороны общественной жизни. Поэтому еп. Андрей поначалу активно включается в работу верховных органов новой церковной власти.
14 апреля его назначают членом нового состава Синода[103], 6 мая изберут председателем учрежденного «при Святейшем Синоде для обсуждения вопросов, касающихся единоверия и старообрядчества», Совета Всероссийских Съездов православных старообрядцев[104], он участвует в работе Предсоборного совета; но уже на Поместном соборе 1917–1918 годов мы не заметим обычно свойственной владыке активности. Сказывается разочарование в высшей иерархии, не способной, по его мнению, к самостоятельному организационному творчеству в новых, созданных Февральской революцией условиях.
Подобным же образом трансформируется и отношение владыки к интеллигенции; принадлежавшие к ней партийные вожди, чьи теории формировались в атмосфере «богоборческого самодержавного деспотизма», не сумели привнести вечных нравственных начал в свои закостенелые политические схемы.
По ходу развития революционного процесса владыка все более склоняется к работе по организации общественной жизни «снизу». Поэтому он горячо отзывается на деятельность и новоорганизованного крестьянского союза «Освобождение земли», и рабочей христианско‑социальной партии, и возглавляемого А.Д. Самариным Союза православных приходов.
Еп. Андрей мало касается теоретических построений той или иной партии, для него важны совершаемые под их влиянием действия. Поэтому владыка наказывает своей пастве не выступать с митинговыми речами и сам не делает этого, за исключением осуждения актов насилия и нетерпимости и призывов к любви, миру и конструктивной работе.
В это время владыка становится товарищем председателя крестьянского союза. Как правящий архиерей он занят теперь прежде всего организацией церковно‑общественной жизни Уфимской епархии и работой по объединению всего православного населения (как прихожан господствующей церкви, так и старообрядцев всех согласий). Он все сильнее склоняется к идее епархиальной автономии в условиях бурных революционных потрясений.
Тем не менее владыка не перестает чувствовать себя архиереем Православной российской церкви. Оставаясь главным ходатаев за право единоверцев иметь собственных епископов, еп. Андрей, отказавшись от порученного ему Синодом председательствования, все же фактически руководит 2‑м всероссийским съездом православных старообрядцев (единоверцев) в Нижнем Новгороде (23–29 июля). На съезде была высказана идея организовать 7–8 единоверческих епархий (по числу замышлявшихся тогда для всей русской Церкви митрополичьих округов), учредить сан пребывающего в Москве единоверческого архиепископа и создать Совет Всероссийских единоверческих Съездов (по образцу существовавшего у белокриницких старообрядцев Совета Съездов). Кандидатом в архиепископы всех единоверцев был намечен Антоний (Храповицкий), на петроградскую единоверческую кафедру – еп. Анастасий (по всей видимости, Анастасий (Александров), тогда еп. Ямбургский), на нижегородскую – выпускник Казанской духовной академии еп. Прокопий (Титов), тогда еп. Елисаветградский, на казанскую – еп. Угличский Иосиф (Петровых) либо архимандрит (впоследствии епископ) Афанасий (Малинин), на киевскую – профессор Киевской духовной академии «о. Владимир Прилуцкий»[105]. Но все эти планы остались нереализованными.
Как мы увидим, позднее с благословения патриарха Тихона и митр. Антония (Храповицкого) владыка Андрей попытается окормлять старообрядческое согласие беглопоповцев. Наиболее же ярким проявлением этой стороны его деятельности станут шаги по пути воссоединения со старообрядцами, приемлющими священство Белокриницкой иерархии.
Весной 1917 года в Уфе был принят ряд документов, целью которых было активизировать церковно‑общественную жизнь и укрепить в народе сознание нравственно‑религиозной значимости православия. Идеи, лежащие в основе этих документов, еп. Андрей вынашивал уже давно. Преобразование на волне революционного подъема высшего церковного управления лишь оживило работу уфимских единомышленников владыки – как среди духовенства, так и из числа мирян.
В первую очередь был утвержден «Устав Союза уфимского духовенства по организации приходской жизни», который должен был лечь в основу деятельности местного клира по организации «действительного объединения между собой всех членов Церкви, начиная с прихода»[106]. Залог успеха этого разработчики Устава видят в таких отношениях Церкви и государства, которые соответствовали бы самостоятельности и свободе первой. В 18 статьях Устава определяются задачи клира и намечаются конкретные мероприятия по возрождению церковно‑общественной жизни «на основе всеобъемлющей истины Христовой, сообразно началам апостольского и вселенского христианства применительно к требованиям обновленного государственного строя»[107].
25 апреля созывается экстренный съезд духовенства Уфимской епархии. Владыка Андрей выступил на нем с речью и тут же отправился в Петроград на сессию Синода. По всей видимости, он целиком полагался на своих единомышленников в среде местного клира; кроме того, к этому времени по его просьбе Синод утвердил должность уфимского викарного епископа, которую 28 мая занял с титулом епископа Златоустовского прежний руководитель епархиальной миссии архимандрит Николай (Ипатов).
На съезде был разработан проект устава «Союза уфимского духовенства нравственной и материальной взаимопомощи», а 30 апреля был принят проект «Устава православных приходов Уфимской епархии».
Возрождение прихода было одной из животрепещущих проблем русской Церкви на протяжении XIX века и в предреволюционные годы. Особое звучание эта проблема обрела после революции 1905 года, когда, казалось, появилась возможность непосредственно заняться преобразованиями в жизни Церкви. От академических богословов до теоретиков революционной борьбы – все писали о приходе. Сотни появившихся статей, книг и брошюр рассуждали об этом, выискивая прецеденты в истории Церкви[108]. На Предсоборном совещании был в основном разработан проект нового приходского устава, представленный на рассмотрение Собора 1917–1918 годов.
Еп. Андрей считал приходскую реформу вопросом первостепенной важности. К церковной истории он подходил с социологическими определениями и представлял развитие Церкви как смену демократических, аристократических и монархических форм устройства. Для своих построений владыка избрал первый вариант, требуя максимальной активности и значимости прихожан на всех уровнях: от местного объединения до масштабов всероссийского объединения приходских советов. По его мнению, в этом и состоит возвращение к исконным началам первых семи веков русского православия.
Уфимский проект приходского устава состоял из трех разделов и двадцати параграфов. Здесь определялись задачи, юридический статус, внутренняя структура прихода, обязанности и права его членов, объединяющихся с целью «наилучшего устроения религиозно‑нравственной, культурно‑просветительной и общественно‑экономической жизни»[109]. Проект устанавливал такое построение приходской жизни, где высшим органом является приходское собрание, членами которого являются причт и все прихожане старше 18 лет без различия пола. Собрание решает важнейшие вопросы и избирает приходской совет, члены которого, в свою очередь, распределяют между собой обязанности и выбирают из своей среды председателя. Выборными являются и все должности, занимаемые клиром. В этическом и финансовом отношениях клир контролируется приходским обществом. Вся деятельность прихода направлена на подъем нравственного, общеобразовательного и материального уровня его членов, что должно было стать основой устроения православной Церкви как единого целого и благотворно повлиять на становление государственно‑общественной жизни новой России.
Некоторое умаление роли священника в общественных делах, прослеживаемое в «Уставе приходов», в значительной степени восстанавливается в «Уставе Союза духовенства». Сформулированный в рамках православной традиции, уфимский проект приходского устава в коренных своих положениях не рознится с принятым Поместным собором приходским Уставом 1918 года. В то же время широкая автономия приходской жизни контрастирует с тенденциями централизации, присущими Соборному уставу, и в первую очередь в вопросе выборности духовенства и его полномочий. Кроме того, в уфимском проекте почти не отражена роль церковного старосты, который, по Соборному уставу, является в своем приходе опорой епархиального архиерея и благочинного. Все это определенно указывает на различие между ориентациями на возрождение церковной жизни «снизу» и «сверху».
Достаточно сопоставить параллельные места обоих уставов:
1 Проект Устава православных приходов в Уфимской епархии… Приложение 2‑е. С. 2–10.
2 Приходской Устав. Определение Священного Собора Православной российской церкви о православном приходе 7 (20) апреля 1918 г. // Священный Собор Православной российской церкви. Собрание постановлений и определений. Вып. III, приложение к «Деяниям» второе. М., 1918. С. 13–41.
Таким образом, уфимский Устав документально закрепил теоретическую разработку еп. Андреем проблем православного прихода в самый канун великих потрясений. Здесь нет скрупулезной детализации, так что по объему уфимский Устав значительно уступает Соборному, но тем самым он и много доступнее для клира и мирян, способен служить своего рода руководством к действию – к возрождению самостоятельного прихода, где нет классовых и национальных разграничений, а есть союз верующих, объединенных любовью и делом обустройства своей жизни. «Церковь есть общество, а без своей собственной жизни оно, конечно, мертво»[110]– вот главный и непреходящий постулат еп. Андрея.
Революционные события не могли не сказаться на терминологии владыки. Мало того, он считал, что разрушительным идеям социализма, преломленным через большевистскую терминологию, необходимо противопоставить идею христианского социализма, в основе которой лежит задача воссоздания прихода как «народной социалистической единицы»[111]. В то время, когда государство разваливается, а церковно‑приходская жизнь почти отсутствует, «церковь, как храм, интересует каких‑нибудь старушек… сама церковная молитва обратилась теперь только в служение молебнов и панихидок, а сколько‑нибудь литургийно‑общественного настроения совсем нигде нисколько не заметно»[112].
Восстановление церковной жизни виделось еп. Андрею как альтернатива политическому социализму, крайнее проявление которого владыка видел в большевизме с его исключительно разрушительными тенденциями; и это будет осуществление самого глубокого, самого народного социализма – «истинного социализма духа»[113]. Однако владыка постоянно и настойчиво убеждает клир воздерживаться от политических страстей, не превращать церковную кафедру в трибуну митингов, но, напротив, противопоставить всеобщей ненависти культурную работу во имя торжества христианской любви. В этой работе должны объединить свои усилия лучшие представители православного духовенства и интеллигенции.
По мере разрастания катастрофы голос еп. Андрея обретает все более трагические ноты: необходимо немедленно обустраивать приходскую жизнь, уединяться в ней и выстоять, спасти остатки благочестия и нравственности в эпоху всеобщего разрушения. Нужно как можно быстрее обособиться, воздвигнуть ограду вокруг своего прихода, чтобы уберечься от растлевающего воздействия современных событий, устроив местную автономию, основу которой составят нравственное воспитание и самостоятельная хозяйственная жизнь.
Владыка дает конкретные рекомендации: немедленно переписать прихожан, утвердить местные уставы (на основе устава, принятого Ильинским приходом Уфы) и организовать хозяйственные кооперативы[114]. Священники обязаны возглавить эту работу, а если кто из них чувствует свою неспособность к ней, то должен добровольно сложить свои обязанности, передав бразды правления в руки достойных мирян вплоть до избрания нового пастыря.
Здесь сказывается сильное воздействие примера организационного и идейного устройства старообрядческих общин, в свою очередь продолжающих приходские традиции Московской Руси.
Еп. Андрей глубоко осознает необходимость материальной базы для успеха подобного предприятия и призывает, во‑первых, к добровольным пожертвованиям и, во‑вторых, – самое главное – к устройству кооперативных коммерческих предприятий. В «Заволжском летописце» появляются соответствующие статьи, в которых разрабатываются вопросы приходского хозяйства; здесь же владыка помещает свою заметку «О дьяконском служении св. Церкви», со ссылкой на древнюю традицию напоминая в ней, что главной обязанностью младшего клира наряду со чтением Священного Писания являлось руководство хозяйственной жизнью приходской общины[115].
Тем самым, по мнению владыки, церковные приходы должны стать теми бастионами, внутри которых сохранится и укрепится здоровое зерно православной жизни, способное в благоприятный момент дать ростки возрождения Церкви и России.
Владыка сочувственно воспринял революционные события Февраля 1917 го, увидев в них прежде всего возможность для освобождения Церкви от государственной опеки и для строительства новой духовной жизни. Однако он был далек от восторгов и глубоко сознавал, что главная причина почти полного отсутствия церковной жизни в России состоит в том, что иерархия едва ли не безропотно превратилась в покорную служанку мирской власти и «служение Божией правде подменено служением правде царской, а потом и смирение перед неправдою царскою было объявлено добродетелью»[116].
В тот период владыка почти не высказывал оригинальных идей: подобные же утверждения были на устах значительной части духовной и светской православной интеллигенции. Но еп. Андрей был церковным политиком, то есть агитатором и деятелем; именно поэтому, применяя ораторские приемы, намеренно сгущая краски, он пытался заставить своих слушателей заглянуть вглубь той пропасти, в которую падала православная Церковь. А ужаснувшись, нравственно переродиться, возродиться к новой жизни. Оригинальность работы еп. Андрея заключается в том, что он стремился сделать общим достоянием идеи, выработанные православной мыслью, превратив их в руководство к действию. Неоднократно заявляя, что Церковь стоит на гибельном краю, владыка вдохновляется мыслью, что она еще жива благодаря присутствию отдельных истинных служителей православия, благотворному влиянию старообрядчества и, главное, благодаря тому, что «управляет русскою Церковью святитель Николай Чудотворец, и поэтому мы, несмотря на синод и обер‑прокуроров, не потеряли веры»[117]. Именно эти уверенность и надежда придавали владыке сил в его трудах, позволяли вскрывать язвы и бороться с чуждыми православию идеями.
Еп. Андрей считает, что Церковь, связав себя с государственной властью, под ее воздействием преобразовала собственные институты по образу и подобию того же государства: «на Моисеевом седалище сидели не духовные вожди народа, а губернаторы»[118], в подчинении у которых находились духовные чиновники, лишенные возможности (даже если бы пожелали) нести духовные начала в жизнь русского общества. На протяжении веков идеи «цезаропапизма» отравляли церковный организм и наконец привели его к почти полному разложению. Под колокольный звон, заглушавший истинное пасторское служение, духовенство и интеллигенция вещали о «народе‑богоносце», принимая за данность то, что достигается лишь длительной и самоотверженной работой. Культивировалась слепая вера, а отправление мирянами религиозных обрядов приравнивалось к изъявлению гражданской лояльности. Но события Февральской революции воочию показали, что «вся религиозность русского человека была вполне бессознательна, что христианство коснулось души русского народа очень слабо, что идеализация народа нашего как какого‑то аскета – решительно ни на чем не основана»[119]. Триединая формула «православие, самодержавие и народность» оказалась мыльным пузырем: православный народ отказался стать на защиту самодержавия. Владыка убежден: разрушив церковное общество, самодержавие тем самым лишило массы нравственного влияния той силы, которая единственно способна быть идеологической опорой русской жизни.
Революция, уничтожившая царский деспотизм, открыла широкие возможности для развертывания церковной деятельности. Однако плевелы петровских реформ пустили в среде русского общества глубокие корни и ядом цезаропапизма парализовали нравственное самосознание духовенства и мирян. Временное правительство, в лице революционного обер‑прокурора оказавшееся, по определению еп. Андрея, достойным преемником победоносцевского ведомства, поставило проблему антиномии Церкви и государства на старую почву. Под видом революционных преобразований в новосозданном Синоде насаждались принципы подчинения Церкви политическим задачам новой власти.
Обер‑прокурор В.Н. Львов самолично решал важнейшие вопросы, игнорируя мнение духовенства (что можно было предвидеть, зная о настроениях Львова в тот период, когда он возглавлял Церковную комиссию в Государственной думе); тот же Львов, посетив Рогожское кладбище, «обнаружил при разговоре с епископом Александром [Богатенковым] свое круглое незнание старообрядчества и старообрядческих вопросов и даже общецерковных вопросов»[120].
Обо всем этом писал еп. Андрей, высказывались на Поместном соборе протопресвитеры Шавельский и Любимов. В частности, вопреки призывам духовенства, у приходов были отобраны школы, которым отводилась ведущая роль в деле обновления церковной жизни. Новый глава Ведомства православного исповедания принимал решения, явно противоречащие канонам, а в своей работе опирался именно на те круги, которые еще недавно верой и правдой служили самодержавному цезаропапизму, а теперь были готовы служить новой власти: принцип всеобъемлющего подчинения Церкви государственной власти с поразительным постоянством брался на вооружение различными политическими силами, независимо от классовых перегородок.
Именно так оценивает еп. Андрей угнетенное положение Церкви, и борьба всевозможных политических теорий не могла поколебать его выводов о том, что все носители этих теорий стремятся поставить православие на службу своим партийным лозунгам. Этот принцип владыка определял как «цезаропапизм наизнанку» и раскрывал как охлократию всех цветов, вне зависимости от образовательного и имущественного ценза.
Привычное к подчинению духовенство почти беспрекословно подчинялось любому командному окрику светских властей: силы воинствующей Церкви были подорваны расколом ХVII века, и наиболее деятельная ее часть направила все свои усилия на укрепление и сохранение древней традиции под ударами российской инквизиции. Высшие иерархи давно уже превратились в церковных магнатов, а рядовое духовенство привыкло автоматически следовать рекомендациям «Церковного вестника», бывшего «барометром», «флюгером» синодально‑самодержавной политики. Деятельность клира строго ограничивалась внутрихрамовым исправлением треб. Произошла «атрофия нравственного чувства»[121], и когда указующий флюгер исчез вместе с царизмом, духовенство в растерянности опустило руки, ибо за два века разучилось самостоятельно мыслить и действовать. Вместе с самодержавием, которые было одновременно и идолом клира, и его охраной, был с корнем вырван и авторитет церковной власти; народная ненависть, разбуженная революцией, обрушилась на православные святыни. Наступило время воздаяния за преступное сотрудничество с деспотизмом.
Яркой иллюстрацией раскола между клиром и массой верующих послужили дебаты на Поместном соборе по поводу признания полномочий священника В.И. Востокова как депутата от мирян Уфимской епархии. Этот единственный случай избрания иерея мирянами был многими не понят: большинство Отдела личного состава Собора признало выборы недействительными[122]. Но Собор, тем не менее, нашел в себе силы утвердить священника в правах депутата и тем самым высказался в поддержку линии еп. Андрея, направленной на укрепление единства клира и мирян. Профессор церковного права Н.Д. Кузнецов отметил, что «если миряне дают представительство клирику, то это явление нужно приветствовать, особенно в России, где в настоящее время большое разъединение между членами церковного общества»[123]. Дискуссия на 18‑м заседании Собора стала внушительной демонстрацией успехов деятельности владыки Андрея в своей епархии.
В статье «Современные церковные нестроения», написанной в сентябре 1917 года, владыка дает меткие характеристики трем направлениям церковной жизни, которые зародились давно, но в дни революции обнажили свое естество. Содержание статьи и поныне настолько актуально, что создается впечатление, будто еп. Андрей рисует обстановку, сложившуюся в Русской православной церкви к концу XX века.
Первое направление – церковно‑монархическое. Это наиболее сильная и сплоченная партия бывших читателей «Колокола» (редактор В.М. Скворцов) и «Церковно‑общественного вестника» (редактор М.А. Остроумов), стремящаяся оставить Церковь на прежних позициях беспрекословного служения светской власти и не допустить развития церковно‑общественной жизни. Эта группа продолжает распространять яд государственной антицерковности, который «долго еще будет держаться в мыслях и чувствах людей, по недоразумению считающих себя церковными деятелями»[124].
Второе течение – церковный оппортунизм, который владыка характеризует как лень в области мысли и инстинкт самосохранения в области чувств. Эта группа более всего ненавистна еп. Андрею в силу ее бесхребетности, болотного застоя, засасывающего всякое проявление чистого духа возрождения и устроения истинной церковности: «Здесь люди стремятся только к наибольшей приспособляемости… Нужно им только то, что называется – «чтобы и волки были сыты и овцы целы». Поэтому волчьи аппетиты тут не отрицаются и не осуждаются. И это направление квазицерковной жизни готово мириться решительно со всем! Только бы все было мирно и тихо: чтобы все было, по крайней мере, снаружи шито‑крыто, хотя бы изнутри церковной жизни все было преисполнено всяких гадов»[125]. Ради сохранения внешней оболочки Церкви эти люди готовы пожертвовать духовным содержанием православной истины. Но вера держится не дипломатами, а мучениками.
Наконец, третье направление – обновленческое, как называет его еп. Андрей: истинно церковное. В характеристике этого течения ярко проявляются два аспекта: внутреннее возрождение Церкви и нравственное ее воздействие на общественную жизнь и государство. Необходимо возрождение молитвенного, жертвенного настроения в Церкви, глубокое, из сердца исходящее служение высшим истинам. В первую очередь – коренная реформа прихода, епархиального и высшего церковного управления на основе верности канонам и соборности. Важным предприятием в этом направлении призвано стать полное и искреннее примирение со старообрядчеством и дарование собственной иерархии единоверцам. Одновременно с устроением внутренних проблем в ограде Церкви необходимо нести церковность и соборность в формирование народной жизни России, привносить христианские начала во все направления развития страны.
Безусловно, разные эпохи и разные условия, но в основе одно – работа пастырей и глубокое осознание ими своей ответственности.
Еп. Андрей утверждал, что группа таких церковных «обновленцев» была немногочисленна и этим объясняется тот факт, что Поместный собор не смог решить кардинальных проблем церковного строительства. Владыка прямо называет большинство членов Собора «глухими, слепыми и немыми», пропустившими мимо себя величайшие события в истории России. Собор почти не реагировал на политические и общественные перипетии, ограничившись платоническими обращениями к различным властям и углубясь в решение второстепенных вопросов[126].
В частной корреспонденции владыка высказывался даже резче. Уже из Омска он писал А.А. Золотареву:
«Ах, как мне хотелось бы… поработать над созданием моей уфимской христианской ассоциации! – Ведь мы уже старики теперь, – вот бы вместе начать святое дело – христианизации жизни. – А от Собора 1917 г. я совсем отрекся, – это соборище было очень глупое. – И та благочестивая просвирня, которая ныне возглавляет нас, – пока < нрзбр. > для Сибири ничего не сделала»[127].
Тот же Золотарев заметил, что владыка неизменно «считал делом первейшей необходимости укрепление прихода, создание по образцу англиканской Церкви сильных христианских ячеек‑общин вокруг св<оего> приходского храма. Возрождение прихода это была его излюбленная идея, к<оторую> он всячески стремился обосновать и “защитить” при начавшемся оживленнейшем обмене мнений в церковной среде и печати в связи с ожиданием будущего Церковного Собора. На Соборе епископ Андрей занял даже св<ое> собственное место, создал св<ою> собственную партию, суть к<оторой> сводилась к немногим ясно и четко поставленным положениям: во 1, возможно скорее восстановить и утвердить патриаршество в Русской церкви, во 2, сейчас же возвратиться к себе домой на места, ибо и малая атомная единица Церкви приход и большая ее составляющая сила епархия во время океанской качки современной требует себе надежных защитников св<оего> дела и опытных кормчих. Чувствовали глубокий завещанный от предков исторический опыт в его словах, когда он торопился втолковать Собору, к<оторый> в лице многих и многих св<оих> участников готов был сосредоточиться на текущих церковно‑общественных делах вроде конкр. бытовой русского православного духовенства комиссии»[128].
Алексей Ухтомский, который тоже был делегатом Поместного собора, представляя единоверцев (во время его работы оба брата жили вместе в московском Сретенском монастыре), так оценивал его ход: «Самое главное, на мой взгляд, что должен был сделать Собор, – это восстановление и утверждение народно‑соборного начала в Церкви – того самого, которое дает силы старообрядческим общинам и которое было обругано и изгнано господствующей церковью при Никоне. На Соборе оказались довольно крупные силы – из мирян по преимуществу, – ратовавшие за это… Но официальные заправилы церкви, с владыками и миссионерами во главе, отнюдь не расположены что‑либо изменять в отношении церковного народа; наоборот, спасение видится ими все еще в обеспечении и монополизировании власти у иерархий; слышатся чьи‑то католические мотивы – которых так боялись старые славянофилы, – что иерархи и есть исключительно “поучающая церковь”, тогда как народу остается только слушать, чему его учат попы и архиереи… И это говорится у нас, в русской церкви, где лучший богослов был светский человек – А.С. Хомяков»[129].
Еп. Андрей считал единственным воистину великим актом Собора избрание патриарха, необходимость которого он постоянно утверждал на страницах печатных изданий и в своих проповедях. В его представлении патриарх русской Церкви, являясь первым епископом среди равных и будучи ответственным перед Собором, призван олицетворять единство православия, его соборность и внутреннюю самостоятельность.
Идея патриаршества противопоставлялась традиции управления Церковью посредством государственного чиновничества в лице обер‑прокурора бессловесно‑послушного Синода. В статье «Нужен ли нам патриарх?», опубликованной в ноябре 1917 года, еп. Андрей отстаивает собственное представление о функциях будущего предстоятеля и возражает противникам патриаршества, видевшим в избрании первосвятителя дань самодержавным традициям, нарушающим принцип соборности православия. Главную задачу патриарха владыка Андрей определяет как нравственный надзор над всей церковной жизнью путем свободы патриаршей проповеди и патриаршего обличения, право на которые дается подвигом личной жизни. «Патриарх будет только председателем будущего церковного управления, – считал владыка, – но с обязательством личной нравственной ответственности за все, что совершается в церкви за время его управления»[130]. Таким образом, «патриарх будет иметь прежде всего не великие права, а великую обязанность: в своей любви и попечении содержать все души христиан православных»[131]. По мнению владыки Андрея, патриарх должен быть гарантом принципа автономии, лежащего в основе возрождения церковной жизни.
Еп. Андрей рисует четкую структуру новой церковной организации, свободной от всякого воздействия светской власти. Синод с патриархом во главе – ответственный перед Собором – регулирует деятельность епархий. Система епархиального управления при этом подвергается глубоким преобразованиям, в первую очередь резко – на порядок – увеличивается количество епископов (соответственно и количество епархий)[132]. Регулярные епархиальные съезды духовенства и мирян обсуждают и принимают решения по всем внутренним проблемам. Параллельно иерархическому управлению организуются имеющие большой вес приходские союзы, воссоздаваемые снизу доверху с целью наиболее полного и плодотворного вовлечения прихожан в церковно‑общественную и хозяйственную активность приходов. Приходы должны стать моральной и материальной опорой всей церковной жизни страны, альтернативой тогдашним разрушительным тенденциям.
Материальная независимость Церкви от государства – важнейшая предпосылка свободного строительства приходской жизни. Владыка был твердо уверен в необходимости отказа от 40‑миллионной подачки государства, закабаляющей развитие церковной общественности, и создания «общегосударственного денежного церковного фонда»[133]из пожертвований прихожан и поступлений от приходских кооперативных хозяйств.
Таким образом, еп. Андрей видит в принципах патриаршества и автономии основу возрождения Церкви, не оставляя никаких точек соприкосновения ее с государственным аппаратом.
Принцип автономии явно вел к провозглашению отделения Церкви от государства, но потребовалось время, чтобы владыка смог открыто высказать эту идею.
В беседе с главой правительства в мае 1917 года, а в августе и в открытом письме А.Ф. Керенскому еп. Андрей подчеркивает, что «отделение Церкви от государства не страшно для Церкви, но для государства страшно его собственное отделение от Церкви»[134], подразумевая под этим невозможность строить общественную жизнь, игнорируя нравственное воздействие православия. В этом письме владыка еще рассчитывал на свои рекомендации представителю власти, призывая опереться в деле возрождения государства на здоровые силы общества, «понимающие религиозную психологию народных масс»[135].
Однако последующее развитие событий вновь продемонстрировало нежелание и неспособность политических деятелей о