– Алло?
Голос принадлежал Ричарду.
Джерри уже стоял у двери. Шел десятый час, и ему пора было возвращаться в коттедж – на третью ночевку. Внезапно зазвонил телефон – не подумав, он снял трубку. И сейчас держал в руке низкий, гулкий, напыщенный, отвратительный голос Ричарда. Он произнес в ответ:
– Алло.
– Джерри, – сказал Ричард, – мне кажется, нам вчетвером неплохо бы поговорить.
– О чем?
– Я думаю, ты знаешь о чем.
– Знаю? – Голос звучал у него в ухе, и никуда от этого не деться, не повернуть поток вспять и не перекрыть его, этот поток, который, казалось, уносил куда‑то – одно за другим – все его опустившиеся внутренности. У Джерри почва ушла из‑под ног.
Ричард сказал:
– Ты именно такую хочешь вести игру, Джерри?
– Какую игру?
– Прекрати, давай все‑таки будем взрослыми. Салли сказала мне, что вы с ней вот уже полгода любовники.
Джерри молчал и в образовавшейся воронке тишины снова и снова спрашивал себя, можно ли сказать про женщину – “любовник”.
– Так что же? – спросил Ричард, – Она врет?
Это была вилка. Когда они только переехали сюда, Джерри с. Ричардом играли в шахматы, пока Джерри не стал уклоняться. Уклонялся же он не потому, что они с Ричардом были неравными игроками, – как ни странно, их силы были равны, – а потому, что сам себя презирал за малодушный страх перед проигрышем. Джерри не получал удовольствия от игры, если проигрывал; у него даже не возникало чувства товарищества, как в покере, или приятного ощущения, что он поупражнял свой ум, – в памяти оставался лишь затхлый, прокуренный воздух, долгие часы бдения и уверенность, что его перехитрили. При вилке конем кто‑то всегда теряет фигуру.
Руфь, бледная от перенапряжения, стоя у камина, делала ему знаки и одними губами беззвучно спрашивала: “Кто это?”
|
|
Джерри вздохнул – ему сразу стало легче: ничего тут не поделаешь, будь как будет, будь все, как будет.
– Нет, – сказал он Ричарду. – Она не врет.
Теперь Руфь поняла, кто это. Краешком глаза Джерри видел, как она замерла, точно ее сковало льдом.
– Прекрасно, – сказал Ричард. – Это уже шаг. Джерри рассмеялся.
– В каком направлении?
– Вот именно, – сказал Ричард с комическим удовлетворением, видимо, записывая себе очко. – В самом деле – в каком? В том направлении, куда ты хочешь нас повести, приятель Джерри. Мы с Салли очень интересуемся – куда.
– Как на это посмотреть, – сказал Джерри уклончиво. Он чувствовал себя преданным. Салли внушила ему, что с Ричардом, в общем‑то, можно не считаться. А с ним приходилось считаться, и даже очень: теперь, когда он узнал, все изменилось. Салли соврала.
– А вы не могли бы оба к нам приехать? – спрашивал тем временем Ричард. Казалось, вернулись былые дни – до того, как Конанты стали отказываться, когда Ричард или Салли неожиданно звонили и приглашали их пойти в пятницу вечером в кино или в воскресенье вместе выпить.
И Джерри в тоне тех былых дней ответил:
– Слишком поздно, мы не сумеем никого позвать, чтобы посидеть с детьми. – Потом вспомнил про создавшееся положение, о котором так отчаянно стремился забыть, и спросил:
– А может, вы приедете? У вас же есть Джози.
– Сегодня у Джози свободный вечер. Разве ты не знаешь нашего распорядка?
– В общем‑то, не слишком хорошо. А как насчет завтрашнего вечера? Не лучше ли переждать, чтоб собраться с мыслями?
|
|
– Мне нечего собираться с мыслями, – мягко сказал Ричард. Казалось, он читал по готовому сценарию, тогда как Джерри импровизировал. – Мое дело во всем этом – сторона. Никто со мной не советовался, никто не интересовался моим мнением.
– Да как же мы могли? И что бы мы тебе сказали? Голос Ричарда зазвучал вновь, вкрадчивый, какой‑то полужидкий, словно выдавливаемый из тюбика:
– Понятия не имею, никакого понятия не имею. Я хочу, чтобы ты сказал все, что ты хочешь сказать, Джерри. По‑моему, ситуация‑то аховая.
– Ничего подобного. – Джерри старался нащупать опору, удержаться, не пасть ниц; хотелось же ему распластаться, блеять, умолять, забраться с Руфью в постель, натянуть на голову одеяло и хихикать.
Но вот терпение у Ричарда лопнуло, и от этого, а также от сознания своей силы в его мягком голосе образовались сгустки. Он спросил:
– Почему ты не спрашиваешь, как Салли? Насколько я понимаю, она говорит тебе, что я ее третирую. Тебе не кажется, что если бы я действительно так себя вел, сейчас мое поведение было бы оправданно?
А ведь под открытым небом лучше, правда? Больше кислорода.
А теперь отпусти меня!
– Так как же она? Ричард сказал:
– В неприкосновенности. Вы приедете или нет?
– Подожди. Я поговорю с Руфью. – Руфи он сказал:
– Случилось. Ричард знает.
– Откуда? – Почти беззвучно.
– Видимо, Салли сказала ему. Мы не могли бы раздобыть миссис О.? Руфь сказала:
– Ужасно не люблю ее беспокоить. Дай я поговорю с Ричардом.
Джерри передал ей трубку, и она сказала каким‑то застенчивым и удивительно ласковым тоном:
|
|
– Привет. Это я. Та, другая. – Джерри показалось, что, слушая Ричарда, она сдерживает улыбку. – Извини, – сказала она, – я хотела, несколько раз уже совсем было собралась, но я не знала, как ты себя поведешь. Я боялась, что ты вынудишь их сбежать… – Она снова послушала, и сначала шея, потом щеки у нее зарделись. – …Я вполне реалистична. – Руфь рассмеялась и в ответ на какой‑то вопрос Ричарда сказала:
– Вермут и бурбон. Тебя – тоже. – И с улыбкой повесила трубку.
– Что он сказал?
– Он сказал: “Детка, тебе надо было все мне рассказать. Я же большой мальчик”.
– Он действительно ни о чем не догадывался? Фантастика.
– Он подозревал, что у нее, возможно, кто‑то есть, но никак не думал, что ты. Разве что, сказал, однажды на волейболе… вы с ней обменялись этаким взглядом – он заметил. Но если уж ты непременно должен знать не слишком лестную правду: он не считал тебя способным на это.
– Вот сукин сын. Почему же я на это не способен?
– И еще он сказал, что я вела себя неверно. Я должна была сказать тебе – убирайся: он уверен, как он выразился, что ты тут же поджал бы хвост.
– А еще что он сказал?
– Говорит, она сказала ему, что вы с ней спили все лето и никакого перерыва в мае не было. Это правда?
– Более или менее. Пожалуй.
– И часто?
– Не знаю. Раз в неделю. Реже. После ее поездки во Флориду я виделся с ней всего два раза. – Лицо у него пылало, будто его вжимали и вжимали в щелку.
– Значит, тот уговор, – сказала Руфь, – наш уговор на пляже – ты вовсе и не собирался выполнять? Ты меня просто обманул?
Мы плохо поступаем, верно?
Да. Мы правы, но мы поступаем плохо.
Не смей соглашаться со мной, Джерри. Из‑за тебя, я чувствую себя такой грешницей.
– Конечно, я собирался его выполнять. Но через неделю мне это показалось глупым. Как бы я мог сделать выбор между вами, если бы не видел ее? Не плачь. Теперь Ричард все знает. Ты уже не одинока.
Миссис О. пешком прошла четверть мили до их дома и появилась, с трудом переводя дух: грудь ее бурно вздымалась и опускалась под выцветшим бумажным платьем, светленьким, с наивным рисунком, точно она носила это платье еще девочкой и оно выросло и постарело вместе с ней. Она вошла в дом, принеся с собой запах осени и яблок. Конанты посадили ее перед телевизором, заверив, что все дети уже спят.
– Вы такая милая, что пришли, – сказала Руфь. – Мы постараемся вернуться до полуночи. Нас вызвали друзья – у них неприятности.
Джерри был потрясен: он понятия не имел, что Руфь умеет лгать. Но, в общем‑то, это ведь была и не ложь. В машине – они взяли ее новую машину “вольво” цвета тыквы – он спросил:
– А он сказал, почему Салли раскололась?
– Нет. Он сказал только, что как начала рассказывать, так и не может остановиться. Они разговаривают с самого ужина.
– Это до того не похоже на нее – все рассказать. Но, может, оно и к лучшему.
– Что ты намерен делать?
– Не знаю. В какой‑то мере это зависит от того, что будет делать Ричард. Как ты думаешь, он пристрелит меня?
– Сомневаюсь. У него в конце‑то концов и у самого были романы.
– А в связи с чем ты сказала ему насчет бурбона и вермута?
– Он спросил, что мы будем пить.
– Знаешь, – сказал Джерри, – ей‑богу, я начинаю бояться, что я – трус. Я неуверенно говорил с ним по телефону?
– Нет. Мне даже показалось, что довольно вызывающе.
– Какая ты милая! А по‑моему, я говорил неуверенно. Что‑то насчет сердитых людей – совсем как в школе. Меня всегда лупили на спортивной площадке.
– У тебя тело крепче, чем у Ричарда.
– А ты откуда знаешь?
Они подъехали к дороге, ведущей к дому Матиасов, свернули на нее и стали подниматься на холм. Выхваченные фарами кусты Матиасов выскакивали на них, как убийцы. Джерри, преодолевая неприятное ощущение в горле – совсем как позывы на рвоту, – повернулся к сидевшей рядом тени.
– Я не согласен с Ричардом, что ты неверно себя вела, – сказал он. – Ты прекрасно держалась все лето – лучше никто бы не мог. Как бы ни повернулись события, ты не виновата.
– Ты женишься на ней, да? – Она выкрикнула это так громко, словно он съехал с дороги или задавил зайца. Он остановил машину там, где дорога кончалась, у гаража. С боковой лужайки, из темноты, на них с лаем выскочил Цезарь – обнюхал Джерри и тотчас умолк. И лизнул знакомую руку. Три звезды, образующие пояс Ориона, яркие, чистые, висели над лесистым холмом. Матиасы включили свет у задней двери, но не вышли навстречу, предоставив им самим добираться по неровным плитам, мимо разросшегося винограда и выбившихся из трельяжа роз. Еще не отцветшие астры обрамляли с двух сторон гранитное крыльцо Салли – бывший мельничный жернов. Из маленького окошечка высоко в залитом луной доме раздался плач Теодоры, разбуженной лаем Цезаря. Джерри вспомнилось:
Теодора теперь всегда спит днем?
Нет, но она любит поспать. Она – как я. Ленивая.
Ты не ленивая. Ты – чудо.
Тебе просто нравится мой костюм.
Мои ребята уже непременно вломились бы в комнату.
Вы с Руфью плохо воспитываете своих детей.
Это все так говорят?
Я так говорю.
Ты слишком сурово судишь.
– Приятель Джерри! – В прихожей появился Ричард, и Джерри на всякий случай отшатнулся, но тот лишь сжал его плечи, точно хотел на ощупь проверить то, что ускользало от его понимания. Его жесткие темные волосы были взлохмачены, отчего большая голова казалась еще больше. – Милая Руфь! – Он поцеловал ей руку – фигляр с серьезным лицом в плохо освещенном холле старого колониального дома.
– Спасибо, – просто сказала она. – Как ты, Ричард?
– О, он – отлично, – раздался пронзительный голос невидимой Салли где‑то за стенами холла. – Он уже давно не был так счастлив. Вы посмотрите на него, посмотрите! – И правда: когда они перешли в ярко освещенную гостиную, Джерри увидел, что Ричард, весь лоснясь от пота, словно его покрыли глазурью, то скользил, то мелкими шажками передвигался по гостиной с неестественной для него раскованностью – словно медведь на роликах.
Но взгляд Джерри тотчас притянула к себе красота Салли. Пока он не видел ее – пусть даже короткое время, – он забывал, сколь безраздельно она владеет им. Когда на волейболе, в сумятице бросков, ему удавалось мельком увидеть сквозь сетку и пыль ее лицо, она всякий раз заново заполняла его, как будто за нет сколько секунд, прошедших с того момента, как он в последний раз ее видел, образ ее уже успел чуть стереться в его памяти. Она сидела сейчас очень прямо в кресле с высокой спинкой – том, что было обтянуто желтым габардином. Ноги она скрестила, так что одна голень блестела во, всю длину, а тонкие руки сплела на коленях. Она казалась такой высокой в этом кресле. Джерри всегда забывал, какая она высокая, какие у нее широкие бедра, словно не мог поверить, что его духовной потребности в любви дано такое тело: Он мягко произнес:
– Привет.
Она эхом откликнулась:
– Привет! – и сложила рот в гримаске, которая ему так нравилась, с этаким чуть насмешливым и боязливым выражением – а дальше что? – будто после исповеди.
Но зачем мне это рассказывать?
Мне казалось, ты должен знать. Я хочу, чтобы ты знал меня. Если уж мы любим друг друга, я хочу, чтобы ты любил меня такую, какая я есть. Какой я была.
Сколько же их было?
Мы ведь жили врозь, Джерри. По‑моему, не слишком много. Во всяком случае, я так гордилась собой – еще бы: целый месяц прожить без мужчины.
– Что мы будем пить? – спросил Ричард. На нем были грязные бежевые штаны и полосатая рубашка на пуговицах, рукава которой он закатал выше локтя, точно трудяга. Спина на рубашке потемнела от пота, – как летом, хотя оно давно кончилось. – Я‑то уже выпил, – продолжал он, обращаясь главным образом к Руфи. – И даже не один стакан. У меня праздничное настроение, точно я стал отцом. Гордым отцом, у которого родилось два прелестных молодых рога. Правда, маленьким чертенятам уже исполнилось полгода, но я уезжал по делам, когда они родились, и появились они, собственно, без меня – вылезли и торчат.
– Видишь? – обратилась Салли к Джерри. – Все острит. А на меня ему плевать – считает, что все это очень забавно.
Джерри передернул плечами.
– Сегодня его вечер, – сказал он ей.
Ричард повернулся со своей странной тяжеловесной легкостью, бутыль калифорнийского сотерна болталась на ремне у него за плечом, голова, как всегда, была чуть склонена набок.
– Благодарю, Джерри, – сказал он. – Вот это мне нравится. Мой вечер. А ведь это и в самом деле мой вечер. У тебя был твой вечер, – он поклонился Руфи, – у вас двоих тоже был свой вечер – вечера. Теперь настал мой черед. У каждого – свой вечер. Смотри, Джерри. – И свободной рукой он изобразил у себя надо лбом рига. – Мой сын, рогоносец. Никто не смеется.
– Зачем ты нас вызвал? – спросила Руфь. – Ведь уже поздно.
– Руфь, – сказал он, – ты права. Ты всегда права. Мне бы очень хотелось, чтобы ты была моим другом.
– Я и есть твой друг.
– Ты бы согласилась выйти за меня замуж?
Руфь вспыхнула и отказала ему так мягко, словно предложение было сделано всерьез.
– Спасибо, – сказала она, кокетливо склонив голову в незнакомой Джерри манере, – но я не думаю, чтобы ты этого хотел, да и не думаю, чтоб я хотела. – Ричард стоял, твердо упершись ногами в пол, и моргал; бутыль подрагивала у него за плечом. – Но это приятная мысль, – добавила Руфь.
Ричард сказал:
– Я только пытаюсь понять, чего от меня ждут. Меня слишком поздно в это посвятили: извините, если я глупо себя веду.
Джерри, который всегда держался у Матиасов весело и беспардонно, спросил, указывая на бутыль:
– А мы это будем пить?
Ричард с удивлением на него посмотрел и медленно произнес:
– Нет, Джерри, это не такое уж хорошее вино, верно? Его пьют студенты во время пикников на пляже, а мы вроде бы из этого возраста вышли. Мы вроде бы слишком для таких вещей взрослые – одни больше, чем другие. Верно?
Он ждал, и Джерри вынужден был сказать:
– Верно.
– Но я вижу подходящее вино, а ты, приятель Джерри? Для данного повода. Белое, не так ли? Белое, как символ невинности? За вот этих двух наших целомудренных невест? У меня есть немного чилийского, но оно, пожалуй, чуточку эклектичное. Ты здесь у нас самый большой эклектик – так что ты и решай. Значит, не чилийское. Лучше бордо. Нет, после ужина не годится. Я полагаю, вы оба поели.
– Конечно, – сказал Джерри. Как и Руфь до него, он тоже счел, что его спрашивают всерьез. Ехал на казнь, а его еще угощают. Руфь в упор смотрела на него, стремясь привлечь его внимание, и пальцем перечеркнула губы, показывая, что он улыбается и что это надо прекратить.
Ричард тем временем с грохотом переставлял бутылки в своем тесно заставленном винном погребке. Он отвел под него целый чулан, оборудовал там маленькую мойку, густо застроил все полками, где громоздились бутылки. Его почерневшая от пота спина выпрямилась, и он вытащил за горлышко желтую бутыль больше кварты, с желтой этикеткой.
– Рецина! – возвестил он. – Хоросая грецкая на‑пи‑и‑тока! Греки знают, как идти навстречу своей судьбе. – С другой полки он достал четыре винных бокала в форме тюльпанов, сдул с них пыль и тщательно расставил квадратом на кафельной крышке кофейного столика. Посмотрел на плоды своих трудов, переставил бокалы четырехугольником другой формы, искоса глянул на Джерри – казалось, он сейчас прыснет со смеху и одновременно ударит его по спине. Он и прыснул, но беззвучно, рука же замерла в воздухе, так и не дотронувшись до Джерри, хотя тот весь сжался. Ричард откупорил бутылку, разлил вино по бокалам, отнес бокал жене, другой – Руфи, протянул бокал Джерри и поднял свой собственный на уровень глаз – на уровень зрячего глаза. Он внимательно разглядывал вино, проверяя, нет ли осадка, затем медленно произнес:
– Мне хотелось бы предложить тост, но поскольку вы все трое не являетесь моими друзьями, в друзьях у себя остаюсь я один. Итак, предлагаю тост за меня. За меня. – Он выпил, и остальные, возможно, последовали бы его примеру, но он опустил бокал прежде, чем они успели поднести свои бокалы к губам. – Никто не пьет, – сказал он. – До чего же невежливо. До чего невоспитанно. Можно еще попробовать? Предложу другой тост. Дайте подумать. За счастье? Не будем дурака валять. За королеву? Это кто такая? Ага. У нас же есть дети. За наших деток. За этих хитрых маленьких дьяволят, за всех – сколько их у тебя, Джерри? Я что‑то забыл.
– Трое.
– Трое. Правильно. Ты хороший отец. Я всегда думал, что ты хороший отец. Отличный папка. Итак, поехали. За полдюжины маленьких дьяволят, будущее Америки, да благословит их Господь всех до единого. – Салли покорно отхлебнула вина; Руфь и Джерри последовали ее примеру. Рецина пахла горелым лаком и на вкус отдавала лекарством. Они выпили вместе, и это как бы объединило их в ритуале, связанном с тайной, которую еще предстояло раскрыть.
Войдя в комнату, Руфь села у двери на первый же стул с прямой спинкой и плетенным из камыша сиденьем, случайно попавший сюда из столовой. Джерри сел посередине белого дивана с подушками из гусиного пуха, так что обе женщины – Руфь у двери и Салли в кресле у камина – находились на равном от него расстоянии. Он скрестил ноги и широко раскинул руки, обхватив спинку дивана. А Ричард, перетягивая чашу весов в сторону Руфи, тяжело опустился подле нее в потертое кожаное кресло, которое, как знал Джерри, Салли терпеть не могла.
Почему ты его терпеть не можешь? Оно так похоже на него. Правда, ужасно? Я хочу сказать, ужасно, что я говорю такое.
Драное, потрескавшееся, это было кресло отца Ричарда. Утонув в тусклой старой коже, Ричард как бы превратился в призрак собственного отца. Вялым движением он поднял руку ко лбу, голос его звучал обманчиво устало, мертво.
Он сказал:
– Джерри, Салли поведала мне, что ты большой спец. Откровенно, я удивлен.
Джерри сделал еще глоток вина и сказал:
– Ты уверен, что эту штуку безопасно пить?
– Оно постепенно вам понравится, – пообещал Ричард. – В нем есть смола. Я по дюжине ящиков в месяц опустошаю. В нем всего двадцать градусов. Господи, приятель Джерри, я вот что хочу сказать: ты повел себя совсем не так, как принято среди людей.
– То есть? Говори же.
– Я имею в виду не то, что ты спишь с ней: не могу я слишком уж сердиться на то, что ты с ней спишь – я сам этим занимался, да и не только я. Она тебе, наверно, говорила? В ту зиму, когда я ушел, она спала даже с лыжным инструктором.
Джерри кивнул.
– Ей‑богу, Джерри, ты должен был либо с ней порвать, либо вместе уехать куда‑то. Ты же превратил жизнь этой женщины в ад. Ты превратил жизнь… моей жены в ад. – Для большей убедительности он трижды ударил по ручке кресла.
Джерри передернул плечами.
– У меня ведь тоже есть жена.
– Ну, так нужно выбирать. В нашем обществе приходится выбирать.
– Не вынуждай его! – неожиданно выкрикнула Руфь. – Еще не время.
Ричард лениво повернулся к ней.
– Ерунда, Руфь. Шесть месяцев. Они ведь пытались порвать. Если это продержалось у них шесть месяцев, значит, теперь уж навсегда.
Как здорово услышать такое. Джерри почувствовал, что Ричард, наконец, поставил все на прочную почву.
– Гораздо дольше, – сказал он. – Я всегда любил Салли.
– Отлично, – сказал Ричард. – Что есть – то есть. Салли‑детка, дай‑ка мне карандаш и бумагу. Руфь вскочила на ноги.
– Что ты мелешь, Джерри? Нет. Нет. Я здесь не останусь больше ни минуты. – И она выскочила за дверь. Джерри поймал ее уже в холле, между кухней и дверью на улицу.
– Руфь” – сказал он. – Теперь ты знаешь, как обстоит дело. Ты знаешь, что между нами ничего уже нет. Дай этому излиться. Прошу тебя, дай излиться.
Дыхание его жены было горячим, влажным, трепетным.
– Она – сука. Она убьет тебя. Она убьет тебя, как почти убила его.
– Глупо с твоей стороны ненавидеть Салли. Она же беспомощный человек.
– Как ты можешь говорить, что она беспомощная? Кто же, по‑твоему, всех нас сюда собрал? Мы пляшем на ее свадьбе.
– Не уходи. Не оставляй нас.
– А почему, собственно, я должна сидеть и смотреть, как тебя общипывают эти два хищника? Отбирают у тебя детей, талант, деньги…
– Деньги?
– А зачем еще, по‑твоему, понадобились Ричарду карандаш и бумага? Он счастлив. Неужели ты этого не видишь, Джерри? Он счастлив, потому что избавляется от нее.
– Он пьян.
– Отпусти меня. Оставь свою любовную галиматью для других.
– Прости. – Он прижал ее к стене и крепко держал за плечи, словно арестовал. Когда же он ее отпустил, она не сделала ни шага к двери, а стояла, насупясь, тяжело дыша, – его жена, всей своей кожей излучавшая знакомое тепло. – Вернись, давай поговорим все вместе, – попросил он.
– Я и вернусь, – сказал она, – и буду бороться за тебя. Не потому, что ты мне так уж нравишься, а потому, что мне не нравятся эти люди.
– И Ричард тоже?
– Я ненавижу его.
– Не надо ненавидеть, – взмолился он. – Слишком все мы скоры на ненависть. А нам сейчас надо друг друга любить. – Когда он был мальчиком, всё в церкви нагоняло на него тоску, кроме причастия, того момента, когда они толпой устремлялись к ограде и облатки таяли у них во рту. Ему казалось сейчас, что нечто подобное произойдет и в гостиной или уже произошло. Его неверующая жена позволила отвести себя назад. Он гордился тем, что может показать Матиасам, какую власть еще имеет над нею, – показать, что она до конца остается его женой.
Ричард нашел карандаш и бумагу и пересел на краешек кресла, чтобы удобнее было писать на кофейном столике. Салли по‑прежнему сидела не шевелясь – ее широкоскулое, с заостренным подбородком лицо опухло, глаза были закрыты. Наверху продолжала плакать малышка, разбуженная приходом Конантов.
– Салли, – сказал Ричард, – твой ребенок плачет.
Следуя железно выработанному защитному рефлексу держаться с подчеркнутым вызовом, что так отличало ее от добропорядочных женщин Коннектикута, Салли встала, откинула волосы и широким шагом вышла из комнаты.
Почему ты плачешь? Салли? Почему?
Это слишком глупо. Прости.
Скажи мне. Прошу тебя, скажи.
Ты будешь смеяться.
Нет, не буду.
Ты прости меня: я все тебе испортила.
Ничего подобного. Послушай, ты – чудо. Ну, скажи же.
Я как раз вспомнила, что сегодня – Покаянная среда [24], Великий пост начался.
О! Бедная моя любовь! Мое чудо, моя заблудшая католичка.
Это я‑то заблудшая?
Не заблудшая, если ты еще думаешь о Покаянной среде. Вставай же. Вставай, одевайся, иди в церковь и облегчи душу.
Это такое лицемерие.
Нет. Я‑то знаю, как оно бывает.
Должно быть, я действительно немного чокнутая, если, лежа с мужиком в постели, терзаюсь, что сегодня – Покаянная среда. Я все тебе испортила. И ты уже погрустнел и притих.
Нет, мне нравится, что ты об этом вспомнила. Есть ведь такая штука – духовное удовлетворение. Ты мне. даешь это удовлетворение. Так иди же. Оставь меня. Иди к обедне.
Сейчас не хочется.
Подожди. Я сейчас дотянусь до пепельницы.
Не шути с Богом, Джерри. Я боюсь.
А кто не боится?
Руфь, заразившись энергичностью Салли, пересекла комнату и, подойдя к гравюре Бюффе над камином, сказала:
– Отвратительная мазня. Все это отвратительно. – И жестом охватила гравюру Уайеса, литографии Кете Кольвиц, анонимную акварель, на которой был изображен одинокий лыжник и его синяя тень под таким же синим скошенным небом. Жест включал сюда и мебель. – Дешевка, – сказала она. – У нее вкус к дорогой дешевке.
Оба – Ричард и Джерри – рассмеялись. Затем Ричард медоточивым голосом сказал:
– Руфь, у тебя есть достоинства, которых нет у нее, а у СаЛли есть достоинства, которых нет у тебя.
– О, это я знаю, – поспешно сказала она, вспыхнув, и Джерри возмутило, что Ричард осадил ее: ведь она от природы такая застенчивая.
А Ричард тем временем продолжал:
– Вы обе очень аппетитные бабенки, и мне жаль, что ни одна из вас не хочет меня в мужья.
Возмутило Джерри и это упорное самобичевание. Он сказал Ричарду:
– А ты, оказывается, философски относишься ко всему этому.
– Что ты, я весь киплю, Джерри. Весь киплю.
– Так вывел бы ты его во двор, – посоветовала Руфь, – и вздул как следует!
– Я уверен, что ты меня одолеешь, – сказал Джерри. – Ты на целых двадцать фунтов тяжелее. Мы с тобой вполне могли бы выступать как Листон и Пэттерсон.
– Я так не действую, – заявил Ричард. – Но что я могу сделать – и об этом надо будет подумать, – я могу нанять кого‑нибудь, чтоб тебя избили. Когда ты в винном деле, одно знаешь твердо – где горлышко. Дай подолью еще.
– О'кей, спасибо. Ты прав, действительно, чем больше пьешь, тем больше оно нравится.
– А тебе, Руфи‑детка?
– Капельку. Один из нас все‑таки должен вернуться и отвезти домой эту женщину, которая сидит сейчас с нашими детьми.
– Вы ведь только что приехали, – заметил Ричард, до краев наполняя ее бокал. – В самом деле, что‑то редковато мы видели этим летом Конантов, и я чрезвычайно обижен. У меня такое ощущение, что они задрали нос.
– Я знала, что так будет, – сказала Руфь. – Мне очень жаль, но это одна из причин, по которой меня так и подмывало тебе рассказать. Жизнь моя разваливалась, и мне не хотелось обижать вас, избегая общения с вами. Но я просто не в состоянии была видеть Салли чаще, чем необходимо. Волейбол был для меня уже вполне достаточным адом – больше выдержать я не могла.
– Ты все лето знала, что они живут?
– Нет, я думала, что они прекратили. Ведь Джерри дал мне обещание. Так что я оказалась даже тупее тебя.
– Да, тупость изрядная, – сказал Ричард. – Ну, а я, видно, считал Джерри человеком со странностями, не знаю.
Джерри сказал:
– Ты просто прелесть. Но как же ты все‑таки узнал?
– По телефонным счетам. Просмотрел их за весь год. Там был счет на разговор по вызову из Нью‑Йорка этой весной, номер был мне совершенно неизвестен, но это не породило у меня подозрений. Осторожничать они перестали только в августе. Уйма разговоров с нью‑йоркским номером – видимо, это его рабочий телефон, и самое нелепое: она записала пару разговоров с ним из Флориды на наш счет.
Руфь сказала:
– Значит, она хотела, чтобы ты обнаружил. Она разозлилась на Джерри за то, что он не поехал к ней во Флориду.
Джерри сказал:
– Все это не так. Он просто избил ее, и она призналась. Он настоящий громила. Ты же слышала, что он говорил. Он большой бесстрашный громила из винной лавки – наверное, нанял кого‑нибудь, чтобы избить ее.
Ричард сказал:
– Поосторожней, Джерри. На свете есть такая штука, как диффамация. Я никогда не бил Салли – это одна из ее фантазий. Она, может, и сама этому верит, Господи, в жизни не думал, что она так далеко зайдет. Тебе просто продали травленый товар, сынок.
– Я видел на ней синяки.
Руфь сказала:
– Джерри. Неужели надо говорить такое?
– Пусть болтает, Руфь, пусть все выкладывает. Дай накукарекаться счастливому петуху. Я видел мою истинную любовь без одежды. Каково, а? Я смотрел на голую красоту.
Джерри сказал:
– Один раз ты так ударил ее по голове, что она целую неделю не слышала на одно ухо.
– Э‑э? Это еще что за разговорчики? А ты насчет самообороны слыхал? Я поднял руку, чтоб защитить глаза, а она налетела на нее головой. Хочешь посмотреть на мои синяки? – Весь потный, но вдохновленный этой мыслью, Ричард встал и сделал вид, будто намеревается расстегнуть ремень. В эту минуту Салли с Теодорой на руках вернулась в комнату; с каким‑то деревянным презрительным достоинством она прошла сквозь группу, сбившуюся воедино за время ее отсутствия. Она опустилась в кресло в высокой спинкой и принялась укачивать на коленях отупело‑сонную девочку. Джерри обе они казались блестящими куклами.
Ричард сказал:
– Салли‑О, твой дружок Джерри тут удивляется, с чего это ты выдала его.
– Ему сообщила моя невестка, – сказала Салли Конантам.
– Ни черта подобного, – сказал Ричард. – Она только сообщила, что у тебя есть любовник, который звонит тебе во Флориду каждый день, но кто он – она не знает, а я, черт побери, прекрасно знал, что у тебя все лето был любовник: очень уж по‑сволочному ты относилась ко мне. Ты же чуть не отправила меня лечиться. – И, обращаясь к Руфи и Джерри, пояснил:
– Не хотела спать со мной. А раз Салли чего‑то не желает, значит, есть на то причина. Я только до нее дотронусь, она мигом чего‑нибудь выкинет – только раз или два было иначе, когда Джерри, видно, не мог добраться до нее. Надеюсь, дорогая, – сказал он, обращаясь уже к Салли, – ты не пудрила мозги своему любовнику и он не считает, что тебя никто не лапал.
– Меня – что? – переспросила Салли. Она сидела с девочкой на коленях словно замурованная в звуконепроницаемой кабине.
– Не лапал. Не опрокидывал. Не обнимал с вожделением, – пьяный‑пьяный, а Ричард все же смутился от своих слов.
– Видишь, она все еще не слышит одним ухом, – сказал Джерри, и Руфь расхохоталась.
А Ричард, утратив всякое чувство юмора, никак не мог отрешиться от своей обиды; оба его глаза – зрячий и незрячий – сосредоточенно смотрели в пустоту, словно перед ними вставали картины этого возмутительного лета.
– Я просто не мог понять, – продолжал он. – Я же ничего такого не сделал. Были у нас неприятности, но потом ведь мы помирились. И я каким был, таким и остался – тем же старым идиотом, всеобщим козлом отпущения
– Прекрати, – сказала Руфь. Джерри потрясла ее сестринская прямота; у него возникло ощущение, будто их всех четверых сбили в одну семью, и он, единственный ребенок, обрел, наконец, сестер и брата. Он был счастлив и возбужден. Хоть бы никогда с ними не расставаться.
– Эта женщина… – Ричард театральным жестом указал на Салли, и на опухшем от сна озадаченном личике Теодоры появилась улыбка, – …она мне устроила сущий ад.
– Ты повторяешься, – сказал Джерри.
– И в довершение всего, – продолжал Ричард, – в довершение всего она еще нажаловалась своему дружку, с которым спит, будто я бью ее, а я в жизни не поднял на нее руки – разве что для самозащиты, чтоб мне самому не раскроили голову. Салли, ты помнишь эту подставку для книг?
Салли вместо ответа лишь холодно посмотрела на него и, глубоко вздохнув, издала долгий, почти астматический хрип.
– Бронзовая, – к сведению Джерри и Руфи пояснил Ричард, – а мне, ей‑богу, она показалась свинцовой: я поймал ее у самого плеча. И все из‑за того, что я спросил, почему она перестала спать со мной. Помнишь, Салли‑О?
Салли напряглась и выкрикнула, вся трясясь:
– Послушать тебя, так я все это нарочно вытворяла. А мне тошно от любви, я бы рада была не любить Джерри. Я вовсе не хочу причинять тебе боль, я не хочу причинять боль Руфи и д‑д‑д‑детям.
– Можешь обо мне не плакать, – сказала Руфь. – Слишком поздно.
– Я достаточно наплакалась из‑за тебя. Я жалею всех, кто настолько эгоистичен, настолько слаб, что не может отпустить мужчину, когда он хочет уйти.
– Я пытаюсь удержать отца моих детей. Неужели это так уж низко? Да!
– Ты так говоришь, потому что ты к своим детям относишься как к багажу, как к безделушкам, которые в подходящую минуту можно выставить напоказ.
– Я люблю моих детей, но я уважаю и мужа – уважаю настолько, что если бы он что‑то решил, я бы не стала ему мешать.
– Но Джерри ничего ведь не решил.
– Он слишком добрый. Ты злоупотребляла этой добротой. Ты ею пользовалась. Ты не можешь дать ему то, что могу дать я, ты не любишь его. Если бы ты его любила, не было бы у тебя этого романа, о котором нам со всех сторон говорят.
– Девочки, девочки, – вмешался Ричард.
– Но он сам меня на это толкал, – крикнула Руфь и согнулась на стуле, словно отражение, преломленное в воде, – я думала, я стану ему лучшей женой! – От слез она пригнулась еще ниже, перекрутилась жалкой закорюкой – Джерри казалось, что от горя и унижения она сейчас вылетит из комнаты. А она, раскрывшись перед ними, сидела вся красная и от стыда кусала костяшку пальца. Пытаясь отвлечь от нее внимание, Джерри заговорил.
Он заботливо спросил Салли:
– Ты что же, не слышала? Все уже позади, нечего устраивать потасовку. Я предлагаю тебе: давай поженимся.
Салли неуклюже повернулась к нему, скованная в движениях ручками кресла и ребенком на коленях; в сдвинутых бровях и в голосе был гнев:
– Мне кажется, ты не очень‑то в состоянии мне это предлагать. – Фраза оборвалась, не законченная, растворившись во влажной улыбке, многозначительной улыбке, чуть перекосившей лицо под возмущенно нахмуренными бровями и показывавшей, что она понимает, как обстоит дело и в каком они положении, и прощает, прощает за все, что произошло, что происходит и что должно произойти, моля его – этой же горестной улыбкой, – чтобы и он простил.
Который час?
Восемь. Вставай, повелитель.
Только восемь? Ты шутишь.
Я уже с семи не сплю.
А я всю ночь не спал. Выходил. Снова ложился.
Сам виноват. Я же все время твердила тебе – спи.
Я не мог. Слишком ты хороша и непонятна. Ты дышала так тихо, я боялся, что ты исчезнешь.
Я есть хочу.
Хочешь есть? В раю‑то?
Вот послушай. Сейчас услышишь, как у меня урчит в животе.
Какой у тебя суровый вид. Какой величественный. И ты уже одета.
Конечно. Можно так выйти на улицу? Или видно, что я только что выскочила из постели?
Недостаточно долго в ней пробыла.
Не смей. Одно я должна сказать тебе про себя: я настоящая сука, пока не выпью кофе.
В жизни этому не поверю. Все равно ты мне и такая нравишься.
Я чувствую запах кофе, даже когда включен кондиционер.
Поди ко мне на минутку, и я куплю тебе миллион чашек кофе.
Нет, Джерри, Ну же. Вставай.
На полминутки – за полмиллиона чашек. Нет, подожди. Встань вон там у окна: мне снится удивительный сон, будто я занимаюсь любовью с твоей тенью, но ты стоишь там, куда мне не дотянуться… я, конечно, ужасный извращенец. Ты – обалденная.
Ох, Джерри. Не спеши. Слишком ты меня любишь. Я стараюсь сдерживаться, а ты – никогда.
Я знаю. Это нечестно. Я боюсь смерти, но не боюсь тебя, поэтому я хочу, чтобы ты убила меня.
Ну, не смешно ли, что ты не боишься меня? Смешно! А все остальные вроде боятся.
Ричард держал карандаш над блокнотом – на каждом листике голубой бумаги стояло крупными буквами: “Кэннонпортский винный магазин” и крошечное изображение его фасада.
– Давайте зафиксируем некоторые факты. В каком отеле ты останавливался с нею в Вашингтоне?