Гросслей передает красноречивый, при всей его лаконичности, разговор:
– Добрый день, сосед.
– Тебе того же, сосед.
– Не знаю, можно ли без чинов.
– Валяй, будь как дома.
– Говорят, сосед, твоя служанка в тягости.
– Что мне до того?
– Но, сосед, поговаривают, что от тебя.
– Что тебе до того?
Затем действующие лица вежливо прощаются, сняв шляпы, и расстаются.{88}
На десятый месяц после ярмарки в местечке, где она проходила, наблюдался взрыв рождаемости от случайных связей. Во время своего пребывания в Амстердаме Декарт прижил со своей служанкой дочь Франсину, которую затем воспитывал. Николас Хейнсий соблазнил обещанием жениться одну молодую особу, которая родила от него двух детей. Привлеченный любовницей к суду, он проиграл процесс. Церковь заставляла повитух давать клятву сообщать в совет о незаконных родах. Но значительное число внебрачных детей матери попросту оставляли в общественных местах, когда никого не было поблизости. Это считалось преступлением, которое наказывалось позорным столбом. В большинстве случаев мать найти не удавалось, и младенец отправлялся в сиротский приют.
Во время чайного бума гулящие девицы из городских трущоб отдавались матросам с восточных рейсов за щепотку чая. В портовых городах с разношерстным населением из профессиональных бродяг процветала проституция. В Амстердаме этим промыслом занимались целые улицы, прилегавшие к причалам. Шлюхи посещали окрестные таверны, особенно те, где была музыка, и, подцепив клиента, уводили его к себе, чтобы репутация заведения оставалась выше всех подозрений. Около 1670 года в Гааге проститутки приставали к прохожим в Лесе среди бела дня. К 1680 году в Амстердаме появились дома терпимости, где имелся целый штат девиц легкого поведения. У каждой была своя комната; клиент попадал в коридор, в который выходили двери покоев с портретами насельниц. Сделав выбор и заплатив, он входил. Похоже, часто художник оказывался льстивым подхалимом.{89} Этот разврат был скрыт от посторонних глаз. Городская проституция была в известном смысле организована – сержанты полиции обладали правом держать бордели в определенных кварталах города.
|
|
Закон предусматривал наказания за насилие и гомосексуализм. Что касается последнего, то здесь опускалась целомудренная шторка. По‑видимому, это явление наблюдалось прежде всего среди моряков и неумолимо преследовалось. Виновного зашивали в мешок и бросали за борт или приговаривали к пожизненному заключению.
Глава XII
Женщина у семейного очага
По Ветхому Завету женщина – раба мужчины. Мужчина же должен уважать свою супругу, которая, в муках рожая детей, принимает на свои плечи основное бремя домашнего хозяйства. Останется ли супруга красивой и милой, его не волновало. Мужчина хотел, чтобы она была крепкой, разумной, тихой, обязательной, плодовитой, верной, детолюбивой, хозяйственной и способной противостоять жизненным трудностям. Господствовавшая строгость нравов происходила от глубинной тенденции национального характера, хотя, если верить «распутнику» Хоофту, на деле молодым людям приходилось мириться с большей свободой своих супруг. Еще Эразм в своей сатире указывал на духовное главенство женщины в нидерландской семье. Это главенство оправдывалось ее трудолюбием и старательностью; ему же способствовала и определенная вялость мужчин. Женское господство легко выливалось в тиранию…
|
|
Кальвинизм привнес в эту древнюю традицию некий патетический нюанс. При церемонии бракосочетания проповедник теперь читал женщине наставления, напоминая о необходимости самых смиренных достоинств и предупреждая, что она произведет на свет «детей страха». Этот морализм выражался иногда довольно грубо. Любимый поэт мелкой голландской буржуазии Якоб Катс говорил о совместной жизни почти как о скотоводческой ферме. Такой стиль жизни женщины, возможно, повлиял на сам тип нидерландки. Девушки производили на иностранцев впечатление здоровой красоты – высокие, светловолосые, свежие и аппетитные. Существовали и местные нюансы. Идеалом стало бы сочетание «амстердамского личика, делфтской походки, лейденской осанки, гаудского голоска, дордрехтской талии, гарлемского румянца».{90} Девушки из Дордрехта считались особенно красивыми. Но замужество везде оставляло одни и те же следы – расплывались талия и лицо, накапливался жир. «Многие женщины, особенно селянки, – пишет Грослей,{91} – отличаются шириной спины и зада, неграциозной походкой и досадной небрежностью к бюсту». Потеряв свежесть, они превращались в бесформенных обрюзгших матрон, чей характер не отличался порой от внешнего облика.
Малоподвижная жизнь нидерландских женщин давала повод обвинить их (совершенно несправедливо) в лености – пять‑шесть часов в день жена буржуа просиживала дома, положив ноги на грелку. Она совершала лишь небольшие вылазки в церковь, опустив глаза долу и сжимая под мышкой Библию в бархатном переплете и окованными серебром углами. Мало‑помалу она начинала выбираться за город, одна, без провожатых и «без скандала и неприятностей», что с удивлением отмечали французы, так священна была замужняя женщина в глазах нидерландцев.{92}
|
|
Хозяйка дома, независимо от социального положения, почитала выполнение своих обязанностей как высшую добродетель. Только женщины, имевшие служанок, тратили время, которое можно употребить на благоустройство дома, на болтовню с соседками.
«Ах! Какие заботы могут сравниться с женскими? Дети путаются у нее под ногами; гвалт стоит с утра до ночи. Мыть, скрести, чистить; покупки, уборка, стирка – кошмар, пытка, которая превращает жизнь в ад».{93}
Если не в ад, то по крайней мере в унылую череду скучных обязанностей. «Не эта ли монотонность, – вопрошает Темпл, – есть причина отсутствия воображения и, как следствие, их хваленого целомудрия?»{94}
Лишь немногочисленная женская элита (численность которой, правда, на протяжении века существенно увеличилась) из среды дворянства и крупной буржуазии стремилась быть элегантной, хотя бы на людях. И совсем уж крохотная группка одаренных дам соперничала со своими друзьями и супругами в науках и искусствах. Хейгенс переписывался со многими из этих ученых в юбке, которые приобщились к французской «прециозности». В 1647 году он посвятил свой труд «Pathodia sacra et profana» Утриции Оле, жене кавалера Сванна.
Музыка составляла для этих интеллектуалок настоящую страсть. Франсиска Дюарт, по прозвищу «французский соловей», снискала в этой среде заслуженную славу. Сюзанна Ван Баерле, Мария Пельт, Анна Енгельс удостоились похвал Хейгенса, Хофта и Вондела. Мария Тессельшад Висшер была душой литературных и музыкальных кругов Амстердама. Анна Мария Шуурман из Утрехта, художница, миниатюрист, гравер, знаток восточных языков, «десятая Муза», вошла под именем Статиры в «Справочник прециозниц» Сомеза. Закрыв лицо вуалью, она посещала университетские лекции и диспуты. Придя с визитом, Декарт застал ее за чтением Библии на еврейском и с деланным удивлением спросил, как это столь одаренная особа может убивать время на «столь бесполезное занятие». Это замечание глубоко задело Анну Марию, которая записала в своем дневнике: «Господь изгнал из моего сердца этого пошлого человека…»{95} Но Анна Мария Шуурман и ей подобные оставались редчайшими исключениями, о существовании которых подавляющее большинство нидерландцев «золотого века» даже не слышали. Зато немало женщин, оставшихся одинокими по причине смерти или затянувшегося отсутствия мужей, управляли торговыми домами с неменьшими умением и успехом, чем мужчины.
Использование слуг у нидерландцев было гораздо менее распространено, чем у других европейских народов. Тяга к независимости препятствовала проникновению в богатый дом горничных и лакеев, впрочем, обычно преданных хозяину. Государство осуждало содержание слуг мужского пола; это занятие облагалось весьма значительным налогом. В самых больших домах было не более двух‑трех слуг – кучер и один или два лакея. Ни привратников, ни кого‑либо из тех, что, встречая у дверей, свидетельствуют о состоянии владельца дома. Прислуга семьи добропорядочных буржуа ограничивалась крайне малым штатом горничных, чаще всего одной. Ей выделялась каморка возле кухни. Ее права и обязанности определялись соответствующими положениями. Новая служанка должна была явиться в назначенный день скромно одетой и предъявить свое свидетельство; ей запрещалось грубить и болтать, а ее хозяевам следовало воздерживаться от телесных наказаний, иначе их ждал мировой судья и штраф, равный годовому жалованью жалобщицы. Причиной увольнения могла служить только кража; сам же слуга мог попросить расчет когда угодно.{96} В глазах француза, в частности Париваля, в этом было что‑то возмутительное: «Людишки подобного рода пользуются сим с наглостию и без меры, и невозможно встретить в Голландии должного услужения».{97}
Получая хорошее жалованье и уход во время болезни, часто попадая в завещание и считаясь практически членами семьи, большинство слуг искренне привязывались к своим хозяевам. Отсюда легко вытекали распущенность и фамильярность. Де ля Барр, находясь с визитом в доме одного эдамского буржуа, был поражен, став свидетелем следующей сцены: «Хозяйка без церемоний первой села за стол; служанка фамильярно пристроилась рядом с госпожой; хозяин безропотно взял один из двух оставшихся стульев, вторым завладел лакей. Хозяйка и служанка положили себе первыми, взяв лучшие куски. Впрочем, все шло хорошо, и мы чувствовали, что в этом доме следуют давно заведенному порядку, пока хозяин не попросил неосторожно служанку за чем‑то сходить. Хозяйка ответила мужу, что служанка должна отдохнуть, а нужную вещь он может найти сам. Разговор перешел на высокие тона. Служанка с жаром вступилась за добрую госпожу. Напряжение спало только когда признавший свою неправоту муж попросил прощения у жены, вымолив у нее поцелуй». Хозяйка объяснила гостю свое поведение тем, что эта служанка, «усердная и трудолюбивая», отлично моет посуду и чистит камины…{98}
Обычно контракты истекали 29 сентября, в День святого Михаила. Но, раз войдя в семью, служанка часто оставалась там до конца своих дней. Случалось, после свадьбы она наставляла юную преемницу, которую знала с самого рождения. Когда возраст давал о себе знать, к ней приставляли молодую помощницу. С этого момента старая служанка становилась королевой людской или двора, где копошились ее подданные. Только богачи, заботившиеся о внешних приличиях, отправляли прислугу обедать на кухню и вызывали колокольчиком. Во множестве зажиточных семейств единственная служанка играла роль бонны и прислуги на все, которой изредка помогали швея, гладильщица и уборщица – на случай генеральной уборки.
Однако судебные архивы Амстердама свидетельствуют о некоторых пятнах на этой идиллической картине. Некая Трюнтье Абрамс, шестнадцатилетняя служанка, решив отомстить за какой‑то разнос, убедила своих хозяев, что в их доме нечисто. Ночью она шевелила занавеси хозяйской кровати, бродила по коридорам в простыне. Эти игры закончились для нее двумя неделями тюремного заключения и выставлением к позорному столбу. Девчонка двенадцати лет Веюнтье Окерсдохтер надрывалась на непосильной работе у людей, не делавших скидку на ее юный возраст, и в один прекрасный день, в припадке истерического безумия, отравила суп своих хозяев. Ее приговорили к битью кнутом и семидесяти годам лишения свободы…
Одной из хороших сторон лакейской жизни было обилие чаевых, требуемых нидерландскими обычаями. Стоило гостю взяться за шапку, на пороге его уже ждал слуга с красноречиво протянутой рукой. Иногда прислуга жила только на чаевые, принимаемые как должное. Любое поручение, любая услуга не чисто коммерческого или должностного характера требовали вознаграждения.
Репутация чистюль прочно закрепилась за нидерландскими домохозяйками. Хотя некоторые полотна Яна Стена дают понять, что она не всегда была равно заслужена,{99} во всех классах общества, как в деревне, так и в городе, любовь к чистоте поражала чужеземцев. Голландки «заботятся о чистоте своих домов и убранства так, – пишет Париваль, – что вообразить невозможно. Они скоблят и трут беспрестанно все деревянные предметы обстановки, вплоть до лавок и мельчайших досок пола, равно как и ступени лестниц, по коим поднимаются они в большинстве своем не иначе, как разувшись. Коль надобно ввести в дом чужих, всегда имеются соломенные чуни, что надевают на башмак, или щетки и тряпки, дабы с усердием стирать грязь. Никто не смеет плевать в комнатах; плевать в платок тоже не в обычае;{100} смею судить, что люди флегматического нрава большие затруднения себе иметь будут».{101}
Темплу пришлось однажды убедиться в этом на собственном опыте. Будучи приглашенным на «мальчишник» к одному высокопоставленному голландскому чиновнику, Темпл, схвативший жестокий насморк, закашлялся и сплюнул на пол. Тотчас же возникла служанка и вытерла плевок чистой салфеткой. Обеспокоенный хозяин осведомился: не болен ли господин посланник? «По счастью, с нами нет моей супруги, – сказал он шутливо, – иначе посол не посол, а выставила бы она вас за дверь. Ужас как боится заразы». Темпл не мог скрыть удивления. «Представьте себе, – продолжал хозяин, – в доме есть две комнаты, куда я вообще ни разу не входил; думаю, она открывает их только в год два раза, да и то чтобы прибраться». Задетый ироническим восхищением англичанина, он настаивал на том, что все это к лучшему и что он благодарен небесам, пославшим ему идеальную жену, «нежную подругу сердца», о которой иной мог только мечтать… Вечером того же дня Темпл был с визитом в другой амстердамской семье и рассказал об этом случае, как о забавном приключении. Однако хозяйка этого дома заверила его, что все происшедшее в порядке вещей. В свою очередь, она поведала ему, как однажды сам бургомистр постучался в дверь дома одного буржуа. Открывшей ему служанке (крепкой фризской крестьянке) он сказал, что хотел бы видеть ее госпожу, и попытался войти. Но служанка заметила, что к его подошвам пристало немного грязи. Ни слова не говоря, она взяла его под локоток, взвалила себе на спину, как куль с мукой, и, пройдя через две комнаты, опустила свою ношу на ступеньку лестницы, ведущей в господские покои, после чего сняла с бургомистра башмаки и надела ему на ноги домашние туфли. Затем поднялась и только тогда сказала весьма любезно: «Конечно же, мадам будет счастлива вас видеть».{102}
В некоторых домах вся семья ютилась за едой в тесной кухне, чтобы не пачкать «хороших комнат», где собирались только по праздникам. Убирали их не реже одного раза в неделю, и настоящая хозяйка никогда не доверяла этой работы служанке, наводя красоту самолично. Стирка и уборка составляли излюбленную тему разговоров дам любого круга. Различались два типа уборки. Текущая, еженедельная проходила у евреев по пятницам, накануне субботнего праздника, у христиан – по субботам, но очень часто вдобавок еще в какой‑либо день недели, а в ряде городов уборку делали каждый день с перерывом на воскресенье. Мебель вытаскивали из дома, освобождая полы, которые мыли, драили с песком и натирали воском. Повсеместно в городах толстые служанки, закатав рукава, стаскивали мешавшее влажной уборке рухло под навес. Времени едва хватало на еду. На ходу проглатывали несколько бутербродов, и работа возобновлялась. Мыли и фасады домов, для чего их поливали из специальных шлангов, струя которых доставала до самой крыши.
В некоторых семьях тридцать – сорок ведер воды ежедневно завозили исключительно для мытья; в других нанимали специальную служанку, занимавшуюся только уборкой, с утра до вечера. В результате во многих голландских домах было постоянно сыро, а сырость, как известно, вызывает тяжелое заболевание – ревматизм. Ежегодные генеральные уборки (весной или весной и осенью) подвергали дом, да и саму жизнь его обитателей еще большим потрясениям. Некоторые мужчины называли этот период «адом», а уборщиц «дьяволицами». Поэты и комедиографы высмеивали эту одержимость гигиеной. Но никакие насмешки не могли заставить женщин уменьшить свой пыл в борьбе за чистоту.
Каждый день хозяйка отправлялась на рынок за покупками – еще одна святая обязанность. Даже вдова адмирала Рейтера, занимавшего весьма высокое положение в Республике, ходила туда через весь Амстердам пешком, без провожатых, с корзиной в руке. Г‑жа Рейтер исповедовала древнюю голландскую простоту. Когда, по смерти адмирала, особый уполномоченный пришел к ней с соболезнованиями от принца Оранского, она извинилась, что не может его принять, поскольку, стирая утром белье, упала и слегка поранилась.
Большинство женщин из зажиточных буржуазных семей брали с собой, отправляясь за покупками, дочерей или служанку, несших корзинку или сумку для провизии. После завтрака все женщины города спешили на рынок. Рынок располагался на центральной площади, над которой возвышалось здание палаты мер и весов, местная гордость, символ купеческого богатства – крепкое прямоугольное здание, сочетающее красоту с массивностью в духе Возрождения, как в Амстердаме, или классики, как в Гауде, иногда надстроенное каланчой, как в Алкмаре.
Всю площадь загромождали прилавки, скамьи и тележки, в воздухе стоял немолчный гвалт зазывал. «Добрая водка! Анисовка, настойка аниса от брюшных недугов! Нежная коричная вода! Сюда! Хлебцы, пироги, рожь, овес! Свежая сельдь! Самая свежая, сладкая, как сахар, сельдь! Возрадуйтесь сердцем! Изюм, душистые сливы! Груши! Морковь! Свежий редис! Зелень! Тому, кто найдет лучше, отдам задаром!»{103} Шарлатаны, распространители альманахов и цыгане примешивались к толпе покупательниц, праздношатающихся и крестьян, торговавших фруктами, овощами и молочными продуктами. Муниципалитет брал в аренду у лавочников один ряд; случалось, его отдавали в бесплатное пользование.
В крупных городах между различными статьями торговли устанавливался определенный круговорот. В Гааге рынок общего назначения работал во все дни недели; в Лейдене – только по субботам. Но в понедельник и пятницу открывался продуктовый рынок. Чаще устраивались специализированные рынки – масляный, сырный, овощной, мясной и рыбный. В некоторых местах мясо продавали в особых рядах, где осуществлялся контроль за качеством продукта. Алкмар и по сей день славится своим сырным рынком, открытию которого предшествует обставленное как священнодействие взвешивание сырных голов, которые на носилках приносят члены специальной корпорации. В Амстердаме имелся бисквитный рынок, служивший отдушиной для заводов Вормера и Йиспа и приносивший городу немалый доход, поскольку торговцы платили сбор в 8 штёйверов за партию товара.
Время от времени неимоверное оживление вносил в городскую жизнь скотный рынок. В этот день, как только открывались городские ворота, по улицам растекалась блеющая и мычащая река животных, направляемая окриками погонял к центральной площади. В пересекаемых стадами кварталах устанавливался веселый беспорядок. Школы закрывались, дети и взрослые шныряли меж рядов скота, привязанного к стволам лип или каменным столбикам. Толстые разодетые купцы в сопровождении мясника выбирали животных, прислушиваясь к советам прихваченного с собой «консультанта». Распив с продавцом магарыч, уводили приобретенную скотину домой. В тот же вечер или на следующий день ее забивали во дворе, а разделанную тушу, как трофей, подвешивали под навесом.
Глава XIII
Корпорации
Корпорации, или – иначе – гильдии, определяли профессиональную деятельность нидерландского мастерового, рабочего или мелкого лавочника. Выросшие из старых средневековых «братств», гильдии полностью контролировали производство промышленных товаров и их оборот. Права гильдий основывались на коллективной этике, призванной защищать своих членов. Старинные привилегии гильдий, усложненные множеством новых постановлений и правил, породили конфликт между профессионалами с патентом и «вольными тружениками», между традициями и личной инициативой. Начало работы ранее предписанного времени и продажа товара по цене ниже установленной считались проступком, если не преступлением, который выявляла и за который примерно наказывала канцелярия гильдии.
Распределение полномочий и ответственности корпораций различалось в разных городах, и это произвольно разобщало экономическую деятельность в целом. В Утрехте насчитывалась двадцать одна гильдия, пять из которых охватывали представителей только легкой промышленности – портных, скорняков, перчаточников, шляпников и башмачников. Наличие разных гильдий подтверждало психологическое и социальное неравенство их членов. Так, гильдия кожевников‑отдельщиков, обрабатывавших тонкие кожи, была на лучшем счету, чем корпорации шорников, имевших дело с грубыми кожами. Специализация некоторых работ осуществлялась без дробления гильдий. В гильдию столяров, например, входили также краснодеревщики и токари. Булочники объединялись с мельниками, портные – с кожевниками. Отличия находили свое выражение в драконовских уложениях. Ремесленник мог, скажем, иметь право пришить новый рукав к старому полукафтану, но не имел права шить новый полукафтан целиком. Гильдия лудильщиков протестовала против продажи книготорговцами чернил в приборах из олова.
Член гильдии не мог открывать более одного магазина, держать более одной лавки на рынке; лоточная торговля позволялась только тем, чьи запасы стоили не более определенной суммы. Некоторые гильдии запрещали своим членам торговать на рынке, чтобы не допустить соперничества между собратьями по профессии. Запрещалось ткать или чесать шерсть летом; варить пиво более одного раза в неделю; выполнять более трех разных операций (для ткачей); придавать пирогу форму, не зарегистрированную официально. Товары проштамповывались, и все, что не было отмечено печатью, беспощадно отвергалось. Обработка сельди регламентировалась тридцатью предписаниями. В известной мере такое дотошное упорядочивание всех и вся положительно сказывалось на качестве товара, но темп производства эти регламентации значительно снижали.
«Старшина» или старшины вместе с «присяжными» и иногда инспекторами образовывали канцелярию гильдии. Эти лица назначались муниципалитетом, ежегодно частично обновлявшим их состав.{104} Канцелярия собиралась раз в неделю в определенном месте – гильдейском доме или зале часовой башни, таверне, выбранной за ее удобство или элегантность, иногда – в здании ратуши. Заседания сопровождались пирушками. Гильдия располагала собственной обстановкой, посудой, бокалами с собственным гербом, таким же, как на печати и значке.
Власть корпораций трудящиеся чувствовали уже с юных лет. Учебу можно было пройти только у мастера – члена гильдии. Продолжительность обучения значительно колебалась – от общепринятых двух до трех лет у хирургов и четырех у амстердамских шляпников, зато пильщиков леса готовили всего за полгода. Мастер не имел права принимать на работу более двух учеников. Последние попадали в ученье еще малыми детьми, примерно двенадцати лет, заплатив вступительный взнос, который иногда мастер засчитывал в счет их будущей заработной платы. Таким образом, они практически теряли всякую свободу. Живя у мастера, они могли его покинуть, только возместив расходы на свое содержание, и рисковали остаться без места. Выбрать мастера значило решить свою судьбу. Ученичество не было определено строгими правилами. Некоторые ученики годами прибирали мастерскую и следили за инструментом, прежде чем получали возможность подготовиться к выпускному экзамену.
Сдав экзамен, ученик становился «подмастерьем», сиречь рабочим. И ему необходимо было найти себе работу у другого мастера. Прихватив с собой диплом, подмастерья бродили из города в город в поисках работы. Явление бродячих подмастерьев, впрочем, менее развитое в Нидерландах, нежели во Франции, представляло собой узаконенную безработицу. Когда наконец какой‑нибудь мастер принимал его на работу, подмастерье записывался в гильдию. Спустя более или менее продолжительное время он мог (по крайней мере в некоторых гильдиях) сдать экзамен на «мастерство» и получить звание «мастера», которое позволяло содержать собственную лавку или мастерскую. Но новоиспеченный мастер обязан был иметь достаточно средств, чтобы заплатить пошлины и устроить банкет или хотя бы в знак признательности угостить вином экзаменаторов. Немало подмастерьев не могли себе этого позволить и на протяжении всей жизни оставались на положении рабочих, получающих жалованье.
Члены гильдий платили взносы, за сбор которых отвечал служащий, выполнявший секретарские функции – рассылка вызовов, оповещение о похоронах старейших членов, уборка помещения собрания и т. п. К его постоянному жалованью добавлялись проценты от штрафов, наложенных старшинами. Ежегодно в день празднования дня своего святого покровителя гильдия устраивала официальный банкет, который затягивался дня на два, сопровождаясь такими излишествами, что власти неоднократно пытались запретить проведение таких банкетов или хотя бы ограничить их продолжительность. Члены богатых гильдий организовывали прогулки с приглашением дам или дружеские вечера. Бюджет на развлечения всегда был немаленьким.
Экономический размах грозил разорвать старый круг корпораций. Их практически бессменное руководство, формировавшееся городскими властями, цеплялось за старые порядки – власть над гильдиями позволяла держать под пятой местную экономику и обезопасить себя от конкуренции. Тем не менее признаки эволюции множились. В первой половине века появление новых отраслей привело к созданию не существовавших до того гильдий – ткачей льна в 1614 году, лесоторговцев в 1615‑м и бумазейщиков в 1631‑м. Но такое развитие было показным. В отраслях, переживавших экономический бум, как, например, в текстильной промышленности, мануфактуры стали создаваться вне юрисдикции городов, в селах, не имевших гильдий и предоставлявших дешевую рабочую силу. Крупные предприниматели выигрывали от слепого соперничества гильдий, представлявших одну и ту же отрасль в разных городах. В Амстердаме расширение города вызвало дробление гильдий. Большая торговля, равно как и новые отрасли, вышла из‑под их контроля. Гильдии пытались защищаться средствами, которые легко можно было обернуть против них самих. Они добивались от муниципальных властей усиления контроля, окружали себя преградами, превратившими гильдии в своего рода касты, войти в которые разрешалось только детям усопших членов. Ко всему прочему пышным цветом расцвел черный рынок, несмотря на самые крутые меры. В тисках гильдий предприятия сохраняли ремесленный характер, и установление размеров жалованья жестко зависело от прибыли. Развитие крупного предпринимательства капиталистического типа нанесло двойной удар по этой архаической структуре. К 1680 году борьба старого с новым привела к отмене ряда корпораций, таких, как гильдия шляпников. Во многих городах после 1660 года гильдии представляли собой не более чем профессиональные страховые общества. Каждая из них имела свою кассу вспомоществования, предназначавшуюся для оказания поддержки пожилым, больным или нуждающимся членам. Кое‑где случалось, что дипломы гильдий продавали лицам, чуждым данной профессии. Уплатив взнос в кассу, такой новоявленный член гильдии получал право на ее помощь. Традиционно гильдия требовала от своих членов поочередного выполнения общественных поручений, как‑то: дежурство у постели больных и участие в проведении похорон. Но этот обычай был настолько непопулярен, что к концу века пришлось ввести штрафы за уклонение от подобных обязанностей.
В каждом городе из членов гильдий формировались отряды городской милиции, некогда выполнявшей оборонительные военные задачи. В XVII веке эта милиция утратила свое военное значение, хотя во время гражданских волнений или пожаров она оказывала серьезную поддержку полиции. Милиция переродилась в представительскую и мирную ассоциацию, которая устраивала красочные парады и состязания в стрельбе. В Амстердаме еще в 1672 году в милицию входило не менее 10 тысяч человек.
Коммерсанты в основном объединялись в «гильдию торговцев», но от нее по‑настоящему зависели только мелкие лавочники. По мере роста товарооборота и расширения связей на мировых рынках, а тем более при переориентации на транзитную торговлю или операции с капиталами, негоциант выходил, де‑юре или де‑факто, из‑под контроля гильдии. По самому стилю жизни крупная акула капитала уже выделялась в стайке мелкой буржуазной рыбешки. Нередко это был относительно культурный человек. Сорбьер знавал таких купцов, проводивших свободные вечера за чтением серьезной литературы.{105} Некоторые в молодые годы учились в университетах. Зато у всех у них профессиональные навыки были весьма слабо подкреплены теорией. Будущий негоциант начинал ученье в качестве служки в конторе своего отца или его собрата. После нескольких месяцев уборки помещений, замены свеч в канделябрах и поддержания огня в камине он становился клерком, затачивал перья, бегал за покупками, переписывал книги, осваивал бухгалтерский учет и учился пользоваться альманахами.
Последние, ежегодно предоставлявшие сведения о ярмарках и рынках, расписаниях кочей и кораблей, а также о часах приливов и отливов, составляли главный инструмент торговой культуры. Издавалось великое множество альманахов, дававших более или менее исчерпывающую информацию и обычно связанных с тем или иным городом. Один из альманахов Дордрехта указывал на уровень компетентности различных городских чиновников. Иногда авторы разбавляли такие сведения теоретическими изысканиями, как, например, Гаспар Коолхаас, ниспровергший в 1606 году заблуждения католической церкви.