Пока дворня вместе с ратниками дружно занималась наведением порядка и разбором сломанной толпой баррикады у входных дверей, я с помощью травницы немного взбодрил Федора, влив в него кружку крепчайшего кофе, и отправил его под надежной охраной в Успенский собор на обедню, молиться о своем чудесном спасении и о здравии светлого государя.
Чтоб во всеуслышание.
По пути в храм я на пальцах растолковал Годунову, насколько для нас сейчас не ко времени окажется смерть Дмитрия, особенно с учетом того обстоятельства, что якобы еще Борис Федорович подсылал к нему убийц. Получалось, отец начал, а сынок закончил.
И от этого пятна ему уже вовек не избавиться.
Вроде бы проникся, осознал, а потому слова шли от души, и те, кто стоял рядом, поневоле умилялись, а заодно убеждались – таких искренних интонаций у убийцы быть не может.
Вывод о «подлых боярах», которые не только отравители, но и клеветники, напрашивался сам собой. Им я не преминул поделиться со всем московским людом, и сразу после полуденной сиесты мои бродячие спецназовцы уже разбрелись по многочисленным торжищам, сея этот слух.
Рано поутру старшие бодро отрапортовали, что помимо Большого рынка на Пожаре успели обойти и Вшивый, и Рыбный, и каменные лавки на Гостином дворе, и всевозможные ряды с многочисленными пристанями, не забыв также Английский, Литовский и Армянский дворы и прочая, прочая, прочая...
Разумеется, не оставили они без внимания и церкви с соборами, дружно разбредясь по ним перед вечерней службой. Да и отец Антоний не бездействовал, обойдя знакомых священников.
Тут уж счел нужным подключиться и я, быстренько повидавшись с владыкой Игнатием и недвусмысленно пояснив нынешнюю ситуацию.
Впрочем, он и без меня прекрасно понимал, что его избрание в патриархи висит на волоске и, случись что с Дмитрием, ему самому грозит как минимум возврат в свою Рязанскую епархию, а то и похуже – например, уединенный скит в Соловецком монастыре.
Мне осталось добавить, что это произойдет при любом раскладе, кроме одного – вступления на престол законного наследника нынешнего государя, который пока еще царевич. Вот тогда шансы на патриарший куколь у владыки Игнатия окажутся столь же высоки, сколь и при Дмитрии, а посему...
Сразу после нашей с ним встречи во все церкви, которыми он уже распоряжался, не дожидаясь официального избрания, ушел строгий наказ после вознесения богу молитвы во здравие государя Дмитрия Иоанновича и его матушки инокини Марфы прибавлять, причем с указанием всех титулов, наследника престола царевича Федора Борисовича Годунова.
Едва же я вернулся на свое подворье, рассчитывая чуть передохнуть, как мне навстречу шагнул терпеливо дожидавшийся моего прибытия дворский, присланный князем Хворостининым‑Старковским.
В руках у Бубули, как он себя назвал, была красивая шкатулка, в которой лежала куча бумажных листов, исписанных аж с двух сторон – вирши Ивана.
– Сказывал, уговор у него с тобой был о встрече ныне, – напомнил дворский. – Он, правда, сам должон был приехать, да неможется, потому просил передать, что ежели князь Федор Константиныч не погнушается навестить его перед смертью, то Иван Андреич радый тому будет без меры, а коль недосуг, то хоть вирши его бы прочел, а он и на том тебе, княже, благодарен. – И жалобно всхлипнул.
Я недоуменно уставился на Бубулю, не понимая, что могло произойти, да еще столь скоропостижно, со здоровенным, чуть ли не с меня ростом, цветущим парнем. Дошло лишь после того, как заливающийся слезами Бубуля пояснил:
– Вон оно яко кравчим у государя быти.
Ах вот в чем дело!
И как это я запамятовал, что Иван действительно вчера по долгу службы должен был пробовать все блюда, предназначавшиеся Дмитрию.
Ну да, ну да, и мне сразу припомнились слова царевича, произнесенные по дороге к моему подворью: «Государь токмо чары пригубливал. Считай, наравне с кравчим своим, ну разве чуток поболе. Ентот глоток, опосля и Дмитрий два».
– Но он еще жив? – уточнил я, прикидывая, что если Дмитрий, которому доставалось «два глотка», держится, то кравчий со своим одним тоже должен протянуть.
– Покамест живой был, егда я уходил, а сколь еще протянет, не ведаю, ибо плох совсем, – скорбно ответил дворский. – Так ты, княже, яко учинишь – волю умирающего уважишь али?..
Пришлось срочно организовывать возок, отправлять гвардейцев за Марьей Петровной, которая оставалась в Запасном дворце у Годунова, и вместе с нею мчать в Занеглименье, где жил Хворостинин.
Но и тут удалось успеть вовремя, хотя обошлось с превеликим трудом, поскольку слишком долго ничего не предпринималось и яд не только всосался в кровь, но и был разнесен ею по всему телу.
Помимо малой дозы отравы спасло Ивана еще и то, что моя ключница уже не возилась ни с диагнозом, ни с приготовлением лекарств – в ход пошли остатки, которые были приготовлены для Годунова.
Словом, откачали парня, хотя к нашему приезду он и впрямь был уже в очень тяжелом, полуобморочном состоянии и не выключался лишь усилием воли – очень хотел увидеть перед смертью... меня, вот и дожидался возвращения дворского.
– Ну теперь ты приехал, Федор Константиныч, потому и помереть можно, – блаженно улыбнулся он и... тут же закатил глаза, теряя сознание.
– Я тебе помру! – рявкнул я. – А стихи?! Неужто не хочешь послушать великих пиитов?
Глаза открылись. Не хотели они этого делать, явно не хотели, и было видно, каких неимоверных усилий стоит Хворостинину держать их открытыми, но он очень старался.
– Хо... чу, – по складам выдавил Иван. – Пуш... ку?
– И его тоже, – кивнул я. – А еще был такой Лермон – этот из нашего шкоцкого народа. Но предупреждаю: читаю, пока глаза у тебя будут открыты. Как только закроются – сразу перестану...
Вот так мы и орудовали – Петровна его отпаивала, а я читал вирши. Хорошо получилось, слаженно.
Жаль, что силы воли парню хватило ненадолго – несмотря на любовь к поэзии, спустя минут десять зрачки его глаз вновь стали закатываться куда‑то вверх, и встревоженная травница заметила мне:
– Федор Константиныч, ежели он не того, то как бы худа не стряслось.
Я прикусил губу. И что мне с ним делать, коли он даже и на стихи не реагирует? Получается, о прочих уговорах и речи быть не может. Значит...
Пришлось подойти к нему, потрясти, а когда и это не помогло, я заорал ему прямо в ухо:
– Ты зенки свои разноцветные растопырь!
Так и есть – дернулся, ресницы нехотя разлепились. Получалось, действует. Значит, придется и дальше в том же духе.
И на протяжении последующего получаса я неустанно и изобретательно издевался над ним, пройдясь вначале по синему, а далее по желтому, обозвав его цветом детской неожиданности, а потом и еще хлеще, отдельно прокомментировав коричневые пятнышки на зрачке. Затем пробежался по всему этому вместе, подробно пояснив, как гнусно выглядит в совокупности и на какие ассоциации наводит людей.
Честно говоря, неприятно было видеть искреннее изумление на лице этого простодушного парня, которое довольно‑таки быстро перешло в злость, а та в свою очередь в ненависть. Но что делать, коли эта самая ненависть помогала ему не терять сознание?
Он даже пытался мне отвечать, правда, язык совсем заплетался, а потому я понял далеко не все, а треть, но и ее хватило, чтобы уразуметь – когда Хворостинин встанет на ноги, то первым делом ударит на меня челом государю и потребует «поля», ибо такие оскорбления можно смыть лишь кровью.
Ну и ладно, ты только вначале выживи, поскольку сейчас задача одна – любой ценой продержать тебя на плаву, то бишь в сознании...
– Ну а теперь пущай спит, – через час заметила ключница.
И вовремя. Я к тому времени уже иссяк и собирался начать повтор своих издевок, отчего эффект, скорее всего, изрядно поубавился бы.
А на выходе из терема меня еще попрекнул дворский. Дескать, он‑то полагал, что я скажу его хозяину какие‑нибудь добрые слова, утешение, а я эвон как.
– И не совестно так с умирающим‑то, княже? – спросил он печально.
– С кем говоришь, холоп?! – сурово спросил я его, в душе подивившись смелости старика.
– А мне ныне все одно, – упрямо насупился Бубуля, продолжая с упреком глядеть на меня.
Я не стал ничего пояснять – очень уж устал, а вот ключница не утерпела и молвила ему парочку ласковых. Дескать, брань на воротах не виснет, зато именно благодаря ей удалось продержать Хворостинина в сознании, и теперь он спокойно почивает, а бог даст, через три‑четыре дня и вовсе поднимется на ноги.
Заодно проинструктировала, когда и чем поить, причем через каждые два часа. И не жалеть, если спит, – будить без всякой жалости, ибо без питья смерть ему обеспечена.
– А ежели не захочет просыпаться? – робко осведомился дворский, обрадованный столь приятным известием и смущенный оттого, что, как оказалось, напрасно набросился на меня с попреками.
– Яко хотишь, тако и поднимай, – буркнула травница. – А коль совсем никак, то... вона, словеса князя Федора Константиныча ему напомни, дак он вмиг встрепенется. Мол, нельзя ему теперь помирать, покамест он с ним не сочтется... – И сразу повернувшись ко мне, не обращая внимания на Бубулю, семенившего сзади, с усмешкой заметила: – А лихо ты ему. Не боишься, что он и впрямь поля потребует, когда в себя придет?
– Лишь бы пришел, – устало отозвался я, – а там будет время, извинюсь. Иван же не дурак, должен был понять, что деваться некуда. Сама видела – даже стихи не помогали.
– Так‑то оно так, да... – Но продолжать Петровна не стала, вместо этого вновь заговорив о Годунове и о том, что лучше бы ему теперь на государевы пиры вовсе не ездить – слишком много здоровья для этого требуется.
Я тоже беспокоился о царевиче, но едва мы вернулись от Хворостинина в Запасной дворец и крадучись, на цыпочках вошли в его опочивальню, как травница, постояв всего несколько секунд возле Федора, дернула меня за руку, кивая на выход.
– Все! – выдохнула она в коридоре.
– Чего?! – испуганно вытаращился я на нее. – Он же вроде...
– Того, – довольно улыбнулась она. – Лик розовинкой покрылся, а что лоб в испарине, то от жары да трех одеял, что на него навалили. Но оно и хорошо – у него чрез пот со всего тела яд исходит. Так что теперь долго проживет... – И вновь напомнила: – Ежели по государевым пирам кататься не станет.
– Не станет, – твердо заверил я ее.
– Вот и ладно, – кивнула она удовлетворенно, поделившись со мной своими опасениями: – Признаться, страшилась я, что помимо всего прочего ему еще и корешок райский подсунули, а тот свою подлючесть не враз выказывает, помедлить любит... Но вроде не трясет царевича, стало быть, миновала напасть.
– Так ты бы на всякий случай и от этого райского дала бы ему чего‑нибудь, – предложил я.
Травница хмуро покосилась на меня и тяжело вздохнула.
– Дала бы, токмо... – И сокрушенно развела руками, не желая говорить вслух о собственной беспомощности. – Вот бабка моя, у коей я проживала, та ведала, да не успела я у нее узнать. Потому и сказываю – боле на пиры его не пущай. На сей раз миновало, а вдругорядь как раз его подсунуть могут.
– Если и поедет туда, то только через мой труп, – сурово заверил я ее.
А спустя полчаса, когда мы уже уселись за стол поужинать, пришла весть из царских палат.
Выжил государь. Во всяком случае, пришел в себя.
Федор, узнав об этом наутро, сразу и весьма искренне – я даже слегка удивился – возрадовался выздоровлению Дмитрия, но это длилось недолго – улыбка вновь сменилась на пасмурное настроение. Более того, царевич замкнулся в себе, чего с ним никогда ранее не бывало.
Раскручивал я его чуть ли не час, подходя то с одного боку, то с другого, а затем, устав ходить вокруг да около, приступил к лобовой атаке, шутливо потребовав:
Докладай без всяких врак,
Почему на сердце мрак, –
Я желаю знать подробно,
Кто, куда, чаво и как!..[17]
Деваться ему было некуда, и он раскрыл рот, начав говорить и принявшись с первых же слов намекать мне, как бы ему вообще от всего отказаться, чтобы неведомые убийцы тоже перестали посягать на его жизнь, ибо ее не купить ни за какие титулы, чины и должности, которые покойнику совсем ни к чему...
Мол, мне‑то хорошо, ибо я не ведаю, что такое смерть и что там далее, а он в своих снах досыта на нее насмотрелся, потому...
Пришлось вести с ним долгую беседу, в первую очередь разъяснив одну простую истину – никто из этих мерзавцев, пытавшихся отравить его и Дмитрия, никогда не поверит, что Федор настолько нетщеславен, следовательно, все равно попытается его прикончить, и, если он от всего откажется, сделать им это будет проще простого.
Когда он это осознал в полной мере, тоскливо осведомившись, что неужто нет никакого выхода, я рявкнул:
– Есть! Но он только в одном – драться! В этом и только в этом твое подлинное спасение! Драться хотя бы для того, чтобы пожить подольше! Но запомни, жизнь стоит того, чтобы жить, но не стоит того, чтобы без конца о ней рассуждать, как это делаешь ты. Лежишь тут и канючишь – слушать противно! И вообще, она настолько вредная, что от нее все умирают, так что не стоит принимать ее слишком всерьез – тебе все равно не уйти из нее живым. – И процитировал:
Дней прошлых не зови: ушли, как сновиденья,
И мы умчавшихся вовеки не вернем.
Ты можешь обладать лишь настоящим днем,
Ты слабый властелин лишь одного мгновенья[18].
– Во‑во, лишь одного мгновенья, – охотно согласился он, выбрав кусочек, больше всего подходивший его собственному настроению.
Судя по выбору, его мысли, мягко говоря, были не обезображены бодростью и оптимизмом.
– Дак это покамест одного, а завтра того и гляди у меня и его отнимут, – продолжил он.
– Ты же учил математику, – напомнил я.
Царевич удивленно кивнул, но спросить, при чем тут она, у него не получилось – я успел дать ответ раньше, пояснив, что формула жизни очень проста – живи сегодня, помня о вчера, а о завтра не задумывайся вообще, оставив грядущий день на божью волю.
Он кивнул, соглашаясь, но тут же робко осведомился:
– Я вот тут помыслил, а что, ежели оное смертное зелье лишь кара за мои суетные помыслы о троне? – И уставился на меня, ожидая ответа.
– Плохо помыслил! – отрезал я. – Совсем никуда твои мысли не годятся! Какая кара?! В жизни вообще нет ни воздаяний, ни наказаний – только последствия. Мы с тобой допустили неслыханную роскошь, ибо позволили себе расслабиться, вот и пропустили удар. Ничего страшного! Запомни, в любом несчастье судьба всегда оставляет дверку для выхода, и случай с твоим отравлением лишнее тому доказательство.
Затем с места в карьер перешел ко второй стадии воспитания, надавив на... память о Борисе Федоровиче, который, видя своего сына в таком подавленном настроении и слыша его сегодняшние мысли, царевича бы никогда не одобрил.
– Знаешь, как орел учит детей летать? – спросил я царевича. – Когда приходит время, он попросту выталкивает их из гнезда. Орленок падает, но затем расправляет крылья и взлетает, вначале робко, а потом с каждым мигом все увереннее. Твое время пришло, и тебя уже выпихнули из гнезда. Только не забудь, что твой батюшка был великим горным орлом, а потому ваше гнездо не на дереве, а на самой высокой вершине, и вокруг нее лишь острые скалы или пропасти, в одну из которых ты уже летишь. Поэтому выбор невелик – либо тебе придется расправить крылья, либо...
– Уж больно глубока пропасть, – печально вздохнул он.
– Вот и радуйся, – озадачил я его очередным парадоксом, сразу пояснив, ибо сегодня надеяться на его догадливость было бы глупо: – Чем она глубже, тем больше у тебя времени, чтоб научиться летать. – И тут же, без перехода, поинтересовался: – Ты лучше скажи, где твоя улыбка?
– До них ли ныне?
– До них, – кивнул я. – Ты же хочешь, чтобы жизнь тебе улыбнулась, верно? А она – зеркало. Значит, сначала придется самому улыбнуться ей. Только при этом будь готов, что она ответит тебе не сразу.
– Не сразу, – эхом откликнулся он. – А... когда?
Я сокрушенно развел руками – почем мне знать, но совсем без ответа его не оставил и доверительно произнес:
– Жизнь, да будет тебе известно, очень похожа на женщину, так что, прежде чем уступить, всегда норовит слегка помучить. Однако перед настоящим мужчиной, уж ты мне поверь, она все равно смиряется, как норовистая кобыла под умелым скакуном.
– Помучить, – грустно прошептал он, и мне пришлось вновь сурово рявкнуть:
– И вообще, нечего тут сетовать на жизнь! Ей, может быть, с тобой тоже несладко. Запомни, любое несчастье надо принимать... с радостью, ибо оно – это в первую очередь точильный камень твоей воли! Железо никогда не превратится в сталь, если раскаленный добела металл не погрузить в ледяную воду.
Честно говоря, я понятия не имел о том, как на самом деле происходит процесс ковки стали, но, по счастью, царевич тоже навряд ли был знаком с техническими нюансами и кузнечным делом, так что внимал молча, а я, пользуясь этим, продолжал рычать на своего ученика:
– Думаешь, железу при этом сладко?! Но оно выдерживает, зная, что иного пути нет!
– Страшно, – прошептал Федор.
Тьфу ты! Достал уже!
Стряхни с себя убогое обличье
И улыбнись хотя бы для приличья!..
Не хочешь улыбаться – черт с тобой! –
Но шевельни хоть верхнею губой[19].
После этой попытки рассмешить его, оказавшейся безуспешной, я сразу ободряюще заметил, что страх в малых дозах даже полезен, ибо волос от него встает дыбом и от этого кажется густым и пышным.
Федор вытаращил на меня глаза, но потом до него дошло, и он улыбнулся.
Ну наконец‑то, а то я уже начал уставать. Давно пора. И тут же, закрепляя свой первый успех, ласково поощрил его:
– Умница. Так и впредь борись со своим страхом, ибо он не выносит смеха. А чтоб набраться побольше мужества, ты время от времени вспоминай себя прежнего и спрашивай: «Может ли мальчик, которым ты был когда‑то, гордиться таким мужчиной, каков ты сейчас?»
Годунов потупился.
– Отлично, – удовлетворенно кивнул я. – Если тебе стало стыдно при ответе «нет» и появилось желание исправиться – уже полдела сделано. И вообще, ты чего разлегся?! А ну‑ка, займемся упражнениями, а то ты окончательно обленишься.
– Я ж хвораю... – жалобно протянул престолоблюститель.
– Но это не мешает тебе лежать и грустить, – резонно заметил я.
– Так ведь лежать, – возразил он.
– Согласен. Тут я не подумал, – не стал спорить я, но сразу предупредил: – Только ты не надейся, что это тебе поможет, мы и для лежачих отыщем что‑нибудь приемлемое. А ну, упор лежа принять! – И поторопил, не давая опомниться: – Поживее, поживее!
Кстати, после физической нагрузки – щадящей, разумеется, я же не зверь – воспитательный процесс пошел гораздо плодотворнее. Сам диву давался, но против наглядного доказательства не попрешь.
Словом, провозившись с ним практически весь день, лишь к вечеру мне удалось дотянуть его до нужных высот духа. В немалой степени повлияла и его ответственность за своих женщин, про которых я вовремя ему напомнил, заявив, что тот, кто имеет зачем жить, может вынести любое как, а у него сразу два этих зачем.
Ну и свое далеко не последнее воздействие оказали песни, добрый десяток которых – о чести, мужестве, отваге – я спел для него, специально притащив в Запасной дворец гитару.
Честно говоря, не хотел этого делать, поскольку опасался, что услышит Ксения Борисовна, а ей демонстрировать свое искусство игры и пения я не хотел, ибо девушки на такие вещи весьма падки, и получилось бы, что я, пусть и косвенно, но завлекаю ее.
Пришлось отдать распоряжение дежурившим внизу у лестницы ратникам, чтоб без предварительного доклада ни царевну, ни царицу не пропускали, а заодно еще раз напомнив самому Федору, чтоб не вздумал обмолвиться своей матери и, паче того, сестре хоть словом.
Кстати, предосторожность насчет никого не пускать без предварительного доклада оказалась не лишней, поскольку Мария Григорьевна и Ксения Борисовна нанесли в общей сложности шесть или семь визитов. Всякий раз я успевал положить гитару в футляр, который аккуратно убирал в неприметное местечко под лавку.
В целом же, подводя итог этого дня, могу смело сказать, что помочь душе человека куда тяжелее, чем его телу. Пришел я к этому выводу, глядя на травницу, периодически заскакивающую в опочивальню и хладнокровно удалявшуюся через какой‑то пяток минут, ибо с телом царевича все было в порядке, пускай и относительном.
Вдобавок Петровна преспокойно успела в этот день попутно навестить и Хворостинина, да и к Дугласу заглянула на всякий случай и при этом ближе к вечеру выглядела бодрячком, а меня к тому времени хоть выжимай.
А на следующий день нас с Годуновым пригласил к себе государь. Дескать, желает сразиться с царевичем в шахматы.
Вот дает! Не успел оклематься, а уже играть. И я вновь невольно вспомнил про желание купеческой дочки приставить губы одного жениха к носу другого, добавив развязность третьего.
Как я понимаю Агафью Тихоновну! Сам бы с превеликой радостью, но, увы, – руки коротки.
А вот если выбирать, что важнее, то тут колебаний нет. Пускай у того, что в царских палатах, куда больше оптимизма, отваги, умения не тушеваться и не медлить с решением в критические моменты жизни, хотя и не всегда правильным, а мой ученик и теряется, и не столь ловок, и не так силен его дух, но все рано он куда симпатичнее.
Есть у него главное, чего лишен Дмитрий. Коль дал слово – сдержит, да и к пролитию людской крови тоже относится иначе.
Впрочем, зачем перечислять? Достаточно посмотреть на его отношение к женщинам, и сразу все ясно, ибо я считаю, что мужчина раскрывает свою истинную суть именно в этом.
Да, у царевича их пока не было вообще, но, несмотря на это, уже сейчас я уверен, что Годунов никогда не станет брать силой приглянувшуюся ему девушку, пускай самую распоследнюю холопку, а вот Дмитрий...
Пока ехали туда, я вкратце на всякий случай проинструктировал Федора, чтобы он не вздумал выигрывать, честно предупредив, что Дмитрий играет слабее – уж очень лихой в своих безрассудных атаках, вообще не думая о тылах и защите.
– Не умею я поддаваться, – посетовал царевич.
– Я научу, – пообещал я и коротенько поведал о методе... дяди Кости, который в таких случаях в самом начале партии делал вид, что зевает фигуру, а потом уже всю партию сражался на равных. Но уточнил, припомнив собственные игры в Путивле: – Только Дмитрию лучше прозевай сразу две. Так оно спокойнее.
Выглядел государь еще слабым, да и принимал нас лежа в постели, но настрой у него и без всяких психологов был боевой. Разговаривал с нами кратко, но достаточно дружелюбно – не иначе как поработал Басманов, который в отличие от Дмитрия был хмур, зол и мрачен.
О причинах безрадостного настроения боярина я узнал чуть погодя, когда мы оставили Годунова наедине с царем продолжать шахматный поединок, а сами вышли из опочивальни.
Оказывается, кто и каким образом – дознаться удалось, тем более после выяснения, что приболел именно Хворостинин, и стало ясно, что отрава добавлена в вино. Однако главное действующее лицо взять живым не смогли – часом ранее его труп был найден под одной из старых колымаг на заднем дворе.
Второй же, остававшийся в живых, после пытки на дыбе заявил, что повеление насчет ядовитого порошка им было получено от убитого, который сразу пообещал награду от имени... престолоблюстителя.
– А ты думал, он назовет Голицыных или Шуйских? И я бы так же поступил на их месте, – невозмутимо заметил я Басманову. – Мало ли как все сложится, потому желательно подставить вместо себя другого, а лучше врага, чтоб одной стрелой двух зайцев.
– Есть, правда, еще одна ниточка... – протянул боярин. – Перстеньки они оба получили дорогие. Работа не старинная, но камешки знатные, так что ежели по серебряникам[20]пройти, то...
– Могут заподозрить неладное, – перебил я. – Лучше сделай иначе – собери их всех завтра в палатах. А повод невинный. Мол, желает государь сделать крупный заказ, чтоб приготовить к приезду своей невесты достойные для нее украшения.
– Не рано ли о невесте речь вести? – усомнился Петр Федорович.
– Ну тогда иное, – поправился я. – Мол, хочет он в ознаменование избавления от смерти преподнести дар церкви Рождества Иоанна Предтечи. Ну там, потир какой‑нибудь, кадило или еще что – неважно. Желает, дескать, государь самолично возложить его на алтарь в приделе святого Уара, каковой мученик его и спас.
– Так‑то оно куда лучше удумано, – сразу оживился Басманов. – И впрямь ни к чему их раньше времени тревожить. А уж когда соберутся, я всех серебряников к ногтю и прижму. – Он предвкушающе потер ладони, похвалив меня: – Мудёр, княже, ой как мудёр.
– А вот к ногтю прижимать ни к чему, – поправил я, воодушевленный столь высокой оценкой моих умственных способностей, и пояснил: – Запросто могут испугаться и промолчат.
– Дыба язык быстро развяжет, – отмахнулся Басманов.
– На дыбе человек и чего не было на себя наговорит, – возразил я. – Куда проще и тут схитрить. Мол, очень государю приглянулись перстеньки, кои ему на глаза попались. Вроде и простенькие, но в то же время запали чем‑то в душу, и все тут. Вот он и повелел заказать это кадило именно тому, кто их делал. Поверь, что сразу кто‑то признается.
– И то дело. Чего всех пужать, – кивнул боярин. – Куда лучше одного к ногтю.
«Нет, если и брать Басманова в союзники, то использовать его чисто на военных направлениях», – сделал я категоричный вывод.
Тонкая следственная работа, судя по его кровожадным заявлениям, явно не его конек, так что, став министром внутренних дел, он сразу засадит в кутузку половину москвичей, и все это лишь для того, чтобы найти одного виновного, которого он... все равно не найдет.
Придется мне и дальше тыкать его носом в очевидные вещи.
– Дался тебе этот ноготь, Петр Федорович! – возмутился я. – Нет же его вины в том, что он исполнил заказ. К тому же по доброй воле он сам тебе расскажет куда больше. И еще одно. Не забудь, что этот серебряник, который сработал перстеньки, сгодится тебе и потом, да еще как. Ты ему заказ поручи да отпусти, а сам людишек приставь, чтоб за его лавкой приглядывать.
– Для чего? – недоуменно уставился на меня Басманов.
Я вспомнил бесследно исчезнувшего подьячего Казаринова из Разрядного приказа и зло усмехнулся. Скорее всего, отравители Бориса Федоровича и нынешние одни и те же. Значит, и метод заметания следов должен быть тот же самый.
Тогда я не успел, зато сейчас...
– А после этого объяви среди бояр и про перстеньки, и про то, что завтра твои люди начнут шерстить всех серебряников по Москве, разыскивая изготовителя. Поверь, что уже вечером к нему непременно придет человек, дабы избавиться от видока. Главное, чтобы твои люди не упустили его.
Басманов выслушал и пристально уставился на меня. После недолгого молчания он спросил:
– Сам ли такое умыслил али как?
– Али как. Были у меня ранее в знакомцах умные людишки, – пояснил я. – Шерлок Холмс, Эркюль Пуаро, Мегрэ, Ниро Вулф. Вот они горазды на такое, а мне сейчас кое‑что припомнилось из их хитростей, вот и все. – И пошел забирать Федора.
По пути обратно в Запасной дворец Годунов держался бодро, оживленно рассказывал о Дмитрии, причем с явной симпатией и даже чуточку с завистью, и я в очередной раз восхитился даром «сынишки Иоанна Грозного» быстро и непринужденно обаять, особенно когда человек доверчив и простодушен, как мой ученик.
– Сказывал, братья мы теперь с тобой по несчастью – обоих нас бояре извести желают, потому и держаться нам отныне надобно за один, яко пальцы, кои в кулак сжаты, во как! – умилялся он.
Хотел было внести парочку маленьких поправок, чтобы царевич не сильно обольщался, но вовремя удержался и смолчал.
А зачем? Пусть все будет именно так.
Более того, оно ж только на пользу. Ведь чем простодушнее, открытее и доверчивее будет в общении с ним Федор, чем искреннее станет говорить с государем, тем меньше подозрений у самого Дмитрия, а следовательно, и новых каверз ждать от него не придется.
К тому же не следует забывать, что престолоблюстителю, когда он станет царем, тоже желательно сохранить о своем погибшем предшественнике самые добрые, теплые и светлые воспоминания.
– И про шахматы ты понапрасну так про него. Я опосля того, яко коньков своих ему подарил, долгонько пыхтел, да и голова еще не та, что прежде, потому в конце он все равно меня одолевал, а добивать не стал – фигуры смешал и говорит, мол, пущай ничья. А ты эвон, – попрекнул он меня.
И это в духе Дмитрия. Если явный верх за ним, тогда он может проявить и милосердие, и доброту. Вот только...
Впрочем, не будем напоминать трапезную и подосланных им убийц – пусть лучше забудутся. У Годунова и со снами проблем выше крыши, так что в сторону тягостные эпизоды, благо что закончились они благополучно, а это главное.
Вместо этого я поинтересовался, снятся ли царевичу кошмары. Дескать, давно он о них ничего не рассказывал.
Федор помрачнел, досадливо махнул рукой, но потом все‑таки нехотя выдавил:
– Опосля зелья смертного сызнова... – И с вызовом: – Сам управлюсь, чай, не дитё.
Очень хорошо. Нет, что снова все усилилось – это плохо, но что моя вчерашняя воспитательная работа оказалась столь плодотворной – это замечательно, так что теперь можно подумать о том, как помочь Басманову, ибо такие вещи, как отравление, безнаказанными оставлять нельзя.
Как говорил капитан Жеглов, вор должен сидеть в тюрьме, а от себя добавлю, что убийца сидеть не должен. Ему полагается лежать.
В земле.
Навечно.
И то, что покушение оказалось неудачным, роли не играет. Все равно надо помочь Петру Федоровичу изловить участников, а уж положить их в землю он и сам запросто cможет.
Но тут вышла любопытная закавыка. Следуя моим указаниям, боярин вычислил у собранных в царевых палатах ювелиров, кто заказал перстеньки, о чем сразу рассказал мне.
Поначалу я порадовался, что уговорил Басманова обойтись без кнута и дыбы, поскольку признал перстеньки не кто иной, как Запон, который явно ни при чем и вообще честный человек, о чем я тут же сообщил боярину.
Тот скривился, жадно выпил полный кубок кваса и уточнил:
– Стало быть, считаешь, что есть ему вера?
– Конечно, – убежденно подтвердил я и напомнил: – Теперь тебе осталось известить бояр, что...
– Да не надо никого извещать, – буркнул Петр Федорович и как‑то странно посмотрел на меня.
– То есть как не надо? – удивился я. – А как же ты тогда узнаешь...
– И узнавать не надо, – вздохнул Басманов. – Он сам уже назвал мне имечко.
– Еще лучше, – искренне обрадовался я.
– Кому лучшее, а кому и хужее, – загадочно заметил боярин и буднично, как бы между прочим, сообщил: – Он мне твое имечко назвал.
Я уставился на него, полагая, что Петр Федорович неудачно пошутил. Да нет, тот был серьезнее некуда.
Вот тебе и раз!
И зачем вполне приличному ювелиру ни с того ни с сего клеветать на меня?!
Хотя постой, есть один вариант... Ведь ему могли сделать этот заказ от моего имени.
Схема простая – вновь одним выстрелом убиваются два зайца, о чем я и сообщил Басманову, но тот покачал головой и заявил, что согласно рассказу Запона князь Мак‑Альпин сам сделал ему этот заказ.
Лично.
Глава 7