Карамзин обращается к прозе еще и потому, что тогда она играла заметную роль в текущих литературных процессах, которые были вызваны как литературно-художественными, так и литературно-общественными движениями.
В русле Классицизма продолжался процесс освоения жанров, сюжетов, персонажей, поэтики характерных для западноевропейской и отчасти восточной прозы, начатый на Руси еще в XVI в., обогащая отечественную прозу национальным сказочным и былинным содержанием в 60-е годы XVIII в. Включается в этот процесс Романтизм. За ним и Сентиментализм первыми опытами освоения поэтики изображения (выражения) внутреннего мира
человека, его чувств, переживаний, ощущений, состояний.
Исторически сложилось так, что художественная проза делилась тогда на романы, повести и сказки. Романами назывались все большие по размеру (объему) издания (книги), независимо от их состава и содержания, небольшие повествования – повестями, а с бытовой тематикой – сказками. По своей структуре (составу) книги-романы подразделялись на сюжетные – путешествия, похождения, приключения и т.п., и бессюжетные – сборники повестей, сказок, переписки и т.п.
Если все процессы в литературно-художественных движениях
были связаны с необходимостью освоения новых жанров, сюжетов, персонажей, поэтики и т.п., то процессы в литературнообщественных движениях были вызваны необходимостью
просвещения соотечественников, расширения их кругозора, представлений о мире, окружающей их действительности, истории
человечества, государств, народов и т.п. «Романы являлись своего рода энциклопедией, знакомившей читателя со всемирной географией, историей, политикой; они были насыщены публицистическими
вставками, рассуждениями на политические и моральнофилософские темы», – отмечают современные литературоведы.
Главную роль здесь играло воспитательное направление
художественной прозы, в этом видели основное ее назначение.
«Коль полезно нравоучение роду человеческому, – писал
в 1760 г. С.А. Порошин, переводчик романа А.Ф. Прево “Философ
английский”, – кто станет сомневаться о пользе науки, отворяющей путь к добродетели, страстей волнение укрощающей, исправляющей сердца пороками зараженные и словом, на естественного
закона правах утверждается, покой и благоденствие смертным подающей? Много таковых книг в разных народах, в разные времена
издано: нравоучительные Притчи, Разговоры, Письма, выдуманные Путешествия и иные многие, из которых польза в приятных
и замысловатых изображениях почерпается, с оным доброхотным
намерением писаны».
«Напрасно думают, – писал Карамзин, – что романы могут быть
вредны для сердца: все они представляют обыкновенную славу
добродетели или нравоучительное следствие».
Романы, предлагая, говоря словами В.Г. Белинского, «эстетическое решение нравственных вопросов», выступали тогда универсальными, можно сказать, учебниками жизни.
Почти все произведения Карамзина воспринимались читателями как непосредственные автобиографические признания писателя. Даже в Эрасте «Бедной Лизы» усматривали черты автора повести. Современники и исследователи вплоть до наших дней безоговорочно приравнивают многих героев романов к автору. И Карамзин, безо всякого сомнения, не только
предчувствовал, но и стимулировал такое восприятие.
Однако Карамзин завещал русской культуре не только свои
произведения и не только созданный им новый литературный
язык — он завещал ей свой образ, свой человеческий облик, без
которого в литературе пушкинской эпохи зияла бы ничем не
заполнимая пустота. Природа этого образа была весьма сложной.
Внутренняя сфера личности Карамзина герметична. Почти никого
из своих современников и друзей он не впускал в святая святых
своей души. Парадоксально, но один из самых
нуждавшихся в дружбе русских писателей, писатель, создавший
подлинный культ дружбы, всегда окруженный учениками и поклонниками, не только был глубоко одинок — это удел слишком
многих, — но и был чрезвычайно скуп на душевные излияния и
ревниво хранил свою душу от внешних, даже дружеских, вторжений. Представлять себе Карамзина «сентименталистом жизни» —
значит глубоко заблуждаться. Карамзин не вел дневников. Письма
его отмечены печатью сухости и сдержанности. На любые душевные излияния или отвлеченные рассуждения в них наложен
запрет. Но все современники чувствовали, что за этим опущенным
забралом таится трагическое лицо, холодно-спокойное выражение
которого говорит лишь о силе воли и глубине разочарования.
Как это ни покажется странным, но по тому, как соотносятся
его внутренняя и внешняя биография, Карамзин был близок к,
казалось бы, самому далекому из своих современников, к тому,
кто во всех отношениях скорее мог бы считаться его антиподом, —
к Крылову. Оба были писателями, обращавшими свой труд к наиболее широкому для того времени читателю. Ни тот, ни другой
не писали «для немногих» (Жуковский). Карамзин даже в большей мере, чем Крылов. От «Московского журнала» до «Вестника
Европы» и «Истории государства Российского» он стремился к
тому, чтобы число «пренумерантов» (подписчиков) постоянно
росло. И как журналист, и как писатель он был профессионалом
и умел обеспечивать себе широкую аудиторию. И одновременно
оба они берегли свою душевную закрытость. Ни «простодушие»
Крылова, ни «нежность» Карамзина не означали, что доступ в их
внутренний мир был легким. Показателен отзыв о Карамзине
проницательного и глубокого наблюдателя, который, однако, вопервых, встречался с Карамзиным очень краткое время, т. е. мог
схватить именно внешние и наиболее бросающиеся в глаза черты,
и, во-вторых, полностью был свободен от гипноза обожания,
которым был окружен Карамзин в эту пору. Речь идет о Жермене
де Сталь. Изгнанная Наполеоном из Франции, писательница
посетила в 1812 году Россию, была в Москве и встречалась с
Карамзиным. В своей записной книжке она оставила слова: «Сухой француз — вот и всё». Поразительно здесь и то, что французская писательница упрекает одного из первых русских писателей
словом «француз». Причем она имеет в виду не то, что вложили бы
в это слово Шишков или Сергей Глинка, — спор «галлорусов» и
«славян» ей, конечно, просто не известен. Суть в другом: автор
книги «О Германии» видела в северных народах носителей духа
романтизма. Французы же для нее были заражены рационализмом
и скепсисом, испорчены логикой Кондильяка и «бездушием» Гельвеция. Она простила бы московскому писателю самую экзальтированную фантастику, самый необузданный алогизм, любые оригинальные чудачества, но не могла простить сухости хорошего тона,
отточенности сдержанной речи, всего, что отдавало слишком
известным ей миром парижского салона. Москвич показался ей
французом, а чувствительный писатель — сухим. Карамзин не
выставлял душу напоказ — Жермена де Сталь решила, что у него
нет души.