Что мы потеряли в палеолите?

... Воплощенье, перевоплощенье.

Живого духа вечное вращенье...

Эти строки Юнг привел при психологическом анализе "Фаус­та". Не правда ли, они настолько "полиэйконичны", что в них можно видеть обобщающую подпись к конкретным археолого-эт- нографическим феноменам?

Древнейшее из известных верований — тотемизм, вера первобыт­ных охотников и собирателей в то, что растения и животные нахо­дятся меж собой и с человеческими родами в отношениях такого же кровного родства, как люди меж собой, и у каждого рода есть свой прародитель в живой природе. И все люди являются воплощением этих тотемических предков. Судя по многим исследованиям, тоте­мизм уходит во времена палеолита, и именно с тотемизмом связаны пещерные фрески, где изображены пляшущие фигуры людей в зве­риных масках, зооморфные фантастические существа. И, как считает один из крупнейших специалистов по первобытным верованиям С. Токарев, погребения костей в неандертальских "медвежьих пеще­рах" могут свидетельствовать о зачаточных пратотемических верова­ниях. А ведь в "медвежьих пещерах" — только медвежьи останки, то есть человек там "представлен" лишь следами своей изображающе- ритуальной деятельности. Ничто не запрещает ввести в круг тотем­ных изображений и изображения реальных "пещерных зверей" — не только редкие, единичные изображения в звериных масках, но и просто "безлюдные" изображения быков, мамонтов, оленей.

А отсюда естествен следующий логический шаг. То, что в сак­ральном искусстве палеолитических пещер нет изображений чело­века как активного начала во взаимоотношении с природой, чело­века, победительно противопоставленного природе, — это не "на­личие отсутствия" человека, а знак его растворенности в природе, невыделенное™ из нее, след того состояния, когда человек и его тотем были едины в той идеальной, недостижимой целостности бытия, к которой неосознанно стремятся все ипостаси полиэйко- нических перевоплощений. Конкретных подтверждений тому быть не может, но не может быть и конкретно обоснованных за­претов на такое предположение.

И здесь философ, глядя на торжествующую природу, освящен­ную на сводах пещер, рефлектируя над полиэйконическими взаи­моперетеканиями человека и зверя в искусстве палеолита и после­дующих эпох, размышляя о тотемических перевоплощениях как "припоминании" о нераздельности существования человека и зве­ря — субъекта и объекта деятельности — не может не вспомнить ос­новополагающий тезис феноменологии о нерасчленяемой целост­ности субъекта и объекта, о том, что человек как субъект познания и мир как объект его — два полюса единого "феноменального поля психики", и потому ни субъект, ни объект не могут быть выявлены, разделены однозначно и окончательно. И тем самым объяснит нам, почему не может — и никогда не сможет психика "смириться" с раздельным — противопоставленным — существованием человека и природы. Почему психика всегда будет "припоминать" утерянное уже в первых протогородах время согласия с природой — то "время сновидений", о котором тосковал уже Гильгамеш, время, когда че­ловек "вместе с газелями ел травы, вместе со зверьми к водопою теснился, со скотом водой веселил свое сердце".

Это, конечно, публицистическая вольность, но ничто не запре­щает искать исторически осязаемые основания этой вольности — не столько даже для подтверждения, сколько для оправдания ее.

В какой-то момент "давление жизни" (Вернадский) палеолити­ческого человека, вооруженного лишь каменным топором, оказа­лось сильнее "давления жизни" природы, которое до того десятки, сотни тысячелетий сдерживало аппетиты человечества. Именно по­бедительное шествие нового хозяина земли, по мнению многих ис­следователей, разрушало устоявшийся принцип сосуществования с природой, пока окончательно не был разорван "экологический до­говор", сломан тот баланс между охотником и объектом охоты, хищником и добычей, который можно назвать экологическим кос­мосом природы, динамической сущностью ее бытия.

Позже, перейдя к скотоводству и земледелию, человечество обеспечило себе невиданно обширную и устойчивую зону сущест­вования и сумело многократно увеличить свою численность. Но ус­тойчивость эта уже была не та, что прежде. Пришлось заняться все более и более усложнявшейся перестройкой экосистем. В этом и был корень противоречий. Все созданные человеком сообщества культурных растений (антропобиоценозы) из-за бедности видового состава были куда слабее природных. Человек мог поддерживать их существование лишь ценой постоянных и все возрастающих уси­лий. Он оказался втянут в борьбу уже не с отдельными, как прежде, животными, а со множеством видов растений и животных, со всех сторон угрожавших полям и стадам. Ответом природы стали все возрастающие экологические катастрофы, ответом человека — ут­рата единства с Космосом и единства Космоса.

До поры до времени запас прочности превышал последствия локальных ответов природы. Но в середине прошлого века на во­ображение людей обрушился алярмистский прогноз Римского клуба — так сказать, шоковая терапия разума, подсчитавшего, че­рез сколько лет кончатся запасы угля и нефти, на какое поколение падет острейший дефицит пресной воды, когда полностью исто­щится плодородие почв, а двигатели реактивных самолетов сум­марной мощью порвут озоновый слой. Но что заставило очнуться разум цивилизации, дремавший в самоуспокоении? Только ли до­стижения экологии и системного анализа? А может, еще и при­шедшее осознание пагубности бесконечного технического разви­тия цивилизации — та давно уловленная "поэтической антрополо­гией" боль от утраты единства космоса и единства с ним, всплыв­шая из глубин коллективного бессознательного? По сути, от раз­рыва единства человечества как субъекта и окружающего его мира как объекта, с чем никогда не могла примириться человеческая психика и не могли согласиться многие философские школы XX века. В монографии "Народы и культура. Развитие и взаимодейст­вие" С. Арутюнов "позиционирует" выводы науки в пространстве минувших и грядущих эпох. "Первый, палеолитический период роста человечества был периодом интенсивного духовного, но сравнительно скромного материального роста; второй период, от неолитической революции до революции нынешней, компьютер­ной, был временем бурного роста материальных сил, при доволь­но скромном по сравнению с ними духовном росте. Третий пери­од, на пороге которого мы находимся сейчас, должен ознамено­ваться если не прекращением, то резким замедлением материаль­ного роста и переключением всех созидательных сил на интенсив­ное духовное развитие".

Так что же открылось нам на низко нависшем своде Альтами- ры? Только ли шедевры живописи, памятники культуры двадцати- пятитысячелетней давности? А может быть, еще и память о себе прежних, о периоде самого интенсивного духовного развития в ис­тории человечества? О неизменяемых в обратной перспективе исто­рии смыслах — смыслах первоначальных, прирожденных, прорас­тающих к нам и в нас и не отпускающими мысль человека от "по- лиэйконического" поиска все новых и новых своих связей с мира­ми существований?

Искусство разных эпох существует в непрекращающемся диало­ге с собой — поверх времен и культур. Иногда даже кажется, что тексты этого диалога нам принципиально доступны — для адекват­ного прочтения и исчерпывающего понимания. Но...

«Перед лицом обмана полной понятности, — предупреждал нас С. Аверинцев, — уместно вспомнить немецкое выраже­ние..."убрать посредством объяснения"... Мы не можем до конца и без остатка переместить факт чужого сознания в свое собствен­ное и таким образом понять его; и если нам кажется, что мы все же сделали это, мы в действительности имеем дело только с собст­венным сознанием». И далее: "утеря за собственными интеллекту­альными построениями жизни самого предмета есть, конечно, все, что угодно — только не объективность".

...Всемирно известна неолитическая скульптура сидящего че­ловека, найденная румынскими археологами, — могучий человек сидит, подперев лицо руками в позе глубокого раздумья, устремив взгляд в даль. Для археолога это памятник культуры Хаманджия, распространенной в IV—II тысячелетиях. Эта скульптура могла по­явиться только в неолите, только в этом месте, но вовне она обра­щена ко всей своей культурно-исторической эпохе.

Но эта скульптура — достояние не только археологии. Она во­шла в сокровищницу мирового искусства под названиями "Мыс­литель из Хаманджии", "Неолитический мыслитель". В этой ипо- стаси-для-нас, приученных стереотипом "роденовской позы мыс- ления", она — только мыслитель. Нужно интеллектуальное уси­лие, чтобы вырваться из этого стереотипа, то есть, следуя Аверин- цеву, "усмотреть" смыслы замкнутой внутри самой себя феноме­нальной структуры, исходя из своих устойчивых представлений "что бы это могло значить". Или же преодолевая эти представле­ния — но всегда усматривая в объекте "нечто", что может быть узнанным или познанным. Такой уровень "интеллектуальной ак­тивности" исследователь называет "усматриванием" в отличие от "наблюдения" —позиции, при которой интеллект сосредоточен на причинно-следственных связях вещи.

"Но войдем внутрь вещи еще глубже, — продолжает Аверин- цев, —... кроме того, что вещь есть нечто, она попросту есть: все ее энергии, все ее атрибуты вбираются в себя и излучаются из себя пребывающем в нем бытием. На этом уровне наличность вещи есть само ее бытие"... О чем же задумался Мыслитель из Хаманджии, какие откровения спрятаны в его вечном молчании? "Здесь уже не­чего "наблюдать" и нечего "усматривать": выразить бытие вещи можно разве что какой-нибудь глубокомысленной тавтологией... По отношению к бытию, взятому, как само бытие, как "просто бы­тие", возможна лишь одна установка, которую мы условно назовем созерцанием".

Аверинцев свои рассуждения соотносит со средневековой фи­лософией, но оговаривает, что сосуществование этих подходов к ве­щам — явление общечеловеческое. «Все дело в том, какой из трех типов приходит к гегемонии, сообщая специфический модус жиз- неотношению "сына века" в целом: этим определяется различие между веками. Набор фактов человеческой психологии, в том числе психологии интеллекта, во все времена примерно один и тот же».

Но может ли наша психика дорасти до своего самоосознания? Каковы пределы проникновения нашей психики в свои собствен­ные глубины?

Почти век на произведения палеолитического искусства — при всем восхищении ими — смотрели как на факты истории, провоци­рующие лишь на археологические, палеоэтнологические, искусст­воведческие и т.п. интерпретации — но в любом случае извне само­го этого искусства. Если прибегнуть к метафоре музея, то мы были сами себе экскурсоводами в его залах по истории "первобытного" искусства, убеждающими самих себя: "здесь автор хотел показать..." То есть, мы как бы не сомневались, что знаем "за автора", а что не знаем, то узнаем со временем — ибо были уверены в абсолютности наших исключительно научных координат познания, в которых способны расшифровать и измерить все, что палеолитическое ис­кусство может поведать о себе. А, оказывается, мы очутились в ми­ре того, что существует само по себе, вне привычных нам правил познания, — но осуществленном в нас, как осуществлен в нас свет погасших звезд. Погасших, но остающихся путеводными для наших незримых странствий там, где "на страшной высоте земные сны го­рят" (О. Мандельштам). И как тайну этой путеводности никакая ас­трофизика осознать не может принципиально — так в пространстве искусства сциентистские методы, даже самые изощренные, всегда будут недостаточны для того, чтобы понять язык "молчащих тыся­челетий". Миры бессознательного взаимодействия бессознательных миров может описать только само рожденное этими мирами искус­ство, которому поэтому только и доступно описание невербализуе- мого.

В свое время академик В. Алексеев ввел в науку понятие "кол­лективный мозг", подразумевая объем знаний о мире, передавае­мый из поколения в поколение и пополняемый каждым поколени­ем, причем не только знаний, добытых и сберегаемых разумом (к метафоре "коллективный разум человечества" мы уже привык­ли), но и тех невербализуемых истин бессознательного, доступ к ко­торым открыт лишь Поэтам. И всегда недостаточен будет человече­ству коллективный разум для познания своего коллективного моз­га. Бытие всегда будет тайной, являющейся нам в искусстве, при­рожденном мозгу— не для разгадывания, а для существования и свершения в нас.

JI. Выготский писал, что есть много психологий, но нет единой психологии. Ее, рискнем еретически утверждать, и не может быть — не может быть единой науки о человеческой психике, как не может быть единой, то есть конечной гипотезы о человеке (хотя поиск ее столь же плодотворен, необходим и — как работа разума — неизбежен, как и поиск ассимптотически ускользающей от него единой теории поля: это ведь тоже поиск целостности мира, стрем­ление "исчерпать универсум"). Афоризм М. Бахтина — человек свершается в точке своего несовпадения с собой — есть квинтэс­сенция философских сомнений в возможности исчерпывающей ра­ционализации о человеке.

Но именно из этой точки бытия человек ведет диалог с самим собой. Из точки, где обретает он слух, зрение и слово Поэта, где ус­лышанное, увиденное и сказанное Поэтом есть истина в самой се­бе, не требующая обоснования любыми "привлеченными" науками, но прорастающая в человеке Словом Искусства, Логосом коллек­тивного мозга.