ИОГАНН АРНОЛЬД ФОН БРАНД

ИОГАНН АРНОЛЬД ФОН БРАНД

ПУТЕШЕСТВИЕ

ЧЕРЕЗ БРАНДЕНБУРГ, ПРУССИЮ, КУРЛЯНДИЮ, ЛИФЛЯНДИЮ, ПСКОВ, ВЕЛИКИЙ НОВГОРОД, ТВЕРЬ И МОСКВУ

Бранд Иоганн Арнольд фон (1647-1690) - доктор права, профессор Дюисбургского университета, в 1673 г. посетил Россию в составе бранденбургского посольства, которое описал в книге «Путешествие через Бранденбург, Пруссию, Курляндию, Лифляндию, Псков, Великий Новгород, Тверь и Москву», изданной уже после его смерти на немецком и голландском языках. [133]

17 ноября рано утром писарь или писец пристава был еще раз послан в Новгород, чтобы ходатайствовать о нашем проезде перед губернатором или воеводой и по возможности ускорить его. Он возвратился к восьми часам с ответом, что воевода и боярин Петр Васильевич Шереметев приветствует посла и велит известить его о том, что он дал распоряжение своему камергеру и дворянину со всеми удобствами провезти господина посла в его собственных санях, тем же манером, что и предыдущих послов, а также от имени Великого Царя встретить его у ворот крепости, провезти по крепости и по городу на Посольский двор, где его должны по желанию накормить. Тогда посол приказал запрячь сани, карету и повозки, и около 10 часовприехали через реку к городу и главной крепости Новгороду (1/2 мили).

Когда мы приблизились на расстояние в 50 шагов к крепостным воротам (я увидел это место, в окружении высоких и частых досок с просверленными отверстиями и остроконечными завершениями, стоящими в два ряда, так что внутри можно безопасно ходить вокруг, а также во многих местах деревянные башни с большими и маленькими бойницами для стрельбы),посол приказал остановиться вместе с каретой и багажом, полагая, что сидевшие у ворот в санях камергер и представитель воеводы вместе с дьяками и слугой Сидором Родионов (Radiwznow) будут приветствовать их. Пока представитель соблаговолил двинуться из ворот навстречу послу, прошло четверть часа, после чего камергер, поняв, что господин посол, неменее настойчив в своем желании заполучить его господина, чем он в своем суетном самомнении и высокомерии, он набрался мужества и приказал направить сани к воротам. Когда посол увидел это, он также приказал приблизиться к воротам, так они предстали лицом к лицу, представитель справа, а посол слева от ворот на расстоянии 16-17 шагов, выжидая, кто первым сойдет с саней. Так они некоторое время смотрели друг на друга. Затем пристав, сверля глазами посла, привстал в санях, после чего посол сделал то же самое, не обращая внимания на высокомерие камергера.

Наконец высокомерный московит...заставил себя встать во второй раз и спустил одну ногу с саней на землю, что потом сделал и посол из своей кареты. Затем он, как и посол, опустил вторую ногу и шагнул навстречу послу. Они подошли друг к другу и после длительных взаимных комплиментов подали друг другу руки. Потом московит после повторения титула ВеликогоЦаря обратился на русском языке к послу: «Я приветствую Тебя, посла Бранденбургского курфюрста от имени нашего Великого царя и воеводы и радуясь твоему благополучному приезду, отдаю себя в твое распоряжение с тем, чтобы Ты как можно скорее предстал пред светлые очи Царя».

Едва посол успел поблагодарить его через сопровождавшего его дьяка и переводчика, как его спросили о том, каким было его путешествие от границы, как его принимали, не имел ли он в чем недостатка, и как здоровье Его Светлости курфюрста Бранденбургского. На это он ответил, что он оставил своего милостивого господина курфюрста [134] Бранденбургского в его резиденции в добром здравии, чего он желает и Его Царскому величеству.

Между тем камергер (по местному обычаю) предложил послу пересесть в его сани, но пока посол шел к его саням, камергер очень проворно вскочил в сани, заняв почетное место, и приказал ехать на Посольский двор.

Камергер был одет в подбитый черным соболем кафтан с воротником из такого же блестящего черного соболя. Он спускался с плеч на целый локоть и был богато украшен жемчугом. На груди он был перехвачен золотыми петлицами. Украшенная жемчугом и отороченная прекрасным мехом соболя шапка камергера была из того же материала, что и кафтан. На его ногах были мягкие желтые сапоги.

В сани (которые казались большими и высокими, украшенные позолотой и разными красками, покрытые спереди и сзади большими медвежьими шкурами, внизу же подбитые ярко-красным материалом, чтобы [134] на него ставить ноги) была запряжена крупная сивая кобыла с длинным черным хвостом. Упряжь была богато украшена серебром, на передке санейстояли одной ногой на санях, другой наружу, держась руками за сани, двое пажей, одетых в длинные кафтаны. За ними стояли еще двое юных пажей- дворян, одетых в длинные кафтаны цвета морской волны, по обеим сторонам стояла остальная свита в зеленой и красной одежде.

Нас же усадили в двое других, также покрытых медвежьими шкурами саней и провезли между двумя рядами стоявших в воротах вооруженных стрельцов, окруженных несметной толпой собравшихся московитов и других немецких жителей, по длинному деревянному мосту через город к Посольскому двору, где также были выстроены вооруженные стрельцы, которые должны были охранять посла. Потом камергер проводил посла в его комнату, где снова приветствовал его, в ответ посол пожаловался на лишение его права гостя и правой руки и обещал сообщить об этом воеводе и простился после того, как получил заверения в том, что будут приняты все необходимые меры и сделаны распоряжения.

На Посольском дворе был большой двор, на который можно было въехать через большие ворота, за ними справа виднелось каменное здание с тремя превосходными помещениями внизу, которые были нам предоставлены, в них топились высокие кафельные печи. Слева от ворот было еще одно деревянное строение, из которого деревянные ступени вели в просторные покои с дощатым полом и необычными возвышениями? (alda) с двух сторон, предназначенными для трапезы, а также двумя деревянными украшенными сооружениями в виде алтарей и кафельной печью. Эти покои

вели в два меньших похожих на капеллы помещения, облицованных четырехугольными красными камнями. Справа от ворот напротив садовой калитки была предназначенная для повара кухня, где было необходимое сырое мясо и другие вещи.

Мы почти целый час ждали посла в упомянутом доме справа в комнате у входа. Затем тот дьяк, который в первый день был нашим переводчиком, вместе с остальной свитой был отправлен воеводой к послу, чтобы от его имени приветствовать его, еще раз справиться о его здоровье и заверить, что в знак дружеского расположения предупредительность и забота в отношении сене, почты и дальнейшего путешествия будут удвоены. Пусть только прикажет - и все ему будет предоставлено. Посол передал величайшую благодарность за оказанную честь и особую милость воеводы, о чем он с удовольствием сообщает Его Царскому величеству. Он также попросил дьяка позаботиться о том, чтобы невзирая на приближающееся воскресение, поправить повозки и упряжь и достать все необходимое до утра понедельника. На этом дьяк распрощался, но через некоторое время вернулся и сообщил не только о том, что все будет исполнено по желанию посла, но, что воевода желает от себя одарить посла разной рыбой: щуками, окунями, лещами, а также различными медами и [136] водками, которые будут переданы частично повару, а частично нашим людям на хранение. Но этим дело не кончилось, и на следующий день воевода еще дважды справлялся о здоровье посла.

Почувствовав во всем учтивость воеводы, посол в тот же день послал к нему гофмейстера с серебряным кубком ценой в 23 рейхсталера в подарок и с благодарностью за его любезность. А кроме того, чтобы узнать, существует ли здесь какой-либо обычай, которому следовали, принимая предыдущего посла, почему пристав или комиссар все время держал руку на санях,подобно тому, как это делал принимавший его камергер, на сто он вынужден был пожаловаться в лице его господина Его Царскому величеству.

После того как воевода с благодарностью принял подарок посла, он сообщил гофмейстеру, что по обычаю этой страны при клятве с возложенной правой рукой нельзя отступать от своего слова, не лишившись головы, особенно потому, что таков приказ царя, рабами которого они являются. Во всех остальных пунктах он идет навстречу пожеланиям посла, в чем тот уже имел возможность убедиться и еще не раз убедится, а также, что он может пожаловаться Его Царскому величеству, но тогда он убедится, что он ни в чем не поступал против приказов Его Царского величества.

18 и 19 ноября мы все еще оставались здесь и через пристава получили все необходимое для дальнейшего путешествия.

20 ноября мы с приставом в сопровождении 9 стрельцов и одного унтер-офицера, данного нам новгородским воеводой, поехали в столицу через реку Волхов по мосту, с которого тиран Базилид сбросил так много невинных людей, что вода в нем изменила цвет. После того, как мы пересекали много опасных покрытий глубоким снегом проток и озер, мы прибыли на ночлег в деревню Бронница (4 мили), где мы на следующий день, поскольку это был первый ям (так здесь называют определенное место, где меняют лошадей), получили свежих лошадей и сани.

Текст печатается по изданию: Brand J.A. Reysen durch die Marck Brandenburg, Preusen, Churland, Liefland, Plesscovien, Gross-Naugardien, Tweerien und Moscovien… Wesel, 1702.

ВВЕДЕНИЕ

I

Северная Азия поздно сделалась известной европейцам. Но ледяные просторы ее морей, ее снежные пустыни, безграничные леса и недоступные горы уже с давних времен тревожили воображение западных путешественников и ученых-исследователей. Чем затруднительнее казался доступ в эти отдаленные края, тем сильнее разгоралось желание разведать их тайны и тем причудливее громоздились друг на друга рассказываемые о них сказки — об удивительных явлениях северной природы, о странных свойствах населяющих их людей и животных. Длинной цепью идут эти вымыслы сквозь почти всю европейскую историю, то как бы загораясь полнотой жизни подлинной реальности, то вновь потухая в сумраке легенд и небылиц, которым верят, смеясь, и которые повторяют охотно, не страшась искажающих прибавок. Первые звенья этой цепи — в мифологических преданиях Древней Греции, последние — в географических трактатах позднего Возрождения. Более 20 веков странствовали из страны в страну диковинные рассказы о краях вечного холода, безлюдья и смертной тишины, пока их не заменили, наконец, подлинные рассказы путешественников и сведения, заслуживающие полного доверия. История ознакомления с Сибирью в Западной Европе — это прежде всего история борьбы легендарной традиции с наблюдением и опытным исследованием.

Не следует думать, однако, что давний интерес европейских народов к территории нынешней Сибири был непрерывным и что он неуклонно возрастал по мере накопления географической наукой сведений о поверхности Земли. Проходили целые столетия, в течение которых Северная Азия совершенно выпадала из кругозора европейцев, не возбуждая к себе ни ученой пытливости, ни простого любопытства. Это были века их полного разрыва и обоюдной незаинтересованности друг в друге. Азия жила своей внутренней и очень напряженной жизнью: в ней совершались массовые передвижения народов, возникали, цвели и рушились огромные царства; так или иначе, и дальний север материка принимал участие в том сложном историческом процессе, узлами которого были плодородные оазисы его средней части и богатые области юго-востока. Но Европе до всего этого еще не было никакого дела. Она шла своим раздельным путем, оглядываясь вокруг, но нимало не помышляя о том, что происходит на дальних пределах плохо известного ей мира. И только когда из азиатских глубин приходили в Европу полчища [XX] варварских орд, люди Запада в смятении и суеверном страхе пытались вглядеться в азиатский Восток, закутанный мглою дальних пустынь и туманами древних легенд. Медленно и неохотно открывал он перед ними свой подлинный лик, в свою очередь посылая на Запад новую волну преданий о тех северных краях, где никогда не встает солнце. Но вот проходил угар возбуждения, затихал шум последних битв, кочевники Азии сходили с исторической сцены, вновь удаляясь в свои степи или растворяясь в многоплеменности западного мира, и далекие северо-восточные края вновь погружались в прежнюю тьму. Так дело шло много веков.

В гораздо более поздние эпохи исторической жизни многие обстоятельства также часто готовы были ослабить или даже совсем устранить интерес к Северной Азии европейского наблюдателя. Отдаленность ее областей от центров европейской культуры при трудностях и опасностях пути туда сквозь народы и государства, которые сами пугали своей замкнутостью, отсталостью и непривычными условиями быта; преувеличенные, огульные и не приуроченные к отдельным областям громадной территории представления о суровости ее климата, бесплодности почвы, скудости недр, дикости суровой природы и не заселенности — эти последние отзвуки старых легенд о «стране мрака», которым постепенно придавалась все более правдоподобная форма в зависимости от успехов землеведения, все это как будто сулило небольшие выгоды, однообразие и бедность впечатлений, малую пользу итогов исследования, все время охлаждая искательский пыл и бескорыстное любопытство европейца. Для возбуждения его внимания, деловой активности, исследовательской энергии нужны были вполне реальные причины и поводы. И они находились не раз — уже на заре европейской истории.

По существу говоря, основная причина, вызвавшая неутомимую пытливость западного мира к Сибири, долго оставалась и единственной, лишь постепенно разветвляясь и давая новые отростки: это была перспектива торговли с Дальним Востоком, с давних времен манившая к себе европейца и всегда обещавшая ему неслыханные удачи. Ради нее он целые столетия подряд бросался наудачу во льды Северного океана, подвергал себя опасности пиратских нападений в южных морях и тяготам караванного пути по степям Средней Азии. Направление этой торговли много раз менялось. Она прокладывала себе сначала южные дороги; когда же исторические сдвиги азиатских племен замыкали одни пути, обращались к поискам новых. Рано или поздно пустынные области азиатского севера также должны были быть привлечены к разрешению вековой проблемы. Уже грекам припонтийских колоний в их сношениях с варварским миром приоткрылась было часть этих дальних краев, благодаря предприимчивости купцов и характерным изгибам тогдашних торговых путей на Восток; но греки не смогли расширить своих познаний на Крайний Север, остановившись перед большими горными хребтами, которые замыкали Сибирь от Средней Азии; позднее арабы добирались до Приуралья в своих смелых торговых поездках, в то время как западный мир в замкнутости своего хозяйства и неподвижности своего быта еще ограничивал деловые передвижения и странствования своих любознательных путешественников; но и арабы, вероятно, не доходили до Сибири, пользуясь в [XXI] торговле с нею посредническими услугами финских племен и сосредоточив свое внимание не столько на северных, сколько на юго-восточных рынках Азии. Но вот настал исторический черед и для новой Европы взять в свои руки эту торговлю с Востоком, еще раз воспользоваться старыми путями и начать поиски новых.

Развитие сношений с монгольской державой в позднее средневековье, а три века спустя и новое открытие Китая, и поиски кратчайших дорог туда, морских и сухопутных, вплотную поставили европейцев перед огромной «Татарией» как возможной транзитной территорией в крепнувшей европейско-восточной торговле. Еще плохо известные географам просторы этой страны и затертые льдами северные моря встали тогда интригующим любознательность препятствием между сказочными богатствами дальневосточных рынков и активностью молодого европейского капитализма. Исследование Сибири европейцами началось.

Чем труднее было оно, чем медленнее обнажалась истина от многовековых наслоений фантазии, сказки и вымысла, тем настойчивее становились затрачиваемые на это усилия; слишком очевидной становилась экономическая целесообразность восточной торговли для Европы и транспортные выгоды сокращения пространства при посредстве северной части Азии. Может быть, на первых порах именно слишком недостаточное знакомство с этой страной и возбуждало особенные относительно ее надежды: Сибирь занимала слишком малое место на наивных картах мира, воображаемые трудности пути казались сначала слишком легко преодолимыми. В действительности, однако, оказалось наоборот: территория ее все расширялась, чем лучше знакомились с нею; густели таежные леса, выше вздымались горы, вдоль берегов Ледовитого океана все крепчали необозримые ледяные массивы... Но в то время как одна надежда медленно угасала, другая быстро шла ей на смену: вместо трудно достижимых восточных рынков шелка, пряностей и ароматов сама Сибирь превращалась теперь для европейцев в не менее заманчивый и богатый рынок мехов, леса и рыбы с открытым северным морем, куда неслись многоводные реки, открывая естественные и удобные пути внутрь страны. С этих пор любопытство Европы к Сибири не ослаблялось, но все повышалось вместе с ростом слухов о богатствах ее недр, ценном сырье и обширности рынков промышленного сбыта. Эти слухи еще более усиливались благодаря ревнивой подозрительности московской власти, зорко оберегавшей свою восточную окраину от нескромного любопытства иноземцев.

Заманчиво и привлекательно следить, как по торговым путям, мысленно проводимым европейцами по своим еще пустым картам этой «неведомой земли», по ее дальним морям, баснословным рекам, мимо несуществующих гор и воображаемых пустынь, шли в Европу первые сведения о Сибири, постепенно превращая ее из легендарной области в страну реальных географических очертаний, где вместо сказочных чудовищ, хотя и в своеобразии своего примитивного быта, в чуждой пестроте своего племенного состава и озадачивающем множестве своих языков, жил, в сущности, тот же человек со своими маленькими скорбями и радостями. Материал для подобных наблюдений и стремится доставить эта книга. [XXII]

Попробуем ближе всмотреться в отдельные этапы развития европейского представления о Сибири, выделить важнейшие из его слагаемых, определить историческую последовательность тех наслоений, которые веками скоплялись и оседали на нем. Общая перспектива позволит лучше оценить стоимость отдельных известий и в то же время свяжет их в одну цельную и закономерно развивавшуюся цепь.

II

Принято думать, что народы древнего мира и даже средневекового Запада ничего не знали о Сибири ¹. В отдельных случаях такой вывод должен быть несколько ограничен, но в основном он вполне справедлив, если речь идет о реальных географических фактах, имеющих неоспоримое значение научной истины. В этом смысле европейцы, действительно, долгое время ничего или почти ничего не знали о Северной Азии. Но уже с давних времен они охотно связывали с ней ряд преданий и легенд, которые в свое время казались настолько же правдоподобными, насколько сейчас очевидна их сказочная сущность. Историку необходимо считаться с ними не только потому, что они некогда заменяли собою подлинное знание, но в особенности потому, что они составили ту основу, с которой началось и на которой впоследствии строилось самостоятельное исследование; так, в эпоху Возрождения плененные античной наукой европейские ученые долго не хотели расстаться с теми рассказами о Северной Азии, которые оставили нам греческие и римские писатели.

Уже до Геродота, описавшего Скифию в Vb. до н. э., быть может, дошли некоторые искаженные известия о вне-скифских землях отдаленного северо-востока — будущей Сибири. Он рассказывает, что «у подошвы высоких гор», под которыми возможно разуметь Уральский хребет или Алтай, «обитают люди от рождения плешивые, плосконосые, с продолговатыми подбородками», употребляющие свой особенный язык. До земли этих полулегендарных «плешивцев» дорога была еще относительно известна; сюда ходили и скифы и, вероятно, даже греки из милетских факторий Причерноморья, но далее на север и восток начиналась уже область настоящего вымысла: «Что находится выше этого плешивого народа, о том никто ничего ясного сказать не может. Путь туда пресечен высокими горами, через которые никто не в силах перейти. Плешивцы рассказывают, чему я, впрочем, не верю, будто на горах живут люди с козьими ногами, а за ними другие, которые спят шесть месяцев в году». Здоровый скептицизм греческого историка нисколько не помешал распространению этой легенды, скрывавшей, по-видимому, под своей явно сказочной оболочкой ² какой-то непонятный этнографический факт; 20 веков спустя та же легенда о засыпающих на зиму людях воскресла вновь на европейском Западе благодаря рассказам Герберштейна, собранным в Москве. А еще ранее средневековье локализовало в неизвестных областях Севера причудливые создания своей фантазии: одноглазых чудовищ, людей с лицом на груди, кинокефалов, астомов и лемнов. Этих «вымышленных [XXIII] чудовищ» (кн. 4, 191) знает и Геродот, помещающий их, впрочем, в Западной Ливии; лишь позднее они переместились на север в географических представлениях; однако для древних чудесные страны сплошным кольцом охватывали область известного им мира ³, поэтому и на отдаленном северо-востоке, за землями скифов, Геродот знал еще несколько диковинных народов. Для 4 книги своей «Истории» Геродот воспользовался, между прочим, рассказами легендарного путешественника и поэта Аристея из Проконнеса, жившего будто бы, по свидетельству александрийских эрудитов, «во времена Креза и Кира» (VI в.) и обработавшего в поэме «Аримаспейя» воспоминания о своей торговой поездке в страну исседонов. Из отрывка этой поэмы, приводимого Геродотом, мы узнаем, что за исседонами на далеком Севере живут «одноглазые аримаспы», над ними — «стерегущие золото грифы», а еще выше — «гипербореи, простирающиеся до моря», по стихам «Аримаспейи», у византийца Цецеса «выше к северу соседит с исседонами народ многочисленный, крепкий и воинственный, богатый конями, овцами и быками, глаз же один эти люди с косматыми волосами имеют на своем прекрасном лбу». Легендарных «аримаспов» упоминает и Эсхил в своем «Прометее Прикованном» (ст. 807—809) в длинном ряду народов, которых должна посетить блуждающая Ио:

Остерегайся грифов с острым клювом,
Собак безмолвных Зевса; берегись
И войска одноглазых аримаспов,
Что на конях кочуют и живут
У златострунных вод реки Плутона...
(Пер. С. Соловьева)

Упоминаются они также у многих других греческих и римских писателей. Присущая Геродоту трезвость мысли не покинула его и при записи данного рассказа: в другом месте, отвечая на вопрос, почему на севере Европы больше всего золота, он замечает: «... даже этого не могу сказать точно, но говорят, что у грифов похищают его одноглазые аримаспы. Мне и то кажется невероятным, чтобы существовали одноглазые люди, в остальном сложении тела сходные со всеми». Но сказка была сообщена и начала свое длинное странствование по векам и народам. Как ни велик легендарный элемент в этих рассказах, но исследователи пытались под ним обнаружить реальную основу. В народах отдаленного северо-востока, описанных Геродотом с чужих слов, давно уже хотели узнать некоторые народности Сибири и пограничных областей: в будинах видели предков вотяков, пермяков и коми-зырян, во всяком случае, несомненно какое-то финское племя; в фиссагетах, живших по Геродоту на семь дней пути к северо-востоку от будинов, — также финское племя по средней Каме, где до сих пор, по догадкам, живет память о них в названии Чусовой; в их восточных соседях — иирках, живших в степях между Иртышом и Обью, в южных пределах нынешнего Тобольского края, узнавали угорское племя, много позднее известное и русским летописям под именем югры; даже в загадочных аргимпеях — «плешивцах» готовы были признать [XXIV] передовую орду тюркских племен, в эпоху Геродота кочевавших за Алтаем. Все приведенные отождествления более или менее обоснованы ⁴ и представляются в общем вполне правдоподобными. Но старые исследователи шли еще дальше. Так, Дегинь видел в аргимпеях китайцев, а Геерен калмыков, тогдашних соседей Китая, от которых они отделены были племенем исседонов; китайцев видели даже в совершенно баснословных гипербореях ⁵. Невероятно, конечно, что познания Геродота могли распространяться так далеко. Впрочем, единодушия в раскрытии заданных им здесь этнографических загадок не достигнуто до сих пор: исседонов, например, исследователи помещали то к востоку от хр. Тянь-Шань, в бассейне р. Тарыма, то в степях между Волгой и Уралом. Соответственно перемещались и другие, названные у Геродота племена. Верить ли после этого в реальную основу и легенды об аримаспах, соприкасавшихся будто бы с золотоносными местами или восточного склона Урала, или Северо-Западного Алтая? Едва ли это допустит осторожность критической точки зрения; между тем исследователи легко забывали ее. Увлекаясь мыслью о том, что сибирское золото могло проникать в греческие колонии Черного моря (допущением, кстати сказать, не подтвержденным пока данными археологии), исседонов связывали с р. Исетью, притоком Тобола, и даже упомянутый у Эсхила «хранящий золото поток Плутона» готовы были принять за Енисей; в этом случае и аримаспы превращались в одно из кочевых племен Южной Сибири ⁶. Другие, напротив, видели в них один из скифских народцев, кочевавший на запад от Карпатских гор, «с которым у при-понтийских греков молва связывала провозимое в степь золото»; отсюда и легенда о грифах, основанная будто бы на отождествлении скифского слова hripa 'гора' (давшего название «Рифейским горам» и русскому слову хребет) и грифов — птиц из породы орлов ⁷. Правдоподобнее, однако, связь этих мифов с Кавказом способствовавшая, между прочим, истолкованию наперед данного в греческой пластике декоративного мотива хищной птицы при помощи восточных, быть может иранских, легенд. Вообще не следует забывать, что для греков еще в VIII в. до н. э. и Понт, и все земли к северу от него были еще страною мифов, связанных с солнцем и представлениями о потустороннем мире ⁸; возможно, что именно эти представления и лежат в основе легенд о грифах, аримаспах и гиперборейцах и что лишь позднее они слились с теми данными о Севере, какие смогли добыть ионийские географы. Как бы там ни было, у нас есть основания допустить, что в пору расцвета греческих колоний на северном берегу Черного моря у греков могли быть кое-какие сведения о варварских племенах отдаленного севера; они доходили к ним через многих посредников сильно искаженными, осложненные баснословными прикрасами, но даже эти прибавки порою не могут скрыть от нас их первоначально вполне реальной основы; это можно сказать, по крайней мере, о ряде финских племен приуральского севера и кочевниках-тюрках приалтайских степей. Как ни менялась картина расселения этих племен, как ни трудно поэтому ориентироваться в античной географической и особенно этнографической номенклатуре, но некоторая связь причерноморских степей с урало-алтайским севером в эпоху Геродота и позже представляется достаточно вероятной; археологические и литературные [XXV] данные позволяют говорить о наличии торговых путей, связывавших колонии Понта со Средней Азией ⁹; северные племена также могли принимать участие в этой торговле, да и сами, видимо, доставляли в степи свои «лесные» продукты: мед, воск и пушнину; тот разрушительный поток, который почти непрерывно шел с азиатского Востока на Запад и порой заливал прикаспийские степи, несомненно увлекал за собою кое-какие случайные обломки северных этнических групп, на греческих рынках рабов среди «скифов», с именем которых греки безразлично соединяли представление о «варварах», могли уже и тогда встречаться кочевники Дальнего Севера, как встречались они и позже: Гиппократ упоминает, что среди рабов в его время были и «желтокожие», приведенные издалека, быть может, как думают некоторые, «из нынешней прибайкальской Азии» ¹⁰. И все же, несмотря на все это, именно северные области Азии остались грекам совершенно неизвестными. Как ни протестовал Геродот против тех вымыслов, которые сообщили ему путешественники, но он заботливо занес их в свою книгу и не смог противопоставить им никаких других, более достоверных данных. Эти вымыслы оказываются двух родов: с одной стороны, мы вправе видеть в них добросовестные записи скифских известий или прошедшие через многие уста воспоминания бывалых торговцев-путешественников, с другой — они представляются продуктами чисто греческой фантазии, по-своему переработавшей те немногие и смутные известия о северных краях, которые проникли в Элладу путем торговых сношений; к разряду последних относится популярная легенда о гипербореях — народе Крайнего Севера, человечном и справедливом, социальные доблести которого позднее распространены были и на другие «скифские» племена; этой легенде, слегка намеченной у Геродота, также суждена была долгая жизнь.

Греческие писатели после Геродота ничем не смогли дополнить нарисованной им картины. В описании далекого Севера большинство из них базируется еще на сказочной поэме Аристея. Так, современник Геродота — Дамаст (2-я полов. V в. до н. э.) — в фрагментах, сохраненных нам у Стефана Византийца, называет исседонов и аримаспов, за которыми находятся Рифей-ские горы, рождающие вихри холодного ветра, и гиперборейцев, живущих вплоть до моря. Гелланик (кон. V — нач. IV в. до н. э.), отрывки которого сохранил нам тот же византийский схолиаст, также на Крайнем Севере помещает Рифейские горы и местожительство гипербореев; повествованием Аристея воспользовался еще Феопомп (2-я полов. IV — 1-я полов. III в.) ¹¹. Таким образом, все эти писатели в еще большей степени, чем Геродот, обязаны греческой поэзии и мифологии; у них чувствуется уже чисто книжная передача традиционного предания и полное отсутствие подновляющих его свежих наблюдений. Это было причиной окончательного включения гиперборейцев, с которыми народная молва в Греции уже издавна связывала представление о неизвестных народах, живущих за пределами дальних гор, в число реально существующих племен и перенесения на них той идеализации северных кочевников, которую мы встречаем еще в гомеровских поэмах, у Гесиода и Эсхила. На немногие и без того уже искаженные фактические данные о народах Дальнего Севера теперь нанизаны были обрывки старых [XXVI] космогонических легенд и ряд черт известной нам по Платону и фрагментам стоического учения социальной утопии о золотом веке и стране блаженных; подлинные же или, во всяком случае, правдоподобные указания тонули в книжной идеализации, становились все скуднее и глуше. Историк IV в. Эфор утверждает, что «иные из новых скифов справедливее всех народов»; к ним-то, по его словам, относятся стихи Гомера о «млекоедах»: «... при простом образе жизни и отсутствии денег, они пользуются внутренним благоустройством, все между собою имея общее, не исключая жен, детей и родни; для соседей они непобедимы и неодолимы, не обладая ничем, из-за чего стоило бы их поработить». Представление о праведности самых северных племен перешло и в римскую литературу. Юстин говорит о них: «Справедливость их коренится в природе, не в законах. Нет у них преступления больше кражи... Золотом и серебром они также гнушаются, как другие его жаждут. Питаются молоком и медом. Шерстяные одежды им неизвестны. Страдая от зимней стужи, они защищаются от нее лишь мехами диких и пушных зверей. Это воздержание породило в них справедливость — они ничего не алчут чужого». Чисто книжный характер этого рассказа не подлежит никакому сомнению; характерно, что здесь появилось уже упоминание о дорогих металлах, отсутствующее у Геродота и Эфора: «Очевидно, — замечает исследователь, — аналогия обычной формы сказания о странах блаженства не замедлила оказать свое влияние» ¹².

Здесь не место вдаваться в анализ социальных источников такого представления в древней Элладе и Риме, тем более, что это давно уже сделано ¹³. Для нас важно то, что эта идеализация северных «варваров», аналогичная той, какую мы встретим в эпоху Возрождения у Монтеня по отношению к туземцам Америки или у идеолога французской ремесленной буржуазии XVIII в. Руссо по отношению к абстрактно понятому им «примитивному человеку» вообще, была древними применена к самым северным и, следовательно, наименее известным им варварам; с тем большей охотой гуманистически настроенные европейские писатели XVI—XVII вв. применили их уже непосредственно к народам Сибири; сошлемся на Рейтенфельса, вспоминающего «млекоедов» и «абиев» греческого эпоса или на Олеария, сопоставляющего именно рассказ Юстина с признаниями ненцев (самоедов). Чисто книжный процесс этой идеализации у древних интересен для нас и с другой стороны; как уже было сказано, он свидетельствует об отсутствии у греков новых сведений о скифах и смежных с ними народах сравнительно с теми, какими располагал еще Геродот. Причину этого следует искать в тех сложных исторических событиях, какие между V и III вв. н. э. несколько раз сильно изменяли облик всего варварского, «скифского» мира; торговые пути, которыми некогда пользовались греки, также меняли свое направление или заграждались враждебными племенами; мало-помалу фактории теряли свою торговую связь с дальними варварскими рынками; тем самым и познание дальних областей останавливалось на прежней ступени.

Различные греческие войны лишали черноморские колонии греков поддержки метрополии и ограничивали прежнюю энергию ее странствователей-торговцев, вскоре и на самые колонии посыпался удар за ударом. Основание [XXVII] Боспорского царства мало способствовало расширению географического горизонта греков и ненамного увеличило познания историков эллинистической эпохи. Берега Мэотиды (Азовского моря) находились теперь в зависимости от боспорских династий, то падавших, то вновь возвышавшихся; правда, боспорцы в устьях Дона построили Танаис, столь долгое время игравший роль надежного склада для товаров, шедших из дальних восточных и северных земель, и, таким образом, та торговля, которую описал Геродот, постоянно возобновлялась, замирая только на тревожное военное время. Но и боспорцы в конце концов не смогли сдержать натиска варварских племен и принуждены были уступить греческие колонии в руки Митридата Евпатора. Этот владыка Понта пытался было сосредоточить в своих руках всю северо-восточную торговлю, но война с римлянами отвлекла его от этих планов, и он плохо ею воспользовался. Вот почему греческие известия об отдаленных северных краях становились все более неправильными и запутанными. Даже еще в более поздние времена, когда римляне стали хозяевами значительной части черноморских берегов, земли, расположенные к северу и востоку от них, окутывал призрачный туман. К началу I в. н. э. путешествия в земли за Волгой почти совсем прекратились; кочевья замыкали пути и переправы; торговые пути в Азию резко изменились и шли теперь через Кавказ, по берегу Персидского залива и Индию.

Географический кругозор греков значительно расширили походы Александра Македонского (334—326 гг. до н. э.): Персия, Передняя Индия до Пенджаба перестали тогда быть лишенными содержания именами; о странах, лежащих еще восточнее, Запад получил в эту эпоху первые, правда, еще глухие известия. После распадения его громадной империи греки еще долго оставались господствующим народом в Европе и Передней Азии. И несмотря на все это, непосредственное значение этого времени для географической науки оказалось значительно менее плодотворным, чем можно было думать ¹⁴; делу познания Северной Азии и она не принесла ничего. Азиатский север не занимал никакого места в завоевательных замыслах Александра, как не занял он и внимания его историков. Литература этой эпохи, правда, вновь выдвинула скифов