Колода-дуда – это не коляда

Несмотря на то, что вести литературные разговоры, обсуждать нашу традиционную народную культуру стало сейчас, по сути, невозможно, именно теперь это надо делать, может быть, как никогда. Настойчиво и постоянно. Даже тогда, когда кажется, что это никому не нужно, что это напрасно, что всё уходит безответно в какую-то глухую пустоту. Почему невозможно? Не из-за явных запретов, которых нет. И главным образом не из-за запретов сокрытых, которые остались и есть и которые гораздо коварней и беспощадней всякой узаконенной и регламентированной цензуры. А в большей мере по причине того, что наше общественное сознание и сознание каждого человека в отдельности остаётся пока травмированным революционным анархизмом, очередной революцией в России, на этот раз «либеральной», «демократической» и криминальной, когда уже никакие разрешения и никакие запреты не действуют. Ведь наступило то странное состояние, которое И. Бунин назвал в «Окаянных днях» «повальным сумасшествием», когда каждый пребывает в беспричинной тревоге, полагая, что ему одному известна истина. Это какой-то неведомый род недуга души и сознания, периодически проникающего в общество. И никто не может определить ни его причины, ни того, как и почему он со временем уходит. Хотя признаки и симптомы этого недуга давно известны и описаны. Но не врачами. Убедительнее всего это сделано Ф. Достоевским в «Преступлении и наказании». Кажется, он точнее всех передал, что грезится человеку «в болезни»: «Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нём одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе». И это вовсе не о прошлом, так бывает всегда. Об этом же – стихи Александра Блока: «Когда осилила тревога,/ И он в тоске обезумел,/ Он разучился славить Бога,/ И песни грешные запел». Тогда о малом говорят как о великом. Всё низменное и постыдное выставляется высоким. Тогда снизвергаются пророки и герои и реабилитируются выродки и предатели. Причём, делается это не некими злоумышленниками, а – из лучших побуждений. Люди находят для этого, как им кажется, убедительные аргументы, полагая, что тем самым они освобождаются от гнетущего их состояния, и борются со злом. Какая уж при этом может быть литература и традиционная культура, если то, что за них выдаётся, ими не является. Когда не понимается иносказание и в нём видится не иначе, как искажение истории. Всякая шутка и ирония принимается как оскорбление личности. В таком положении и состоянии, замечаю: за что ни возьмись, о чём ни попытайся рассказать, даже, вроде бы, о самом очевидном и бесспорном, надо непременно начинать издалека. Иначе будешь не понят. И на тебя посмотрят, как на несущего невесть что, к нынешней нашей жизни отношения не имеющее и главное – практического значения, пользы не представляющее… Но в таком состоянии, оказывается, что и польза не особенно нужна, так как люди стали поступать вопреки своему интересу и инстинкту самосохранения. Видимо, мы действительно уклонились от духовных, человеческих представлений настолько, что перестали их различать. Материализм и позитивизм, да ещё пресловутая социальность, не охватывающие литературы, кажется, уже выели нам глаза и разум. И мы чувствуем и ведём себя в своей стране, словно иностранцы… Я всего лишь и хотел рассказать об одном образе в «Тихом Доне» М.А. Шолохова, о песенном образе, который, судя по полемике, остаётся не понятым и не уяснённым. Хотя прошло вот уже девяносто лет, как началась публикация романа. Но приходится опять-таки начинать издалека. А потому и останавливаюсь на некоторых примерах толкования традиционных образов, дабы показать саму природу фольклорного образа и художественного произведения, в котором этот фольклорный образ используется. Древнерусская поэма XII века «Слово о полку Игореве», этот непревзойдённый шедевр во всей мировой литературе проникнут изначальными эпическими представлениями, уходящими в глубокую древность, восходящими к неким песням и сказаниям. В нашем случае – это песни Бояна – предшественника безвестного автора «Слова», которые приводятся в поэме. В «мутном сне» Святослава говорится: «Черпахуть ми синее вино, с трудом смешено». То есть – черпали, давали мне синее вино, смешенное с трудом. Исследователи разных времён были немало озадачены, пытаясь понять, с чем же всё-таки было смешено синее вино? И если в тексте поэмы всё точно, почему именно с трудом оно смешено? Допускалось, что это описка, и надо читать – с трутом, то есть с отравой. И далее исследование сводилось к поиску состава этой самой микстуры. Так позитивистское сознание опускает художественный образ с его высоты. Но в поэме, хотя и говорится о том, что князя Святослава одевали «чёрною паполомою на кровати тисовой», в чём можно увидеть признаки похоронного обряда, нельзя усмотреть отравления. В поэме не говорится об отравлении, а – о том, что князя обманывали, тем самым доставляя ему горе. Значит, синее вино смешено именно с трудом. Но труд – это страда, уборка хлеба, полевые работы. Отсюда – страдание. Следовательно, синее вино с трудом смешено следует понимать как со страданием, с горем смешено. Так же, как в военной песне «Враги сожгли родную хату» на стихи М. Исаковского: «И пил солдат из медной кружки вино с печалью пополам…». Народная поэзия и народное самосознание исполнено устойчивых эпических образов, когда битва уподобляется, сравнивается с земледельческим трудом – пахотой, посевом и обмолотом. Есть такие образы и в «Слове о полку Игореве»: «Чрна земля под копыты костьми была посеяна, а кровию польяна: тугою взыдоша по Руской земли». Именно этот образ выбирает М.А. Шолохов для эпиграфа к роману: «Не сохами-то славная землюшка наша распахана…/ Распахана наша землюшка лошадиными копытами,/ А засеяна славная землюшка казацкими головами...» Особенно распространено сравнение битвы с пиром, и именно со свадебным пиром. Это – глубочайший образ, имеющий народную и даже библейскую основу. Проявлялось это в некоторой «вражде» между сватами, о чём красноречиво говорится в свадебных песнях, где сваты, как правило, «незваные гости», то есть враги: «Не буйны ветры повеяли, незваны гости наехали»; в некоторой противопоставленности мужа и жены. Да, муж и жена – «одна плоть». Но вместе с тем личности их в этом единстве не уничтожаются, а сохраняются. А потому между ними сохраняется «вражда»: «И вражду положу между тобою и между женою, и между семенем твоим и между семенем её…» (Бытие; 3:15).И эта «вражда» не только сохраняется во все времена, но и оберегается. А потому всякая подмена, всякая попытка нарушать это соотношение пресекалась и проклиналась: «На женщине не должно быть мужской одежды, и мужчина не должен одеваться в женское платье; ибо мерзок пред Господом Богом твоим, всякий делающий сие» (Второзаконие, 22:5). Есть такой образ уподобления битвы свадебному пиру и в «Слове о полку Игореве»: «Ту кроваваго вина не доста, Ту пир докончаша храбрии русичи:/ Сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую». То есть: Тут не хватило кровавого вина, тут закончили пир храбрые русичи, сватов напоили, а сами полегли за землю русскую. Такой образ стал уже давно обыкновением в русской литературе. Скажем, у А. Блока: «А Непрядва убралась туманом, что княжна фатой». И поскольку художественный образ не есть мало что значащее украшательство, но является формой и способом постижения вещей этого мира, то нечуткость к нему, непонимание его неизбежно приводит к искажению правды исторической и духовной. Только совсем уж упрощённое позитивистское, материалистическое сознание может понять этот глубочайший образ так, что коль в древнерусской поэме упоминается свадебный пир и сваты, а к тому же после столь тяжкого поражения сын князя Игоря Владимир женился на Кончаковне, то якобы никакого похода весной 1185 года из Новгород-Северского в Степь русских воинов не было. Это якобы был мирный свадебный поезд. И это несмотря на то, что злосчастный поход довольно подробно описан в двух летописях, в Лаврентьевской и Ипатьевской. Несмотря на то, что он оставил такой глубокий след в памяти народной… Так и пишет, к примеру, литератор Н. Переяслов, что никакого похода не было, а был всего лишь свадебный поезд, о чём мне приходилось писать на страницах «Литературной России» («Произвол со «Словом», № 3, 2002). А объяснение автором своей не то что эстетической и исторической, но просто человеческой глухоты просто потрясает: в «Слове», мол, русичи – слишком агрессивны, а потому в духе нынешней толерантности… То есть, в угоду чему-то внешнему и преходящему напустить гуманистического туману, исказив устойчивый народно-песенный и литературный образ на нечто прямо противоположное. Как видим, непонимание художественного образа не так уж безобидно. Поистине, где нет художественности, там нет и правды. Ещё один характернейший пример. Есть у Н. Некрасова стихотворение «Несжатая полоска»: «Только не сжата полоска одна… Грустную думу наводит она». О чём это стихотворение, входящее, кажется, во все хрестоматии и учебники русской литературы? В этом, кажется, нет никаких сомнений. Ну, конечно же, о социальной несправедливости, о непомерном гнёте, от чего «пахарю моченьки нет». Отсюда, мол, и больше ниоткуда его грустная дума. Из такого представления следует, что состояние души человеческой зависит исключительно от внешних обстоятельств. И стоит только убрать эти неблагоприятные внешние обстоятельства, как человек заживёт спокойно, безмятежно и «счастливо»… Но так не бывает на белом свете. А такое представление провоцирует человека на «переделку» Божеского мира по своему усмотрению… Я не отрицаю и социальную подоплёку этого стихотворения. Но главным образом стихотворение не об этом. Оставлять недожинок, «несжатую полоску» было для крестьянина обыкновением. Оставлялся же недожинок для зайца и птицы. То есть, человек думал не только о себе, но и об окружающем его мире… Кроме того, давнее поверье говорит о том, что завершение строительства дома, впрочем, как и завершение всякого дела, предполагает смерть хозяина (А.Афанасьев «Поэтические воззрения славян на природу»). А потому несжатая полоска на поле и вызывает грустную думу, что свидетельствует о быстротечности человеческой жизни, о её невозвратности. И всякие ухищрения человека изменить такое Божеское устройство мира, оставляя своё дело незавершённым, жалки и тщетны… Главным образом поэтому, дума пахаря грустная, именно поэтому и моченьки нет. В «Тихом Доне» М.А. Шолохова, в самом его начале, читаем: «Редкие в пепельном рассветном небе зыбились звёзды. Из-под туч тянул ветер». Так – во многих изданиях романа, в частности, вышедшем в издательстве «Современный писатель» (М., 1993 г.), в собрании сочинений, выпущенном издательством «Художественная литература» (М., 1985). Но вот в научном воениздатовском – 1995 года вместо зыбылись читаем забились. Кто только, не правил, не «исправлял» «Тихий Дон», теперь установить доподлинно, пожалуй, уже невозможно. В данном случае перед нами явно редакторское «исправление». Редактор не понял авторского образа. Хотя в рукописи писателя упоминается именно зыбь и что ещё важно – ветер: «А с восхода из под туч тянула ветряная зыбь». Ведь зыбь – это колебание. Зыбкий – легко приходящий в движение, колеблющийся, неустойчивый. Отсюда зыбка – колыбель, от колыхать, качать. «Зыбились звезды » – значит, колебались под ветром, мерцали звёзды. Упоминая об этом в начале романа, автор, тем самым, говорит о неустойчивости, зыбкости этого мира. Всего мироздания. Что уж пред этим – земные дела людей… Как видим, образ довольно внятный, и тем не менее, он породил разночтения. Но есть в народной поэзии образы более сложные, связанные со звездами. Есть целый цикл народных песен о судьбе, о доле. В одной из кубанских песен украинского происхождения поётся: «Дэ ты бродыш, моя доля,/ Нэ доклычусь я тэбэ/… Чи ты в нэби из виконця/ Сучишь дули биднякам –/ Чи по мисяцю, биз сонця/ Чешешь кучери зиркам?». (А.Бигдай, «Песни кубанских казаков», Краснодар, Эдви, 2012). То есть: Где ты бродишь, моя судьба,/ Не дозовусь я тебя…/ Или ты в небе из оконца/ Показываешь фиги беднякам –/ Или под месяцем, без солнца расчесываешь волосы звездам?» Как это – расчёсывать волосы звёздам? Невообразимо! Может быть, это порыв к небу, к звёздам, к высшему смыслу придавленного нуждой и лишениями человека… Эту песню я записал в середине восьмидесятых годов на Кубани, в своей родной станице Старонижестеблиевской. Исполнители понимали этот образ уже двояко. И в одном из вариантов пели: «Чешешь кучери дивкам », то есть девушкам. Видимо, звёзды им казались здесь ни к чему. И они исчезли из песни. А вместе с тем исчез и высокий порыв приниженного земными невзгодами человека. Кстати, многие обвинения М.А. Шолохова в «малограмотности» строились исключительно на нечувствовании высокого смысла народной поэзии или же на непонимании смысла диалектных слов. Одним из таких красноречивых примеров являются заметки о «Тихом Доне» Андрея Чернова «Как спёрли ворованный воздух». Заметки, говорящие о беспредельной самонадеянности автора, не чувствующего народной поэзии, а потому бесцеремонно обращающегося со словами там, где нужен трезвый филологический анализ. К тому же автор очень идеологизирован, все «объясняя» либеральными догматами, некими мантрами. И чем эта догматика отличается от догматики, скажем, коммунистической, если она также перекрывает пути постижения текста? Абсолютно ничем! А по публичному обзыванию автора «Тихого Дона» непотребными словами, заметки эти являются просто хулиганскими, что недопустимо в приличном обществе и в серьёзном исследовании. А.Чернов «развивает» абсолютно несостоятельные соображения о «Тихом Доне» А.Солженицына и его несчастной соавторши, изложенные в незавершённой брошюре «Стремя «Тихого Дона», а так же в публицистике – «Бодался телёнок с дубом». Читать эти соображения стыдно за автора. Ведь с упоением описывать то, как шкодливо изготовлялась кляуза и не чувствовать при этом хоть какой-то неловкости, это, извините, уже нравственная глухота… Автора этих заметок переполняет ирония и торжество в связи с тем, как он, что называется, подловил писателя на приписке на полях рукописи – «колосистый месяц»: «Чего стоит, к примеру, такая приписка на полях: «колосистый месяц». Имеется ввиду колёсистый месяц – месяц колесом, то есть луна». «Как месяц может колоситься?» – вопрошает он в беседе с М.Соколовым в студии радио «Свобода». И отвечает: «Это колёсистый месяц». Нет, не так. Совсем даже не так. Напрасно иронизирует А.Чернов, невнимательно читая текст «Тихого Дона». В рукописи М.А. Шолохова написано так: «Туманен и далёк был взгляд её, устремлённый на ущерблённый колосистый месяц». Как видим, М.А. Шолохов писал об «ущерблённом», то есть ущербном месяце, а не о полной луне, как домыслил за него А.Чернов. Такой месяц действительно можно было сравнить с колесом. Но у автора «Тихого Дона» месяц – ущербный, то есть тонкий, изогнутый, напоминающий собой колосок… Ущербный месяц может быть колосистым, но никак не колёсистым … В обличительном порыве и, видимо, негодовании на автора «Тихого Дона» за его «безграмотность», современный литератор не заметил, что тот пишет об ущербном месяце… Вот и вся причина «разоблачения» – субъективная, к автору «Тихого Дона» отношения не имеющая. Но главное, – из этого неразличения писательского образа не было никаких оснований упрекать М.А. Шолохова в безграмотности и уж тем более, на основании лишь этого сомневаться в «авторстве» «Тихого Дона». Тут уместнее говорить об отсутствии у А. Чернова той «внутренней грамотности», о которой писал С. Есенин в статье «Ключи Марии». Не поняли этого образа и редакторы, «исправив» фразу так: «Туманен и далёк был взгляд её, устремлённый на ущерб колёсистого месяца». Но если месяц ущербный, то уже никак не колёсистый… В правке «Тихого Дона» петербургский литератор обнаружил, конечно же, неопровержимое доказательство того, что текст писался не одним автором, а двумя. И уж несомненным свидетельством этого является то смягчение – от решительного неприятия Советской власти до нейтрального отношения к ней. То есть, правка была якобы идеологического характера. Если в 1928 году автор писал: «Станицы и хутора гудели. Вверх ногами летели Советы», то в 1950 года изданиях «Тихого Дона» – «свергали Советы». Это якобы должно доказать, что М.А. Шолохов был ортодоксальным коммунистом и ретивым большевичком, типа Мишки Кошевого. Откуда у публициста такое убеждение? Оснований для этого нет никаких. Наверное, всего лишь чует нутром. На самом же деле, корявая фраза исправлена на более точную и благозвучную. Какие же у Советов могут быть «ноги»?.. Совершенно справедливо А. Чернов пишет, что «перед нами текст, глубоко верующего христианского писателя». Но М.А. Шолохов, по его мнению, таковым быть не мог. Откуда он это взял? Опять-таки неведомо. Ну, кажется публицисту, что М.А. Шолохов был атеистом, потому что жил в атеистическое время. А уж если не находился в оппозиции к Советской власти, не держал кукиш в кармане, то уж наверняка был атеистом. Подход – до предела формальный. На самом же деле, уже только тот факт, что в «Тихом Доне» автор прибегает к Священному Писанию, в частности, книге пророка Иеремии не синодального, а старообрядческого издания, цитируя её на страницах романа, свидетельствует о том, что с верой у Михаила Александровича Шолохова было всё не так просто, как это представляется современному литератору. В той правке, где автор «Тихого Дона» проявляет удивительную чуткость и мудрость, доподлинно зная казачество, современный литератор, опять-таки усматривает политические соображения. К примеру, в этой чрезвычайно важной правке: если в рукописи фраза: «увязывает национально-казачье с большевистским», то в издании она – уже без слова «национально»: «увязывает казачье с большевистским». За этим стоит совсем не то, о чём пишет А. Чернов, полагая, что это «попытка восприятия Белого движения как движения для казачества национально-освободительного». Нет, это совсем не о том. Таковым Белое движение для казачества не было. М.А. Шолохов, зная природу казачества и его состояние в революционном анархизме, осторожно и точно его характеризует. Отказавшись в тексте от слова «национально», тем самым писатель не поддержал сепаратизм, свойственный части казачества, в его попытке представить себя отдельным самостоятельным народом, вне России. И об этом убедительно свидетельствует письмо генерала П. Краснова немецкому канцлеру Вильгельму, опубликованное в «Тихом Доне». Ведь главным образом, казачий сепаратизм Дона, Кубани и Терека сорвал Белое движение… Каким уж при этом могло быть, якобы национально-освободительным Белое движение?.. Это – давняя «болячка» казачества, проявившаяся потом в эмиграции, где была придумана мифическая, никогда не существовавшая страна Казакия, как идеологема борьбы с Советской Россией. Сказалась эта особенность казачества и в наше время. Именно она сорвала предпринятое «возрождение казачества», когда вполне серьёзно и вопреки всему, казаки были объявлены отдельным, самостоятельным «народом», то есть, не русскими. Хотя феномен казачества является особенностью исключительно русской жизни. Так что М.А. Шолохов хорошо знал, о чём писал, внося такую правку в характеристику казачества, о чём даже самого общего понятия не имеет современный литератор… О методологии заметок А. Чернова придётся сказать ниже. А теперь остановлюсь на песенном образе, ради объяснения которого я и пишу эти свои заметки. Итак, Григорий Мелехов возвращается с игрищ ночью, после первых кочетов, после первых петухов. Зачем, казалось бы, автор уточняет, что именно после первых кочетов Григорий возвращается с игрищ? Потому что он изображает жизнь, судьбу, которые только начинаются. И до третьих петухов ещё далеко. Ещё далеко до того, когда после третьих петухов Пётр отречётся от Него, о чём Иисус уже знал: «Истинно говорю тебе, что в эту ночь, прежде чем пропоёт петух, трижды отречешься от Меня» (Евангелие от Матфея, 26:34). Потому что ещё далеко до того, когда Григорий столько пережив и многое увидев, усомнится в существовании Бога… Засыпая, он услышал, как на кухне заплакал братнин ребёнок. Дарья, жена Петра, что-то бормотнула сонным голосом, а потом тихо запела колыбельную песню. Это – первая песня, встречающаяся в тексте «Тихого Дона», помимо, конечно, эпиграфов: Колода-дуда, Иде ты была? Коней стерегла. Что выстерегла? Коня с седлом, С золотым махром…

А иде твой конь? За воротами стоит. А иде ж ворота? Вода унесла.

…А иде гуси? В камыш ушли А иде камыш? Девки выжали. А идеж девки? Девки замуж ушли, А идеж казаки? На войну пошли… Но М.А. Шолохов приводит не полностью эту колыбельную песню, а лишь в той мере, насколько это ему необходимо в романе для разрешения своей художнической задачи. А потому и чувствуется в приведённом тексте песни логический провал: сразу после «ворот» упоминаются «гуси», неизвестно откуда взявшиеся. Эту же песню – «Колода-дуда, иде ты была?», записанную в станице Вёшенской в 1952 году, полностью приводит И.Я. Рокачёв-Вёшенский. За «воротами», которые «вода унесла», следуют стихи: - А иде вода? - Быки выпили. - Иде быки? - За бугры ушли. - А иде бугры? - Черви выточили. - А иде черви? - Гуси выклевали. Кроме того, приводится две пропущенные строки: - За кого ушли? - За донских казаков. («Песни станицы Вёшенской». И.Я. Рокачёв-Вёшенский. Ростов-на-Дону, 1990). Но А. Чернов, как видно из его аргументации, абсолютно не чувствующий фольклорной символики и образности и, похоже, даже не подозревающий что это такое, а потому, и не ведая никаких сомнений, язвит над научным изданием «Тихого Дона», предпринятого Институтом мировой литературы: «Не поправлено и не откомментировано даже очевидное… Ну какая колода? В песне – «коледа»? То есть, с абсолютной самонадеянностью, предлагает исправить «ошибку» в народной песне и якобы повторенную М.А. Шолоховым уже самим фактом приведения в тексте романа этой песни: вместо «колода» поставить «коледа» или «коляда». Ему это кажется настолько очевидным, что он, продолжая язвить над научным изданием романа, приводит и вовсе недопустимую в серьёзном литературном разговоре тираду: «Колоду же, передирая с крюковского оригинала, увидел полуграмотный казак Шолохов»… Ну так «колода» или «коледа»? Нет, в народной колыбельной песне не «коляда», а всё-таки «колода». Незадачливый же очередной «правщик» «Тихого Дона» предлагает привести текст народной песни в соответствие со словарным значением слова «коледа», при этом, не объясняя того, каков смысл оно имеет в фольклорном тексте и какое значение имеет в романе. Но ведь основное условие существования поэзии является «иносказательность, аллегория» (А. Потебня). Недопустимо же иносказание сводить в художественном тексте к реально-бытовому факту, невозможно же вульгарно-социологическим представлением объяснить образ. Перед исследователем, изучающим фольклорность художественного текста, неизбежно стоят две задачи. Во-первых, установить, какое значение имеет тот или иной образ, то или иное слово в фольклорном тексте. Во-вторых, определить, какое значение имеет фольклорный текст в художественном произведении, с какой целью писатель обращается к фольклорному образу и какую художническую задачу с его помощью разрешает. Ведь в фольклорном тексте семантика, значение входящих в него слов, не совпадает с их словарным значением. В нём создаётся новая, фольклорная реальность. Так же, как и фольклорный текст, используемый в произведении художественном, видоизменяется и подчиняется той художнической задаче, которую писатель разрешает в своём творении. Да, есть народные песни, подобные той, какая приведена в «Тихом Доне», но с «колядой». Приведу одну из таких однотипных песен из «Собрания народных песен П.И.Якушкина (Ленинград, «Наука», Ленинградское отделение, 1983, т.I, № 596):