Шарль заявил, что не позволит провожать себя дальше: ему и так будет стыдно, когда, придя к Пишегрю, он скажет, что прошел пешком лишь три льё. Что же будет, если его довезут до самого Ауэнхайма? Он просто сгорит со стыда!
Возможно, будь г‑жа Тейч одна, она стала бы настаивать, но старший сержант стремился остаться с ней наедине, имея на то, несомненно, веские основания, и поддержал Шарля.
Часы показывали половину одиннадцатого; они заказали завтрак и решили, что расстанутся в полдень: мальчик продолжит путь в Ауэнхайм, а Пьер Ожеро, гражданка Тейч и Соня вернутся в Страсбур.
Сначала завтрак проходил печально; однако в характере старшего сержанта не было ни малейшей склонности к меланхолии, и мало‑помалу рейнские и мозельские вина [123] развеселили сотрапезников.
Они выпили за продвижение Ожеро по службе, за доброе здоровье г‑жи Тейч, которой нельзя было пожелать лучшего здоровья, чем сейчас, а также за благополучное возвращение Эжена, за благоприятный исход процесса его отца и за будущее Шарля, после чего всеобщая грусть окончательно развеялась и уступила место беспредельной вере в Провидение.
Никто не верил больше ни в прежнего Бога, разжалованного, ни в нового, только что назначенного: Всевышний был слишком старым, а Верховное Существо – слишком молодым.
Провидение, о котором не подумали разрушители алтарей, заменило собой все и вся.
Часы пробили полдень.
Старший сержант первым поднялся из‑за стола.
– Слово честных людей – закон, – сказал он, – мы решили, что простимся в полдень, и этот час настал; впрочем, просиди мы вместе еще целый час и даже два, все равно придется расставаться; сделаем же это немедленно. Ну, Шарль, мой мальчик, покажи, что ты мужчина.
Шарль молча вскинул на плечи свой ранец, взял в одну руку дорожный посох, шляпу – в другую, поцеловал учителя фехтования, а затем г‑жу Тейч, попытался поблагодарить ее, но от волнения слова застряли у него в горле.
Он мог лишь прокричать ей «До свидания!», сунул в руку Коклеса двадцатифранковый ассигнат и устремился вперед, направляясь к большой дороге.
Пройдя шагов пятьдесят, он обернулся, поскольку в этом месте улица делала поворот, и увидел, что гражданка Тейч и сержант Ожеро поднялись в номер второго этажа, окно которого выходило на ауэнхаймскую дорогу.
Опасаясь, что силы ее покинут, славная хозяйка гостиницы «У фонаря» опиралась на руку бравого сержанта. Другой рукой она махала Шарлю платком.
Шарль достал из кармана носовой платок и помахал г‑же Тейч в ответ. Когда окно скрылось за поворотом, он вернулся назад, чтобы в последний раз махнуть своим друзьям на прощанье.
Однако окно было уже закрыто, и занавески были столь тщательно задернуты, что невозможно было разглядеть, находятся г‑жа Тейч и Ожеро еще в комнате или уже спустились вниз.
Шарль тяжело вздохнул, ускорил шаг и вскоре вышел за пределы поселка. Стояла середина декабря; зима была суровой. В течение трех дней шел снег, что не было заметно в городе, так как он тут же таял. Но в пустынной сельской местности, где снег топчут лишь редкие прохожие, лежали целые сугробы, затвердевшие на десятиградусном морозе. Дорога искрилась; казалось, что ночь расстелила у ног путников белый бархатный ковер, усыпанный серебристыми блестками. Деревья со свисающими с них сосульками напоминали гигантские хрустальные люстры. Птицы озабоченно облетали дороги в поисках привычной пищи, которую посылает им Бог, но за эти три дня все было засыпано снегом; нахохлившись, они дрожали и казались вдвое толще обычного; садясь на гибкие ветви или взлетая с них, птицы раскачивали ветви, и с них сыпался алмазный дождь.
Шарль, ставший впоследствии столь восприимчивым к красоте природы и описывавший ее с таким неподражаемым мастерством, почувствовал, как его грусть развеялась на фоне живописных пейзажей; впервые с гордостью ощутив себя свободным душой и телом, он входил с этим чувством в большой мир и шагал без устали, не разбирая дороги.
Он уже проделал почти три четверти пути, когда за Сесенемом его догнал небольшой отряд пехотинцев численностью примерно в двадцать человек; во главе его верхом, покуривая сигару, ехал капитан.
Эти двадцать человек шагали в две шеренги.
Какой‑то кавалерист (это было нетрудно определить по его сапогам со шпорами) шел, как и Шарль, посреди дороги. На нем был длинный, до пят, белый плащ. Его юное умное лицо, по‑видимому, всегда хранило веселое и беззаботное выражение. Форменный головной убор юноши имел необычный для французской армии фасон.
Увидев Шарля, шагавшего бок о бок с молодым человеком в белом плаще, капитан окинул его взглядом и, заметив, как он молод, доброжелательно обратился к мальчику:
– Куда ты так спешишь, юный гражданин?
– Капитан, – ответил Шарль, сочтя своим долгом дать более пространное объяснение, чем требовалось, – я иду из Страсбург в штаб гражданина Пишегрю, в Ауэнхайм; очень еще далеко до него?
– Примерно двести шагов, – откликнулся молодой человек в белом плаще, – глядите, в конце этой обсаженной деревьями улицы, на которую мы только что вышли, начинаются первые дома Ауэнхайма.
– Спасибо, – ответил Шарль, собираясь ускорить шаг.
– Право, мой юный друг, – продолжал молодой человек в белом плаще, – если вы не слишком спешите, вам следовало бы проделать этот путь вместе с нами, чтобы я успел расспросить вас о том, что нового в наших краях.
– В каких краях, гражданин? – спросил удивленный Шарль, впервые вглядываясь в это красивое благородное лицо, слегка омраченное грустью.
– Ну как же! – ответил тот, – ведь вы из Безансона или, по крайней мере, из Франш‑Конте; разве можно скрыть наш местный выговор? Я тоже из Франш‑Конте и горжусь этим.
Шарль задумался; молодой человек, по выговору узнавший, откуда он родом, пробудил в нем одно школьное воспоминание.
– Ну, – спросил юноша, – разве вы хотели сохранить инкогнито?
– Отнюдь нет, гражданин, просто я вспомнил, что Теофраст, [124] которого первоначально звали Тиртамом и которого, как видно по его имени, жители Афин прозвали «красноречивым», прожил пятьдесят лет в Афинах, но одна зеленщица, тем не менее, определила по его выговору, что он родом с острова Лесбос.
– Вы образованный человек, сударь, – с улыбкой сказал молодой человек, – по нынешним временам это редкость.
– Отнюдь нет, ибо я направляюсь к генералу Пишегрю, а он весьма образован; я стремлюсь поступить к нему в секретари благодаря настоятельной рекомендации. А ты, гражданин, служишь в армии?
– Нет, не совсем.
– Но ты, – спросил Шарль, – каким‑то образом связан со штабом?
– Связан! – засмеялся юноша. – Прекрасно сказано! Только я не связан со штабом, я связан с самим собой.
– Послушайте! – продолжал Шарль, понизив голос, – вы обращаетесь ко мне на «вы» и называете меня сударем во весь голос; не боитесь ли вы лишиться из‑за этого места?
– Ах! Послушайте, капитан, – со смехом вскричал молодой человек, – этот юный гражданин опасается, как бы, обращаясь к нему на «вы» и называя его сударем, я не навредил себе и не лишился места! Вы думаете, что кто‑нибудь жаждет занять мое место? Я бы тут же уступил его, если бы такой человек нашелся!
Капитан посмотрел на него с печальной улыбкой, пожав плечами, и Шарлю показалось, что он пробормотал: «Бедняга!»
– Скажите, – продолжал молодой человек в белом плаще, – вы из Безансона… ведь мы решили, что вы оттуда, не так ли?
– Я этого не скрываю, – отвечал Шарль.
– Вы, должно быть, знаете там семейство Сент‑Эрмин.
– Да, я знаю главу этого семейства, вдову, а муж ее был гильотинирован восемь месяцев тому назад.
– Так оно и есть, – ответил молодой человек в плаще, поднимая глаза к небу. – У нее трое сыновей.
– Да, трое сыновей… Пока еще трое! – пробормотал он со вздохом.
– Старший, граф де Сент‑Эрмин, эмигрировал, а два его младших брата остались; одному из них – лет двадцать, а другому – лет четырнадцать‑пятнадцать.
– Благодарю вас; как давно вы уехали из Безансона?
– Еще и недели не прошло.
– Значит, вы можете сообщить мне последние новости об этом семействе?
– Да, но они очень печальны.
– И все‑таки расскажите.
– Накануне моего отъезда мы с отцом присутствовали на похоронах графини.
– Ах! – воскликнул юноша так, как если бы ему нанесли неожиданный удар, – значит, графиня умерла?
– Да.
– Ах! Тем лучше, – сказал он со вздохом, поднимая к небу глаза, и по его щекам скатились вниз две крупные слезы.
– Что это значит «тем лучше»? – воскликнул Шарль.
– Да, – ответил юноша, – тем лучше, что она умерла от болезни, а не от горя, узнав, что ее сына расстреляли!
– Как, графа де Сент‑Эрмина расстреляли?
– Еще нет, но скоро расстреляют.
– Когда же?
– Когда мы дойдем до крепости Ауэнхайм; я думаю, что там обычно совершаются все казни.
– Значит, граф де Сент‑Эрмин находится в крепости Ауэнхайм?
– Еще нет, но его туда ведут.
– И его расстреляют?
– Как только я туда приду.
– Стало быть, вам поручено его казнить?
– Нет, но я надеюсь, что мне позволят приказать открыть огонь; в такой милости не отказывают храброму солдату, взятому с оружием в руках, будь он даже эмигрантом!
– О Господи! – вскричал Шарль, начиная догадываться, в чем дело, – неужели…
– Именно так, мой юный друг; вот почему я смеялся, когда вы советовали мне соблюдать осторожность, и вот почему я предлагал мое место тому, кто хотел бы его занять, ибо мне было не страшно его потерять; как вы сказали, я связан!
Поведя плечами, он приподнял плащ и показал мальчику скрученные чем‑то кисти рук, связанных сзади.
– Значит, – вскричал Шарль, отпрянув от него в испуге, – это вы?..
– Граф де Сент‑Эрмин, юноша. Вы видите, что я был прав, когда говорил вам, что моей бедной матушке лучше было умереть.
– О! – воскликнул Шарль.
– К счастью, – продолжал граф, стиснув зубы, – мои братья живы!
Глава 16
ШАПКА
Шарль глядел на эмигранта с крайним изумлением.
Как! Этот столь юный, красивый и спокойный офицер вскоре должен был умереть!
Значит, существуют люди, которые идут на смерть с улыбкой!
Он видел только одного человека, который готовился умереть: то был Шнейдер, привязанный к гильотине по приказу Сен‑Жюста.
Лицо этого человека было обезображено ужасом, а ноги подкашивались, и его пришлось нести вверх по ступенькам эшафота.
Граф де Сент‑Эрмин, напротив, казалось, собрал перед смертью, в последний час, все свои жизненные силы: он шагал легкой походкой, с улыбкой на устах.
Шарль придвинулся к нему.
– Неужели нет никакой возможности вас спасти? – спросил он тихим голосом.
– По правде сказать, я не знаю; если бы я знал о такой возможности, я бы ее использовал.
– Ради Бога, простите, что я растерялся, я не предполагал, что…
– Придется проделать путь в столь дурном обществе.
– Я хотел бы спросить вас… – Юноша замялся.
– Спросить о чем?
Шарль понизил голос еще на полтона.
– Не могу ли я что‑нибудь для вас сделать?
– Разумеется, вы можете что‑нибудь для меня сделать; с тех пор как я вас увидел, я вынашиваю одну мысль.
– Расскажите.
– Возможно, это несколько опасно, и я боюсь, как бы это вас не испугало.
– Я готов на все, чтобы оказать вам услугу; за те три‑четыре дня, что я провел в Страсбуре, я столько всего нагляделся, что меня уже ничто не пугает.
– Я хотел бы передать весточку брату.
– Я берусь ее передать.
– Но это письмо.
– Я вручу его.
– И вас не пугает, что это опасно?
– Я вам уже говорил, что меня ничто больше не пугает.
– Я уверен, что мог бы передать его с капитаном; вероятно, он отправит его по назначению.
– С капитаном это всего лишь вероятно, со мной же оно дойдет наверняка.
– В таком случае слушайте меня внимательно.
– Я вас слушаю.
– Письмо зашито в моей шапке.
– Хорошо.
– Вы попросите у капитана разрешения присутствовать при моей казни.
– Я?
– Не гнушайтесь этим; это любопытное зрелище. Множество людей ходят глазеть на казни исключительно ради забавы.
– У меня никогда не хватит духа.
– Ба! Это происходит так быстро!
– О нет! Никогда, никогда!
– Забудем об этом, – сказал узник.
И он принялся насвистывать «Да здравствует Генрих IV». [125]
Шарль почувствовал, как его сердце перевернулось в груди, но он уже принял решение. Он приблизился к эмигранту и сказал:
– Простите меня, я сделаю все, что вы захотите.
– Ну что ж, вы славный мальчик; благодарю!
– Только…
– Что?
– Вы сами попросите у капитана разрешения на мое присутствие. Меня вечно будет преследовать мысль, что могут подумать, будто бы ради забавы я…
– Хорошо, я попрошу его об этом; поскольку мы земляки, все пройдет гладко. О! И потом военные не капризничают так, как обыватели; эти храбрые люди исполняют тяжкую повинность, привнося в нее всевозможные послабления. Так на чем мы остановились?
– Вы сказали, что я буду присутствовать при вашей казни.
– Да, вот именно; я попрошу передать брату какую‑нибудь вещь, которая мне принадлежала, скажем, мою шапку, это обычное дело; впрочем, вы и сами понимаете, что подобный предмет не вызовет подозрений.
– Не вызовет.
– Как только прикажут открыть огонь, я отшвырну ее в сторону; не слишком спешите подбирать ее, а не то могут что‑нибудь заподозрить; только когда я буду мертв…
– О! – воскликнул Шарль, дрожа всем телом.
– У кого‑нибудь найдется капелька водки для моего юного земляка? – спросил узник. – Он продрог.
– Подойди сюда, милый мальчик, – сказал капитан и протянул Шарлю свою флягу.
Шарль отхлебнул немного водки, и не потому, что ему было холодно, а чтобы другие не заметили, какие чувства его обуревают.
– Спасибо, капитан, – сказал он.
– Всегда к твоим услугам, мальчуган, всегда к твоим услугам. И тебе глоток, гражданин Сент‑Эрмин?
– Благодарю, капитан, – отвечал арестант, – я совсем не пью.
Шарль вернулся к пленнику.
– Только тогда, – продолжал тот, – когда я буду уже мертв, подберите ее, но так, будто придаете ей не больше значения, чем заслуживает подобная вещь, хотя в глубине души вы будете помнить, – не так ли? – что мое последние желание (а желание умирающего священно!), чтобы письмо дошло до брата. Если шапка будет вас обременять, достаньте письмо и бросьте ее в первую попавшую канаву, но самому письму вы не дадите погибнуть, не правда ли?
– Нет.
– Вы его не потеряете?
– Нет, нет, не волнуйтесь.
– И если вы лично вручите его моему брату…
– Да, лично.
– Постарайтесь!.. Ну, тогда вы расскажете ему, как я умер, и он скажет: «У меня был храбрый брат; когда придет мой черед, я умру, как он»; и, если его черед настанет, он умрет, как я!
Они подошли к развилке двух дорог; главная дорога вела в Ауэнхайм, а проселочная дорога поднималась к крепости.
– Гражданин, – сказал капитан, – если, как ты сказал, ты направляешься в штаб гражданина Пишегрю, ступай по этой дороге! Счастливого пути, постарайся стать хорошим солдатом; впрочем, у тебя будет хорошая школа.
Шарль попытался заговорить, но слова застряли у него в горле. Он посмотрел на пленника умоляющим взглядом.
– Капитан, – сказал тот, – могу ли я попросить об одолжении?
– Если это в моей власти.
– Это зависит исключительно от вас.
– Что за одолжение?
– Ну, это, возможно, слабость, но все останется между нами, не так ли? Я хотел бы обнять перед смертью земляка; мы оба – этот юноша и я – уроженцы Юры; наши семьи живут в Безансоне и дружат между собой. Когда‑нибудь он вернется в наши края и расскажет о том, как мы случайно встретились, как он был со мной до последнего моего мгновения и как я умер, наконец!
Капитан вопросительно посмотрел на мальчика. Тот плакал.
– Разумеется, – сказал капитан, – если это может доставить удовольствие вам обоим.
– Я не думаю, – засмеялся пленник, – что это доставит большое удовольствие ему, но зато это доставит удовольствие мне.
– Я не возражаю, раз уж вы сами, то есть наиболее заинтересованное лицо, просите об этом…
– Итак, договорились? – спросил осужденный.
– Договорились, – ответил капитан.
Отряд пехотинцев, немного задержавшийся на развилке, продолжил путь по проселочной дороге.
На вершине холма виднелась крепость Ауэнхайм – конечная цель их скорбного пути. Шарль придвинулся к пленнику.
– Видите, – сказал тот, – пока все идет превосходно.
Они поднялись по довольно крутому склону, хотя дорога огибала холм. Их узнали, и они вошли в ворота, перейдя через подъемный мост.
Конвой, арестант и Шарль остались во дворе крепости, в то время как капитан, возглавлявший маленький отряд, с которым мы проделали этот путь, пошел доложить о своем прибытии полковнику, командовавшему крепостью.
Между тем граф де Сент‑Эрмин и Шарль уже познакомились друг с другом, и Шарль в свою очередь рассказал графу о себе и своей семье.
Через десять минут капитан вновь появился у ворот.
– Ты готов, гражданин? – спросил он у пленного.
– Когда вам будет угодно, капитан, – отозвался тот.
– Есть ли у тебя какие‑нибудь возражения?
– Нет, но я хочу попросить оказать мне несколько милостей.
– Я уже говорил тебе, что ты получишь все, что от меня зависит.
– Спасибо, капитан.
Офицер подошел к графу.
– Можно служить под различными флагами, – сказал он, – но всегда оставаться французами; к тому же смельчаки узнают друг друга с первого взгляда. Говори же, чего ты желаешь?
– Прежде всего, пусть с меня снимут эти веревки: из‑за них я похож на каторжника.
– Это более чем справедливо, – сказал капитан. – Развяжите заключенного.
Двое солдат приблизились к пленнику, но Шарль первым бросился к графу и освободил его руки от пут.
– Ах! – воскликнул граф, вытягивая руки и отряхивая одежду под плащом, – как хорошо быть свободным!
– Ну, а теперь? – спросил капитан.
– Я хотел бы отдать приказ открыть огонь.
– Ты это сделаешь. Что еще?
– Я хотел бы передать что‑нибудь на память обо мне родным.
– Ты знаешь, что нам запрещается брать письма у политических заключенных; любую другую вещь – пожалуйста.
– Я не хочу доставлять вам такие хлопоты; вот мой юный земляк Шарль, который проводит меня до места казни, согласно вашему разрешению, и возьмется передать моим родным не письмо, а какую‑нибудь принадлежащую мне вещь, например эту шапку!
Граф упомянул шапку столь же непринужденно, как мог упомянуть любую другую деталь своего костюма, и таким образом эта просьба, как и другие, не вызвала у капитана никаких возражений.
– Это все? – спросил он.
– Да, клянусь честью, – отвечал граф. – Уже пора; у меня начинают мерзнуть ноги, а это то, что я ненавижу больше всего на свете. Итак, капитан, в путь; я предполагаю, что вы пойдете вместе с нами.
– Это мой долг.
Граф поклонился, с улыбкой пожал руку маленького Шарля и посмотрел на капитана, спрашивая взглядом, в какую сторону идти.
Капитан встал впереди отряда и сказал:
– Сюда.
Все последовали за ним.
Они прошли через потерну [126] и оказались во втором дворе, где по крепостной стене разгуливали часовые.
В глубине двора возвышалась высокая стена, испещренная следами выстрелов на уровне человеческого роста.
– А! Вот и она, – сказал пленник.
И он без приглашения направился к стене.
Не доходя четырех шагов до стены, он остановился.
– Мы пришли, – сказал капитан. – Секретарь суда, зачитайте осужденному приговор.
По окончании чтения граф кивнул, как бы признавая справедливость приговора. Затем он сказал:
– Простите, капитан, мне нужно побыть с самим собой.
Солдаты и капитан отошли.
Граф обхватил одной рукой локоть другой, прижал свой лоб к правой ладони, закрыл глаза и, застыв неподвижно, принялся шевелить губами, но так, что не было слышно не единого слова.
Он молился.
Человека, который молится перед смертью, окружает некая благостная атмосфера, вызывающая уважение у самых закоренелых безбожников. Таким образом, никто не помешал последнему разговору графа с Богом ни словом, ни шуткой, ни смехом.
Затем он выпрямился с улыбкой на лице, обнял своего юного земляка и, подобно Карлу I, [127] напутствовал его на прощание:
– Помни!
Шарль, рыдая, опустил голову.
И тут осужденный приказал твердым голосом:
– Внимание!
Солдаты выстроились в две шеренги в десяти шагах от него, а Шарль с капитаном встали рядом с одной стороны.
Осужденный снял свою шапку, словно ему не хотелось отдавать приказ с покрытой головой, и бросил ее будто наугад.
Шапка упала к ногам Шарля.
– Вы готовы? – спросил граф.
– Да, – ответили солдаты.
– Ружья – наперевес!.. Целься!.. Огонь!.. Да здравствует ко…
Не успел он договорить, как прогремели выстрелы и семь пуль пробили его грудь.
Он упал на землю ничком.
Шарль подобрал шапку, спрятал ее на груди и застегнул куртку, убедившись при этом, что письмо на месте.
Четверть часа спустя дневальный уже вводил его в кабинет гражданина генерала Пишегрю.
Глава 17
ПИШЕГРЮ
Пишегрю скоро займет столь важное место в первой части данной истории, что мы должны обратить на него более пристальное внимание наших читателей, чем на второстепенные персонажи, которых мы были вынуждены ввести в действие в силу законов нашего повествования.
Шарль Пишегрю родился 16 февраля 1761 года в деревне Планш возле Арбуа. Его родители были бедные крестьяне; фамилия его предков, известных на протяжении трехсот‑четырехсот лет как честные поденщики, возникла из названия их ремесла. Отсюда происходили окончание «грю» (зерно) и корень «пик» (мотыга); из двух этих слов «пик» и «грю» – образовалось одно имя – Пишегрю.
Пишегрю, у которого рано проявились способности, позволившие ему в будущем стать выдающимся человеком, получил начальное образование у минимов [128] Арбуа; видя, как быстро мальчик продвигался в науках, особенно в математике, монахи направили его вместе с одним из преподавателей отцом Патро в бриенский коллеж. [129] Пишегрю настолько преуспел там в учебе, что через два года его назначили репетитором. [130] В ту пору он стремился только к одному – стать монахом, однако отец Патро, разглядевший будущего Наполеона, усмотрел истинное предназначение Пишегрю и заставил его обратить свои помыслы на военное поприще.
Следуя его совету, Пишегрю вступил в 1783 году в первый полк пешей артиллерии, [131] где благодаря своим неоспоримым заслугам он вскоре стал аджюданом [132] и в этом звании получил свое боевое крещение в Америке.
Вернувшись во Францию, он с энтузиазмом воспринял идеи 1789 года и возглавил народное общество Безансона, когда проходивший через город батальон волонтеров департамента Гар избрал его своим командиром.
Два месяца спустя Пишегрю стал главнокомандующим Рейнской армией. Господин де Нарбонн, [133] военный министр в 1789 году, внезапно потеряв его из вида, как‑то раз поинтересовался:
– Что стало с тем молодым офицером, перед которым полковникам хотелось снять шляпы?
Тот самый молодой офицер, став главнокомандующим Рейнской армией, нисколько этим не возгордился.
В самом деле, быстрое продвижение Пишегрю, его образованность и высокое положение в армии ничуть не отразились на его бесхитростном сердце. Будучи унтер‑офицером, он приобрел возлюбленную и с тех пор хранил ей верность; ее звали Роза, ей было тридцать лет, она была швеей, некрасивой и вдобавок хромой.
Роза жила в Безансоне и раз в неделю писала генералу. Она никогда не забывала о своем низком положении и, несмотря на закон, вменявший в обязанность гражданам обращаться друг к другу на «ты», неизменно назвала его на «вы», хотя и была послушной гражданкой.
Эти письма были полны добрых советов и нежных предостережений: она советовала главнокомандующему не обольщаться удачей и оставаться прежним Шарло, каким он был в родной деревне; она советовала ему быть бережливым, не ради нее: ремесло, слава Богу, ее кормило. Она сшила шесть платьев для жены одного депутата и скроила еще шесть для жены некоего генерала; у нее были три золотые монеты, стоимость которых составляла в ассигнатах тысячу пятьсот или тысячу шестьсот франков, и она хранила эти деньги для своих бедных родителей. Пишегрю, каким бы делом он ни был занят, всегда читал эти письма сразу по получении, бережно прятал их в свой бумажник и говорил с растроганным видом:
– Бедная, но замечательная девушка, а писать она научилась благодаря мне.
Да простят нам то, что мы задерживаемся на подобных подробностях: мы должны ввести в повествование и показать в действиях тех исторических лиц, кто более или менее долго приковывал к себе внимание всей Европы; их превозносили или порочили в зависимости от стремления партий возвысить или унизить этих людей; даже историки судили о них с некоторым легкомыслием в силу своей привычки соглашаться с общепринятым мнением; иное дело – романист, вынужденный вдаваться в мельчайшие подробности, поскольку иногда каждая из них служит ему путеводной нитью, призванной вести его по самому запутанному из лабиринтов – человеческому сердцу. Поэтому мы осмелимся утверждать, что, показывая частную жизнь этих людей (чем всецело пренебрегают историки) наряду с общественной жизнью, о коей те же историки слишком распространяются, хотя нередко она является лишь ширмой, скрывающей частную жизнь, мы впервые представим взорам наших читателей этих прославленных усопших мужей, которых политические страсти ввергали в пучину клеветы, дабы она их поглотила.
Так, мы читали в трудах историков, что Пишегрю предал Францию ради губернаторства в Эльзасе, красной орденской ленты, [134] замка Шамбор с парком и угодьями, двенадцати пушек, миллиона наличными деньгами и ренты в двести тысяч франков, половина которой перечислялась на имя его жены и по пять тысяч – каждому из его детей; наконец, ради поместья в Арбуа, носящего имя Пишегрю и освобожденного от налогов на десять лет.
Первое конкретное опровержение данного обвинения состоит в том, что Пишегрю никогда не был женат, и, следовательно, у него не было ни жены, ни детей, о чьем будущем ему приходилось бы заботиться; в целях нравственного оправдания следует показать Пишегрю в частной жизни, дабы все увидели, каковы были его нужды и чаяния.
Мы уже видели, что Роза давала своему возлюбленному два совета: делать сбережения для своих родных и оставаться тем же добрым и простым Шарло, каким он всегда был.
В походе Пишегрю ежедневно получал сто пятьдесят франков ассигнатами; армейское жалованье приходило в первых числах каждого месяца в виде больших разграфленных листов. Эти пачки бумажных денег лежали на столе вместе с ножницами, и ежедневно всякий, кто хотел, отрезал от них часть на свои нужды; такой пачки редко хватало на месяц; зачастую она кончалась 24‑го или 25‑го, и тогда каждый устраивался как мог, чтобы прожить остальные дни.
Один из секретарей Пишегрю писал о нем: «Этот великий математик из Бриена не был в состоянии оплатить счет прачки обычными деньгами».
Он добавлял: «Империя была бы слишком мала для его гения, поместье – слишком велико для его лени».
Что касается совета Розы оставаться добрым Шарло, посудите сами, нуждался ли он в подобном наставлении.
Два‑три года спустя после событий, которые мы пытаемся описать, Пишегрю, достигший вершины популярности, вернулся в свой горячо любимый Франш‑Конте, чтобы вновь увидеть родную деревню Планш; при въезде в Арбуа, под триумфальной аркой его поджидала делегация, чтобы поздравить с прибытием и пригласить на торжественный ужин и праздничный бал.
Пишегрю выслушал оратора с улыбкой и, когда тот закончил свою речь, обратился к главе делегации с такими словами:
– Мой дорогой земляк, я смогу провести на родной земле лишь очень немного часов и должен посвятить почти все это время моим родным из окрестных деревень; если бы связывающие нас узы дружбы побудили меня предать свои родственные обязанности, вы первые осудили бы меня и были бы правы; однако вы пришли, чтобы пригласить меня на ужин и бал; хотя я уже давно отвык от подобных развлечений, я охотно принял бы в них участие. Я был бы счастлив осушить в столь почтенном обществе несколько стаканчиков нашего превосходного молодого вина и посмотреть, как танцуют девушки Арбуа: они, должно быть, очень красивы, если похожи на своих матерей. Но солдат всегда держит свое слово, а я, клянусь честью, уже дал его: я давно обещал виноградарю Барбье разделить с ним свою первую трапезу по возвращении на родину, и, по совести, с этого момента до захода солнца я не смогу пировать дважды.
– Но мне кажется, мой генерал, – возразил глава делегации, – что есть способ уладить это дело.