Как все помнят, Тулон был отдан англичанам адмиралом Троговым; [148] мы сожалеем, что не смогли отыскать его имя ни в одном из словарей: имена предателей все же следует сохранять в назидание потомкам.
Господин Тьер, [149] безусловно, из чувства патриотизма называл его русским.
Увы! Он был бретонцем.
Первоначальные известия не были утешительными, и молодые люди, особенно офицеры артиллерии, от души посмеялись над планом генерала Карто; [150] суть его заключалась в следующих трех строчках: «Командир артиллерии будет бомбардировать Тулон в течение трех дней, после чего я поведу наступление на город и возьму его».
Затем поступило известие, что Карто был заменен генералом Дюгомье, [151] внушавшим несколько больше доверия; однако прошло только два года с тех пор, как он приехал с Мартиники и всего лишь полтора года с тех пор, как его назначили генералом, и он был еще почти неизвестен.
Наконец, последняя новость гласила, что осада началась в соответствии со всеми правилами военной науки, и артиллерия под командованием доблестного офицера наносила врагу большой урон; поэтому каждый день все с нетерпением ждали прибытия «Монитёра».
Газету доставили к концу обеда. Генерал взял ее у дневального и бросил через стол Шарлю.
– Держи, гражданин секретарь, – сказал он, – это входит в твои обязанности: поищи, нет ли там чего‑нибудь о Тулоне.
Покраснев до ушей, Шарль перелистал «Монитёр» и задержался на письме генерала Дюгомье, отправленном из главной квартиры в Ольюле десятого фримера II года:
Гражданин министр, сегодня был жаркий, но счастливый день; в течение двух дней главная батарея обстреливала Мальбуке, вызывая сильное беспокойство в этом пункте и его окрестностях. Сегодня утром, в пять часов, неприятель предпринял активное наступление, в результате которого он поначалу овладел всеми нашими передовыми постами по левую сторону от этой батареи. При первом же обстреле мы быстро переместились на левый фланг.
Я увидел, что почти все наши силы обратились в бегство. Поскольку генерал Гарнье жаловался, что войска его покинули, я приказал ему собрать их и отправиться на штурм нашей батареи, взятой врагом. Я принял командование третьим изерским батальоном, чтобы направиться к той же батарее другой дорогой. Нам улыбнулась удача: вскоре этот пункт был взят; далеко отброшенный, противник отступил во всех направлениях, оставив на поле боя большое количество убитых и раненых. Благодаря этой операции вражеская армия потеряла более тысячи двухсот человек как убитыми и ранеными, так и пленными, среди которых несколько офицеров высокого ранга и, наконец, главнокомандующий О'Хара, [152] раненный выстрелом в правую руку.
В этом бою, как видно, пострадали два генерала, ибо и я получил две сильные контузии: в правую руку и в плечо, но они неопасны. Быстро отбросив неприятеля на его прежние позиции, наши республиканцы, в порыве безрассудной смелости, пошли в наступление на Малъбуке под поистине чудовищным огнем противника, защищавшего этот форт. Они овладели палатками одного из лагерей, и противнику, столкнувшемуся с бесстрашием, пришлось спешно эвакуироваться. Эта операция, ставшая подлинным триумфом республиканской армии, сулит превосходный исход нашим последующим боевым действиям, ибо чего еще нам ждать от заранее подготовленной, точно рассчитанной атаки, если мы так хорошо действуем без подготовки? Мне не хватит слов, чтобы в полной мере воздать должное мужеству наших братьев по оружию, сражавшихся вместе с нами; из тех, кто наиболее отличился и больше всех помог мне собрать войска и продвинуться вперед, следует назвать командующего артиллерией гражданина Буона‑Парте [153] и генерал‑адъютантов граждан Арена и Червони. [154]
Дюгомье, главнокомандующий.
– Буона‑Парте! – воскликнул Пишегрю, – это должно быть, тот самый молодой корсиканец, чьим репетитором я был; он проявлял недюжинные способности к математике.
– В самом деле, – сказал Аббатуччи, – в Аяччо живет семейство Буонапарте, глава которого Карло де Буонапарте[155] был адъютантом Паоли;[156] видимо, эти Буонапарте даже состоят с нами в довольно близком родстве.
– Еще бы! На Корсике вы все сплошная родня! – промолвил Думерк.
– Если это мой Буонапарте, – продолжал Пишегрю, – то это, должно быть, молодой человек ростом от силы в пять футов и один‑два дюйма, с гладкими волосами, прилизанными на висках, не говоривший ни слова по‑французски, когда приехал в Бриен; он немного мизантроп и отшельник, большой противник присоединения Корсики к Франции и большой поклонник Паоли; за два‑три года он выучился у отца Патро… Послушай‑ка, Шарль, у того самого, что был покровителем твоего приятеля Евлогия Шнейдера!.. Он выучился всему, что отец Патро знал и, следовательно, чему тот мог научить.
– Только, – продолжал Аббатуччи, – его имя пишется не так, как пишут в «Монитёре», разрывая его посередине; оно пишется просто «Буонапарте».
Все были поглощены разговором, когда послышался страшный шум, и они увидели, как люди побежали в сторону Страсбурской улицы.
Неприятель был так близко, что в любой момент можно было ждать внезапного нападения. Прежде всего каждый бросился к своей сабле. Думерк, сидевший ближе других к окну, не только схватил свою саблю, но бросился на улицу, выпрыгнув в окно, и помчался к возвышенности, с которой можно было наблюдать, что происходило на всей улице; но, добежав туда, он передернул плечами и покачал головой в знак разочарования и вернулся к своим спутникам медленным шагом, с понурой головой.
– В чем дело? – спросил Пишегрю.
– Ни в чем, мой генерал, просто несчастного Айземберга с его штабом ведут на гильотину.
– Почему же, – сказал Пишегрю, – они не идут прямо в крепость? До сих пор нас избавляли от этого зрелища!
– Верно, генерал, но они решили нанести удар, который дошел бы до самого сердца армии. Казнь генерала и его штаба послужит столь хорошим уроком для другого генерала и другого штаба, что они сочли уместным удостоить вас, а также нас этого поучительного спектакля.
– Однако, – робко промолвил Шарль, – я слышу не крики, а взрывы смеха.
Мимо проходил солдат, направлявшийся со стороны процессии: генерал знал его как своего земляка из селения Арбуа. Это был егерь восьмого полка, по имени Фалу.
Генерал окликнул его.
Егерь остановился, оглядываясь по сторонам, повернулся к генералу и поднес руку к своей шапке.
– Подойди сюда, – приказал генерал.
Егерь приблизился.
– Что их так рассмешило? – спросил Пишегрю. – Разве чернь поносит осужденных?
– Совсем наоборот, мой генерал, их жалеют.
– В таком случае, что означает этот громкий смех?
– Они сами виноваты, мой генерал; он рассмешит и столб, а то как же!
– Кто он?
– Хирург Фижак, которому скоро отрубят голову; он рассказывает им с повозки столько баек, что даже осужденные умирают со смеху.
Генерал и его сотрапезники переглянулись.
– И все же мне кажется, что время для веселья выбрано довольно неудачно, – заметил Пишегрю.
– Ну, вероятно, он и в смерти нашел что‑то смешное.
В тот же миг перед ними предстал передовой отряд мрачной процессии, веселившийся от души, но его смех звучал не оскорбительно и грубо, а естественно и даже вызывал сочувствие.
Почти сразу же они увидели гигантскую повозку: она везла на смерть двадцать два человека, связанных по двое.
Пишегрю сделал шаг назад, но неожиданно Айземберг громко окликнул его по имени.
Пишегрю застыл на месте.
Фижак замолчал, видя, что Айземберг собирается что‑то сказать; смех сопровождающих его людей тоже затих. Айземберг заставил других подвинуться, увлекая за собой человека, к которому он был привязан, и вскричал с высоты повозки:
– Пишегрю! Стой и слушай меня.
Те молодые люди, что были в шляпах или фуражках, обнажили головы; Фалу прижался к окну, застыв с поднятой к шапке рукой.
– Пишегрю! – промолвил несчастный генерал, – я иду на смерть, с радостью оставляя тебя на вершине славы, куда вознесло тебя твое мужество; я знаю, что твое сердце воздает должное моей верности, покинутой военной фортуной, [157] и что в глубине души ты сочувствуешь моей беде. Расставаясь с тобой, я хотел бы предсказать тебе более счастливый конец по сравнению с моим, но берегись этой надежды. Ушар и Кюстин уже мертвы, вскоре умру я, умрет Богарне, и ты умрешь, подобно нам. Народ, которому ты отдал свою руку, не скупится проливать кровь своих защитников, и, если тебя минует меч иноземца, будь уверен: ты не избежишь меча палачей. Прощай, Пишегрю! Да хранит тебя Небо от зависти тиранов и от лживого правосудия убийц; прощай, друг! Эй вы, вперед!
Пишегрю помахал ему рукой, закрыл окно и вернулся в комнату, скрестив руки и опустив голову, как будто слова Айземберга легли тяжестью на его чело.
Затем, резко подняв голову, он обратился к молодым людям, стоявшим неподвижно и молча смотревшим на него.
– Кто из вас знает греческий? – спросил он. – Я подарю свою самую красивую трубку работы Куммера тому, кто назовет мне греческого автора, что рассказывает о пророчествах людей перед смертью.
– Я немного знаю греческий, генерал, – сказал Шарль, – но я совсем не курю.
– Ну, в таком случае, будь покоен: я дам тебе другую вещь, которая придется тебе по нраву больше, чем трубка.
– Итак, генерал, это Аристофан, [158] – ответил Шарль, – он говорит об этом в одном месте, которое, по‑моему, переводится так: «Умирающие, убеленные сединой, вещают, словно сивиллы [159] ».
– Браво! – воскликнул Пишегрю и потрепал его по Щеке, – завтра или позже ты получишь то, что я обещал.
Затем, повернувшись к своим адъютантам и ординарцам, он сказал:
– Пойдемте, ребята, я устал смотреть на все эти бойни; через два часа мы покинем Ауэнхайм; мы постараемся расставить наши передовые посты до самого Дрюзенема; везде смерть не страшна, а на поле боя – это просто удовольствие. Давайте же сражаться!
В тот же миг Пишегрю принесли правительственную депешу.
Это был приказ соединиться с Мозельской армией и подчиниться Гошу, командовавшему этой армией.
Сразу же после этого обеим армиям надлежало не давать врагу передышки до тех пор, пока они вновь не овладеют виссамбурскими линиями.
С приказом нельзя было спорить. Пишегрю положил депешу в карман и, помня, что шпион Стефан ждет его в кабинете, чтобы получить последние указания, прошел туда, сказав на прощание:
– Граждане, будьте готовы выступить в поход по первому звуку трубы и по первому удару барабана.
Глава 21
НАКАНУНЕ СРАЖЕНИЯ
Пишегрю предложил отвоевать позиции, что были отданы его предшественником в сражении при Агно, последовавшим за взятием виссамбурских линий. Именно тогда генерал Карль был вынужден перевести свой штаб за реку, между Суффелем и Шильтигемом, то есть к воротам Страсбура.
Там же Пишегрю, получивший назначение главным образом благодаря своему простому происхождению, вновь возглавил армию и в результате нескольких удачных операций продвинулся вместе со своим штабом к Ауэнхайму.
Благодаря такому же происхождению Гош был назначен главнокомандующим Мозельской армией; ему было предписано согласовывать свои действия с Пишегрю.
Первый более или менее значительный бой, который он дал, произошел в Бершайме; именно там, во время одной из атак, был взят в плен граф де Сент‑Эрмин (под ним была убита лошадь). Ставка принца де Конде размещалась в Бершайме, и Пишегрю, решив прощупать вражеские колонны, в то же время уклоняясь от главного сражения, приказал атаковать эту позицию.
Сначала его войска были отброшены, но на следующий день он возобновил наступление, выставив против принца де Конде отряд егерей, [160] разделенный на небольшие группы. Эти пехотинцы, долгое время внушавшие эмигрантам беспокойство, внезапно собрались по условному сигналу, построились колонной, атаковали селение Бершайм и захватили его, но на этом сражения между французами не закончились. Принц де Конде находился позади селения вместе с батальонами дворян, из которых состояла пехота его корпуса; он немедленно встает во главе своего войска, ведет наступление на республиканцев, обосновавшихся в Бершайме, и овладевает селением. Тогда Пишегрю посылает свою конницу для поддержки пехоты; принц приказывает своей кавалерии перейти в атаку; оба корпуса сталкиваются с неистовой силой, присущей ненависти, но преимущество остается на стороне кавалерии эмигрантов, экипированной лучше, чем наша конница; республиканцы отступают, потеряв семь пушек и девятьсот человек убитыми.
Эмигранты же потеряли триста кавалеристов и девятьсот пехотинцев. Сын принца де Конде герцог де Бурбон [161] был задет пулей, когда наступал на Бершайм во главе кавалерии, и почти все его адъютанты были убиты или тяжело ранены; однако Пишегрю отнюдь не считает себя побежденным; через день он приказывает атаковать войска генерала Клено, [162] занимающие населенные пункты в окрестностях Бершайма. Неприятель отступает при первом же ударе, но принц де Конде посылает подкрепление из эмигрантской кавалерии и пехоты.
Бой вспыхивает с новой силой и продолжается некоторое время без перевеса на той или другой стороне; наконец республиканские войска одерживают победу; неприятель отступает и укрывается за Агно, и корпус французских эмигрантов остается без прикрытия; войска принца де Конде, посчитавшего неразумным занимать прежние позиции, отступают в порядке, и вслед за ними республиканцы входят в Бершайм.
Известие о победе приходит чуть раньше известия о поражении; но первая новость вскоре заставляет забыть о второй. Пишегрю переводит дух: железный пояс, державший Страсбур в тисках, немного ослаб.
На сей раз, как сказал Пишегрю, он выступил в поход скорее для того, чтобы удалиться от Ауэнхайма, нежели для того, чтобы произвести некий стратегический маневр. Однако, поскольку со дня на день придется отвоевывать Агно, находившееся во власти австрийцев, попутно будет вестись наступление на селение Дауэндорф.
Между Ауэнхаймом и Дауэндорфом простирается лес, расположенный в виде подковы; в восемь часов вечера, в темную, но прекрасную зимнюю пору Пишегрю отдал приказ к выступлению; Шарль, который не был отменным наездником, сел на лошадь; генерал по‑отечески поместил его посреди офицеров своего штаба и поручил им приглядывать за ним; они выехали бесшумно, ибо следовало застигнуть врага врасплох.
В авангарде войска шел эндрский батальон.
Вечером Пишегрю приказал осмотреть лес, и ему доложили, что он не охраняется.
В два часа ночи они зашли в чащу «подковы», куда вклинивалась равнина. Полоса леса шириной около льё отделяла республиканцев от селения Дауэндорф.
Пишегрю приказал сделать привал и разбить лагерь.
Нельзя было в такую ночь оставлять людей без огня; несмотря на то что их могли обнаружить, Пишегрю разрешил солдатам развести костры, и все собрались вокруг них. Впрочем, предстояло провести таким образом всего лишь четыре часа.
На протяжении всего пути он следил за Шарлем, которому дали лошадь трубача: ее накрытое бараньей шкурой седло с приподнятыми задней лукой и кобурой служило надежной опорой даже для неумелого наездника; однако генерал с радостью увидел, что его юный секретарь забрался в седло без боязни и правит лошадью довольно свободно. Когда они добрались до места стоянки, он самолично показал ему, как расседлывать лошадь, как привязывать ее и как сделать из седла подушку.
Теплый широкий плащ, который заботливый генерал приказал положить среди вещей, послужил мальчику и матрацем и одеялом.
Шарль, по‑прежнему, хотя и жил в чуждое религии время, верил в Бога; он прочел про себя молитву и уснул тем же безмятежным сном юности, как спал в своей комнате в Безансоне.
Передовые пикеты, выставленные в лесу, и часовые, размещенные по их флангам и сменявшиеся каждые полчаса, охраняли безопасность небольшого войска.
Около четырех часов утра их разбудил выстрел одного из часовых; в одно мгновение все были на ногах.
Пишегрю посмотрел на Шарля; тот бросился к своей лошади, достал из седельной кобуры пистолеты и отважно встал справа от генерала, держа по пистолету в каждой руке.
Генерал послал человек двадцать в ту сторону, откуда прогремел выстрел; часовой не появлялся: вероятно, его убили.
Однако, приближаясь бегом к этому месту, они услышали крики часового, звавшего их на помощь, ускорили бег и увидели не людей, а зверей, разбегавшихся при их появлении.
Часового атаковала стая из пяти‑шести голодных волков, которые сначала покружились вокруг, напугав его, а затем, увидев, что он остается неподвижным, еще более осмелели. Солдат прислонился к дереву, чтобы на него не капали сзади, и некоторое время молча отбивался от волков штыком, но, когда один из них ухватился за штык зубами, выстрелил в него и пробил ему голову.
Напуганные выстрелом, голодные волки сначала отбежали в сторону, но затем вернулись, то ли для того чтобы съесть своего собрата, то ли чтобы снова напасть на часового. Произошло это так быстро, что солдат не успел перезарядить ружье. Он отбивался из последних сил и уже получил два‑три укуса, когда товарищи пришли ему на помощь и обратили в бегство нежданных новых врагов.
Младший лейтенант, возглавлявший отряд, оставил сторожевое охранение из четырех человек вместо часового, и вернулся в лагерь с трофеями в виде двух волков: один был сражен пулей, а другой убит штыком; их шкуры с великолепным мехом, спасавшим их от сильного мороза, предназначались в качестве напольных ковров для генерала.
Солдата отвели к Пишегрю, и тот встретил его с суровым видом, решив, что выстрел был произведен им по оплошности, но его чело омрачилось еще сильнее, когда он узнал, что солдат стрелял, защищаясь от волков.
– Видишь ли, – сказал он солдату, – мне следовало бы тебя расстрелять за то, что ты открыл огонь не по врагу.
– Что же мне оставалось делать, мой генерал? – спросил бедняга так простодушно, что генерал не смог удержаться от улыбки.
– Тебе следовало ждать, пока волки сожрут тебя до последнего кусочка, а не стрелять, что могло бы привлечь внимание неприятеля; во всяком случае твой выстрел переполошил все наше войско.
– Я так и думал, мой генерал, но вы видите, что они первые начали, мерзавцы! (И он показал свои окровавленную щеку и руку.) Но я сказал себе: «Фаро – так меня зовут, генерал, – тебя поставили здесь, опасаясь, как бы не прошел враг, и рассчитывали, что ты помешаешь ему пройти».
– Ну и что? – спросил Пишегрю.
– Ну так вот, мой генерал: если бы меня съели, ничто не помешало бы врагу пройти; именно поэтому я решил стрелять, а мысль о спасении своей жизни пришла ко мне лишь после этого, честное слово.
– Несчастный, твой выстрел мог быть услышан передовыми постами неприятеля!
– Не беспокойтесь на этот счет, мой генерал: они, должно быть, приняли его за выстрел браконьера!
– Ты парижанин?
– Да, но я служу в первом батальоне департамента Эндр и вступил в него добровольно, когда он проходил через Париж.
– Ну, Фаро, я хочу посоветовать тебе только одно: предстать передо мной в нашивках капрала, чтобы я позабыл о проступке, который ты совершил.
– А что для этого надо сделать, мой генерал?
– Тебе надо доставить своему капитану завтра или, точнее, сегодня двух пленных пруссаков.
– Солдат или офицеров, мой генерал?
– Лучше офицеров, но мы обойдемся и двумя солдатами.
– Постараемся, мой генерал.
– У кого есть водка? – спросил Пишегрю.
– У меня, – сказал Думерк.
– Ладно, дай глоток этому трусу, который обещает привести завтра двух пленных.
– А если я приведу только одного, мой генерал?
– Ты станешь капралом лишь наполовину и будешь носить нашивку только на одном плече.
– Нет, от этого можно стать косым! Завтра вечером, мой генерал, я приведу двоих, в противном случае вы можете сказать: «Фаро погиб!» За ваше здоровье, мой генерал!
– Генерал, – сказал Шарль Пишегрю, – именно с помощью вот таких слов Цезарь заставил своих галлов обойти вокруг света!
Глава 22
СРАЖЕНИЕ
Войско пробудилось и хотело идти вперед; было около пяти часов утра; генерал отдал приказ выступать, пообещав солдатам, что они позавтракают в Дауэндорфе и каждый получит двойную порцию водки.
Разведчики, высланные вперед, попутно сняли часовых; затем войско вышло из леса, построившись в три колонны, первая из которых овладела по дороге Кальтенхаузеном, в то время как две другие, обойдя селение справа и слева в сопровождении своей легкой артиллерии, рассредоточились по равнине и пошли прямо на Дауэндорф.
Неприятель был застигнут в Кальтенхаузене врасплох, и поэтому его крайний передовой пикет почти не оказал сопротивления; однако несколько выстрелов разбудили тех, что были в Дауэндорфе, и республиканцы еще издали увидели, как они выскочили и выстроились в боевом порядке.
Неподалеку от селения, в половине расстояния пушечного выстрела, возвышался холм; генерал пустил свою лошадь вскачь и в сопровождении своего штаба поднялся на вершину этого холма, откуда мог охватить одним взглядом сражение во всех его подробностях. Перед этим он приказал полковнику Макдональду взять на себя командование первым батальоном департамента Эндр, находившимся во главе колонны, и вытеснить противника из Дауэндорфа.
Он оставил возле себя восьмой егерский полк, чтобы в случае надобности бросить его на противника, а затем приказал установить ниже по склону батарею из шести восьмифунтовых орудий.
Эндрский батальон, за которым следовала остальная часть войска, сохранявшая дистанцию в стратегических целях, пошел в наступление на противника. Перед деревней были воздвигнуты укрепления. Когда республиканцам оставалось до них не более двухсот шагов, артиллеристы по знаку Пишегрю осыпали передовые оборонительные сооружения противника градом картечи. [163] Пруссаки открыли в ответ непрерывный огонь, который сразил наповал пятьдесят человек, но храбрый батальон, образовавший ударную колонну, перешел на беглый шаг и после сигнала барабанов атаковал противника в штыки.
Неприятель, уже напуганный градом картечи, который обрушил на него генерал, покинул внешние укрепления, и наши солдаты почти вперемешку с пруссаками вошли в селение. Но одновременно с разных концов того же селения появились две значительные войсковые части: кавалерия и пехота эмигрантов: первая – под командованием принца де Конде, вторая – во главе с герцогом де Бурбоном. Две эти части грозили обойти с флангов небольшой армейский корпус, выстроенный в боевом порядке позади эндрского батальона и уже частично устремившийся вслед за ним.
Пишегрю немедленно послал одного из своих адъютантов капитана Гома к генералу Мишо, командовавшему центральной частью войск, с приказом образовать каре и встретить атаку конницы принца де Конде в штыки.
Затем, подозвав Аббатуччи, он приказал ему встать во главе второго егерского полка и нанести решающий удар эмигрантской пехоте, после того как он сочтет, что артиллерийский обстрел уже в должной мере нарушил ее строй.
Стойко держась возле генерала, Шарль наблюдал с высоты холма, как Пишегрю и принц де Конде, то есть Республика и контрреволюция, разыгрывали внизу страшную шахматную партию, именуемую войной.
Он видел, как капитан Гом, скача во весь опор, пересек открытое пространство, простиравшееся слева от холма, где находился Пишегрю, чтобы доставить приказ главнокомандующего генерал‑адъютанту Мишо, только сейчас заметившему, что его левому флангу угрожают войска принца де Конде, и приготовившемуся самолично отдать такой же приказ, который вез ему капитан Гом.
С другой стороны, то есть справа от холма, он увидел, как капитан Аббатуччи, вставший во главе восьмого егерского полка, спускается рысью по крутому склону, в то время как три артиллерийские орудия поочередно обстреливают ряды пехоты, собиравшейся пойти на нас в атаку.
На миг эмигрантская пехота дрогнула, и Аббатуччи воспользовался этим. Он приказал обнажить сабли, и тут же шестьсот клинков засверкали в первых лучах восходящего солнца.
Герцог де Бурбон приказал своим людям построиться в каре, но суматоха была слишком велика, а может, приказ был дан слишком поздно. Атакующие налетели как вихрь, и неожиданно конница и пехота смешались: завязался рукопашный бой. В это время с другой стороны генерал‑адъютант Мишо, напротив, приказал стрелять, когда эмигрантская кавалерия оказалась не более чем в двадцати пяти шагах. Невозможно описать эффект, произведенный этим залпом в упор: более ста всадников и столько же лошадей упало, а некоторых из них, сраженных на полном скаку, кони домчали до первого ряда каре.
Принц перестроил кавалерию так, что она оказалась вне пределов досягаемости выстрелов.
В тот же миг показался эндрский батальон, медленно, но явно отступавший. Обстрелянный в деревне из окон всех домов, а также из двух пушек, занявших боевую позицию на площади, он был вынужден отойти назад.
Генерал послал своего четвертого адъютанта Шометта срочно узнать, что произошло, и передать приказ Макдональду остановиться и удержаться на своих позициях.
Шометт пересек поле боя под перекрестным огнем республиканцев и неприятеля и, не доехав ста шагов до укреплений, выполнил поручение главнокомандующего.
Макдональд ответил генералу, что не только не сдвинется с места, но, как только его люди переведут дух, предпримет новую попытку овладеть Дауэндорфом. Он лишь просил произвести поблизости от селения для облегчения этой трудной задачи какой‑нибудь отвлекающий маневр.
Шометт вернулся к генералу, который находился так близко от поля боя, что требовалось всего несколько минут, чтобы отвезти его приказ и доставить ему ответ.
– Возьми у Аббатуччи двадцать пять егерей и четырех трубачей, – сказал ему Пишегрю, – обогни с этими людьми селение, выйди на улицу, что находится напротив той, по которой будет наступать Думерк, и прикажи трубачам трубить изо всех сил, пока Макдональд будет атаковать; роялисты решат, что их окружили, и сдадутся.
Шометт снова спустился по склону холма, добрался до Аббатуччи, быстро переговорил с ним, взял двадцать пять человек и послал двадцать шестого к Макдональду с приказом наступать, предупредив его, что следует атаковать неприятеля с тыла.
И тут Макдональд поднял свою саблю, барабаны дали сигнал к атаке, и, невзирая на яростный огонь, его войска ворвались на площадь.
Почти одновременно с другого конца селения послышались сигналы труб Шометта.
Теперь все оказались вовлеченными в бой: принц де Конде возобновил атаку на Мишо с его батальоном, построенным каре; эмигрантская пехота отступала под натиском восьмого егерского полка и Аббатуччи; наконец, Пишегрю бросил половину своего резерва, приблизительно четыреста‑пятьсот человек, вслед за батальоном департамента Эндр и держал подле себя еще четыреста‑пятьсот человек на случай непредвиденного поворота событий; однако отступавшая пехота эмигрантов направила последний залп не на Аббатуччи и его егерей, а на группу людей, стоявших на холме, среди которых нетрудно было узнать генерала по плюмажу на шляпе и золотым эполетам.
Два человека упали; лошадь генерала, получившая удар в грудь, подскочила. Шарль вскрикнул и откинулся на круп своей лошади.
– Ах, бедное дитя! – вскричал Пишегрю. – Ларрей! Ларрей! [164]
На его крик прибежал молодой хирург лет двадцати шести‑двадцати семи. Мальчику не дали упасть с лошади и, поскольку он поднес руку к груди, расстегнули его мундир.
Генерал был крайне удивлен, когда между жилетом и рубашкой мальчика обнаружили шапку.
Шапку встряхнули, из нее выпала пуля.
– Искать дальше бесполезно, – сказал хирург, – рубашка цела, и крови нет. Ребенок слаб и потерял сознание от неожиданного выстрела. Клянусь честью, этот головной убор, от которого не было бы никакого толка, если бы он сидел на своем месте, спас ему жизнь; дайте мальчику глоток водки, и все пройдет.
– Странно, – заметил Пишегрю, – это форменный головной убор егеря из армии Конде.
В тот же миг Шарль, к губам которого поднесли флягу, пришел в себя и первым делом принялся ощупывать свою грудь в поисках шапки. Он открыл было рот, чтобы спросить о ней, но заметил ее в руках генерала.
– Ах, генерал, – воскликнул он, – простите меня!
– Черт возьми! Ты прав, ибо очень нас напугал.
– О! Не за это, – сказал Шарль с улыбкой и кивнул в сторону генерала, в чьих руках была шапка.
– В самом деле, – сказал Пишегрю, – вы должны это объяснить.
Шарль подошел к генералу и тихо промолвил:
– Это шапка графа де Сент‑Эрмин, молодого эмигранта, расстрелянного на моих глазах; перед смертью он вручил ее мне с просьбой передать его родным.
– Однако, – сказал Пишегрю, ощупывая шапку, – здесь зашито письмо.
– Да, генерал, его брату; несчастный граф опасался, что, если он доверит письмо постороннему, родные его не получат.
– И напротив, доверив его земляку из Франш‑Конте, он мог быть спокоен, не так ли?
– Разве я поступил неправильно, мой генерал?
– Человек всегда прав, когда исполняет желание умирающего, тем более если это достойное желание. Скажу больше: это священный долг, и его следует исполнить как можно скорее.