Шарль, писавший в нескольких шагах от них, был в чудесном фраке национального синего цвета с лазурными воротом и обшлагами, в красной шапочке секретаря штаба – все это он нашел в свертке, упомянутом генералом.
Генералы только что решили, что на следующий день, 21 декабря, будет предпринят поход, во время которого войска опишут дугу, отделяющую Дауэндорф от высот Рейсгоффена, Фрошвейлера и Вёрта, где укрылись пруссаки; когда будут взяты эти высоты и прервана связь с Виссамбуром, отрезанный от всех Агно будет вынужден сдаться. К тому же армия выступит в три колонны; две из них должны будут атаковать с фронта; третья пройдет через лес и, соединившись с артиллерией, ударит пруссакам во фланг.
По мере того как принимались эти решения, Шарль их записывал, а Пишегрю ставил под ними свою подпись; затем пригласили командиров воинских частей, ждавших в соседней комнате; вскоре каждый командир отправился в свой полк и приготовился выполнять полученный приказ.
Между тем Гошу сообщили, что батальон арьергарда, не найдя для себя места в селении, отказался ночевать в поле и в нем назревал мятеж. Гош осведомился о номере батальона; ему ответили, что это третий.
– Хорошо, – сказал Гош, – передайте от моего имени третьему батальону, что ему не будет предоставлена честь сражаться в первых рядах.
И он продолжал невозмутимо отдавать приказы.
Четверть часа спустя четыре солдата непокорного батальона явились от имени своих товарищей просить у генерала прощения и умолять его разрешить мятежному батальону, собиравшемуся разбить лагерь в указанном месте, первым выступить навстречу неприятелю.
– Первым не получится, – сказал Пишегрю, – я обещал вознаградить эндрский батальон, и он пойдет впереди, третий батальон пойдет вторым.
Когда последние распоряжения были разосланы, под окном генерала послышались звуки шарманки, заигравшей мелодию патриотического гимна «Вперед, сыны отечества!».
Гош не придал значения этой серенаде, Пишегрю же, напротив, при первых звуках мелодичного инструмента прислушался, подошел к окну и открыл его.
В самом деле, это был шарманщик; с необычным усердием он вращал ручку ящика, висевшего у него на груди; поскольку было уже темно, Пишегрю не смог разглядеть лица игравшего.
Кроме того, двор был заполнен людьми, расхаживавшими взад и вперед, и Пишегрю, без сомнения, боялся заговорить с музыкантом. Поэтому он закрыл окно, хотя звуки шарманки не смолкали, и отошел от него.
Однако он сказал своему юному секретарю:
– Шарль, спустись, подойди к шарманщику и скажи ему: «Спартак»; если он скажет в ответ: «Костюшко» – приведи его. Если же он ничего не ответит – значит, я ошибаюсь, тогда оставь его в покое.
Шарль, ни о чем не спрашивая, встал с места и вышел.
Шарманка продолжала непрерывно играть «Марсельезу»; музыкант переходил от одного куплета к другому, не давая своему инструменту отдохнуть.
Пишегрю внимательно слушал.
Гош смотрел на Пишегрю и ждал, когда тот раскроет ему эту тайну.
Внезапно шарманка умолкла посреди такта.
Пишегрю, улыбаясь, кивнул Гошу.
Тотчас же дверь отворилась и появился Шарль в сопровождении шарманщика.
Некоторое время Пишегрю молча глядел на музыканта: он не узнавал его. Человек, которого привел Шарль, был выше среднего роста; он был одет как эльзасский крестьянин. Его длинные черные волосы падали на глаза, затененные вдобавок широкополой шляпой; вероятно, мужчине было лет сорок‑сорок пять.
– Друг мой, – сказал Пишегрю музыканту, – мне кажется, что этот мальчик ошибся, и я имел дело не с тобой.
– Генерал, – ответил шарманщик, – не может быть ошибки в пароле, и, если вы имели дело со Стефаном Мойнжским, то он перед вами.
С этими словами он снял шляпу, отбросил волосы назад и выпрямился во весь рост; Пишегрю узнал поляка, приходившего к нему в Ауэнхайме: теперь у него были черные волосы и борода.
– Итак, Стефан? – спросил Пишегрю.
– Итак, генерал, – ответил шпион, – я кое‑что знаю о том, чем вы интересуетесь.
– Хорошо, снимите вашу шарманку и подойдите сюда. Послушайте, Гош, это сведения о противнике. Я боюсь, – продолжал он, обращаясь к Стефану, – что ты не успел собрать их полностью.
– О Вёрте – нет, поскольку один из жителей города берется предоставить их вам, когда мы будем во Фрошвейлере, но относительно Фрошвейлера и Рейсгоффена я могу рассказать вам все, что вы пожелаете.
– Рассказывайте.
– Неприятель оставил Рейсгоффен, чтобы сосредоточиться во Фрошвейлере и Вёрте; ему известно, что обе армии соединились, и он собрал все свои силы в двух пунктах, которые собирается защищать до последнего вздоха; в обоих этих пунктах, превосходно укрепленных природой, недавно были воздвигнуты новые оборонительные сооружения – ретраншементы, редуты и бастионы; [206] неприятель, по‑видимому, сосредоточил у моста в Рейсгоффене, который он собирается защищать, а также на высотах Фрошвейлера и Вёрта двадцать две тысячи человек и до тридцати пушек (пять из них были брошены на защиту моста). Теперь, – продолжал Стефан, – поскольку, вероятно, вы начнете с атаки Фрошвейлера, вот план местности, занятой неприятелем. Город удерживают солдаты принца де Конде; это французы, и я не питаю к ним неприязни. К тому же, как только вы овладеете высотами, генерал, вы будете господствовать над городом, и, следовательно, он ваш. Что касается Вёрта, я ничего не обещаю, но, как я говорил, надеюсь помочь вам взять город без боя.
Генералы поочередно рассмотрели план, сделанный с искусством превосходного инженера.
– Клянусь честью, дорогой генерал, – сказал Гош, – вам повезло, что у вас есть шпионы, которых можно было бы сделать офицерами инженерных войск.
– Дорогой Гош, – ответил Пишегрю, – этот гражданин – поляк; он не шпионит, а мстит за себя.
Затем, обернувшись к Стефану, он продолжал:
– Спасибо, что ты сдержал свое слово и даже больше, но твое поручение выполнено лишь наполовину. Берешься ли ты отыскать для нас двух проводников, настолько знающих окрестности, что не заблудятся самой темной ночью? Ты пойдешь рядом с одним из них и убьешь его при малейшем замешательстве с его стороны. Я пойду рядом с другим; вероятно, у тебя нет пистолетов, так что держи.
Генерал вручил Стефану два пистолета, и тот взял их с радостью и гордостью.
– Я найду надежных проводников, – сказал Стефан, по обыкновению не тратя лишних слов, – сколько времени вы мне даете?
– Полчаса; самое большое – сорок пять минут.
Лжемузыкант вновь надел свою шарманку и направился к двери; не успел он взяться за ручку, как в дверном проеме показалась плутоватая физиономия парижанина Фаро.
– О, простите, мой генерал! – вскричал он, – я думал, что вы один, но, если хотите, я могу выйти и поскрестись.
– Нет, – ответил Пишегрю, – не стоит; раз ты здесь, добро пожаловать.
Затем, повернувшись к генералу Гошу, он сказал:
– Дорогой генерал, я рекомендую вам одного из моих храбрецов; правда, он боится волков, зато не боится пруссаков. Сегодня утром он взял двух пленных, и за это я пришил к его рукаву галуны сержанта.
– Черт возьми! – вскричал Фаро, – генералов больше, чем нужно; значит, у меня будет два свидетеля вместо одного.
– Позволь заметить, Фаро, – сказал Пишегрю доброжелательным тоном, каким он разговаривал с солдатами, когда был в духе, – что я имею удовольствие видеть тебя сегодня во второй раз.
– Да, мой генерал, – отвечал Фаро, – бывают такие удачные деньки, так же как бывают другие, неудачные, когда нельзя быть на поле боя, чтобы не попасть в переплет.
– Я предполагаю, – сказал Пишегрю со смехом, – что ты явился не для того, чтобы учить меня трансцендентной философии. [207]
– Мой генерал, я пришел, чтобы просить вас быть моим свидетелем.
– Твоим свидетелем! – вскричал Пишегрю, – ты что, собираешься драться?
– Хуже, мой генерал, я женюсь!
– Ба! На ком же?
– На Богине Разума.
– Тебе повезло, плут, – сказал Пишегрю, – это самая красивая и порядочная девушка в армии. Как это случилось? Ну‑ка, расскажи нам об этом.
– О, очень просто, мой генерал; мне не нужно говорить вам, что я парижанин, не так ли?
– Да, я это знаю.
– Ну, так вот, Богиня Разума тоже парижанка; мы с ней из одного квартала; я любил ее, и она была ко мне благосклонна, но тут появляется процессия под лозунгом «Отечество в опасности!», с черными знаменами, под бой барабана; затем гражданин Дантон приходит в наше предместье с призывом: «К оружию! Враг на расстоянии четырехдневного перехода от Парижа». Я был тогда подручным столяpa; все это меня потрясло: враг в четырех днях от Парижа! Родина в опасности! «Ты должен спасать родину, Фаро, и дать отпор врагу!» – сказал я себе. Я швыряю рубанок ко всем чертям, хватаю ружье и бегу в муниципалитет, чтобы завербоваться в армию. В тот же день я иду к Богине Разума и говорю ей, что ее нежные глаза довели меня до отчаяния и я сделался солдатом, чтобы быстрее свести счеты с жизнью; и тут Роза говорит мне – ее зовут Роза… Роза Шарлеруа, – и тут Роза Шарлеруа, занимавшаяся стиркой тонкого белья, говорит мне: «Если бы моя бедная матушка не была больна, я тоже пошла бы в армию, и это так же верно, как то, что есть только один Бог, которого, как видно, скоро свергнут с престола». «Ах, Роза, – говорю ей, – женщины не служат в армии». «Ну, а как же маркитантки?» [208] – отвечает она. «Роза, – говорю я ей, – я буду писать тебе раз в две недели, чтобы ты знала, где я; если ты пойдешь в армию, вступай в мой полк». «Решено», – отвечает Роза. Мы пожали друг другу руки, поцеловались и – вперед, Фарб! После Жемапа, где мой полк был здорово потрепан, нас) объединили с волонтерами департамента Эндр и перебросили на Рейн. Кого же я встречаю полтора‑два месяца тому назад?.. Розу Шарлеруа! Ее бедная мать умерла; во время какого‑то праздника, как самая красивая и порядочная девушка квартала, Роза была назначена на роль Богини Разума; после этого, клянусь честью, она сдержала данное мне слово и, едва сойдя со сцены, поступила на военную службу. Я узнаю о ее приезде, бегу к ней и хочу ее поцеловать. «Бездельник! – говорит она мне, – ты даже не капрал!» «Что ты хочешь, Богиня! Я не честолюбив». «Ну, а я честолюбива, – отвечает она, – поэтому, пока не станешь сержантом, не ищи со мной встречи, хотя бы для того, чтобы выпить глоток». «Скажи, наконец, в тот день, когда я буду сержантом, ты станешь моей женой?» «Клянусь знаменем полка!» Она сдержала слово, мой генерал, и вот через десять минут мы венчаемся.
– Где же?
– Во дворе, под вашими окнами, генерал.
– Какой же священник вас венчает?
– Полковой барабанщик.
– А! Вы венчаетесь под барабан?
– Да, мой генерал, Роза хочет, чтобы все было как полагается.
– В добрый час, – улыбнулся Пишегрю, – я узнаю Богиню Разума; скажи ей: раз она выбрала меня своим свидетелем, я дам ей приданое.
– Дадите ей приданое, мой генерал?
– Да, осла и два бочонка водки в придачу.
– Ах, мой генерал, из‑за этого я не смею больше ни о чем вас просить.
– Продолжай.
– По правде говоря, я хотел попросить вас об этом не от себя, а от имени товарищей… Ну, мой генерал, надо, с вашего позволения, чтобы этот день закончился балом, как он и начался.
– В таком случае, – заявил Гош, – я, как второй свидетель, оплачу расходы на бал.
– А мэрия предоставит помещение! – подхватил Пишегрю, – но пусть все знают: в два часа ночи бал закончится, и в половине третьего мы выступаем; мы должны пройти до рассвета четыре лье; я предупредил вас; пусть те, кто захочет спать, спят, а те, кто захочет плясать, пляшут. Мы посмотрим на венчание с балкона; когда все будет готово, барабанщик подаст нам сигнал своей дробью.
Окрыленный всеми этими обещаниями, Фаро устремился вниз по лестнице, и вскоре во дворе послышался гул голосов, свидетельствующий о появлении сержанта.
Два генерала, оставшись наедине, выработали окончательный план предстоящего сражения.
Колонна, которая должна была выступать немедленно под командованием полковника Рене Савари, пойдет форсированным маршем, чтобы в поддень войти в Нёвиллер, расположенный позади Фрошвейлера, куда она устремится при первом залпе пушки и атакует пруссаков с фланга.
Вторая колонна под командованием Макдональда проследует от Цойцеля до Нидерброна. Оба генерала будут сопровождать эту колонну.
Третья колонна будет атаковать мост в Рейсгоффене и попытается захватить его. Если неприятель удержится, она будет отвлекать внимание на себя, а две другие колонны тем временем предпримут обходной маневр.
Этой третьей колонной будет командовать Аббатуччи.
Едва лишь были приняты эти решения, как послышалась барабанная дробь, извещавшая генерала, вернее генералов, что для открытия свадебной церемонии ждут только их.
Они не заставили себя ждать и вышли на балкон.
При их появлении грянули оглушительные крики «Виват!». Фаро приветствовал генералов на свой лад, а Богиня Разума зарделась как вишенка. Все офицеры штаба окружили будущих новобрачных; впервые эта необычная церемония, которая столько раз повторялась в течение трех великих лет Революции, совершалась в Рейнской армии.
– Давай, – сказал Фаро, – на место, Спартак. Барабанщик, понукаемый сержантом, забрался на стол, перед которым встали Фаро и его нареченная.
Спартак ударил в барабан, а затем громогласно, чтобы никто из присутствующих не упустил ни слова из его речи, объявил:
– Внимайте закону! Поскольку на биваках не всегда можно найти чиновника с гербовой бумагой и трехцветным шарфом, чтобы открыть врата Гименея, я, Пьер Антуан Бишонно, именуемый Спартаком, старший барабанщик батальона департамента Эндр, приступаю к законному бракосочетанию Пьера Клода Фаро и Розы Шарлеруа, маркитантки двадцать четвертого полка.
Спартак остановился и ударил в барабан; все барабанщики эндрского батальона и двадцать четвертого полка последовали его примеру.
Когда грохот барабанов смолк, Спартак сказал:
– Вступающие в брак, подойдите ко мне.
Будущие супруги сделали еще шаг к столу.
– В присутствии граждан генералов Лазара Гоша и Шарля Пишегрю, в присутствии батальона департамента Эндр, двадцать четвертого полка и всех тех, кто смог собраться во дворе мэрии, именем единой и неделимой Республики я соединяю и благословляю вас!
Спартак снова ударил в барабан, в то время как два сержанта эндрского батальона простерли над головами новобрачных саперный фартук, [209] призванный заменить балдахин.
Затем Спартак продолжал:
– Гражданин Пьер Клод Фаро, обещаешь ли ты любить и оберегать свою жену?
– Еще бы! – отвечал Фаро.
– Гражданка Роза Шарлеруа, ты обещаешь своему мужу постоянство, верность и сколько угодно стаканчиков?
– Да, – отвечала Роза Шарлеруа.
– Именем закона вы теперь муж и жена. Все ваши многочисленные дети станут детьми полка. Погодите же, не уходите! Последнее напутствие барабана!
Раздался грохот двадцати пяти барабанов, затем по знаку Спартака барабанная дробь смолкла.
– Без этого вы не были бы счастливы, – сказал он.
Два генерала аплодировали и смеялись. Но все звуки потонули в криках «Виват!» и «Ура!», вслед за которыми послышался звон бокалов.
Глава 29
ПРУССКИЕ ПУШКИ ПО ШЕСТЬСОТ ФРАНКОВ ЗА ШТУКУ
В шесть часов утра, то есть в тот час, когда солнце оспаривало у густого тумана право освещать мир; в тот час, когда первая колонна, выступившая из Дауэндорфа в девять часов вечера, прибыла во главе с Савари в Егерталь, где ей предстояло отдохнуть пять‑шесть часов; в тот час, когда загрохотала пушка на мосту Рейсгоффена, атакованном третьей колонной во главе с Аббатуччи, – вторая колонна, самая сильная из трех, под командованием Гоша и Пишегрю переправилась через водный поток в Нидерброне и без боя овладела селением.
Когда первый этап пути длинной в четыре льё был позади, солдатам дали немного отдохнуть; во время завтрака Богиня Разума прошла по рядам с ослом и двумя бочонками водки; один бочонок был опустошен под крики «Да здравствует Республика!», и около восьми часов утра войско выступило во Фрошвейлер, до которого оставалось от силы три четверти льё.
Пушка в Рейсгоффене грохотала без передышки.
Четверть часа спустя артиллерия неожиданно умолкла. Была взята переправа или же Аббатуччи был вынужден отступить?
Генерал подозвал Думерка.
– У вас хорошая лошадь, капитан? – спросил он.
– Превосходная.
– Вы сможете на ней перепрыгнуть через канавы и преграды?
– Через что угодно.
– Скачите во весь опор в сторону Рейсгоффенского моста, доставьте мне известия или умрите.
Думерк уехал; через десять минут с той стороны, куда он направился, галопом прискакали двое всадников.
Это были Думерк и Фалу.
Проехав две трети пути, капитан повстречал доблестного егеря, посланного Аббатуччи с сообщением, что он форсировал мост и движется на Фрошвейлер. Фалу взял в плен прусского офицера, и Аббатуччи произвел Фалу в капралы. Аббатуччи просил генерала утвердить это новое звание.
Фалу, утвержденный в чине капрала, повез Аббатуччи устный приказ генерала двигаться на Фрошвейлер и держать город под прицелом, в то время как он будет штурмовать высоты и в случае надобности пришлет подкрепление.
Все это время колонна двигалась без остановок; впереди уже показались высоты Фрошвейлера.
Между Нидерброном и Фрошвейлером раскинулся небольшой лес; войско шло через поле, по бездорожью, и Пишегрю, опасаясь засады, приказал двадцати солдатам и сержанту прочесать лес.
– Хорошо! – сказал Думерк, – но не стоит, генерал, беспокоить целый взвод из‑за такой ерунды.
И, пустив свою лошадь вскачь, он проехал лес из конца в конец, затем пересек его еще раз и вернулся, оказавшись в трехстах шагах от того места, где въезжал в лес.
– Тут никого нет, генерал, – доложил он. Лес остался позади.
Но когда они поравнялись с оврагом, авангард колонны был неожиданно встречен яростным огнем.
В извилинах оврага и перелесках, которыми была усеяна местность, засели триста‑четыреста егерей.
Оба генерала построили войско в колонну для атаки.
Пишегрю приказал Шарлю оставаться в арьергарде, но мальчик столь настойчиво просил разрешить ему находиться среди офицеров штаба, что генерал согласился.
Фрошвейлер раскинулся у подножия холма, ощетинившегося редутами и пушками; справа от него, приблизительно на расстоянии трех четвертей льё, виднелась колонна Аббатуччи: догоняя войска, пытавшиеся защищать мост, она приближалась к городу.
– Друзья, – сказал Пишегрю, – будем ли мы для атаки поджидать наших товарищей: они уже взяли мост и тем самым завоевали свою долю победы и славы, или, подобно им, оставим только себе почетное право захватить редуты, которые перед нами? Это будет трудно, предупреждаю вас.
– Вперед, вперед! – дружно прокричал эндрский батальон, находившийся во главе колонны.
– Вперед! – закричали солдаты Гоша, что накануне взбунтовались и, подчинившись приказу, заслужили право идти вторыми.
– Вперед! – прокричал генерал Дюбуа, [210] командующий арьергардом Мозельской армии и оказавшийся в результате поворота назад во главе авангарда.
В тот же миг барабаны и трубы заиграли сигнал к наступлению; первые ряды запели «Марсельезу»; земля содрогнулась от топота ног трех‑четырех тысяч людей, и человеческий вихрь устремился в атаку; солдаты шли пригнувшись, со штыками наперевес.
Не успели они сделать и сотни шагов, как холм запылал, словно вулкан; было видно, как в плотной массе людей зазияли кровавые борозды, точно прорезанные невидимым плугом, но они исчезли столь же быстро, как появились.
«Марсельеза» и крики «Вперед!» не умолкали; первые цепи французов вплотную подошли к укреплениям, но тут грянул второй залп артиллерии и ядра проделали в рядах атакующих новые бреши.
Ряды сомкнулись, как и в первый раз, и на смену воодушевлению пришла слепая ярость; песни начали затихать, хотя барабаны и трубы, сопровождавшие пение, продолжали звучать, и атакующие побежали, не соблюдая равнения.
Первый ряд уже почти добежал до окопов, когда орудия загрохотали в третий раз; на этот раз артиллерия, заряженная картечью, выплеснула на ударную колонну подлинный шквал огня.
Ряды наступавших дрогнули под натиском картечи. Теперь смерть уже не выкашивала среди них длинные борозды, а поражала людей, как град, который уничтожает посевы; песни и музыка смолкли, и возраставший людской прилив не только остановился, но и слегка отхлынул.
Музыканты вновь заиграли гимн победы; под генералом Дюбуа (как уже было сказано, он возглавлял атаку) убили лошадь, и его сочли убитым, а он выбрался из‑под лошади, встал, поднял свою шляпу на острие сабли и закричал: «Да здравствует Республика!»
Этот крик был подхвачен одновременно всеми, кто остался жив, и ранеными, у которых еще оставались силы кричать. Недолгое замешательство, заметное всем, кончилось, снова был дан сигнал к атаке, штыки опустились, и вместо песен и криков послышался львиный рев.
Первые ряды уже обступили редут и гренадеры цеплялись за неровности бруствера, готовясь к штурму, когда тридцать орудий прогремели разом с оглушительным грохотом, подобно взорвавшейся бочке с порохом.
На сей раз генерал Дюбуа упал, чтобы уже не встать: ядро разорвало его пополам; первые ряды скрылись во взметнувшемся вихре огня, словно канув в бездну.
Теперь колонна не только дрогнула, но и отступила, и в мгновение между редутами и первым рядом неведомо как образовалось пространство шириной шагов в сорок, заполненное убитыми и ранеными.
И тут все стали свидетелями героического поступка: Гош, прежде чем Пишегрю, как раз посылавший двух своих адъютантов к колонне Аббатуччи с приказом поспешить, смог разгадать его замысел, бросил шляпу на землю, чтобы все его узнали, кинулся вперед с непокрытой головой и саблей в руке, заставил лошадь перескочить через мертвых и умирающих и, приподнявшись на стременах, закричал посреди этого пустого пространства:
– Солдаты! Даю по шестьсот франков за каждую прусскую пушку!
– Продано! – дружно откликнулись солдаты. Музыка, смолкнувшая было во второй раз, зазвучала с новой силой, и все увидели, как, невзирая на грохот пушек, извергавших ядра и картечь, под градом пуль, опустошавших плотно сомкнутые ряды, Гош, за которым следовала обезумевшая от ненависти и жажды мести толпа, не соблюдавшая больше равнения, устремился на приступ первого редута, за что‑то зацепился и, воспользовавшись своей лошадью как точкой опоры, первым бросился в гущу неприятеля.
Пишегрю положил руку на плечо Шарля, неотрывно смотревшего на это жуткое зрелище и тяжело дышавшего.
– Шарль, ты когда‑нибудь видел полубога?
– Нет, нет, генерал, – ответил мальчик.
– Ну, так погляди на Гоша, – сказал Пишегрю, – сам Ахилл, сын Фетиды, [211] никогда не был более величественным и прекрасным.
В самом деле, высокий, окруженный врагами, которых он рубил саблей, Гош, с длинными, развевавшимися на смертоносном ветру волосами, с бледным челом и презрительной усмешкой на прекрасном лице, являл собой законченный образ героя, сеющего смерть и в то же время презирающего ее.
Каким образом солдаты поднялись вслед за ним? Как они преодолели брустверы высотой в восемь‑десять футов? За что они цеплялись, чтобы добраться до вершины? Все это невозможно рассказать, изобразить, описать; тем не менее, не прошло и пяти минут, как Гош бросился на приступ, а редут уже был заполнен французскими солдатами, ходившими по трупам ста пятидесяти убитых пруссаков.
И тогда Гош прыгнул на бруствер и, подсчитав пушки редута, воскликнул:
– Четыре пушки стоимостью в две тысячи четыреста франков – первым рядам ударной колонны!
Некоторое время он стоял перед всей армией словно живое знамя Революции, подставляя себя пулям, которым он служил прекрасной мишенью, но ни одна из них не поразила его.
Затем он воскликнул громовым голосом:
– Идем брать остальные! Да здравствует Республика! И все они – генерал, офицеры и солдаты – бросились толпой на укрепления с криками и боевыми песнями, под звуки труб и бой барабанов.
При первом пушечном залпе эмигранты, державшиеся наготове, пошли вперед, но столкнулись с авангардом Аббатуччи: он наступал, не соблюдая равнения; с этой атакой пришлось считаться, так что они не смогли помочь пруссакам и были вынуждены защищаться сами; Аббатуччи по приказу Пишегрю смог даже выделить полторы тысячи человек, которые помчались к генералу во весь опор вслед за двумя его адъютантами.
Пишегрю, видя, что Аббатуччи прекрасно обходится для защиты оставшимися у него полутора тысячами солдат, встал во главе присланного отряда и поспешил на помощь главному корпусу, яростно штурмовавшему редут; эти тысяча пятьсот человек, со свежими силами, воодушевленные утренней победой, одним ударом прорвали второй ряд батарей.
Канониры были убиты на месте, и пушки, которые нельзя было повернуть против пруссаков, заклепаны.
Невзирая на огонь, оба генерала одновременно оказались на склоне холма, откуда открывалась панорама всего поля боя при Нешвиллере, и издали торжествующий крик: темные густые ряды с блестевшими ружьями и трехцветными плюмажами на шляпах, со знаменами, накренившимися, как мачты во время шторма, подходили форсированным маршем; то были Макдональд и первая колонна; вовремя, как было намечено, они явились на место встречи не для того, чтобы решить участь сражения – она была уже решена, – а чтобы принять в нем участие.
При их появлении среди пруссаков началась паника: каждый думал лишь о том, как убежать; они перелезали через брустверы редутов, прыгали вниз с вершины укреплений и не спускались, а скатывались по столь крутому склону, что никому в свое время и в голову не пришло его укреплять.
Но Макдональд, предприняв быстрый маневр, окружил гору, и его солдаты встретили беглецов штыками.
Эмигранты, все еще продолжавшие сражаться с упорством французов, бьющихся с соотечественниками, поняли, завидев пруссаков, что битва проиграна.
Пехота медленно отступала под прикрытием кавалерии, и непрерывные дерзкие атаки ее вызывали восхищение противника.
Пишегрю послал победителям приказ не преследовать отступавших эмигрантов под предлогом того, что солдаты, вероятно, устали, и, напротив, приказал бросить всю конницу вдогонку за пруссаками, которые смогли соединиться лишь за Вёртом.
Затем оба генерала поспешили на вершину холма, чтобы одним взглядом окинуть поле боя, и каждый из них поднялся наверх с той стороны склона, которую атаковал.
Два победителя заключили там друг друга в объятия; один из них поднял свою окровавленную саблю, другой – пробитую в двух местах шляпу; оба они предстали перед взорами армии в клубах дыма, все еще поднимавшегося в небо как после извержения вулкана, в ореоле окутывавшей их славы и показались всем подобными статуям исполинов.
При виде этого зрелища нескончаемый крик «Да здравствует Республика!» пронесся по склону горы и, постепенно стихая, затерялся и угас на равнине, слившись с жалобными стонами раненых и последними вздохами умирающих.
Глава 30
ШАРМАНКА
Наступил полдень; победа окончательно была за нами. Разбитые пруссаки покидали поле боя, усеянное убитыми и ранеными, оставив после себя двадцать четыре зарядных ящика и восемнадцать пушек.
Пушки приволокли к двум генералам; тем, кто их захватил, заплатили за них цену, назначенную в начале операции, – по шестьсот франков за орудие.
Эндрский батальон захватил две пушки.
Солдаты страшно устали сначала от ночного перехода, а потом от трех долгих часов сражения.
Генералы приказали сделать привал на поле боя и пообедать, пока один из батальонов будет штурмовать Фрошвейлер.
Трубы затрубили, и барабаны забили сигнал к привалу; винтовки были составлены в козлы.
В одно мгновение французы снова разожгли огонь в еще не успевших погаснуть кострах пруссаков; перед выходом из Дауэндорфа им были розданы пайки на три дня; получив накануне запоздалое жалованье, каждый счел уместным присоединить к повседневной казенной еде либо колбасу, либо копченый язык, либо жареного цыпленка, либо кусок ветчины.
У всех были полные котелки.
Среди солдат попадались менее запасливые, у которых был лишь черствый хлеб, но они открывали ранцы своих убитых товарищей и находили там в изобилии то, чего им не хватало.
В это же время хирурги со своими помощниками обходили поле боя и отправляли во Фрошвейлер раненых, которые были в состоянии выдержать дорогу и подождать перевязки, а других оперировали прямо на месте сражения.
Оба генерала обосновались на полпути к вершине горы, в редуте, где всего часом раньше размещался генерал Ходж.
Богиня Разума, ставшая гражданкой Фаро, главная маркитантка Рейнской армии, не имевшая соперницы в Мозельской армии, заявила, что позаботится об обеде для генералов.
В укреплении, напоминавшем каземат, стояли стулья и стол с сияющими чистотой тарелками, вилками и ножами; рядом, на доске, стояли бокалы и лежали салфетки. Остальное можно было рассчитывать найти в фургоне генерала, но шальное ядро разнесло повозку со всем ее содержимым на куски; эту дурную весть Леблан, никогда не рисковавший жизнью напрасно, принес своему начальнику, когда гражданка Фаро заканчивала размещать на столе двенадцать тарелок, двенадцать бокалов, двенадцать салфеток, двенадцать приборов, а вокруг стола – двенадцать стульев.