Андре Шенье (ради него мы отвлеклись от нашей темы, чтобы почтить его память) первым водрузил флаг новой поэтики.
До него никто не писал подобных стихов. Скажем больше: никто, видимо, не напишет таких после него.
Глава 4
СЕКЦИИ [274]
В тот день, когда Конвент провозгласил конституцию, именуемую Конституцией III года, каждый воскликнул: «Конвент выразил свою предсмертную волю!»
В самом деле, все решили, что, подобно Учредительному собранию, во имя непонятного самопожертвования, он запретит своим депутатам по окончании их полномочий входить в состав органа, который придет ему на смену.
Ничего подобного не произошло.
Конвент прекрасно понимал, что лишь он поддерживает жизнь Республики. За три года Революции Республика не могла настолько прочно укорениться в сознании такого непостоянного народа, как французы, которые в минутном порыве воодушевления свергли восьмивековую монархию, что ее можно было бросить на произвол судьбы.
Революцию могли отстоять лишь те, кто ее совершал, кто был заинтересован в том, чтобы она утвердилась навечно.
Что же это были за люди?
Члены Конвента, те, что упразднили феодальный строй 14 июля и 4 августа 1789 года, свергли монархию 10 августа 1792 года, обезглавили короля 21 января; те, что за период с 21 января до момента, к которому мы подошли, сражались со всей Европой, довели Пруссию и Испанию до того, что эти страны были вынуждены просить их о мире, а также вытеснили австрийцев за пределы нашей страны.
Вот почему 5 фрюктидора (22 августа) Конвент постановил, что в новый законодательный орган, состоящий из двух палат – Совета пятисот и Совета старейшин (первый из них должен был насчитывать пятьсот депутатов, вырабатывающих законопроекты; второй – двести пятьдесят депутатов, утверждающих их), войдут поначалу две трети членов Конвента, и лишь треть членов будет избрана вновь.
Оставалось выяснить, кому будет поручен выбор новых депутатов.
Будет ли сам Конвент выбирать депутатов, которым предстоит войти в Совет пятисот и Совет старейшин, либо эта миссия будет возложена на избирательные собрания?
Тринадцатого фрюктидора (30 августа) в результате одного из наиболее бурных заседаний было решено, что этот выбор будет возложен на избирательные собрания.
Вот в чем заключалась суть декретов от 5 и 13 фрюктидора.
Быть может, мы задерживаемся на этих сугубо исторических событиях несколько дольше, чем следует; однако мы быстро приближаемся к страшной дате 13 вандемьера, дню, когда парижане впервые услышали грохот пушек на улицах города, и мы хотели бы установить главных виновников этого злодеяния.
В то время, как и сегодня, несмотря на то что централизация власти была менее значительной и насчитывала всего лишь четыре‑пять лет, Париж уже был мозгом Франции. То, что принимал Париж, одобрялось всей Францией.
Такое положение вещей стало явным с тех пор, как жирондисты безуспешно пытались создать в провинции федерацию департаментов.
И вот Париж раскололся на сорок восемь секций.
Эти секции не были роялистскими; напротив, они заявляли о своей верности Республике, и, за исключением двух‑трех секций, реакционные взгляды которых были общеизвестны, ни одна из них не впала в нелепое заблуждение и не отреклась от революционной идеи прежде чем она принесет плоды; ведь было пролито столько крови и столько великих граждан были принесены в жертву ей.
Увидев, что он стоит по колено в крови, Париж пришел в ужас, остановился, пройдя три четверти пути, и принялся яростно сражаться со сторонниками террора, жаждущими продолжения казней, в то время как город хотел, чтобы они прекратились. Таким образом, не изменяя знамени Революции, столица Франции проявляла готовность следовать за ним, но не дальше, чем жирондисты и кордельеры решили его нести.
Знамя Революции должно было бы стать знаменем Парижа, если бы он собрал остатки двух только что упомянутых партий; отныне оно стало бы знаменем умеренной республики, девизом которой были бы слова: «Смерть якобинцам!»
Однако Конвент принимал меры предосторожности, чтобы спасти нескольких якобинцев, уцелевших 9 термидора, и передать лишь в их руки священный ковчег Республики. Но секции, все еще охваченные страхом перед возможным возвращением террора, невольно оказывали роялистам больше услуг, чем могли бы оказать им самые преданные их сторонники.
Никогда еще в Париже не было столько приезжих. Гостиницы были заполнены до отказа. Сен‑Жерменское предместье, опустевшее полгода назад, наводнили эмигранты, шуаны, непокорные священники, отказавшиеся присягнуть Республике, обозные солдаты и разведенные женщины.
Ходили слухи, что Тальен и Гош перешли на сторону роялистов. На самом деле роялисты уже завоевали сердца Ровера и Саладена, [275] и им не пришлось завоевывать Ланжюине, [276] Буасси д'Англа, Анри де Ларивьера и Лесажа, [277] которые всегда были роялистами и только маскировались под республиканцев.
Поговаривали также, что Пишегрю получил превосходные предложения, что сначала он их отверг, а затем не смог перед ними устоять, но что дело уладится с помощью миллиона наличными, ренты в двести тысяч ливров, замка Шамбор, герцогства Арбуа и должности губернатора Эльзаса.
Все дивились количеству эмигрантов, одни из которых возвращались в Париж с фальшивыми паспортами и под вымышленными именами; другие приезжали под своими настоящими именами и требовали исключить их из списка эмигрантов; третьи предъявляли фальшивые виды на жительство и доказывали, что вообще не покидали Францию.
Напрасно издавались декреты, предписывающие всякому эмигранту возвращаться в свою коммуну [278] и ожидать там решения Комитета общей безопасности [279]: эмигранты находили способ обойти закон и остаться в Париже.
Все не без тревоги чувствовали, что отнюдь не случайно столько людей с одинаковыми убеждениями собрались в одном и том же месте.
Все понимали, что затевается нечто серьезное и что в определенный момент земля разверзнется под ногами одной из многочисленных партий, члены которой разгуливали по парижским улицам.
В городе часто встречались люди в серых сюртуках с черными и зелеными воротниками, и прохожие оборачивались вслед каждому из таких сюртуков.
Это был цвет шуанов.
Почти неизменно из‑за этих молодых людей, открыто носивших королевскую ливрею, теперь вспыхивали бурные ссоры (раньше ссоры носили характер мелких стычек).
Дюсо и Маршенна, два самых прославленных памфлетиста того времени, оклеивали стены афишами, призывавшими парижан к восстанию.
Старый Лагарп, [280] этот так называемый ученик Вольтера, поначалу боготворивший его и в конце концов отрекшийся от своего учителя, – старый Лагарп, показавший себя страстным демагогом, был арестован; за несколько месяцев, проведенных в заточении, он стал ярым реакционером и поносил Конвент, который удостоил его этой чести.
Некто по имени Леметр открыто содержал в Париже роялистское агентство (оно вело переписку со многими провинциальными организациями) и благодаря хитроумной сети филиалов надеялся превратить всю Францию в Вандею.
В Манте находился один из филиалов агентства, получавшего приказы из Парижа. И вот Леметр, как стало известно, дал для избирателей города роскошный ужин, в конце которого этот амфитрион, [281] возродивший традицию пиров гвардейцев Версаля, приказал подать к столу блюдо с белыми кокардами. Каждый гость взял по кокарде и прицепил ее к своей шляпе.
Не проходило дня, чтобы люди не узнавали об очередном убийстве кого‑нибудь из патриотов, сраженного ударом дубины. Убийцей неизменно оказывался кто‑нибудь из «невеоятных» или кто‑нибудь из молодых людей в серых сюртуках.
Подобные преступления особенно часто происходили в кафе, на улице Закона, бывшей улице Ришелье, у ресторатора Гарши, театре Фейдо или на Итальянском бульваре.
Было ясно, что причиной этих беспорядков было недовольство секций декретами 5 и 13 фрюктидора, [282] что заранее включали в состав Совета пятисот две трети бывших членов Конвента.
Правда, как уже было сказано, состав этих двух третей определялся не самим Конвентом, как поначалу решили секции, а собраниями избирателей.
Секции надеялись на большее: они надеялись на полное обновление и, таким образом, на всецело реакционный состав палаты.
Прежде всего заговорили о выборах председателя.
Однако тенденция к монархизму обозначилась столь явно, что, когда в Конвенте выдвинули предложение о выборе председателя, один из уцелевших жирондистов, по имени Луве, [283] вскричал:
– Хорошо придумано! Чтобы в один прекрасный день кого‑нибудь из вас провозгласили Бурбоном.
В связи с этим замечанием, свидетельствующим о том, что кресло председателя могло стать этапом на пути к королевскому трону, было предложено избрать Директорию [284] – исполнительный орган из пяти человек, один из которых регулярно переизбирается; орган, назначающий министров и принимающий решения большинством голосов.
Все эти власти избирались следующим способом (никогда, даже в самые прогрессивные дни Революции, выборы не проводились на столь широкой основе, как теперь).
Голосование проходило в две ступени:
– все граждане, достигшие двадцати одного года, ежегодно 1 прериаля на законном основании проводили первичные собрания, а на них определяли состав избирательных собраний;
– эти избирательные собрания созывались 20 прериаля, чтобы определить состав обоих советов.
Оба совета, в свою очередь, избирали членов Директории.
Глава 5
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СЕКЦИИ ЛЕПЕЛЕТЬЕ
Ввиду того, что 1 прериаля уже прошло и ждать следующего 1 прериаля нельзя было, выборы были назначены на 20 фрюктидора.
Все надеялись, что первым деянием французов, объединившихся после стольких ужасных потрясений, станет, подобно празднику Федерации на Марсовом поле, акт братства, гимн забвению взаимных оскорблений.
Однако жажда мести одержала верх.
Все безупречные, бескорыстные, деятельные патриоты постепенно были изгнаны из секций, начавших заниматься подготовкой к восстанию.
Изгнанные патриоты пришли в Конвент, заполнили трибуны, рассказали, что случилось, предостерегли Конвент от угрожавших ему секций, попросили вернуть им оружие и заявили, что готовы пустить его в ход для защиты Республики.
Назавтра и в последующие дни все поняли, какая сложилась опасная ситуация: из сорока восьми секций, охватывавших большинство парижского населения, сорок семь приняли конституцию и отвергли декреты.
Лишь секция Кенз‑Вен приняла все: и декреты, и конституцию.
В отличие от парижан, наши армии, две из которых вынуждены были бездействовать из‑за перемирия с Пруссией и Испанией, проголосовали безоговорочно, с восторженными криками.
Единственная армия, продолжавшая действовать в бассейне рек Самбры и Мёзы, одержала победу при Ватиньи, сняла блокаду Мобёжа, одержала верх во Флёрюсе, захватила Бельгию, перешла Рейн в Дюссельдорфе, блокировала Майнц и только что, благодаря победам на Урте и Руре, укрепила нашу границу, проходящую по Рейну.
И вот, на том же поле брани, где только что была одержана победа и лежали трупы французов, погибших за свободу, армия присягнула в верности новой конституции, которая не только прекращала террор, но также упрочивала Республику и продолжала Революцию.
Известие о единодушном голосовании наших армий было встречено Конвентом и всеми еще оставшимися истинными патриотами Франции с огромной радостью.
Первого вандемьера IV года (23 сентября 1795 года) был оглашен конечный результат голосования.
Конституция была принята повсеместно.
Декреты тоже были одобрены значительным большинством голосов.
В некоторых местностях даже проголосовали за короля, что подтверждало, до какой степени вольности дошел народ всего через два месяца после 9 термидора.
Известие о принятии республиканской конституции вызвало в Париже сильное волнение, двойственные и противоречивые чувства: радость – у патриотически настроенных членов Конвента; ярость – у членов роялистских секций.
Тогда секция Лепелетье, известная на протяжении Революции под названием секции Дочерей святого Фомы, самая реакционная из всех, состоявшая из гренадеров, защищавших 10 августа королевский дворец от марсельцев, выдвинула следующую идею: «Полномочия всякого законодательного органа прекращаются при народном объединении».
Это положение, поставленное в секции на голосование, легло в основу решения, которое было разослано сорока семи другим секциям, и те встретили его благосклонно.
Это было равнозначно роспуску Собрания.
Но Конвент не дал себя запугать и ответил на это заявлением и постановлением.
Конвент заявил, что, если его власть окажется под угрозой, он удалится в какой‑нибудь провинциальный город и продолжит там выполнять свои функции.
Конвент постановил, что все земли, завоеванные по эту сторону Рейна, а также Бельгия, провинция Льеж и Люксембург присоединяются к Франции.
В ответ на угрозу роспуска он заявил о законности своей власти.
Тогда секция Лепелетье, решив помериться силами с Конвентом, направила делегацию из шести человек во главе со своим председателем, чтобы объявить Собранию о том, что она считает залогом безопасности, а именно, об изданном ею постановлении: согласно ему перед лицом объединившегося народа всякий законодательный орган должен был сложить с себя полномочия.
Председателем секции был молодой человек лет двадцати четырех‑двадцати пяти. Одетый без претензий, он отличался необычайным изяществом, присущим скорее его манерам, нежели наряду.
Согласно тогдашней моде, но не нарочито, на нем был бархатный редингот темно‑гранатового цвета с гагатовыми [285] пуговицами и петлицами, вышитыми черным шелком.
Вместо галстука он носил на шее белый фуляровый платок, и слабо стянутые концы его развевались по ветру.
Белый пикейный жилет с бледно‑голубыми цветами, брюки серо‑жемчужного цвета, шелковые белые чулки, туфли‑лодочки и остроконечная, низкая, с широкими полями черная фетровая шляпа дополняли его наряд.
Это был белолицый человек со светлыми волосами жителя севера или востока страны, с живыми, умными глазами и красными полными губами, за которыми виднелись ровные мелкие зубы.
Трехцветный пояс, сложенный таким образом, что виднелся в основном только белый цвет, стягивал его удивительно тонкую талию и был украшен саблей и двумя пистолетами.
Вошедший приблизился к решетке, оставив своих спутников позади, и с высокомерной наглостью человека, который до сих пор еще не снисходил до буржуазии или до которого буржуазия еще не доросла, обратился к председателю Конвента Буасси д'Англа.
– Граждане депутаты, – сказал он громким голосом, – я пришел заявить вам от имени центральной секции – я имею честь ее возглавлять, – а также от имени сорока семи остальных секций, за исключением секции Кенз‑Вен, что мы слагаем с вас полномочия и ваше правление окончено. Мы одобряем конституцию, но отвергаем декреты: вы не имеете права избирать себя сами. Заслужите наши голоса, а не приказывайте отдать их вам.
– Конвент не признает власти центральной секции, как и других секций, – ответил Буасси д'Англа, – и будет считать бунтовщиком всякого, кто не подчинится его указам.
– А мы, – продолжал молодой человек, – мы будем считать тираническим всякий орган власти, что попытается навязать нам незаконную волю!
– Берегись, гражданин! – ответил спокойным, но угрожающим голосом Буасси д'Англа, – никто не имеет здесь права говорить громче, чем председатель этого собрания.
– Кроме меня, – сказал молодой председатель, – кроме меня; я выше его.
– Кто же ты такой?
– Я суверенный народ.
– А кто же мы в таком случае, мы, кого он избрал?
– Вы больше никто с тех пор, как народ снова объединился и слагает с вас полномочия, которыми вас наделил. Вы были избраны три года тому назад и ослабли, устали, износились за три года борьбы; вы отражаете потребности минувшей, уже далекой от нас эпохи. Можно ли было три года назад предвидеть все события, что произошли за это время? Будучи избран три дня назад, я исполняю волю вчерашнего дня, волю сегодняшнего и завтрашнего дней. Вы избранники народа, пусть так, но народа девяносто второго года, народа, которому нужно было уничтожить королевскую власть, утвердить права человека, изгнать из Франции чужеземцев, подавить сопротивление заговорщиков, воздвигнуть эшафоты, отрубить головы высокопоставленных особ, поделить собственность; ваше дело сделано: плохо или хорошо, все равно, оно сделано, и девятое термидора стало для вас днем отставки. И вот сегодня вы, деятели бурного времени, хотите увековечить свою власть, теперь, когда ни одной из причин, благодаря которым вы были избраны, больше не существует, когда монархия мертва, враг убрался с нашей земли, заговоры подавлены, эшафоты больше не нужны и, наконец, когда раздел имущества окончен, – вы хотите, руководствуясь частными интересами и личными амбициями, навеки остаться у власти, диктовать нам наш выбор, навязать себя народу! Но народ больше не желает вас. Чистому времени нужны чистые руки. Палата должна быть очищена от всяческих террористов, вошедших в историю под именем участников септембризад и палачей; так нужно, ибо такова логика нынешнего положения, ибо такова воля народа и, наконец, ибо таково решение сорока семи парижских секций, то есть народа Парижа.
Эта речь была встречена настороженным молчанием; но как только оратор умышленно сделал паузу, в зале заседания и на трибунах поднялся страшный шум.
Молодой председатель секции Лепелетье только что во всеуслышание сказал то, о чем вот уже две недели роялистский комитет, эмигранты и шуаны шептались на всех перекрестках города.
Впервые был откровенно поставлен вопрос, разделявший монархистов и республиканцев.
Председатель собрания неистово потрясал колокольчиком; видя, что никто не обращает внимания на этот звон, он надел шляпу.
В то же время оратор секции Лепелетье, положив руку на рукоятки своих пистолетов, сохранял полное спокойствие, ожидая, когда наступит тишина и председатель Конвента сможет ему ответить.
Ждать ему пришлось долго, но все же шум наконец утих.
Буасси д'Англа показал жестом, что собирается говорить.
Это был именно тот человек, который мог достойно ответить подобному оратору.
Угрожающая надменность одного должна была столкнуться с презрительным высокомерием другого. Аристократ‑монархист сказал свое слово, аристократ‑либерал приготовился сказать в ответ свое.
Его голос звучал спокойно, хотя брови были насуплены и глаза смотрели хмуро, почти угрожающе.
– Судите о силе Конвента по тому терпению, с которым он выслушал предыдущего оратора. Если бы председатель секции Лепелетье осмелился произнести в этих стенах нечто подобное несколько месяцев тому назад, ему не дали бы договорить мятежную речь до конца. Постановление об аресте оратора было бы принято тут же, во время заседания, и на следующий день его голова скатилась бы на плаху. Дело в том, что в пору кровопролитий люди сомневаются во всем, даже в своих правах, и, дабы не сомневаться, уничтожают источник сомнений.
В дни спокойствия и могущества мы поступим иначе, будучи уверенными, как сейчас, что защищаем свои права, на которые посягают секции. И нас поддерживает вся Франция, в том числе и наша непобедимая армия. Мы выслушали тебя терпеливо и отвечаем тебе без гнева: возвращайся к тем, кто тебя послал, и передай, что мы даем им три дня, чтобы они одумались; если же через три дня они добровольно не подчинятся декретам, мы вынудим их на это силой.
– А вы, – сказал молодой человек с прежней твердостью, – если через три дня вы не сложите с себя полномочий, если через три дня вы не отмените все декреты и не провозгласите свободные выборы, мы заявляем вам, что весь Париж выступит против Конвента и народный гнев обрушится на него.
– Хорошо, – сказал Буасси д'Англа, – сегодня десятое вандемьера…
Молодой человек не дал ему договорить.
– Значит, тринадцатого вандемьера! – ответил он. – Клянусь, это будет еще одна дата, которая добавится к кровавым датам вашей истории.
Он вернулся к своим спутникам и покинул вместе с ними зал заседаний на этой угрожающей ноте; никто даже не знал его имени, ибо всего лишь три дня назад по рекомендации Леметра он был избран председателем секции Лепелетье.
Однако каждый подумал: «Это не человек из народа и не буржуа, это один из «бывших».
Глава 6
ТРИ ВОЖДЯ
В тот же вечер центральный комитет секции Лепелетье собрался, чтобы убедиться, что секции Бют‑де‑Мулен, Общественного договора, Люксембурга, Французского театра, а также секции улицы Пуассоньер, Брута и Тампля – на его стороне.
Затем члены секции обошли улицы Парижа с группами мюскаденов (мюскадены – синоним «невеоятных» в более широком смысле), кричавших на ходу:
– Долой две трети Конвента!
Конвент, со своей стороны, собрал в Саблонском лагере всех солдат, которых он смог найти, приблизительно пять‑шесть тысяч человек во главе с генералом Мену; [286] в 1792 году он командовал второй армией, сформированной в окрестностях Парижа, а затем был отправлен в Вандею, где был разбит.
Зарекомендовав себя таким образом, он был 2 прериаля назначен командующим внутренними войсками по рекомендации Конвента и спас его.
Несколько групп молодых людей, кричавших «Долой две трети!», повстречались с патрулями Мену и, вместо того чтобы разбежаться после предупредительного оклика, принялись стрелять из пистолетов; солдаты ответили им ружейными выстрелами – и потекла кровь.
Тем временем, то есть в тот же вечер 10 вандемьера, молодой председатель секции Лепелетье, заседавшей в монастыре Дочерей святого Фомы (он возвышался в ту пору как раз на том месте, где построена нынешняя биржа), поручил своему заместителю вести собрание, вскочил в коляску, которую увидел на углу улицы Нотр‑Дам‑де‑Виктуар, и приказал отвезти его в большой дом на Почтовой улице, принадлежавший иезуитам.
Все окна этого дома были закрыты, и ни единого проблеска света не пробивалось наружу.
Молодой человек приказал остановить экипаж у дверей и расплатился с кучером; дождавшись, когда карета завернула за угол улицы Говорящего колодца и стук колес постепенно затих, он сделал еще несколько шагов, прошел вдоль фасада дома и, убедившись, что на улице никого нет, постучал особым образом в низкую калитку сада; калитка почти сразу открылась: несомненно к ней был приставлен человек, обязанный немедленно впускать посетителей.
– Моисей! [287] – сказал этот человек.
– Ману! [288] – отвечал гость.
Когда в ответ на имя законодателя древних евреев прозвучало имя индусского законодателя, молодой председатель секции Лепелетье был пропущен в сад и калитка закрылась.
Он обогнул дом.
Окна, выходившие в сад, были столь же плотно закрыты, как и те, что выходили на улицу; лишь дверь, которая вела на крыльцо, была открыта, но ее охранял другой человек.
Теперь уже гость сказал ему:
– Моисей!
В ответ прозвучало имя Ману.
Привратник посторонился, пропуская молодого председателя; не встречая больше препятствий на своем пути, тот направился к третьей по счету двери, открыл ее и вошел в комнату, где сидели те, кто был ему нужен.
Это были председатели секций Бют‑де‑Мулен, Общественного договора, Люксембурга, секций улицы Пуассоньер, Брута и Тампля, которые пришли заявить, что готовы разделить судьбу центральной секции и поднять восстание вместе с ней.
Как только вновь прибывший отворил дверь, человек лет сорока пяти в генеральской форме подошел к нему и протянул ему руку.
Это был гражданин Огюст Даникан, [289] только что назначенный командующим всеми секциями. Он сражался в Вандее с вандейцами, но был заподозрен в сговоре с Жоржем Кадудалем [290] и отозван; затем чудом, благодаря 9 термидора, избежал гильотины и недавно вступил в ряды контрреволюционеров.
Сначала секции хотели назначить на эту должность молодого председателя секции Лепелетье, настоятельно рекомендованного роялистским агентством Леметра и три‑четыре дня тому назад вызванного из Безансона. Узнав, что место уже было предложено Даникану, молодой председатель понял, что лишать его обещанного командования значило приобрести врага в лице этого человека, обладавшего большим авторитетом во всех секциях, и заявил, что ограничится вторым и даже третьим местом, при условии что ему отведут как можно более активную роль в сражении, которое непременно должно было начаться со дня на день.
Перед тем как подойти к вошедшему, Даникан разговаривал с невысоким коренастым человеком с кривым ртом и хмурым взглядом. Это был Фрерон.
Фрерон, от которого отреклась Гора, отдавшая его на растерзание ядовитым укусам Моиза Бейля, [291] был сначала ярым республиканцем; когда от него с презрением отвернулись жирондисты, отдавшие его на растерзание Инару, и тот испепелил его своими проклятиями, Фрерон лишился маски патриота и обнажил свою сущность; покрытый язвами преступлений, он ощутил потребность укрыться под знаменем заговорщиков и перешел на сторону роялистов: как и все обреченные партии, они были неразборчивы в выборе тех, кого вербовали.
Мы, французы, были свидетелями множества революций, но ни один из нас не способен объяснить, чем вызывалась антипатия к тому или иному политическому деятелю в смутные времена, а также понять причину некоторых союзов, настолько лишенных логики, что это не укладывалось в голове.
Фрерон был никчемным человеком и ни в чем себя не проявил: не был наделен ни умом, ни характером, ни политическим чутьем; это был один из тех литературных поденщиков, что работают ради куска хлеба и готовы продать первому встречному остатки чести и свое доброе имя, оставленное отцом.
Он был направлен в провинцию в качестве народного представителя и вернулся из Марселя и Тулона обагренный кровью роялистов.
Объясните же, каким образом Фрерон неожиданно оказался во главе влиятельной партии, состоящей из молодых, энергичных, жаждущих мести людей, одержимых страстями, которые в пору безмолвия законов приводят к чему угодно, но только не к тому, за что порядочный человек подаст вам руку.
Фрерон только что с большим пафосом сообщил о том, что его подопечные, как уже было сказано, затеяли перестрелку с солдатами Мену.
Молодой председатель, в отличие от него, рассказал с необычайной ясностью о том, что произошло в Конвенте, и заявил: отступать уже поздно.
Война между депутатами и секционерами начиналась.
Победа, бесспорно, ждала того, кто первым приготовится к схватке.
Какой бы сложной ни была ситуация, Даникан заметил, что они ничего не могут решить без Леметра и того, с кем он ушел.
Не успел генерал договорить, как глава роялистского агентства вернулся с человеком лет двадцати четырех‑двадцати пяти; у него было круглое открытое лицо, белокурые курчавые волосы, почти полностью закрывающие лоб, голубые глаза навыкате, голова, втянутая в плечи, широкая грудь, богатырские руки и ноги.
Он был одет подобно богатым крестьянам Морбиана, но золотые галуны шириной в палец окаймляли воротник и петлицы сюртука, а также края его шляпы.
Молодой председатель подошел к нему.
Шуан протянул ему руку.
Оба заговорщика несомненно знали, что должны были встретиться и, хотя не были знакомы, сразу же узнали друг друга.
Глава 7
ГЕНЕРАЛ КРУГЛОГОЛОВЫЙ И ВОЖДЬ СОРАТНИКОВ ИЕГУ
Леметр представил их друг другу.
– Генерал Круглоголовый, – сказал он, указывая на шуана. – Гражданин Морган, глава Соратников Иегу, – прибавил он, кланяясь председателю секции Лепелетье.
Молодые люди пожали друг другу руку.
– Волею случая мы родились в противоположных концах Франции, – сказал Морган, – но нас объединяют общие убеждения. Мы одного возраста, однако вы, генерал, уже знамениты, тогда как я еще пребываю в безвестности, разве только известен несчастьями своей семьи. Эти несчастья и мое желание отомстить за них дали мне возможность получить рекомендацию роялистского комитета Юры и должность, которой я обязан секции Лепелетье, избравшей меня своим председателем по рекомендации господина Леметра.
– Господин граф, – отвечал генерал‑роялист с поклоном, – я не имею чести принадлежать, как вы, к французской знати. Нет, я всего лишь дитя соломы и плуга; если нам суждено сложить голову на одной и той же плахе, не грех узнать друг друга получше: кому же понравится умирать в обществе того, с кем не хотелось бы жить?..
– Все ли дети соломы и плуга в ваших краях, генерал, изъясняются столь изысканным образом? В таком случае, вам не пристало терзаться сожалениями по поводу того, что не родились среди знати, к которой я принадлежу по прихоти судьбы.
– Я должен заметить, господин граф, – продолжал молодой генерал, – что мое воспитание было отнюдь не типичным для бретонского крестьянина. Я был старшим из десяти детей в семье, и меня рано послали в ванский коллеж, где я получил основательное образование.