Мой отец, Пугнин Владимир Иванович, родился 1926 году. Судьба бросала его из одного края страны в другой. С автоматом в руках он прошагал по Белоруссии, затем служил на Украине. А в мирное время его занесло аж до самого острова Врангеля, где он работал директором школы-интерната. Побывал отец и на юге – в Туркмении, в долине Фюрюза что недалеко от Ашхабада, где изучал звездное небо перед запуском первого искусственного спутника Земли. Затем жизнь его протекала на рязанской земле, где он работал в двух институтах: 10 лет в педагогическом и 35 – в радиотехническом.
Ушел отец из жизни в 2004 году. Он оставил мемуары, в которых рассказал о своей жизни. И эти воспоминания я предлагаю сегодня вашему вниманию.
ПРОВОДЫОТЦА НА ВОЙНУ.
Для людей старшего пополнения жизнь делится на две части: до войны и после. Конечно, я помню, как в 12 часов дня выступил Молотов и объявил о начале войны с немцами. Было воскресенье, вся семья в сборе. Побледнел отец, заплакала мать.
В 2 часа ночи в окно постучал посыльный из военкомата. - Иван Матвеевич, не забыл! Отправление завтра в 12 часов дня.
Именно день 23 июня мне врезался в память, когда я провожал отца на войну. К 12 часам дня всей семьей пошли на вокзал. Ярко светило солнце. На перроне вокзала собралась большая группа мужчин, женщин, детей. Провожали командиров запаса. Они за последние полтора года дважды призывались на месячные курсы. После объявления мобилизации они через 24 часа должны были явиться в свои воинские части. В основном это были люди среднего возраста, работники райкома партии, райисполкома, военкомата. Наша небольшая группа расположилась на полянке слева от входа в вокзал. Стояли отец, мать, рядом сестры и братишка. Я стоял рядом с отцом, не понимая весь ужас происходящего. Все знакомые лица, почти все сослуживцы отца по прежней работе в райкоме партии. Мужчины пытаются успокоить своих жен: «Не плачьте, месяца через три вернемся, разобьем фашиста». Завязывается разговор, долго ли продлится война. Отец говорит: Да силен фашист, всю Европу захватил, нелегко будет с ним справится.
- Да. Иван Матвеевич, - обращается к отцу его старый товарищ по работе в райкоме партии - драка будет жестокая и долгая. Вот еще он - указывая на меня - пойдет к нам на подмогу.
А мне в ту пору было только 15 лет. Эти слова меня поразили. Отец был взволнован, в его глазах виднелось такая отчаянная печаль, что я отвел глаза. Ведь он оставлял пятерых детей, жену в положении, да 300 рублей денег - свою последнюю зарплату.
Подошел пассажирский поезд. Последние слезы, плач. Поезд тронулся, увозя наших отцов и братьев на войну. Провожающие скоро разошлись и вокзал продолжал жить еще мирной жизнью.
Когда я познакомил с данными записками своих родных, то сестра Тамара сказала, что и народу было много, даже играл духовой оркестр, да и «скорая помощь» была и крику и плача было много. Отец хотел приласкать самую младшую Галю 3-х лет, взять на руки, но она закапризничала.
Но я не помню ни этого случая, ни оркестр, не могу лишь забыть глаза отца.
И никто тогда не мог предположить, что война, названная Великой и Отечественной, продлится тысяча четыреста восемнадцать дней и ночей, унесет миллионы человеческих жизней, что немцы дойдут до Сталинграда, что в конце концов наши дойдут до Берлина и знамя Победы взовьется над рейхстагом, что и мне, как предвидел товарищ отца, восемнадцатилетнему, придется надеть шинель, топать по Белорусским полям и кричать не «ура» в атаках, а в богу… мать.
Но все это будет потом. А пока шел только второй день войны.
ЧЕРНЫЕ ДНИ ОККУПАЦИИ
В конце августа я проводил мать в больницу, а затем встретил с новорожденной сестренкой. Теперь нас, детей, стало шестеро. Мне самому старшему 15 лет, Ане - 10 лет. Толе - 7 лет, Тамаре - 5лет, Гале - 3 года и малышка Тася. На зарплату отца купили пуд пшена да 5 кг соли. Вот и все наши запасы на войну.
В 1941 году я закончил 7 классов, получил свидетельство с отличными оценками и поэтому без экзаменов был зачислен на первый курс Михайловского педучилища. В сентябре начались занятия в педучилище. Весь сентябрь и половину октября работали в соседних колхозах, убирая зерновые а затем и картошку.
Между тем война докатилась и до наших краев. Потоком пошли беженцы, гнали стада коров. Участились полеты вражеских самолетов. А 8 октября три «юнкерса» с высоты не более 200 м облетели город, обстреляли райком партии и бомбили станцию.
Мать выпросила у секретаря райкома Казакова лошадку, посадила детишек на телегу, погрузила нехитрую поклажу и поехала на свою родину с. Виленку. Там жила жена Григория Матрена, ее трое детей и бабка. Дед умер в 1934 году. Бабка боялась только Григория и Матрены. Конечно, никто не был рад нашему приезду. Если Матрена еще терпела нас, то бабка делала все, чтобы отравить наше присутствие. Хуже всего, что она начала стравливать детишек. Обстановка была невыносимая. Около правления колхоза стоял нежилой дом, в котором размещался курятник. Мать сходила к хозяйке этого дома, та разрешила временно его занять. К счастью печка в доме была цела. Мать вычистила весь мусор, отмыла дом, где мы и стали жить. К сожалению, от кур осталось много паразитов и нас стали одолевать вши. Кипячение с золой мало помогало, а о мыле мы могли только мечтать.
Колхоз выделил нам копну ржи, которую я молотил. Единственной едой у нас была распаренная рожь. Раза два матери удавалось обменять рожь на муку.
После переезда матери в деревню, в квартире я остался один. Стало холодно, топить было нечем. Мать упросила своих знакомых Шаровых пустить меня временно на квартиру. У них я прожил с середины октября до 9 ноября. Питался в столовой педучилища, где до прихода немцев кормили сносно.
Постепенно число студентов в группе таяло. К началу ноября осталось 5 человек. Каждую субботу я ходил в деревню. Восьмого ноября я пришел к Шаровым и услышал о параде на Красной площади и выступлении Сталина. А 9 ноября на занятия пришли только трое. Занятия прекратились. Я ушел от Шаровых на Виленку. Там помогал матери добывать топку, молотил рожь. На главной площади у церкви в палатке давали по буханке хлеба в одни руки. Иногда мне удавалось, отстояв очередь, получить буханку хлеба.
Как обычно 24 ноября пошел за хлебом. Снег уже выпал, было холодно. Небо было закрыто свинцовыми облаками. В воздухе стоял непрерывный гул от вражеских и наших самолетов, но самих самолетов не было видно. Говорили, что видели как наш двукрылый ястребок врезался в «юнкерс». На подходе к церкви встретил телегу, на которой везли раненого летчика. У палатки была громадная очередь. Слышались разговоры, что немцы обошли Тулу и ворвались в Михайлов. Как я потом узнал, действительно в этот день 10-я моторизированная дивизия 24 танкового корпуса немцев захватила г. Михайлов.
Вдруг послышался шум моторов и на площадь, со стороны города, выскочили три мотоцикла с колясками, а за ними три автомашины с солдатами. Они остановились на площади, потом послышалась какая то команда и машины поехали дальше на железнодорожный разъезд. Эта была немецкая разведка. Через 15-20 минут они возвратились и остановились около палатки. Несколько солдат спрыгнули с машин. Они были в темно-серых шинелях, высокие, здоровые. Один подошел к палатке, что-то прокричал, махнул автоматом. Очередь отхлынула от палатки. Немец взял несколько буханок хлеба и пошел к машине. Другие солдаты ходили вдоль очереди, поднимали шапку у мужиков, если стрижен, то солдат. Забрали около 10 мужиков, которые отчаянно кричали: я трудфронт. Затем разведка уехала.
Толпа на миг притихла. Потом кто-то крикнул: Братцы! Власть переменилась, круши! Мигом палатка была разгромлена, затем наступила очередь промтоварного и продуктовых магазинов. Дошла очередь и до пекарни. Смотреть на дико орущую толпу было страшно.
Я прибежал домой без хлеба, рассказал матери о виденном. Она побледнела.
Ночью были разгромлены колхозные кладовые, а следующим днем — конюшню, и все, что осталось в кладовых и правлении. Начались черные дни оккупации.
Как-то в поисках матери, которая куда-то ушла, я заскочил в правление колхоза, и попал на собрание мужиков, которых собрал председатель сельсовета. Он говорил, что настала тяжелая пора, надо держаться дружно т. д. Мужики слушали, тихо переговаривались друг с другом, курили. Потом послышались возгласы, а не пора ли устроить Варфоломеевскую ночь, посчитаться кой с кем. Но большинство мужиков молчало. Я быстро покинул собрание.
Скоро в правлении, бывшем доме Морозовых задымилась труба. Это вернулись родственники прежних хозяев Морозовых. Одна из них, Алина, ходила по дворам и требовала вернуть все, что было унесено из колхозных кладовых.
Каждый день мы ждали расправы. Ведь у отца, который работал райкоме партии и был директором карьера, в деревне было много врагов.
По-прежнему единственной пищей была распаренная рожь. Хотя у отца на Виленке было много родных, только одна тетка дала нам ведро мелкой полу гнилой картошки. Хуже всего не было соли. Мать нашла в кладовку бочку в которой солили огурцы. Мы ее разломали, доски вымачивали в воде, которая становилась подсоленной. Вот эту воду мы пили как лекарство.
30 ноября нас чуть не сожгли, не кто ни будь, а наши, свои. Я был на улице, слышу крики, треск мотора. Вижу, совсем низко над домами летит «кукурузник» летчик бросает в дома бутылки с зажигательной смесью. Я даже увидел лицо этого летчика, молодого парня. У нашего дома стояла ветла, на которой в развилке была солома. Вот в нее, видимо, и целился летчик. Но промахнулся. Бутылка попала в ворота внутри двора. Пошел белый дым, но огня не было. Мы, все деревенские, благодарили рабочих за некачественную жидкость КС.
Четвертого декабря мать попыталась обменять пуд ржи на немного муки у родной тетки. «А зачем вам мука, говорят, что в Михайлов пришел карательный отряд, так что вам жить осталось недолго» - заявила она.
Прошел слух, что недалеко от Михайлова, в Поярково, был бой. Некоторые утверждали, что это была разведка боем. Появилась слабая надежда на освобождение.
В ночь на 6 декабря около 12 часов ночи послышались выстрелы, разрывы снарядов, треск пулеметов со стороны Михайлова. Выстрелы не прекращались до самого утра. Ясно, что идет бой. Ждем с нетерпением утра. Рассвело. Послышался шум машин. В сторону Михайлова промчался танк с красной звездой и две машины - наша разведка. К колодцу подошли две женщины за водой. Из-за облаков вынырнул «мессер» и их обстрелял. Раньше такого не было.
К вечеру привезли на машинах раненых солдат и на ночь разместили по домам. К нам привели одного бойца, а нам и покормить его было нечем. Мы еще не верили в свое спасение. Но на следующий день по деревне в сторону Михайлова прошло колонна наших солдат, более тысячи. Видимо, полк.
Мать стояла у окна, смотрела на солдат, а потом заплакала. Первый раз после проводов отца. Мы окончательно поверили, что спасены. Через несколько дней по деревне поползли слухи, что у полицаев в городе нашли списки семей, подлежащих ликвидации. По Виленке таких было около 300 семей, причем кроме коммунистов и комсомольцев были включены все, даже депутаты сельских советов. Для многих критиков Советской власти это явилось холодным душем.
Через несколько дней после освобождения к нам пришла с поселка Змеинка, что в 3 км от Виленки, сестра матери Хорохорова Анна Алексеевна. У нее было пятеро детей, муж в армии. Она ужаснулась нашему бытию и предложила перебраться к ней. Вскоре мы перебрались на Змеинку. Первым делом отмылись, прогладили белье - освободились от вшей.
Вскоре наш сосед по квартире в Михайлове Карпов передал матери, что нашу квартиру пытаются заселить. Мать с малышкой и я отправились в город. В нашей квартире расположился сосед. Мать вынесла его вещи, вымыла квартиру. Всю посуду утащили, деревяшки - стол и кровать остались. Несколько дней я жил один в квартире. Помогал сосед Карпов. Топку собирал на улице. В конце декабря на Змеинку пешком из Коломны пришла сестра матери Сима. Она была замужем за Козеевым Василием. За два года до войны они уехали в поселок Щурово под Коломной. Там вскоре получили квартиру. Василий работал машинистом на паровозе. В начале войны в Коломне был сформирован партизанский отряд, который не раз ходил в тыл к немцам. Василий был пулеметчиком. В последнем походе под Калугой отряд попал в засаду. Отход отряда прикрывал Василий. Он погиб. Похоронен в г. Калуга.
К новому 1942 году мы перебрались в Михайлов. Получили карточки. Матери в военкомате выдали деньги по аттестату отца. Начались дни борьбы за выживание. Ходили на колхозные огороды, собирали замерзшие капустные листья, весной - мерзлый картофель, из которого делали оладья. Ходили по полотну железной дороги и собирали кусочки угля. Но больше всего страдали от отсутствия соли. Денег, получаемых по аттестату отца, едва хватало на оплату продуктов, получаемых по карточкам.
Город после оккупации выглядел мрачно. Центральная улица разрушена бомбежкой. Центральная улица разрушена бомбежкой. Много искореженной немецкой техники. Хотя саперы и прошли, но все равно валялось много патронов, гранат, мин.
Здание педучилища серьезно не пострадало. Мебель и библиотеку удалось сохранить. Занятия начались, занимались в зимней одежде. Хуже всего, что не было бумаги. Писали на книгах. В почете были книги Маяковского, в них было много чистого места. Преподавательский коллектив еще не отошел от шока, вызванного оккупацией.
За два дня до наступления нашей армии в город вошел карательный отряд. День они вместе с местными полицаями пьянствовали, а на второй день ходили по домам и всех мужиков от 16 до 60 лет выгоняли к станции, где формировали гужевые обозы для немцев. Часть этих обозников под Тулой отбили конники Белова, а часть гак и пропала. Наш физик сумел спрятаться в дровяном сарае. У преподавательницы математики сын 16 лет был послан копать окопы под Смоленск, там и пропал. Мать стала «чокнутой», на каждом занятии вспоминала сына и плакала.
Преподавательница музыки Мария Васильевна Ушакова, представительница старого дворянского рода, поклонник немецкой литературы, читала любимых писателей в подлиннике, с ужасом рассказывала, как ее ограбил немецкий офицер. Во время оккупации у нее на квартире поселился немецкий офицер, выпускник Гитенгентского университета. Однажды они беседовали о немецкой литературе, и офицер заметил у нее на руке золотые часики. Он подозвал денщика, указал на часы. Солдат подошел, мадам урр, лихо снял с руки часы. А офицер продолжал говорить о немецкой литературе.
Директор и его жена - преподавательница немецкого языка, исчезли. Говорили, что они сотрудничали с немцами.
Но постепенно жизнь налаживалась. Еще не было света, перебои с подачей воды. Но оживали школы, больницы. Пошли в школу Лня и Толя. Тамара и Галя сидели дома. Наша малышка вскоре от голода умерла. Вести домашнее хозяйство матери помогала Аня. Не было тетрадей, не хватало одежды. Дети всегда были голодны. От голода плохая память, но они продолжали учиться.
Почти все время я проводил в педучилище. Во время оккупации запасы картошки и капусты растащили, так что в столово кормили очень скудно.
Столкнулись и с такой проблемой - добывание огня. Спичек не было, вернее на базаре были, но стоили очень дорого. У соседа нашелся немецкий переносной аккумулятор. Из немецкой радиолампы, которых много валялись на улице, я добыл тонкий проводок, подсоединил его к двум изолированным медным проводам, а те к аккумулятору. На сковороду положил бумагу, на которую насыпал порох, в порох запал. При включении тока проволочка накалялась, поджигала порох - тот бумагу. Огонь добыт. Так на дню 2 -3 раза почти полгода добывал огонь, пока не разрядился аккумулятор.
Но иногда и у нас бывали праздники. Моя тетя Ася в 1938 году уехала в Магадан, работала в политотделе поселка Сусуман. Там вышла замуж. Она иногда присылала нам немного денег. Тогда мать устраивала нам праздник. Покупала ведро картошки, стакан соли. Вечером варили картошку в мундире, делили на 6 долей. Как тяжело было смотреть на братишку и сестренок, осунувшихся, жадно поедающих картошку. Иногда мать ходила в деревню, обменивали оставшиеся вещи отца на муку и картошку. Я замирал от страха, ожидая ее возвращения. Ведь такие ходоки были легкой добычей бандитов.
В педучилище из нас готовили учителей начальной школы. Поэтому основное внимание уделялось методикам обучения по арифметике, русскому языку, литературе. Читали большой курс педагогики и психологии, учили правильной артикуляции, поведению перед классом. А на общетехнические дисциплины мало обращали внимание. Тригонометрия была за бортом, зато был большой курс по сельскому хозяйству. В результате ремесленных навыков для работы мы получили достаточно, а общеобразовательная подготовка была значительно ниже, чем в средней школе.
Так пролетел 1942 год, а в 1943 году я уже был на последнем выпускном курсе. В начале сентября вступил в комсомол, а в ноябре был призван в ряды Красной Армии.
ПЕРВЫЙ БОИ.
Моя военная служба началась в 16 учебном полку под г. Покровом, где из нас пытались сделать младших командиров. Учили нас жестко, но по старинке. Мы до одури собирали и разбирали затвор винтовки, кололи чучела штыками, но и понятия не имели о технике стрельбы из винтовки, ручного пулемета, а тем более из противотанковых ружей. Кормили нас по 9-й норме довольно прилично, но есть хотелось всегда. В конце апреля 1944 года, не доучив до выпуска, нас отправили на фронт. Наш суровый старшина плакал, провожая нас.
Из вагонов высадили под Смоленском, а затем маршевыми ротами привели под г. Витебск. Шли по полностью опустошенной земли, напичканной минами. Я попал в 17 гвардейскую стрелковую дивизию 48 гв. стрелковый полк 2-й батальон 2-ю роту. Мне вручили автомат ППШ. Полк в зимних боях понес тяжелые потери, так что роты фактически формировались заново.
Расположились мы в долине Лучеса, в землянках, накрытых лишь ветками. Офицеры роты, побывавшие в боях, принялись нас основательно учить премудростям военной науки, переучивая всему, чему учили в учебном полку. Прошли стрельбы, даже из автомата, бросили по боевой гранате. Прошли учения по штурму полосы. Мы строчили из автоматов, подбежали к окопам, бросили по гранате и.... легли. Долго потом на разборе учения командир полка потешался над нами.
Так в учениях прошли недели три. Наш батальон был во втором эшелоне, а в окопах сидел первый батальон. Ночами ходили на передний край рыть окопы, и каждый раз немцы угощали пас бешенным минометным огнем. Когда комсорг батальона выяснил, что я «почти учитель», то поручил выпуск боевых листков, а командир роты - составить список роты, т.е. временно быть писарем роты. Часто в роту приходил и парторг батальона, хотя среди солдат коммунистов не было, лишь половину были комсомольцы. Перед боями в роту влились опытные солдаты, пришедшие из санбатов. Их груди украшали ордена и медали.
Перед наступлением нам выдали сухой паек, патроны и гранаты. Ночью тихо покинули обжитые берега Лучесы. Под утро пришли па передовую юго-западнее Витебска, в так называемый «мешок», пробитый в результате зимнего наступления.
Быстро заменили находившихся там солдат, стали обживать окопы. Ночью подтянули артиллерию, 76 мм орудия установили прямо за окопами. Утром следующего дня началась артподготовка, пошел дождь. Взвилась ракета, командир роты крикнул: Вперед! Мы выскочили из траншей. Вражеский огонь был очень слабый, хотя мины рвались.
Нас построили в колонну и по узкой дорожке повели к берегу Лучесы. Наши саперы во время артподготовки сумели отбить у немцев мост. Мы быстро перебежали по мосту, и попали в деревню, совсем целую. Здесь мы увидели около пятидесяти ошалевших немецких солдат, захваченных в плен. К сожалению, были и у нас потери.
Встречи с жителями были шумными, трогательными. В деревню въехали танкисты. Зазвучала гармошка. Старшину и меня буквально затащил к себе старик, навязав по два яйца. Затем ночью долго шли, вышли на запад от Витебска. Нашу роту посадили в засаду у дорого. Окопались, замаскировались. Из-за кустов на дорогу выпрыгнула здоровенная собака с ошейником, прибежала в нашу сторону, что-то заметила и кинулась в кусты. Через полчаса к нам прокрался артиллерист - наблюдатель.
- Что же вы собачку пропустили? Мы хлопали глазами. Какие же мы еще «зеленые».
Вечером пришел нач. штаба батальона и повел роту в деревню, через которую немцы пытались вырваться из окружения. Пришли, расположились в траншеях. Там было много солдат из различных частей. Только что стало светать, как раздался шум, крик «Немцы!» Командир роты крикнул «За мной» и выскочил из траншеи. Мы попрыгали следом. Смешались с немцами. Вижу, солдат нашей роты Кувшинников с ручным пулеметом наперевес конвоирует немца в тыл (как нас учили в учебном полку).
- Что ты с ним возишься - крикнул пробегавший мимо пожилой солдат, срезав короткой очередью немца. - Вперед!..
Какое-то мгновение было трудно стрелять, убивать людей. Но это не люди, это фашисты! Цепь немцев смяли, подбежали к их окопам. Нас осталось очень мало. Наш старшина кричит мне — поворачиваем! Мы к своим окопам. А немцы подвозят на машинах новых солдат. И так повторилось два раза. Затем немцы пустили вперед бронетранспортеры с пушками, за ними пехота. Часть траншеи оказалось открытой. Вот туда и хлынули немцы. Я стреляю короткими очередями. Вдруг слышу: Черт, что стреляешь над ухом! И смех и горе.
Бой распространился на большую территорию. Наконец мы оказались на высоком берегу лощины, во ржи. Бегают, кричат, матерятся офицеры. А наш солдат признает только своего командира. Я присел у края ржи, стал заряжать диск. Вдали показалась цепь немцев. Вижу, сержант как в тире с колена стал стрелять из карабина. Вмиг рядом залегли и славяне. Рядом со мной лежал Саша Рязанцев из одной роты по учебному полку. Мы стали стрелять одиночными в немца, пули били по пашне, поднимая фонтанчики. Было еще далеко. Но вот немец зашатался. И меня, и, видимо Сашу охватила такая злость на немца, что мы вскочили, заорали в богу - мать, хотя раньше я никогда не ругался, и бросился вперед. Не успели мы сделать и трех шагов, как раздался топот, толпа солдат проглотила немецкую цепь и помчалась дальше, сметая все на своем пути. За деревней натолкнулись на немецкие танки и бронетранспортеры. В общем, смертельная игра в кошки-мышки продолжалась до темна.
В одной из лощин залегли цепью. Недалеко от меня справа пристроился солдат с ПТР. Немцев не видел, но пули свистели. Справа от меня вспыхнуло пламя, солдат с ПТР скорчился, весь почернел. Прямое попадание снаряда. Голова у меня гудела, стало непривычно тихо. Голова у меня гудела, стало непривычно тихо. Я перестал слышать. Потом на левое ухо еле слышу крики, оглянулся а солдаты вскочили и побежали вперед. Я за ними. К ночи в группе осталось несколько солдат.
Ночь провели в кустах, а утром пошли искать свои части. Идем по центру лощины, где пролегают дорога. Накануне здесь «Илы» разгромили немецкую колонну автомашин. У одной полу разбитой сидит немец весь в бинтах.
- Срезать что ли, говорит мой напарник, поднимая автомат. - Погоди! останавливаю я его, этот немец отвоевался, погляди, там танковая засада, бой еще не кончился.
Солдат опустил автомат, а немец медленно повалился на землю.
Впереди в кустах стояли несколько танков Т-34 и самоходки с длинными пушками. Не прошли мы и ста метров как в небольшой яме заметили трех убитых немцев. Мы уже прошли мимо них, как я, сам того не ожидая, повернулся и дал короткую очередь в среднего немца. Тот подскочил, что-то заорал. Шедший за мною автоматчик, дал очередь подбежал, подобрал из руки немца парабеллум и снял часы. Так на войне начинают работать инстинкты самосохранения.
В одной из разбитых машин мы увидели рассыпанные плитки шоколада и другие продукты. Поскольку мой вещмешок был пуст, то я загрузил его основательно. В походе он быстро легчал, гак как я подкармливал свое отделение и комвзвода. Полевой кухни мы не видели уже несколько дней.
Уже к обеду я набрел на свой полк и свою рощу. Из старого состава был только лишь один офицер, да четверо солдат. Остальные все новые, в том числе и командир роты.
Полк закрепился на насыпи у опушки леса. В лесу были немцы. Ждали нападения ночью. В середине ночи послышался шум, хотя я мало что слышал. Стали стрелять в темноту, бросили несколько гранат. Утром действительно обнаружили под насыпью много убитых немцев.
Всю ночь летали «кукурузники», предлагая немцем сдаваться.
Утром пошли прочесывать лес в котором оказалось полно немцев, много раненных. Славяне в первую очередь отбирали у них пистолеты, снимали часы. Стрельбы практически не было. Немцев построили в колонну, раненых они несли на руках и носилках. Командовали построением сами немцы. Многие были угрюмы, но виделись и веселые лица. Никаких зверств со стороны наших солдат я не видел.
На бугорке сидел немец, а рядом с ним наш комбат и оживленно беседовали. (Комбат хорошо знал немецкий). Немец показывал на свои орденские планки и рассказывал, за что получил. Вид у него был чрезвычайно довольный. Да, для него война окончена.
На нашем фронте было много власовцев. Часть из них попала в плен. У одного власовца в заднем кармане брюк я взял маленький пистолетик, который прятал у себя также в заднем кармане под записной книжкой. После боя построили автоматчиков в шеренгу. Вышел подполковник, сказал - Кто зол на власовцев, хочет стрельнуть. Вышли двое. Вскоре на опушке послышались автоматные очереди. Было расстреляно несколько ярых власовцев. Па многих из нас эта сцена подействовала угнетающе.
На следующий день построили наш полк, или, точнее, что от него осталось. Солдат около ста. Вид у славян был прямо таки устрашающий. Больше половины, кроме своего оружия были увешаны немецкими автоматами, за поясами у многих заткнуты парабеллумы. Последовал приказ: сдать трофейное оружие, за укрытие расстрел. Последовал обыск, многие с неохотой вынимали из вещмешков пистолеты различных марок.
Через несколько дней мне все же пришлось расстаться со своей игрушкой. Пошли дожди, форсировали какую-то реку, промок до костей. Утром, уединившись, в кустах, достал пистолетик. Он начал ржаветь. Завернул его в бумагу и отнес своему лейтенанту. В обед встретил меня лейтенант и говорит, что он начал чистить пистолетик, мимо проходил комбат, увидел игрушку и просил подарить ему. Так пистолетик от власовца перекочевал к комбату.
ШАГАЕМ ПО БЕЛОРУССИИ И ЛИТВЕ
Пока наша и другие дивизии уничтожали окруженную витебскую группировку немцев, танкисты углубились внутрь Белоруссии на 200-250 км. Нам, похоже, предстало их догнать. Дивизия двигалась одной колонной по широкой дороге. А по бокам в лесах пробирались на запад немцы. Командир нашей 17 гв. стрелковой дивизии генерал - майор Квашнин с неизменной тростью сновал на вездеходе вдоль колонны. В день проходили по 40-50 км. Уставали, на привалах засыпали. Так шли 5-6 суток. Па одном из привалов почтальон принес несколько тонких книжек. Я выбрал «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова. До этого книгу не читал, но слышал о ней. Сначала читал про себя, подсели ребята из взвода, говорят почитай вслух. Мы так увлеклись похождениями Остапа Бендера. что и переходы стали легче. Говорят, что были и стихи Есенина, но я не видел и не слышал.
Третьего июля был взят Минск.
До этого мы прошли Березину, мне она показалась не очень широкой. Затем, видимо у Западной Двины, нам дали день отдыха, помыться, привести себя в порядок.
В одном крупном населенном пункте, командир дивизии построил наш полк. Поздравил с победой, посетовал, что мало солдат с орденами и медалями, посоветовал гвардейцам отрастить усы. Начальник штаба полка зачитал приказ, в котором говорилось, 17 гв. дивизия награждалась орденом Суворова второй степени, а солдаты и офицеры представлены к правительственным наградам. Писарь батальона начал составлять списки.
Но мы уже вступили в полосу непрерывных изнурительных боев. Наша рота шла по проселочным дорогам. Командир взвода, лейтенант, окончивший Московский пединститут, потом офицерские курсы, показал нам на поле с голубыми цветами. Так я впервые увидел лен.
Мы догоняли танкистов. Подбитые шли танки, и бронетранспортеры еще горели. Вскоре полк сосредоточился на берегу реки. Мы разделись и перешли реку. Началось наступление, как говорили, уже на литовской земле. Сначала немцы только огрызались, засыпая нас минами. Потом наступление захлебнулось. Мы окопались. Только вырыли окопы, как нас ночью подняли и тихо перевели на новое место. Так повторялось неоднократно. И уставали чертовски, и хотелось спать.
Где-то в двадцатых числах июля нашу роту посадили в машину, приказали окапаться и отсекать пехоту от танков. Окопались лишь на 30-50 см, там была вода. Послышался шум моторов. Параллельно лощине по полю шли 5 немецких танков, похожих на Т-34, это их «Пантеры». Шли они как-то странно, то останавливались, то уходили вбок. Сделали несколько выстрелов. От нас они были в метрах 200 - 300. Нас загораживали кусты. Лейтенант подманил меня. Я подполз, он и говорит: как бы наши славяне не дали деру. Я поползу налево, а ты давай направо. Я пополз направо, хотя у самого, как говорят, коленки тряслись. Жаль лейтенанта, на следующий день его убил немецкий снайпер.
Но, слава богу, пехота так и не появилась. Приполз вестовой от комбата, и мы тихо, ползком покинули лощину. Самое страшное было то, что нам нечем было воевать. В диске оставалось не более двух десятков патронов, гранат не было.
27 июля нашему взводу приказали прочесать небольшой лесок. Мы развернулись цепью и буквально носом к носу столкнулись с немецкими автоматчиками. Затрещали выстрелы. Мне что-то ударило в ногу, повалился, потом понял, что ранен. Вскоре мне помогли доковылять до санинструктора, а потом и санроты.
КОНЕЦ ВОЙНЫ. ПОБЕДА.
Начались путешествия по госпиталям.
В полевом госпитале мне наложили гипс по колено. Везли через Вильнюс, разрушенный Минск и привезли в г. Сасово Рязанской области, в ЭГ-5840. В палате были лежачие с гипсом, в основном раненые в конечности, плечи. Первый месяц было тяжело, потом у многих сняли гипс. Солдаты приободрились.
Кормили очень хорошо. Давали масло, мед, сахар. Мне хватало.
Низкий поклон врачам, сестрам, нянечкам. Они делали все, чтобы солдаты поскорее выздоравливали, хотя солдаты иногда и зло шутили.
В конце декабря меня выписали в батальон выздоравливающих в г. Владимир. Так что зимой под новый 1945 год я проковылял по Рязани от станции Рязань-2 до пристани, где на кукушке довезли до Владимира (с пересадкой). Там пробыл недели три, а потом направили в запасной полк. Вот здесь-то и почувствовали разница в положении солдата. Кормили по 3-ей норме, т.е. таскать ноги еле будешь. Занимались больше лесозаготовкой, пилили, таскали бревна.
Вскоре сформировали группу имеющих 8-9 классов, группу связистов, как говорили и повезли в Венгрию. Но в г. Львове часть группы, в том числе и меня высадили и направили в особый батальон связи ВППП-9 (военно-почтовый пересылочный пункт 9) Ранее этот батальон был в Ташкенте, занимался цензурой писем.
Во Львове батальон занимался сортировкой посылок. Из-за границы приходили партии посылок по 50 шт., их сортировали по адресам в стране. Сортировка проходила в складском помещении на вокзале, а часть стояла в центре города недалеко от оперного театра. Поскольку я таскать тяжести не мог, то меня определили во взвод охраны.
Было три отделения примерно по 15-20 солдат. Дежурили по суткам, часть солдат стояла на посту на вокзале, а часть охраняла казарму. Всего в батальоне было 500-700 человек, две трети из которых составляли женщины. Никакой воинской дисциплины не было (работали как на гражданке). Но выход за территорию казармы был запрещен. В городе сохранялось военное положение, случались нападения бандеровцев.
При постановке па комсомольской учет комсорг батальона предложил мне быть библиотекарем, поскольку библиотека была «бесхозной», т.е. в настоящий момент недоступна для студентов. Там была в основном политическая литература, но был и художественный отдел. В свободное от дежурства па постах время я стал составлять каталог художественной, выдавал книги желающим.
Восьмого мая вечером я был на посту на вокзале. Часов в восемь вечера пробежал солдат, крича: война окончилась! Вскоре послышалась стрельба. В небе появились грассирующие очереди. К нам на вокзал прибежал наш лейтенант, приказал усилить караулы. Хотя мы были до крайности возбуждены, но все же хватило ума не расстрелять боекомплект. Ведь в городе война продолжалась. Когда мы шли с поста, нас обстреляли бандеровцы. Горько, что и после победы наши солдаты продолжали погибать.
На следующий день объявили день Победы 9 мая. У нас был выходной. Радовались, мечтали скорее возвратиться домой, впервые стали задумываться о послевоенной жизни.
Вскоре меня избрали комсоргом батальона. Пробыл им 6 месяцев, пока появился офицер, комсорг батальона из расформированной части. В ВППП-9 пробыл до мая 1946 года, т.е. больше года. В январе 1946 года был назначен командиром отделения.
В конце марта у меня открылась рана, последовала медкомиссия, которая сняла меня с воинского учета. В конце апреля получил свои 300 рублей за два месяца, паек и проездной билет до Михайлова.
Дома меня не ждали. Встреча была бурной, тем более, что двумя неделями раньше приехал мой отец.
Отец всю войну прослужил в особом автомобильном батальоне главного командования. Возили они боеприпасы к «Катюшам» и другие ценные грузы. Начал он войну политруком, а закончил замкомбата в звании капитана. Под Ржевом в 1943 году отец был контужен, отравился и испортил себе желудок болотной водой.
Так для нашей семьи закончилась война.
На фото:
Пугнин Владимир (слева), Жилин Владимир
В госпитале №5840, г. Сасово, октябрь 1944 года.