Гостиный Берег
© Copyright: Клеопатра Тимофеевна Алёшина, 2017
Свидетельство о публикации №217120600259
«…там над рекой купеческий посад
и тихо дремлет старый Летний сад.»
Клео.Тим.
Впервые книга была издана под названием «Вя̀ньги» в 2002 г. в изд. «Евстолий» Ю. Малозёмова
г. Вологда. («Гстиный Берег» - книга рассказов, основанная на реальных фактах, и посвящена жителям города Вытегры времён 20–40 -х годов 20-го столетия. Прототипами героев книги
послужили жители города Вытегра и герои книги носят их имена. К.Т.Алёшина-Матюшина..
© Copyright: Клеопатра Тимофеевна Матюшина-Ал, 2017
Свидетельство о публикации №217120600259
В. Андреева отзыв на кн. Гостиные берега Клеопатра Тимофеевна Матюшина-Ал
Клеопатра Тимофеевна, Добрый вечер Вам! Спасибо за рассказы!
Читала с улыбкой.... наслаждаясь говором и интонацией. Просто песня для души))). Уже несколько лет ваша книга-словарь "Говор Вертосельги" для меня - лучшее лекарство от хандры и уныния.
Поклон Вам! И храни Вас Бог!
| Здравствуйте, Клеопатра! Прочитала Ваши рассказы в альманахе "Дебют 2017". Какая-то удивительная музыка - не все понятно, но захватывает и несет так естественно, как речка. Безусловно, у Вам есть все шансы на победу, от души ее Вам желаю. С уважением, Ольга Горбач 15.12.2017 16:04 |
Отзыв на рождественскую сказку «Обонежская рапсода»(в группе «Подножье Парнаса»)
Нина Корнеева на обонежскую рапсоду
Татьяна,как хорошо! Благодать Божия пролилась сверху словами!Сказочно,поэтично,выразительно. И всё пронизано любовью к малой Родине. Вы - патриотка и талантище!
Галина Данилова Зачиталась прямо... Как красиво написано! Очень понравилось!
Сергей фаустов (вк)20:43 16.01.2018 на «Обонежская рапсода» Клеопатра Тимофеевна! Вся правда написана, и волшебно и романтично, это как сказка. Ею надо завлекать людей-туристов, жаждущих испить воды из Вяньги ручья! И уже совсем другими - одухотворенными и очистившимися они разъедутся по своим домам!
♀ Воскресенье на ва̀жнях ♀
«На порозшей, государевым лесом поросшей, земли …» («из объявления старожилов…».
Альманах «Вытегра», т.1, 1998.)
Там, где быстротечная Озерна́я торопливо обегала Красную Горку, спеша в
объятия седого Онего, а говорливый Вя̀ньг, резко свернув с намеченного пути, бросался ей навстречу - там у Гости́ных Берегов, пароходными гудками беспокойной Вя̀ньгинской пристани, зарождался город. Белокаменные купеческие особняки, словно именитые гости над колыбелью сошлись и степенно-торжественно встали вдоль проспе́кта, взбегающего в гору, на вершине которой, благословляя золочёными крестами жаждущих, светлел куполами красавец Воскресенский собор. А слева от него на широкой торговой площади, устало, словно бабка-повитуха в ожидании младенца, присела крутобокая древняя Ва̀жня[1]. И собор и ва́жня соседствовали ещё в четырнадцатом веке и место это слыло как «Воскресе́нье на ва̀жнях» - древний Погост издавна привлекавший к себе внимание. Сюда в земли Новгородской пятины, поклонившись святым куполам, помолившись на, солнцем сияющие кресты, испокон веку стремился торговый люд. Издалека, сквозь глухие сузёмки Обонежъя, по болотистому бездорожью, попада̀ли[2] лошадьми, плыли на ло̀диях и со̀ймах[3] гости. Нескончаемой вереницей за возом воз тянулись по торговой площади к важне, гружоные хлебом, телеги, сани. Важня наполнялась скрипом и грохотом колёс, скатывающихся с огромных весов; шумным говором, щёлканьем счётных костяшек…
Отплескались метелями, отпылали лесными пожарами, отшумели зелёными вё̀снами
над Ва́жней века. На месте древнего погоста вырос город. А вокруг вырос новый лес, новые люди, новое время. Осиротевший, без икон и крестов стоит Воскресенский собор. Бессильно в немой мольбе вздымает он к небу ободранные купола: «Смилуйся, Господи! Смилуйся…». А рядом через дорогу на старой площади осколком былых времён - Ва́жня. Теперь она в другом звании и другое бремя несёт. Теперь в ней разместилась городская пожарная охрана, и Важня верно служит ориентиром центра небольшого городка и рыночной площади.
И крутилась шарманка под кирпичной стеной: «А-ахзачем эта но-о-очь?..» - вопрошала кого-то старая шарманка. А вокруг шумел торг – горластый, праздничный: «По-од-ходи – нале-тай, хватай - по-ку-пай!»
…а вот одея́ла-одея́лишкаа! Одеяла лоску̀тныы – тёпла оку̀тка, одея́ла!..
…голла̀а-нкаа, реэпкаа на радось деткам!» – расхваливали продавцы свой товар, всяк на свой манер, зазывая покупателя.
…а вот товары красныеээ: кружэваа.., кружэва-кружэва, мадама, только для вас, только для вас!»
…Рыба всяка есть локтей в пять – шесть, а плотва да лини з бо-ольшой глыбины!..
…а вот пальтишко, пальтецё́оо… - летел следом козлиный фальцет: …а пальтецо не угодно лии-и? Сам бы ел, да деньги надэ, пааль-тецо –пальтецоо на меху гагачьем, с шэлухой ра́чьеээй!
…моркоовка, морковка, капуууста!..
…настоящия серныя спичьки! - уверенным басом покрывает всех прочих двигатель технического прогресса: …пять минут шыпенье, а потом горенье! Сначала вонь, а потом огонь…
…Кро-олики, кролики, кроликии, и прочия певчия птицы!..
И, вплетаясь в разноголосье то́рга, вился печальный голос шарманки: «…аах, зачем эта ноо-чь таак была хорошааа…» - пела-тосковала шарманка. И душа замирала, окутываясь неведомо откуда взявшейся грустью о чём-то несбывшемся и, может, уже утерянном безвозвратно.
«А вот сапо̀жки-сапоги для щясливыя ноги!..» - зазывно выпевал Тимка, неспешно
продвигаясь в пестрой ярмарочной толпе горожан и торговых поезжан. Товару всякого - как у дядюшки Якова! - глаза разбегались от множества и разнообразия: бороны железные серпы, колёса, телеги, шерсть… На возах, на столах, а то и просто на земле горами: кувшины, горшки глиняные, кадушки деревянные, корзины плетёные. Голикѝ в стороне бесстыже пушились голыми вицами, рядом веники скромно зеленели сухими листочками, обещая покупателю скорое блаженство парного рая.
… пло́шки, пло́шки! Лоо-жкии! Розмалёванные поварёожки!..
Чугуны, пузатые чугуночки выстроились на земле в рядок: «Выбирай, какой на тя глядит!». Празднично сверкали, отражая солнечный жар, сковородки, рогатились мутовки, ухваты; цветы полевые скромными букетиками любопытно голубели на ярмарочную суматоху, а рядом пышно алели бумажные розы.
«…сапоги му̀́жэски оддам по-дружэски!» - обещает-заманивает покупателя Тимка, пробираясь сквозь яромарочный толо̀̀к.
…бруснИИ-ця! мочёоо-на брусё̀онка! Брусёнка!..
…пиро-ги- пиро-ги, пи-ро-гѝи! Пиро-ги пряжо́ны - на сковороды гляжо́ны, а
которы и в хайло́ сажо́ны: загибѐники, му̀шники, крупѐники, налиту̀шки, ры̀бники… …капу̀у-сни-ки, капу̀у-сни-ки!!..
…Грибы сушо́о-ныё-оо! …сушо́о-ны…
Прямо с воза торгуют мукой, пшеницей…
«Сапогии, сапоги-и!» - поет Тимка, глазея на торг, вслушиваясь в шумный базарный говор.
«Не тот нонь покупатель…». Тимка оглянулся: мужык не мужык, не похож вроде на мужыка - одёжа мужыцка, а лицо холёноё – не часто, видать, под ветром в поле быват! Нет, не с мужыков, - решил Тимка: А тот другой - ровно городовой: взгляд строгой, придирчивой! - Тимка поёжился, свернул в сторону: На ундера[4] из Шостова схо́жой, - вспомнил он: тот тоже эдак косоро̀тицце. «Са-по-гии, сапоо…» - осёкся Тимка, увидев как какой-то юркий парень, ловко подкравшись к возу с зерном, схватил кошёлку, неосмотрительно оставленную хозяином на возу, и нырнул в толпу. Мелькнул и исчез помятый околыш затасканной фуражки на его голове.
«Охти!..Ох-хой! - машет руками зазевавшийся хозяин: Выручка - ухтѐй[5]! Все - ухтѐй!» - хватался за голову бедолага: «Любушки мое, кто видал? Любушки, пожалийтё, пожалийтё Христа ра́ди!».
Тимка растерянно озирался в поисках исчезнувшего хѝтника. Круг воза уже собрались зеваки. Чужое горе не вызывало в праздной толпе сочувствия. «Нѐчя хайло́ раззявлять!». Тимка обернулся и нос к носу оказался с парнем, лицо которого было словно распорото наглой улыбкой, а злой прищур глаз под знакомым око́лышем затрёпанной фуражки не обещал ничего хорошего.
«Ойи я-а мальчишка-фу-ли-ган, дык, из де-рев-ни Тя-ти-ны-ы …» - врезалась в базарную сумятицу шальная частушка: … Оо-лонец-кия гу-бер-ни, Обо-несской Пя-ти-ны » - от Си́версова моста́ в сторону пожа́рки, у стен которой пузырились пеной и булькали, брызгая хмельной струёй, пивные бочки, по рыночной площади, поплёвывая семечковую шелуху, неспешно двигалась ша̀тия[6] парней. У̀́харь в атла̀сной косоворотке, фуражка-заломѝшечка набекрѐнь, пиджачёк-вприкѝд ползёт с плеча, хромачѝ[7] в «гармошку». За ним дружкѝ-собутыльнички – рот нарастопа̀шку: «…а ффули-фули-ффулиганы, фулиганы, да не мы… ».
Народ сторо́нится, опасливо оглядываясь вслед гулякам.
…а фули, фули… - хрипло взвизгивает хро̀мка[8] в руках ухаря, хѝщно щерясь оскалом чёрных мехов. И, покрывая базарную многоголосицу, летит над толпой разухабистое:
…а фоп-пысы-сымазывай! Кому да-валасы-казы-вай!..
Огромным потревоженным муравейником копошится рынок – гомон, шум.
«Любушки моѐэ!» - неслось жалобно с возу.
«Дядька!» - Тимка шагнул к незадачливому купцу, желая как-то помочь, утешить… Его остановил взгляд в упор, предостерегающе-угрожающий. Жестокие глаза не мигая уперлись ему в переносицу, жгли насквозь.
«Са-по-гии!..» - отвернулся Тимка («да их тутотка не один!») и пошёл в другую сторону, подальше от страшного взгляда («Мот сапоги хотят отнять?»). «Сапоги-сапожки мада̀ме на белы ножки!..
«Ну и почём?» - жадно ощупывающий взгляд воровато скользнул по сапогам, по крепкой, ладно скроенной невысокой фигурке сапожника.
(Ровно примеряицце - куда ловчѐй бить! Нет, это не купѐць! – глаз у Тимки намётан на настоящего покупателя, а этот – жыга̀н). «Сами печём! – весело белея в улыбке крепкими зубами, глянул он на басурма̀на и двинулся дальше, пятым-шестым, «хто-ё знат», каким чувством, всей спиной ощущая позади себя нарастающую опасность: «Сапоги-и, сапо-жоон-ки для дочки, для жонки… Он вдруг ощутил себя во враждебном окружении. Метнулся взглядом туда-сюда… Так и есть! - Круг него образовалось просто́рое место – толпа как-то резко раздалась в стороны, а на пути его встал тот – жыга̀нистый. Тот прятал что-то в руке - напряжённое плечо выдавало готовность ударить. Тимка сразу приметил – нож! Мускулы тимкиной груди́ напряглись, в животе похолодело. Тимка – заядлый участник праздничных деревенских драк, быстро оценил обстановку – Или пан, или пропал… «Са-по-ги, са-по-гии и!..» - с беспечным видом, не останавливаясь, шаг за шагом приближается он к поджидающей его смерти. Дождессе, погоди-ко!.. - зорко следит он за ней краем глаза: …А вот сапо-гии, са-по-гии… - не спускает глаз с лиходея Тимка (…левой – сапогам по башке, а ногой…), сжал покрепче голенища сапог, висевших через плечо: …хош по-ку-паа-ай, а, хоош, бери так!» - коротко размахнувшись, он ткнул каблуком сапога в хищный глаз и, подпрыгнув, с силой лягнул в пах противника, когда тот, не ожидавший нападения со стороны жертвы, подался вперёд для нанесения удара. Звякнуло о булыжник мостовой блеснувшее лезвие. «П-па̀длаа!» - злобно просипел супоста́т, бессильно согнувшись от боли. «Не х-хо́ркай!» - заткнул кулаком поганую глотку Тимка, и, оттолкнув нападавшего, кѝнулся в сторону (самоё время утека̀ть! Кто ё знат, скоко их тут…).
Жестокая сила бросила его на пыльную твердую землю.
Не выпуская из рук сапог (…хро̀мовы… товар дорогой… краски такой не наттѝ!..), прикрывая голову и лицо от ударов – били ногами (…с подковками!.. Сволочи... забьют!..), он пытался вскочить на ноги, но его тут же раз за разом бросали на земь… И вдруг всё стихло. Тимка вскочил, готовый встретить новый удар, но его не последовало. «Жыв?» - внимательный взгляд чёрных, смешливо прищуренных глаз излучает сочувствие.
«Держыы-и!» - понеслось над головами вслед за пронзительной трелью милицейского свистка.
«Айда̀! Беги!» – дёрнул за рукав спаситель и, крикнув ещё что-то, юркнул в толпу.
Тимка, не раздумывая - за ним. Следом слышалось тяжёлое дыхание, быстрый топот множества бегущих ног - бух-хуб…
«Сколько их там!? Догонят, убьют!» – дрожало в висках подгоняя, бух-бух – билось где-то между глаз, заплывших по́том, а сзади – хуб-хуб… Отплёвываясь, утирая разбитый нос, Тимка летел сквозь ярмарку вслед за, мелькающей меж торговых рядов, цветастой рубашкой спасителя; прячась за ларьками, возами, подныривая под испуганно форскавших лошадей.
Тишина обступила внезапно, словно он с разгону нырнул в пучи́ну. Людская сумато́шная толпа уступила место зеленолиственному покою – вокруг был лес.
«Ну, как?» – обернулся спаситель, тяжело дыша, сдерживая дыхание, озираясь: …Уйй, и красота-та какая!»- раскинув руки, обессилено упал он на траву.
«Утеклѝ!»– облегчённо вздохнул Тимка, и присел рядом, с наслажденьем отдаваясь покою. Над головой тихо шелестели резными листьями могучие дубы-великаны. Сквозь листву как сквозь решето, золотыми зёрнами солнце сыпалось, к подножью вековых стволов и прорастало там белыми звёздочками ромашек, и желтоголовыми весёлыми балаболками[9].
«У нас не хужэ!» – жмурится в голубую высь Тимка под струйками солнечного дождя.
«А где это, у вас?».
««А те не всё одно̀? – начал было, и оборвал себя Тимка (не хватало ишо спасителя свово́ обидить!...): …Во́време ты поспел, нет бы забили!» – благодарно глядит он в чёрные смеющиеся глаза.
«Арсѐнка! Ну и прыток же ты!» – из-за ближайшего дерева, запыхавшиеся от быстрого бега, выскочили двое: крепкие, черноволосые. («Голоса – в один», - вслушивается Тимка). «Дышы глубже, купец! Скажи спасибо, на твоё счастье рядом ходили, нето́, не видать бы те свету белово!» (Оба на одно лицо! - Тимка молча переводит взгляд с одного на другого). «Оне давно тут жыга̀нят, - продолжал один из черноволосых: Ничё-ничёо, типерь своё получат!».
«А и ловка̀ч же ты! – из кустов внезапно вынырнул еще один: «Откуда такой?» - лицо доброжелательно сияет улыбкой.
«Я-то? Я-то з до́му! – врождённая осторожность деревенского человека («а хто ё знат!») сдерживает откровение благодарной сердечности: «А ты откуда?» – задиристо наступает Тимка, подозревая, что это один из преследователей.
«А из кустов! Не вида̀л? – шутливо поднимает руки вверх тот: Васёнок я - браток Арсенки» - весело переглядывается он с друзьями. Смеётся отчего-то и Тимка, внимательно вглядываясь в лица новых знакомых(те двое на цыган схо́жы, такѝ жо ная̀нисты - думает он) «Вы брата̀ны, ли чё ли? »
«Мы-то? – белозубо сверкнув улыбками, переглянулись цыганистые – Мы-то братья̀̀, а братаны̀ - которые двоюродные, а мы родные. Нас у ма̀миньки шестеро сыновей–братко́в. А ты чё это сапогами маха̀иссе? На рынке, купил?»
«Продаю. Сами шьём!»
«Ух ты! Дак это мы нека̀к нужново человечька-та спасли! А говорят, Бога нет! Нам бы как раз ко двору пришолся!»
«И велик двор? – Тимку слегка покоробило такое собственническое отношение к его персоне: …На, примерь!» - протянул он сапоги босоногому спасителю своему.
«Да ты што! Не-э, не приму!» – тот аж попятился от такой щедрости.
«Да ты то́ко примерь!» – загорается легкой завистью Васёнок, любовно оглаживая блестящие голенища новеньких сапог: …Давай!..»
«Не бойсь, за погляд денег не берѐм! Неужоли моя жы̀зня сапогов не сто̀ит? Виш, - оглядел Тимка, понимающим в деле толк взглядом, ноги Арсенки, спрятавшиеся в сапогах: …ро́вно на заказ! Носи, не обно̀сяцце!»
«Неэ, - с сожалением расстаётся с сапогами Арсенка: ма̀минька сердится будет, скажет, «Где взял?».
«Ах-ха вот вы где!» – мелькнув яркими платочками в зелени кустарника, на поляну лёгкими мотыльками выпорхнули девки. Тимка зажмурился (радостно трепыхнуло в груди! На другую глянул мельком, а ЭТА!..), сердце зашлось в бешеной пляске.
«Не проглоти! – расхохотался Мишка – один из цыганистых: Васька, гляди» - повернулся он к брату: «…проморга́ш, нето, любушку-ту - уведёт, сапожник!».
Васька свысока повёл головой в сторону Тимки, самодовольно ухмыльнулся, сграбастал руками девок и закружил их, визгнувших. Разлетелись веером пышные оборки подолов, чёрными змеями метнулись косы… И метнулось вслед Тимкино сердце и, восхищённый, замер Тимка (ни у какой девки в нашэй деревне таких нет!). Васька осторожно опустил красавиц на землю, слегка поприжав к сердцу, за что и получил по курчавому затылку от той, что звали Тасия́. Васька дурашливо, по-жеребячьи взвизгнул, увернувшись, а она обернулась. На Тимку в упор глянули чёрные знакомые глаза: «Тя звать-то как?». «Тимофеем кличют».
«Тимо́ша!» - заглянула ему в лицо Шурѐйка.
«Ти́мочка!» - улыбнулась Тасия́: «Что с тобой, бра́тка? – кинулась она к Арсѐнке.
«Да купца вон этово на ярманке спасали!».
«Подрались?».
«Ак ыть бы шпана́ сбелосвѐтила!».
«Рубаху порвал… ладно, я зашью, мама не узнает! – обещает другая.
«Вы родные, што ли? – не выдерживает Тимка, вновь изумившись схожести их лиц. «Ишь какой догадливый парни́́ша!» – смеясь хлопнул его по плечу Арсѐнка: «Шуре́йка,» - обернулся он: …хватит те на Ваську пялицца! Пока розглядываешь чужово жениха, своево не упусти! Вот он жених-то!».
«Сколько тя просить, не называй миня так!» – улыбается Шурейка Тимке: «Александра я, можно Шурочка» - она шаловливо глянула на высокого цыганистого Ваську.
«Шура-Нюра-Аннушка!» – поддразнивает тот её: «Поп тя Анной окрестил, Анной, а не Алесанной!».
«Айда́ к пристаня́м,» - не слушает его Александра-Анна»: …там хоть умоитесь, вояки! На параходики поглядим, айда!» - и потянув сестру за руку, бегом бросилась из дубравы.
«Айда́ с нами!» – махнула рукой Таси́йка.
Радостно вспыхнув, Тимка бросился за ней и… и растерянно замер. И пронзительно заныло в груди, отдавая в висок, шумнуло, заколотилось в ушах, от того что взгляд чёрных смеющихся глаз скользнул мимо, и в радостно-нетерпеливом ожидании остановился на цыганистом красавце.
И плакала шарманка где-то на рыночной площади, разливая печаль над молчаливой вечерней рекой, над городским садом и над древними куполами, заливая грустью старую Важню и Тимкину душу.
Схватившись за руки Таси́йка с Васькой, забыв о Тимке, побежали под горку к реке.
Сглотнув обиду, комом вставшую в горле, Тимка заторопился следом.
Они сбежали с уго́ра прямо в объятия города. Белокаменные дома плотной стеной отделили толпу деревянных домишек от речного рукава. На другом берегу на высокой-высокой горе, называвшейся «Красной» ещё во времена пра́дедовы, взметнулись в небо золотыми крестами купола Сретенского собора. Когда-то давным-давно играли здесь вёснами наших пра́дедов деды. И река текла тихая и прозрачная, а по берегам зеленели леса, и стояли гостиные дворы, привечавшие путников, гостей ближних и дальних, стремившихся со своим товаром за выгодой в большие города. Жаркое солнце золотом стекало с куполов, заливая берёзовую тихую рощу, зелёные поляны; скатывалось с крутой горы и ныряло в прохладу светлых глубин Озерно́й. Тимка любил реку, несущую на себе неповоротливые ба́ржи с грузами, большие пароходы, плывущие куда-то за края лесные, озёрные. Каждый раз, приезжая с отцом на торги́, Тимка, улучив момент, бежал на берег и подолгу стоял, завороженный рабочей суетой на речных волнах. Мелкие лодочки юрко сновали от берега к берегу, пыхтели труженики-катера, волоча за собой длинные плоты сплавного леса. На пристаня́х было шумно, людно. Катились огромные смоляные бочки, подталкиваемые крепкими руками бригады мужиков, тарахтели колёсами тачки с тюками, и ящиками, разгружая и загружая суда; пахло угольной пылью, свежей рыбой, ещё чем-то резким, смешанным с запахом рабочего пота. На берегу – разливное пиво, квас, говор, шум…
«Во! Собачища!» – ухнул восторженно Мишка.
При виде огромного рыжего пса,Тимкины глаза восхищённо заблестели. У него дома были собаки – тоже не маленькие, на медведя с ними ходил, но этот превосходил даже Шлипку!
«Гли!» – Мишка, отбежав в сторону раздвижного моста, пронзительно сквозь пальцы свистнул. Собака остановилась, повернула в его сторону морду. А он, озорно ухнув, скрутил фигу, резко выбросив руку в сторону пса и, что есть духу, полетел к мосту. Пёс, вздыбив шерсть на загривке, угрожающе подняв хвост, мощными прыжками рванулся вслед. Расстояние быстро сокращалось: две человеческие ноги (хоть и длинные) против четырёх собачьих лап… Но Мишка уже на мосту. Пёс настигает, Мишка с разбегу вскакивает на перила моста́. Пёс в прыжке! Мишка камнем летит вниз: «Тону-у-у!», - несётся следом его крик.
«Тонет! Тонет!» - заорали оба Васьки, подбегая к мосту. Пес, не останавливаясь, сходу перемахнул через перила моста и скрылся под водой. Вот он вынырнул и, тяжело загребая лапами, высоко задирая большую лобастую голову, поплыл к берегу. В зубах он волочи́л за рубаху барахтавшегося Мишку. Выволок, выплюнул, отряхнулся – брызги веером, и неспешно потруси́л своей дорогой, не обращая больше внимания на поднявшийся вокруг него визг и суету. Мишка отжимал рубаху, прыгал на одной ножке, вытряхивая воду из ушей. Васёнок и Васька, толкаясь и смеясь, помогали ему стаскивать мокрую одежду.
«И что тут смешно́ва?» – Тимка непонимающе переводил взгляд с Васёнки на Ваську, на Мишку, отплевывавшегося от воды, попавшей в нос.
«А видал, как взъярился?» – тряхнул кудрями Мишка в сторону уходившего пса: «Он фигу терпеть ненавидит! Готов сожрать - так обижается!»
«Дак это ты што, нарошно?» – изумляется Тимка.
«Но!» – довольно похохатывает Мишка, встряхивая отжатую рубаху.
«А пошто «тону» орал, народ полошы́л?».
«Х-хыы, ак куда было девацце? Так ыть загрыз бы! А тут – человек тонет! Скажи, Вась?». «Но-оо.» - подтверждает тот, весело щурясь вслед пушистому хвосту: «Он только услыха́ет, что тонет кто, ак сразу в воду – спасать! Научен так! Его ребята зачастую дразнят – фигу кажут. А он всё равно всех спасает и про обиду забывает. - Во пёс!» – восхищенно цокает языком Васёнка.
«А чей он, хозяйский или так?».
«А во-о-он дом-то вишь за мосто́м, розы-то под окнами, там и живёт.. А ты сам-то откуда?» – все замолчали, выжидающе уставясь на Тимку.
«Отсюда не..,- замялся Тимка: …да, вёрст… да мот, слыхивали, за Упырём-болотиной над ы̀гат-озером…
«У-уй-юю! Э́во, ажно, за Лѐмой! – присвистнул изумленно Мишка: … Лѐша Лема - туда заехать – рупь, два выехать! Вёрст сорок от города, не меньше!», «А как добираться думаешь?» – в глазах сестёр сочувствие.
«А на ко̀нях, как тятинька ишо не уехал, а нет, ак пешака́!» - бодрится, успокаивая скорее себя, чем их, Тимка.
«Пошли попрово̀дим, ма́ло ли.., Мишка, идёшь, нет? Обсохнешь на ходу! Встряхнись, как пёс, да. Во-о! Давай-давай! Шагай веселей, утопленик!».
Солнце таяло в прозрачных волнах Озерной и, тихо плескаясь в зелёные берега,
уплывало в холодные воды Онѐги. Закатно полыхал край неба, упавшего на тёмные лесные дали. Уставший от праздничной сутолоки город затихал. Рыночная площадь опустела, но улицы ещё полны праздно гуляющей публики. Со стороны городского сада доносится лихая мелодия модного теперь «Матросского яблочка» - в Летнем саду среди вековых лип и белоствольных берёз расположилась танцплощадка. Духовой оркестр пожарников старался вовсю, выдувая из меди немыслимые коленца; и танцующие пары, дружно притопывая, отчего содрогался дощатый настил, мчались в бешеном кружении за всё ускоряющейся мелодией, смеясь и подпевая оркестру, заражая весельем и желанием бежать вслед. Какой-то, изрядно подгулявший, матросик, выписывая кренделя неустойчивыми ногами, торопился в ту сторону. «И йех-ый яббы-лочи-ко…», - счастливо улыбался он встречным, не удержал равновесия и кувырнулся в траву, и «…йех-ы жиз-ня моя-ты разде-рись в дос-ку!» - допел он, бестолково таращась на хохочущих прохожих.
Своих лошадей Тимка увидал издалека, ещё от Воскресенского собора, сиротливо
присевшего на обочине Народного проспекта. Лошади стояли у чайно́й под старой, оставшейся ещё от прежних времен, вывеской «Кислощѐйное заведение з газированной фрухтовой». Отец ждал. Он стоял, похлапывая кнутовищем по высокому голенищу хромового сапога.
«При чюжых не тронет!» - мелькнула обнадёживающая мысль, Тимка поёжился, явственно ощутив горячую ласку отцовского хлыста на спине: «Прошлялся! Сапоги не про́дал…».
Увидев сына в компании незнакомых парней и девок, отец спрятал гнев за густыми
бровями (него́жо сына паскудить перед чюжы́ма!): «Долго́нько што̀и-то!» – попенял: «Ись поѝ хочьш? Во̀но в кошо̀лке те оставлено».
«Бывайте здоровы!» – прощается Тимка с братьями.
«Заходи, как в городе бывать!» – белозубо улыбались те вслед двинувшемуся тарантасу. Прощально взлетели девичьи платочки: «Заходи!».
И защемило в груди, и сердце запуталось в чёрной косе …а х, зачем эта ночь?.. «Я зайду!» – молча клялся, обещал Тимка: «Я найду тебя!» - не отрываясь, глядел он в сторону удаляющегося города.
«Та-си-я́, Та-си-я́… - цокали-выговаривали конские копыта по мостовой. «Тасий-яа-а!» - призывно кричали чайки над речной волной.
«Таассиийяа…» - шелестела листва в тишине летней ночи, опускавшейся на олонецкую землю. Всё было наполнено прекрасным «Тасия́».
© Copyright: Клеопатра Тимофеевна Алёшина, 2018
Свидетельство о публикации №218010300238
ﭏ Избомы̀тьё ﭏ
«30-го мая «Неделя совести». Все, кто чем может,
помогут в эту неделю больным и беспризорным
ребятишкам…» (Гзета «Трудовое слово» - орган
Уездисполкома, город Вытегра, 02.04.1923года)
Из распахнутых ворот шлюза гордым лебедем выплывал небольшой пароходик; с кормы его, приветственно размахивал красным флагом встречный ветер, попутно сметая с неба в реку пену облаков; облака отражённо плескались в борт пароходика, унося по стремнине белую тень бортовой надписи «Хирург». А в голубую заоблачную прорѐху, пасхально сияющим яйцом, выкатилось яркое солнце: «Христос воскрес!».
«У.У.У-Ууу!» - приветно загудел «Хирург», пуская по ветру клубы чёрного дыма. Пассажиры радостно высыпали из кают и столпились на палубе. Наконец-то закончилось долгое путешествие по воде! Вот она, земля! По обе стороны реки зеленеют берёзы. На крутых берегах дома́, дома…
Тимофей по-хозяйски поставил ногу на борт (сапоги новые, по моде сшитые - длинные голенѝща), с волнением вглядывался в надвигающийся город. Всякий раз, возвращаясь из рейса, он с нетерпением ожидал: вот заскрипят схо̀дни и... Глаза нетерпеливо скользят по палиса̀дникам, окнам… а мосто̀чки бегут-бегут к родному порогу, а там… Счастливо размягчаясь душой, Тимофей разглядывает предпраздничный город «Успел, успел-таки!..».
Весенний май изумрудным ожерельем упал на город, и, запутавшись в перекрёстках, рассыпался по улицам. Запах молодой листвы кружит голову, пьянит ожиданием. Город умыт, подкрашен, принаряжен. «Да здравствует..!» «Даёшь..!» - призывали праздничные транспаранты, алея на стенах домов, и, пузырясь ветром, стекали алыми полосами из-под шело́ма древней.важни. Гирлянды разноцветных флажков-треугольничков трепетали над улицами, объединяя серые фонарные столбы; столбы прячась за пышные букеты красных вымпелов, держали почётную дистанцию караула. Резные палисадники заботливо обнимали цветущие кусты черёмух и сиреней. Старенькие деревянные домики, молодо поблескивая вымытыми стёклами окон, стояли в рядок, выбросив вперёд-вверх красные флаги: «Мы за солидарность с мировой революцией!». Улицы прозрачно светлели безлюдьем, и только чёрный репродуктор на углу «Ленинского» и «Советского» проспектов, разгоняя утреннюю тишину, оттопыривал губу, выпевая: «…с добрым утром, милый город…».
Город просыпался, открывал широко окна. Из окон выпархивали голоса радиотарелочек, и сливаясь с голосом уличного репродуктора, летели над городом: «…утро кра-сии-ит нежным све-тоом…».
И совсем ещё юный «Бульвар коммунаров», торопливо бежавший по берегу от пристани к ва́жне, вдруг остановился, словно споткнулся о холодные камни часовни. Справа – мост деревянный перекинулся через реку, и дорога, выскочившая по мосту на тот берег устремилась в гору, к подножию «Срѐтенья Господня», а часовня, видно, так и не решилась ступить на мост и стоит с тех пор на росстани под косыми холодными ветрами, словно нищенка в, замызганной дорожной грязью, юбке, печально глядя на мир пустыми глазницами окон. «Хто ё знат, когда она встала тут?!» - Тимофей ободряюще провёл ладонью по холодно-шершавой стене, кивнул реке, кипящей внизу подводными поро̀гами, и, перейдя дорогу, пошёл вдоль анфилады зеркально-сияющих окон «торговых рядов»; остановился над маленьким фонтанчиком артезианского колодца, поймал, губами весёлую струйку - живительная влага плеснула в горло родниковым холодком; распрямился, отирая ладонью мокрый рот. Не продумали – укоризненно оглядел он, стоящую напротив, деревянную неуклюжую тумбу для объявлений. Подкрасить бы нать к празнику-ту, ли хоша̀̀ б отмыть…ыш сколь налѐплёно, пои-ко ище со времён царя Гороха!» - вчитывается он в текст, на клочке газеты, сорванной кем-то с тумбы …устроенный военпомголом 23 февраля бал-маскарад, по приблизительному подсчёту, дал свыше 40 миллионов рублей деньгами, и хлебом свыше 50 пудов, для голодающего Поволжья… Голодной голоднова уразумиёт - Тимофей одобряюще крутнул тумбу. Когда-то легко крутившаяся вокруг своей оси, толстуха-всезнайка недовольно заскрипела и медленно повернулась, подставив любознательному глазу ободранный, полуприкрытый обрывками старых газет, дощатый бок. …профсоюзный клуб «Водник» перешёл на само… - Тимофей запнулся, и недоумённо перечитал ещё раз «…на самоокупацию» - было написано чёрным по белому. Мели, Емеля, твоя неделя! - снисходительно махнул он ладонью, дочитывая «…на самоокупацию с одной целью: посредством танцулек, летучих спектаклей и концертов извлечь, как можно больше денег». Ну, хорошее же дело люди делают, а те всё смешки! - корил он корреспондента, переводя взгляд с одного газетного обрывка на другой.
…приняты строгие меры против неплательщиков налога…
…для нужд Республики подлежат изьятию серебряные и золотые сосуды, ризы, и украшения и прочие принадлежности церковного богослужения…
…государственный налог с каждого трудоспособного члена семьи 1.000.000 рублей…
Во как! - поднял бровь Тимофей: И хто сказал, што мы плохо жывѐм!? –толкнул он ладонью деревянный бок: «…милльёнщики…беспортошныё! Это ж надыть – мильён! А как ежэли у этова «трудоспособнова» мал-мала-меньшэ за подол держацце, тогда как?!» -разглаживает он ладонью клочёк газетного листа.
…с 1 января 1923 года перерасчёт денег…1миллион прежнего выпуска считается за один рубль. Один червонец равен десяти золотым рублям… Тумба остановила неспешное кружение.
«Ну и што с тово? Рожь ищѐ взимусь была дваццеть рублёв за пуд, а уж на Масляной – пожалте 40 рубликов! – Это же сорок мильёнов прѐжными! Это што творицце - уму непостижы̀мо! А судак-от – не кормить не сеять, а и тот 60 золотых за пуд вынь да положь! Вво жысь – токо держысь!» - Тимофей огорчённо хлопнул фуражкой по колену. В ответ послышался то ли писк, то ли тихий стон, тихий-тихий – едва различимый в праздничном гомоне городского утра. Тимофей заглянул за тумбу – никого, ещё раз крутанул неподатливую тумбу, она повернулась к нему пожелтевшим листом указа председателя уездного Совдепа: «…Всем ворам и хулиганам немедленно удалиться из города и его уезда!».
«Святая простота!» – усмехнулся Тимофей: «Вить это хто жо признаицце, што он вор и мошэнник!?».
«Чем недоволен?» - ухватили его сзади за плечи: «Приветствуем покорителей водных стихий!».
«Мишка! Пламенный привет строителям новых побед! Куда это не свет-не зоря̀?».
«Да, вишь, тя встречал – дай, думаю загляну на причал, а тя уж и след простыл, ну, ак я в розыск собак послал.».
«Ну, и треплу̀шка жо ты – миня он стричя̀л! Да поѝ токо-токо с постѐлюшки скочил - глаза-та иш чёрны, не прмыты ищѐ!».
«Ну дак што поделаешь» - смеётся Мишка: «мамынька, ишь, чёрные любила дак».
«Ак што, начальник, коко̀ру-ту прогледел?» - Тимофей кивнул на тумбу: «Хош бы помыли, што-ли»
«Аа, ээту!.. Упраздним скоро их старорежимных.
«Всё за правдой ходишь, Пинкертон?»
«Што-то ты больно ершы̀стый. Аль хо̀лку надрали!»
«Да нет. Устал я - вахту с самово А̀нинскова Мо́сту стоял»
«Што в А́ннинском слыхать?»
«Ак слухи-ты везде одне́. Но-ко, тихо! Слышь – бутто цу́цык скулит? – насторожённо затих Тимофей: «Во̀оно штоо! Обернувшись в сторону собора, гордо выпятившегося на середину главного городского проспекта, он замолчал. Тоненький, срывающийся, звук тянулся оттуда, из кучи тряпья под церковной оградой. Михаил тоже затих, приглядываясь к источнику писка.
«…мама ты спии-ишь, а тибя одеваа-юут в белый совсеем незнакомый на-ряад... » - безутешное ребячье горе защемило горло – не вздохнуть. «Мишк!» - Тимофей с силой мазнул ладонью по задрожавшему подбородку и, предательски швыркнувшему, носу – жест за которым он в детстве, упрямо сжимая губы прятал слёзы. «Милушко ты моё!» - Тимофей, сам чуть не плача, шагнул через дорогу.
«… все здесь кру-гоом поют и читаа-юут, свечи во-скоо-овые туу-ускло горяа-ат… » - всхлипнул голосок - под церковью, прислонившись к холодной стене, прямо на земле сидел мальчишка лет восьми, сбоку притулились ещё двое.
«Вы чьи?» - человек в милицейской форме склонился над детьми. Три пары глаз, безучастно смотревших на торжественно нарядный город, на радостно возбуждённых горожан, равнодушно глянули на синюю форму.
«Здесь нельзя,.. подымайтесь…» - милиционер потянул за руку малыша, дети покорно зашевелились, поднимаясь с земли.
«Постой!» - схватил Мишка за форменный рукав: О!.. Тимка, поглянь-ко – Васёнка! Ну, здоро́в, шу̀рин, давно не видались! Куда ты их?»
«Да… накормить бы. Не знаешь, чьи?»
«Нее. Вы живёте-то где?» - положив ладонь на давно немытую головёнку, Мишка присел на корточки, внмательно вглядываясь в лица детей.
«Из деревни мы» - прошелестели бескровные детские губы.
Несколько мгновений взрослые в беспомощном недоумении смотрели на детей. «Ну, так!» - решился один: «Отведу в приют, а там видно будет…Ох ты, мать чесна́, забыл – ыть приказано не опаздывать!» - сдвинув фуражку на затылок Васёнок растерянно глядел на подопечных.
«Давай, я сведу, у меня и столовка под боком. Не горюй, воробей, гледи веселей!» -Тимофей поднял на руки самого маленького, кивнул старшему: «Щяс, мужыки, сыты будем!»
«Заходь вечерком, свояк, вздрогнем!» - летит вслед ему белозубая мишкина улыбка.
«На парад не опоздай!» - вспохватился Васёнок: «Сестрёнушке привет!» И проводив взглядом уходивших, обернулся: «Ты щяс куда?» «В ГПУ. Доложусь да.»
«Што, опять на периферии был?»
«А токо-токо вернулсе» «Далё́ко-ль бывали?»
«Да, понимашь-ли, тут дело-то не в том, што далё́ко…главное – ково!»
«Ну, и ково?» - насторожился Василий.
Михаил достал папиросу, и тут же смяв её, и с ожесточением швырнул в траву: «Свояк тимо́шкин!» - как-то виновато поднял глаза. Помолчали.
«За что?».
Ветер, запутавшись в алых полотнищях, рвал флаги, рвал облака, в которых революционным кумачём вспыхивало первомайское солнце, золотя опальные купола и приговорённые кресты. Чёрный репродуктор на углу Троцкого и Советского проспектов торжественно-распевно обещал: «…Мы наш, мы новый мир построим, кто был никем – то станет всем!».
«Ай!» - махнул рукой Михаил: «Потом переговорим. Токо, может ему…» – кивнул в сторону ушедшег<