Кровавый предбанник наставшего тысячелетия – прежде всего топится чёрным по белому. Послеренессансные последние века – работа инженерно-магическая: изъять трагизм смерти из текста первого порядка (т.е. рукотворного) и переместить его в нулевой (самоё жизнь). Софоклы да Шекспиры заставляли всерьёз убиваться по штучной, как довоенные гомельские брюки, гибели; в мире тою же порой резали землян планомерно, оставляя по бессознательно знаемому критерию, базис для стабильного приплода, и – мыслилось – грядущего процветания.
Уже Достоевский трагичен вяло, посматривает периодически, скосясь от текста, в то, другое, окно, из которого уже дует, и которого никто из благомысленных пока что особенно не замечает (Василь Василич [*] разве что?: да читатель путал порою внешний сквозняк с взрывами эро-эсхатологического авторского «я»; кое-чему мешало).
Век XX в списке своих кардинальнейших достижений имеет существенное для нашего разговора перемещение, своего рода депортацию фигуры Рока со сцены рукотворённой – в быт. Умертвие (говоря щедринской терминологией) перестало быть, во-первых: «Ах ты, Боже мой, как же так!», и «скотоводчески осмысленным», во-вторых. Массы уничтоженных, уничтожаемых, и имеющих быть уничтоженными уже абсолютно подорвали какую-либо, самую слюнявую основу надежд на не то что цветущее, а и растительное человечество. Квази-эволюционная защитная плёнка в мозгу возникла стремительно: не люди падают, куклы, и не кровь льётся, а кетчуп (по аналогии с йогуртом в скучных, как проповедь, порнухах).
Посему рискну и назову Антона Павловича Чехова одним из первых и главнейших (а в своем роде единственным) провозвестников размытого рока, размазанного по орбитам судеб, как электрон в квантовой физике (ау, демокритовы атомы, лапласово «расписание поездов»!). Вот, скажем, Эдип: натворил (не собирался, но это не важно) – получай с верхом! И все-то герои «доволновой», корпускулярной литературы тратят и получают крупными купюрами. Нож в спину, яд в алмазе, кровосмешение, каменный мешок, черная месса, прыжки и ужимки на крепостных стенах. А вот откройте и почитайте чеховскую «Скучную историю». Ничего такого и миллионной доли нет, да и не было никогда! Несколько хороших людей благовоспитанным образом порасточали свою любовь, молодость, талант – не страсти роковые, а так, вроде из крана вода капает – все не соберутся завернуть; а водопровод-то уж пуст.
Возмездие, как фигура, как статуйный Командор, никогда здесь тяжёлыми шагами в комнату не вступает. Так, мышка пробежала, хвостиком махнула… Яичко всегда золотое, но об этом никогда не знают, не хотят знать. Что, Лаевский «Дуэли» – заурядная, пошлая, фатовская личность? Да ему бы звездой первой величины в науках или художествах блистать – ан нет, не блистает что-то. Прегрешения его скучны, как зевота, на уровне задавленного походя таракана – и воздаяние мизерно: сидит, обращённый, и пашет, пашет, пашет, чтобы долги отдать. А дальше? Это ведь не булгаково-пилатовское вечное подлунное кресло – там хоть Бога ждут! Хотя Михаил Афанасьевич уже, очевидно, декларативно пост-чеховен: и наказание-то скукой для бедного прокуратора чуть ли, пожалуй, не самое страшное (крамола: а вдруг мальчика-то и не было? Ну не стыдно всаднику ничуть, просто поболтать не с кем). «Микроба»–то чеховская уже…
«Сделайте мне красиво!» теперь не закричишь. Живи скучно, играй по-маленькой в винт, карьерная всеобщая подлянка, чужие жены в умеренных количествах с оглядкой, водка неумеренно, хотя и с оглядкой тоже, мучительно накопленные взятки, мучительно обновляемые бензином перчатки, мучительно жёсткая мочалистая говядина, что в женином пансионе, что в (гоголевском ещё) трактире, разве тараканом в общепите отдельно повеселят.
– Это что, жизнь?! – вопит периодически (слабо и про себя) чеховский герой. Каторга, арестантские роты. Арестантских рот он не знает, и когда в них попадает (см. Ад N 6) умирает сразу. Сразу как-то рождается не жить. Поживывать, что ли – как позёвывать, – невкусно и неизящно.
И вот – блистательный XX-й: оверкилл, а «рок», индивидуальной ответственности требующий, размазан, как каша по тарелке, нет почти его. Ну, повесили Геринга – роковая, что ли, фигура??!! Карточная какая-то сволочь, вроде тех, которыми герои чеховского рассказа «Винт» забавлялись. Есть такая болезнь: организм отторгает собственные ткани. Век XX выблёвывает себя шариковой бомбой, так, что, где ухо, пупок, жопа – понять совершенно невозможно. Пикассо с «Герникой» уже ничего не открывал, пижон Дали тоже. Эта – сначала разъятость – а потом размазанность, размытость, а потом да и замытость уже – производная холодной крови героев одноимённого рассказа. Везут быков. Не на именины, конечно. Продавать, а потом кто-то будет есть. И эти быки, которым нечего пить, жрать, холодно, страшно и непонятно в лагерном этом вагоне – более живые, чем сын Малахин. Вот тут бы античные развернулись. Бык – да Юпитер, да Апис… Старший Малахин хоть с увлечением квитанции взяток за рюмкой в буфетах слюнит, в нем этот огарочек (Божья искра?! рискнём ли приравнять?) ещё дотлевает где-то. Тот, новый, – уже увеществлённый весь совсем. Дранг нах куда-нибудь ему абсолютно ничего не стоит – как заведённому.
Ничего ведь не делают! И наказания нет и не будет. Ничего ведь не понимают! Доктор у постели умирающего мальчика пытается дознаться у болезненно еще не разлюбленной им женщины, его это всё-таки сын, только его, или ещё и не совсем его; или вовсе сторонний? Она, искренно страдая, морщит лоб и что-то на внутренних пальцах механически, от себя почти независимо, высчитывает: сказать? правду? полуправду? неправду? Что выгоднее? чему? кому? – собственно правды-то уже ине знает… Эх, Лиза там у Федор Михайлыча, измываясь в кровь над собой и Алёшенькой, бредила, как вот при ней пытать будут, а она – ананасовый компот кушать! Романическая душа! И все-то они бабоньки у него романтики: губят всё что ни попадя без арифмометра и рефлексии, а с одною лишь истерической кровью в висках. И, как и «тургеневские барышни», – ушли: в дираковский вакуум назад, откуда однажды востребованы были. Пришла женщина неидейная, неинфернальная, а у которой вьюшка кофтой заткнута и в комнате кошкой пахнет. (Лесковские «феи» хоть – посттургеневски («Дым», «Новь») нечто из себя изобразить пытались, а эти просто – живут так. И за что их таких ругать, когда они ничего не сделали?
Теория относительности, квантовая механика, теория информации, кибернетика, генетика, ближний космос, синтез полимеров, конвейер, планирование операций, трансплантация органов, клонирование, идентификационный номер в ПЛАнет-чипе – бессмысленно цепляться, как гидальго с Ламанчи наперевес вместо копья с Откровением Иоанна к стремительно, как намыленным, выскользающим из объятий, нововведениям. Никакого особливого человечества нет. Мальчика-то и не было. Самгин – это уже Франкенштейн, Зомби, воскрешённый чеховский расслабленный, да воскрешённый не Спасителем, а по ритуалам вуду. В бредовых последних клочках романа падает под ноги всё той же ордынско-ходынско-октябрьской толпе, как кукла. «И махновцы стонали под конским копытом – перебитые куклы хрустели под нами» (автор «Гренады»).
Над куклами – какой Еврипид? «Истекаю клюквенным соком…» Рок размыт, и вот неприятно памятными вдруг становятся закономерности другой, странной, причинности – автор «Поэмы экстаза» гибнет от ничтожной царапины; триумфально уцелевший Лунопроходец калечится в комфортабельной («домастеныпомогают») ванной, супернинзя, начальник советской резидентуры в Японии падает навзничь от толчка пьяного, три ослепивших танк полотнищем смертника поворачивают судьбу страны, уран в «вирусном флигеле» Тысячелетнего Рейха упорно самовоспламеняется всегда до начала ядерной реакции, так что вконец взбешённый отец нации…
Рок начал действовать над нами другой – вьюшечный, кофтовый, кошачий. « Из окна дуло, а Антон Павлович Чехов закрыл окно. Дуло упало». Оконце раззявилось на сей раз не в Европу, а в наш домашний колодец – «мир Кусто» с кустами. «Если б Дарвин сюда нырнул – мы б не знали закона джунглей – или внесли бы в оный свои поправки». Вылезли на белый свет существа (наши же! наши!) водные (а нашим 90 процентам в организме как не срезонировать?!) и моют, трут, чистят. Антипреосуществление крови в воду. У дяденьки манная каша на шляпе, которую Дениска не смог, ну не смог есть. «Размазня» Чехова одинаково мерсикает и за хамский огрызок заработанных и отнятых денег, и за восстановленную справедливость. Какао Ван-Гутена на эшафоте у Маяковского не срабатывает, как сырой порох. Дует.
«Тебя похоронили, а я обедать пойду». Бесконечно, по 14 раз стреляются чеховские герои – неприлично, во время трапезы. Чеховская трапеза для чего угодно, кроме желудка. Фабрикант («Пьяные») к зеркалам битым и цыганам уже и этногенез приплел, учитель Пимфов с собеседником-собутыльником еле успевают оставить на месте мироздание – правописание ими уже упразднено... Одна купеческая дочь Анна Акимовна сладко томится затянувшимся невестинством; а за стенкой неврастеник сын пугает отца, что вот возьмут и докажут, что он Сару Беккер убил, а за стенкой у поручика Зюмбумбунчикова штаны за биллиардом лопнули, а за стенкой Иона во чреве тоски, как Ной, шепчет лошади, а за стенкой хористку набили по толстым щекам и последнее отобрали, а за стенкой городской голова самый человечный человек в городе – приказывает перестать музыкантам играть в лютый мороз, а за стенкой Иванов, хоть бы скорей застрелился, а за стенкой прекрасная барышня Ляликова от завода тает, а за стенкой Чёрный Монах, а за стенкой в церкви красивая барыня, на которой вот вырасту женюсь, да ведь жениться стыдно, а за стенкой из таганрогского детства жулик в сортире ночует, и испугаемся оба, а за стенкой Ванда – Настасья Канавкина кровью идёт плюётся, и до Альбиона так далеко, и гнилые яблоки члены санитарной комиссии на закуску все съели, и к Пастеру покусанные так и не доехали, и архитектор Финкс никогда не починит стену в гимназии…
Хватит!!!
… Нас уже нет, мы даже не космическая пыль, не поскрёбышек низвергнутого палимпсеста, не лопающаяся мыльным буддой сансара – «мы забытые следы чьей-то глубины». Чьей-то глубины. Чьей-то глубины. Водяной почти, просвечивающий, как в «Майской ночи», герой Чехова кого-то всё же еще напоминает. «СКУШНО МНЕ! СКУ-У-УШНО!!!», – в любовной, как Женщина, «Степи», орёт Дымов – живой. Конец света уже произошёл – и соединят праха персть к персти, и соберут по чисто вымытой тарелке, где домик и собака с важною мордой.
ТЫ– будешь Спасаться, и ТЫ– будешь Спасать. Об этом – Чехов. Только его нужно Читать.
29.9.2002
---------------------------------------------------------------
[*] Розанов