Предисловие
Я слышала от мудрых людей и верила, что в жизни каждого человека наступает время глобальных переосмыслений. Но это было с кем-то. Теперь случилось со мной. Потянуло в детство, «к корням, к истокам». Самые яркие впечатления захотелось закрепить словом.
В основе рассказа - встреча, перевернувшая общепринятое представление о войне. Историю поведала моя бабушка Пелагея Михайловна Москаленко (в девичестве Овчинникова). Биографические сведения и место действия реальны. Фактический материал в примечании настолько достоверен, насколько достоверны источники, представившие его в Википедии и других Интернет-ресурсах.
-1-
Волга горела. Они уходили.
До сегодняшнего утра они прятались от бомбежек в землянке или окопе, в общем, в укрытии, вырытом в песчаном берегу. Теперь там много черного едкого дыма, нечем дышать. Горит нефть, тонким слоем разлитая по всей реке. По всей.
Таечке трудно не оглядываться. Хотя и страшно. Почему все горит? Откуда столько нефти? Что за бак взорвался? От нашего или немецкого снаряда? Вопросов больше, чем ответов. Недетские вопросы в ее детской голове (сколько ей было? шесть?) появились, когда обрушилось слово «война». Почему они должны уйти из родной Акатовки * (это деревня в 25 верстах от Сталинграда)? Почему этот сердитый дядя-военный кричал на маму? Почему мама плакала и просила разрешить им остаться дома? Почему он, не решаясь смотреть в глаза, говорил (неправду говорил, она чувствовала!) что так мама спасет детей? Таечка старшая, Пете месяц назад исполнилось три, а Володя грудничок. А если останутся, им верная смерть. А теперь какая? Что такое оккупация? Куда они идут? Сердитый офицер сказал: «И Ерзовка* тоже!». В Ерзовку Таечка ходила с бабушкой. Когда вернется папа? И зачем эта война?
Спрашивать маму Таечка не решается. Сама «большая и должна все понимать». Да, Пете вон труднее, у него ножки маленькие, он быстрее устает. Хорошо Володе, его мама на ручках несет. Только он все равно плачет. Все время плачет.
Таечка не выдерживает и спрашивает:
- Мамочка, почему Володя плачет? Если бы ты меня несла на ручках, я бы не плакала.
- Он есть хочет, - голос у мамы глухой и грустный. Чужой.
- Ну, давай его покормим.
- Молока нет. Груди пустые.
Почему у мамы нет молока, Таечке не понимает, но зато понимает, что спрашивать больше нехорошо. Она задумчиво умолкает.
Бесконечная степь. Ни двора. Они идут уже несколько дней. Шли к родственникам в Бекетовку*, те, оказалось, уехали. Говорят, на Украину. Ой, ли? Близких больше нет. Три недели ютились у «добрых людей», которые сами
голодали. Три недели лук, вареный и печеный. Два раза перепадала вареная брюква. Больше ничего не было. Ушли.
Петя спотыкается, хнычет. Таечка «успокаивает» его, как взрослая:
- Петя, не плачь. Ты большой, понимать должен. У нас Володя маленький, не понимает, а мы с тобой – мамины помощники.
В чем теперь помогать маме, Таечка тоже не знает. Раньше она качала люлечку, потому что на целых три года старше Пети и няня. Или водила Петю к реке играть на берегу в камушки и песочек. Или ждала, ближе к вечеру, когда пастух пригонит коров, и бежала сказать маме, что пора встречать: весной 41-го ей было пять. Или сидела рядом с бабушкой Прасковьей Емельяновной, которая, казалось тогда, вовсе старушка, а было-то ей, когда Таечка родилась, всего 41. Бабушка держала Петю на одном колене, «няню» на другом, и все вместе пели песни. Теперь ни люлечки, ни песочка, ни коровы, ни песен.
- Мама, я устала.
- И я устала, дочечка. Ох, как я устала! – мама вытирает глаза платком.
- Не плачь, мамочка, я буду идти!
Садятся. В узелке кусочек хлеба с Таечкину ладошку. Мама ломает заскорузлыми руками. Дети не сводят глаз с корочки. Крохотный кусочек Пете. Крохотный кусочек Тае.
- Не ешьте быстро.
- Я все! – с гордостью говорит Петя, радуясь своей мужской расторопности. Мама с укоризной и сожалением смотрит на него. Таечка послушно прячет хлебушек за щекой.
Кусочек, еще меньше, мама берет в рот, тщательно жует, держась одной рукой за горло, изо всех сил стараясь не забыть не проглотить, выплевывает в тряпицу, завязывает и дает Володе. Кажется, это называется жёванка. Тот затихает, жадно вцепившись дёсенками, сосет. Крохотный кусочек мама отламывает, подносит было ко рту, но, передумав, опускает в узелок и торопливо завязывает.
- А ты?
- Я…не хочу.
Вот какая у нее мама! Уже два дня не ест и не хочет. Сильная! Только стала похожа не на маму, а на старую старушку. А лицом - на тетеньку на картинке, которая висит у бабушки в горнице, в правом углу, ну, где огонёчек к празднику зажигают, чтобы молиться. Таечка знает, что Бога нет, но бабушка говорила, что есть. Таечка не верила, но не спорила. Нет, нос, глаза, губы, даже овал лица (а! Матерь Божия, Богородица!) – всё было на иконе другое, но все-таки мама на нее похожа. Только Богородица печальная и красивая, а мама печальная и страшная. Не мама, конечно, страшная, а смотреть на неё страшно.
Мама скорбно склоняется над Володей, еле слышно напевает. Малыш засыпает. Надо вставать. Снова тот же порядок: Володя, почти прозрачный, с голубыми губами и чернильными синяками вокруг глаз - на руках, узелок за спиной, Таечка цепляется левой ручонкой за подол черной шерстяной маминой юбки, правой держит за руку Петю. Сколько еще идти?
Таечке показалось, что мама что-то шепчет. Прислушалась. «Митя?» Митей мама называет папу. О папе не слышно с начала войны. Ни одной весточки, ни плохой, ни хорошей.
-2-
- Не пора, Ганс?
- Пакет приказано вскрыть в районе Ерзовки.
- Что по карте?
- Где-то здесь. Ну, и названия у этих русских!
- Читай, Ганс.
- От фельдмаршала Паулюса:* «В 16 часов 23 августа 1942 года ударной группировке 6-й немецкой армии прорваться к Волге близ северной окраины Сталинграда, в районе деревни Акатовка». Ребята Рихтгофена*, значит, работу закончили. С севера нас поддержит 14-й танковый корпус генерала фон Виттерсгейма*. Ну что ж! Сталинград практически взят!
- Да, пожалуй, нам повезло: через несколько дней все закончится.
- Ну, если не дней, то месяц - два, не больше.
- Рождество точно встретим дома.
- Несомненно! Я так и сказал Агнет: готовься к Рождеству. Семейный праздник! Ты женат?
- Смотри! Красотка Ирма и двое ангелочков. Я им обещал русские сувениры.
Генеральский «Ford» на ровной степной дороге мирно покачивает. Клонит в сон. Ирма в синем платье с малышкой на руках. Дочери 3 года. Озорно прижавшись к маме, игриво тянется ручкой к отцовской офицерской фуражке, пытаясь сбросить. Он позволяет ей дотронуться до лакового козырька, даже слегка качнуть и тут же убирает голову, успевая щекотнуть малышку в животик. Дочь заливается звонким смехом. Йохан, старший (ему десять) тоже не прочь принять участие в забаве, и в другой раз он уж непременно, пользуясь случаем, забрался бы на шею и, с высоты папиных плеч, подразнил маленькую Эмму. Но сегодня, собрав все мужество, сдерживает смех, стараясь подчеркнуть свою взрослость и серьезность момента. Папа уезжает. На войну. Йохан понимает. Йохан будет как папа.
Засыпая, Курт блаженно улыбается. Город, носящий имя Сталина… Медаль обеспечена, а может быть, даже орден. Прибавка жалованья. А там, глядишь, и войне конец. Устал скитаться. Военный – это, безусловно, престижно, но лучше в мирное время. Ирма…
Впереди что-то мелькнуло. Женщина? Откуда? Здесь не должно быть мирного населения! Он уточнял. Боже! Еще и дети! Стоп! Стоп! Стоп!
Ловко выбросив из кабины сильное стройное тело, неосознанно радуясь возможности размяться, Курт большими шагами решительно приближается к нелепо рассевшимся прямо на дороге людям.
- Курт! Ты с ума сошел! Остановить на всем ходу боевую колонну! Ты нарушил приказ! Ты не знаешь, что за это бывает?
- Я офицер! Я не убийца! Я не нанимался воевать с женщинами! У нее двое детей!
Ганс только теперь обращает внимание на женщину. Дьявол! Откуда она здесь? С неба, что ли?
- Трое, Курт.
-Что?
- Видишь, на руках? Matka, komm, komm! Почему они не уходят?
- Наверное, хочет умереть вместе с детьми. Чтобы мы их… грузовиками… всех сразу…Так лучше, чем умирать с голоду.
- Или видеть, как умирают твои дети.
Ирма. Дети. Курт вздрагивает.
- Уведи их, Ганс. Да кто-нибудь! Уберите же их с дороги! Освободить трассу, к чертовой матери!
С обочины, пытаясь прийти в себя, нервно одергивая френч и злясь на себя за непростительную слабость, а еще больше – за то, что это случилось при посторонних, Курт краем глаза наблюдает, как женщину оттаскивают в сторону. Она плачет, почему-то повторяет «пан» и непонятные русские слова. Девочка, лет шести, в грязном платьице в узкую голубую полоску, прижимает брата. Курт видит, как Ганс украдкой, воровски озираясь, отгибает коричневую жилистую руку женщины, что-то кладет и прижимает снова к груди. А, хлеб и фляжка с кофе. «Молодец, Ганс. Я бы не догадался. Какие взрослые глаза у девочки! И светлые кудряшки. Совсем как у моей Эммы».
Больше они не спали, даже не дремали и не разговаривали. Если так начинается Сталинград, это скверно. Плохая примета. Хотя… К Рождеству же они будут дома!
-3-
Двадцать пятого декабря, в католическое Рождество, он не был дома. Он был в Сталинграде. Когда раненый Ганс улетал последним самолетом (они не знали, что последним), за остальными обещали вернуться. Курт передал с ним иконку. Матерь Божия с младенцем на руках. Сам не зная, зачем, подобрал в одной церквушке. И записку для Йохана. Разумеется, он вернется в родной Кельн, точнее, в то, что от него осталось после бомбардировки, проведенной Королевскими военно-воздушными силами Великобритании в конце мая. Он разыщет семью (в том, что Ирмы с детьми нет в списке гражданских жертв – фигурировала в сводках цифра 411 – он не то чтобы не сомневался, он был уверен) и сам обо всем расскажет. И очень постарается, чтобы сын не стал военным. А записка - так, на всякий случай.
Курт никогда не был атеистом. Но три месяца под Сталинградом заставили его сомневаться в справедливости Бога. Нет, разумеется, его Бог не мог быть плохим, он дал ему все: семью, любовь, здоровых детей, успех по службе. Но он позволил ему убивать. Врага? Да, врага. В этом Курт был убежден до того приказа.
…Дети так кричали!.. Когда кончится война и как сложится его судьба, Курт не знал. Но точно знал, что ему никогда не забыть этого крика. Детей рвали из материнских рук и швыряли в машину. Потом автоматная очередь по воющей, ползущей за машиной толпе.
Где был его немецкий Бог, когда они перешагнули эту заповедь? Общечеловеческую, понятную на всех языках, - «не убий»? Приказ. Нет, Йохан никогда не будет офицером!
Курт небрежно сунул Гансу свёрток.
- Ирме.
- «Русский сувенир?»
Курт опустил глаза.
- Ганс… Я потерял здесь Бога. Я перестал в него верить. Он учит милосердию, а сам убивает.
- Война, Курт.
- Война. Он убил во мне душу. Я ему больше не верю.
- А это?
- Это? Это Мадонна. Она не убивает. Она учит любить.
- Я понял тебя, Курт. Я передам Ирме.
- Разыщи их!
- Разыщу, дружище! Обязательно разыщу!
…Больше самолетов не было. Был плен*. Многокилометровая колонна – совсем не бронетанковая!– едва тащилась по снегу. Манштейн явно переоценил себя. «Винтергевиттер»… «Винтергевиттер»*… Сколько надежд было! Даже когда советские войска, соединившиеся в районе Мамаева кургана, расчленили 6-ю армию на две группировки. Даже когда вместо прописанных в инструкции «ежедневных 700 т грузов, необходимых для поддержания приемлемой боеспособности», «в связи с усиливавшимся противодействием советских ВВС», доставлялось в лучшем случае 150 (были дни, когда 94). Даже когда был оставлен последний аэродром — Гумрак*, после чего грузы какое-то время сбрасывались на парашютах, а потом поставки прекратились вовсе. И все на чем свет проклинали русских с их ПВО. А ПВО* - тщедушные девчонки, закрывающие уши при каждом выстреле. Пигалицы. В недоумении рассматривая тела погибших девушек-зенитчиц, не позволивших ему вовремя выполнить боевой приказ, впечатленный «храбростью сражавшихся» и одновременно «потрясённый потерями немецких войск», Виттерсгейм стал убеждать Паулюса прекратить наступление на Сталинград: «Взятие приведёт если не к поражению в войне, то к колоссальным потерям вермахта». Ну, и поплатился.
Курт понимал, что все они себя переоценили, даже фюрер. А вот оценить значение 200 Сталинградских дней смогут только потомки*.
…В одной деревне навстречу пленным высыпали все. Бабы, дети и калеки-мужики, не пригодные для строевой и по какой-то причине не ушедшие в партизаны. Хмуро, но без злорадства, поглядывают в сторону отвоевавшихся «вояк», пугливо сбившихся в кучки. Вояки по-звериному озираются. Чего ждать? Только мести - столько зла принесли этим людям!
Все дальше – как не с ним. Бойкая молодуха в мужском тулупе и белой шали, всхлипнув, отнимает от подбородка красивые полные руки и, сбросив общее оцепенение, что-то грубовато кричит, бабы, как спросонья, отводят затуманенные глаза от оборванной жалкой кучки пленных, разбредаются, а потом возвращаются, что-то держа за пазухами и в карманах.
«Конечно, попробуют убить. Или камнями покалечат. Я бы, наверное, тоже мстил за своих родных, - Курт устало прикрывает веки. - Слава, офицерская честь, долг перед фюрером … все бессмысленно… все мелко! Ирма. Дети. Хорошо, что Йохан не узнает о его позорной смерти...
Зачем-то женщина с малышом на руках толкает ко мне девочку с такими взрослыми грустными глазами. Я ее знаю? Или просто похожа? Не бойся, девочка. Я офицер. Я не убийца».
Девочка стыдливо отворачивается, прячет хорошенькое личико в мамину юбку. Женщина берет ее за руку, и они медленно приближаются. Девочка украдкой посматривает на мать, все еще надеется, что та передумает. Женщина легонько подталкивает дочь, та робко протягивает ручонку в шерстяной варежке. На худеньком запястье (рукава пальтишка коротковаты) – голубая жилка. Заворожённый жилкой, Курт начинает бредить. Ему мерещится аромат хлеба. Настоящий хлеб? Да, он даже на морозе пахнет хлебом!
Окоченевшие руки не слушают Курта. И слезы, тоже не слушая, не стыдясь, не боясь посторонних, теплыми извилистыми проталинками скользят по грязным изможденным щекам и только там прячутся в щетине.
- Мадонна! – на коленях. Забыв о голоде, он целует валенок. Растоптанный подшитый валенок измотанной страданиями, высушенной лишениями, окаменевшей от неизбывного горя русской женщины. Вдовы? Солдатки? Матери.
Курт торопится достать непослушными пальцами фотокарточку. - Фрау Ирма. Эмма. Йохан. Das ist meine Familie.
Женщина, как в забытьи, покачивается, словно от ветра. Не лицо -застывшая скорбь. Протяжный вздох ли, стон вырывается из груди.
- Мамочка, тебе больно?
- О-о-ох, как больно, дочечка!
- Отойди, фашист! Маме больно!
- Этот фашист, Таечка, тебя от смерти спас.
Таечка растерянно смотрит то на маму, то на немца, что-то как будто вспоминая.
- Он тоже от войны настрадался. - Как папа?
- Как папа. Как все.
-4-
Когда вернулся отец, был август. 47-го. Таечке было уже почти одиннадцать, она сентябрьская.
Возвращаясь с базара, она еще у колодца услышала Петин голос, потом увидела, как тот, запыхавшись, бежит ей навстречу. Поджидал. Что-то случилось.
- Папа! Папа! Таечка, папа вернулся!
- Папа?
Петя уже подхватил зембель (большая такая плетеная сумка, как чемодан, но без застежки).
- Мама почему-то плачет!
- От радости, Петя, от радости!
- От радости смеются! Что ты такое говоришь, Таечка? – Старшая сестра, называется! Сама ничего не понимает.
Таечка улыбается и прибавляет шаг.
Ежиком стриженные волосы. Серое лицо в рытвинах. Чужой мужской запах. Разве это папа? Или она его совсем забыла? Он не забыл. Но ему тоже неловко. Надо что-то сказать, и отец, хлопнув по коленям, бодро заявляет:
- Завтра начнем новую хату строить!
… Работа в разгаре.
Влетает Володя.
-Папа, ты же на войне был? Васька спорит, что не на войне! Я ему врезал!– ну, Володя же! Таечка с Петей не спросили бы. Мама строго-настрого запретила спрашивать отца о войне. И слово «плен» никто не произносил, ни в присутствии, ни в отсутствии.
Как от удара плети, передергивается спина, рубанок соскальзывает. Отец, чуть медленнее обычного, с чуть большей деловитостью доводит инструмент до края доски, зачем-то неторопливо несколько раз шлепает ладонью по гладкой поверхности, только после этого разгибается и озабоченно трогает ногтем большого пальца полотно рубанка. Да, именно это сейчас важнее всего. Володя нетерпеливо ждет, шмыгая носом. Кроме его сердитого сопения, слышен только шорох. Таечка, растерявшись, как в гостях, сидит на краю гладкой доски, неестественно высоко подняв плечики, и качает ножкой, задевая всякий раз ворох свежих, лоснящихся на солнце, так замечательно пахнущих стружек.
Отец неуклюже сгребает Володю, усаживается рядом с дочерью, зарывает лицо в соломенные, выгоревшие за лето, пропахшие всеми волжскими ветрами волосенки.
- Не знаю, сынок.
Володя, возмущенный до глубины души, ужонком взвивается в отцовских руках. Негодованию его нет предала. Все до единой веснушки на облупившемся носу гневно ощетиниваются. Мама, значит, обманывала!
- Зря, что ли, Ваське врезал?
- Не зря, сынок. Я бы тоже врезал.
Мать успевает всплеснуть руками и прижимает пальцы к губам:
- Митя!
Митя… Что Митя? Он выпускает Володю, тот не унимается.
- На войне или не на войне?
- На войне, сынок.
- А в Бога хоть верил? Васька говорит, кто верил, тот и живой.
- Да цыц ты, шишига курносая! Все-то он, твой Васька, понимает!– ах, сколько нежности и заботы в мамином взгляде, брошенном на отца! Она не сердится, делает вид, потому что когда сердится, - «шайтан головастый», а если «шишига» - так, притворство одно. Поэтому Володя смелый. Тряпкой по нижней спине сегодня не грозит.
- Погоди, мать. Нет, сынок, в Бога не верил.
Ну, уж это слишком!
- А в кого верил? Живой ведь!
- Живой. Верил, что мамка ваша ждет, вот и живой.
Мама, как изваяние из мела, чуть покачивается и не шевелится.
Как тогда. Когда этот страшный немец целовал ей валенки. Как-то он смешно тогда сказал. Таечка не удерживается:
- Па-а-а-п, а мама Мадонна?
- Мадонна? Ишь ты! Где только слов таких набралась? Мадонна… Русская баба.
- Вот так-то! – мама театрально делает жест возмущения, но при этом облегченно вздыхает и смущенно прижимается к широкой соленой отцовской спине. Отец на одних пятках лихо разворачивается, подхватывает маму на руки. Какая же она лёгонькая!
- Пелагеюшка! Поля – Полюшка моя!
- Митя! Пусти!
- Не пущу!
- Дмитрий Гаврилыч! Верните же меня на землю!
- Ах, та-а-а к?
- Да, так!
- Извольте, Пелагея Михайловна!
Дети смеются. Даже Володя, первым швырнувший в брата душистыми стружками.
У Таечки свербит в носу. Но как же хорошо! И Володя выжил. И папа вернулся. И новый дом скоро будет. И она - все говорят! - на маму похожа. А мама - самая красивая на свете! Хм, баба! Ничего эти мужики в женской красоте не понимают!
Почему только папа сказал «не знаю?»
Примечания
С.1
Деревня (хутор) Акатовка была основана в 1825 году переселенцами из сёл Егорьевского уезда Рязанской губернии. Акатовка располагалось в 25 верстах севернее Царицына. В1964 хутор Акатовка был исключен из учётных данных в связи с переселением жителей в село Ерзовка.
Ерзовка — посёлок городского типа в Городищенском районе Волгоградской области России. Основан в конце XVIII — начале XIX века как слобода Ерзовка, она же Пичуга.
С.2
Бекетовка — микрорайон (бывшее село) в Кировском районе Волгограда. Расположен в 16 км к югу от центра города. Основан в середине XVIII века переселенцами из Малороссии, поселившимися на землях помещика Бекетова. В августе 1942 года, во время попытки 4 немецкой танковой армии прорваться в южную часть Сталинграда, Бекетовка оставались в руках русских, так как эта возвышенная местность господствовала над Волгой. Здесь линия фронта проходила не в городской черте, а была удалена на 2-9 км от городских кварталов. В этой связи Бекетовка была разрушена менее других районов города.
С.3
Ф. Паулюс, фельдмаршал, – командующий немецкой 6-й армией, выделенной для наступления на Сталинград.В неё входило 14 дивизий, в которых насчитывалось около 270 тыс. человек, 3 тыс. орудий и миномётов, и около 700 танков
В. фон Рихтгофен, генерал-полковник, – командующий 4-ым воздушным флотом, обеспечивавшим поддержку 6-й немецкой армии.23 августа 1942 года ударная группировка 6-й немецкой армии прорвалась к Волге близ северной окраины Сталинграда, в районе посёлков Латошинка, Акатовка, Рынок.