Детали. Довольно простые по отдельности, но вместе пугающие и загадочные. Тайна, которую он знал…
Что это, если не любовь? Знать, доверять тайну…
Однажды, в ночь Ишойи, когда конрийцы устроили праздник с обильными возлияниями, Ахкеймион спросил у Келлхуса, как тот любит Серве. К тому моменту не спал только он, Ксинем и Келлхус. Все они были пьяны.
– Не так, как ты любишь Эсменет, – ответил князь.
– А как? Как я люблю ее?
Он споткнулся и зашатался в дыму костра.
– Как рыба любит море? Как… как…
– Как пьяница любит свой бочонок! – хохотнул Ксинем. – Как мой пес любит твою ногу!
Ахкеймион поблагодарил его за ответ, Но ему хотелось услышать мнение Келлхуса. Всегда и везде – мнение Келлхуса.
– Ну так как, мой князь? Как я люблю Эсменет? В голосе его проскользнула нотка гнева.
Келлхус улыбнулся, поднял глаза. На щеках его блестели слезы.
– Как дитя, – сказал он.
Эти слова выбили землю из‑под ног Ахкеймиона. Колени подогнулись, и он упал.
– Да, – согласился Ксинем.
Он смотрел куда‑то в ночь и улыбался… Ахкеймион понял, что эта улыбка адресована ему, своему другу.
– Как дитя? – переспросил Ахкеймион, отчего‑то и сам чувствуя себя ребенком.
– Да, – отозвался Келлхус. – Не спрашивай, Акка. Просто так есть… Безоговорочно, полностью.
Он повернулся к колдуну. Ахкеймион очень хорошо знал этот взгляд – тот самый взгляд, который он так желал встретить, когда внимание Келлхуса было обращено на других. Взгляд друга, отца, ученика и наставника. Взгляд, в котором отражалась его душа.
– Она стала твоей опорой, – сказал Келлхус.
– Да… – отозвался Ахкеймион.
«Она стала моей женой».
Вот это мысль! Он просиял от детской радости. Он чувствовал себя великолепно пьяным.
|
|
«Моя жена!»
Но позднее, той же ночью, как‑то вдруг получилось, что он занялся любовью с Серве.
Впоследствии он даже не мог толком припомнить это – но проснулся он на тростниковой циновке у потухшего костра. Ему снились белые башни Миклаи и слухи о Мог‑Фарау. Ксинем и Келлхус ушли, а ночное небо казалось невероятно глубоким, как в ту ночь, когда они с Эсменет спали у разрушенного святилища. Глубоким, словно бездонная пропасть. Серве опустилась на колени рядом с ним, безукоризненная в свете костра; она улыбалась и плакала одновременно.
– Что случилось? – изумленно спросил Ахкеймион.
Но потом до него дошло, что она задрала его рясу до самого пояса и легонько перекатывает его фаллос по животу. Тот уже затвердел – прямо‑таки безумно.
– Серве… – попытался было возразить он, но с каждым движением ее ладони его пронзала вспышка экстаза.
Он выгнулся, пытаясь прижаться к ее руке. Почему‑то казалось, будто все, что ему нужно, – это чувствовать ее пальцы у самой головки его члена.
– Нет… – простонал Ахкеймион, вжимаясь пятками в землю и цепляясь за траву.
Что происходит?
Серве отпустила его, и он задохнулся от поцелуя прохладного воздуха. Он чувствовал, как бешено пульсирует в жилах кровь…
Что‑нибудь. Ему нужно что‑нибудь сказать! Этого не может быть!
Но она легко выскользнула из своей хасы, и он задрожал от одного ее вида. Такая стройная. Такая гладкая. Белая в тени, отливающая золотом в свете костра. Ее персик нежно золотился. Она больше не прикасалась к нему, но ее красота воспламенила его, и в паху мучительно запульсировало. Он сглотнул, тяжело дыша. Потом она оседлала его. Он успел заметить, как качнулись ее фарфоровые груди, увидел изгиб гладкого живота.
|
|
«Она что…»
Она уселась на него. Он вскрикнул, выругался.
– Это ты! – прошипела она, отчаянно глядя ему в глаза. – Я могу видеть тебя. Я могу видеть!
Он в исступлении запрокинул голову, боясь, что кончит слишком быстро. Это была Серве… Сейен милостивый, это была Серве!
А потом он увидел Эсменет, одиноко стоящую в темноте. Она стояла и смотрела…
Он зажмурился, скривился и кончил.
– А‑ах… аххх…
– Я могу чувствовать тебя! – воскликнула Серве.
Когда он открыл глаза, Эсменет исчезла – если она вообще была там.
Серве продолжала тереться о его кожу. Мир превратился в мешанину жара, влажности и гулких хлопков бьющейся об него красавицы. Он сдался, уступив ее напору.
Каким‑то образом Ахкеймиону удалось проснуться до пения труб, и некоторое время он сидел у входа в палатку, глядя на спящую Эсменет и чувствуя на своих бедрах засохшее семя. Когда Эсменет проснулась, он заглянул в ее глаза, но ничего не увидел. Во время долгого, трудного перехода того дня она отчитала его за пьянство, только и всего. Серве вообще не глядела в его сторону. К вечеру Ахкеймион убедил себя, что это был сон. Восхитительный сон.
Перрапта. Другого объяснения быть не могло.
«Вот ведь гребаный напиток!» – подумал Ахкеймион и попытался ощутить сожаление.
Когда он рассказал об этом Эсменет, та засмеялась и пригрозила, что наябедничает Келлхусу. Позднее, оставшись в одиночестве, Ахкеймион даже расплакался от облегчения. Он понял, что никогда, даже той безумной ночью в Андиаминских Высотах, не чувствовал такой обреченности. И он знал, что принадлежит Эсми – а не миру.
|
|
Она – его завет. Она – его жена.
Священное воинство подбиралось все ближе к Шайгеку, а Ахкеймион по‑прежнему игнорировал свою школу. Он мог придумать этому различные оправдания. Он мог сказать, что невозможно расспрашивать людей, давать им взятки или лезть со своими предположениями, когда находишься в лагере вооруженных фанатиков. Он мог напомнить себе о том, что школа сделала с Инрау. Но в конечном итоге это ничего не значило.
Он ринулся на врагов. Он видел свою ересь насквозь. Но ему было неважно, какие ужасы ждали его впереди. Впервые за долгую бродячую жизнь Друз Ахкеймион обрел счастье.
И на него снизошел покой.
Дневной переход выдался особенно утомительным, и Серве сидела у костра, растирая ноющие ноги – и смотрела поверх огня на своего любимого, Келлхуса. Если бы только так было всегда…
Четыре дня назад Пройас отправил скюльвенда на юг, дав ему несколько сотен рыцарей, – как сказал Келлхус, разведать дорогу на Шайгек. Четыре дня ей не приходилось натыкаться на взгляд его голодных, злобно сверкающих глаз. Четыре дня ей не приходилось съеживаться в его железной тени, когда он вел ее в шатер. Четыре дня ей не приходилось терпеть его ужасающую свирепость.
И каждый день она непрестанно молилась – пусть его убьют!
Но на эту молитву Келлхус никогда бы не ответил.
Она смотрела, любовалась и восхищалась. Его длинные белокурые волосы отливали золотом в свете костра; лицо лучилось добродушием и пониманием. Ахкеймион заговорил с ним о чем‑то – должно быть, о колдовстве, – и Келлхус кивнул. Серве не обратила особого внимания на слова колдуна. Она смотрела на лицо Келлхуса, и это поглощало ее всю, без остатка.
Она никогда не видела подобной красоты. В его внешности было нечто нереальное, божественное, не от мира сего. Поразительная изысканность, невероятное изящество, нечто такое, что в любой миг могло вспыхнуть и ослепить ее откровением. Лицо, ради которого билось ее сердце…
Дар.
Серве положила ладонь на живот, и на миг ей почудилось, будто она ощущает второе бьющееся в ней сердце – крохотное, словно у воробушка, – и его биение словно бы усиливалось с каждым мигом.
Его дитя… Его.
Как все переменилось! Она была мудра, куда мудрее, чем надлежало быть двадцатилетней девушке. Мир обуздал ее, показав ей бессилие насилия. Сперва сыновья Гауна и их жестокая похоть. Потом Пантерут и его неописуемая грубость. Потом Найюр с его безумием и железной волей. Что для такого человека, как он, могло значить насилие над слабой наложницей? Это просто была еще одна вещь, которую следовало сокрушить. Она поняла, что все ее усилия тщетны, что таящееся в ней животное будет унижаться, пресмыкаться и визжать, вылижет член любого мужчины, вымаливая пощаду, сделает все, что угодно, удовлетворит любое желание – лишь бы выжить. Она постигла истину.
Покорность. Истина в покорности.
«Ты сдалась, Серве, – говорил ей Келлхус. – И, сдавшись, завоевала меня!»
Время пустоты миновало. Мир, сказал Келлхус, готовил ее для него. Ей, Серве хил Кейялти, предназначено было стать его священной супругой.
Она будет носить сыновей Воина‑Пророка.
Что по сравнению с этим все унижения и страдания? Конечно, она плакала, когда скюльвенд бил ее, стискивала зубы от ярости и стыда, когда он пользовался ею. Но потом она поняла, а Келлхус объяснял ей, что понимание превыше всего. Найюр был тотемом старого, темного мира, древним насилием, обретшим плоть. У каждого бога, говорил Келлхус, есть свой демон.
У каждого Бога…
Жрецы – и тот, который жил в поместье отца, и тот, который жил у Гауна, – твердили, что боги воздействуют на души людей. Но Серве знала, что боги и ведут себя как люди. И поэтому зачастую, глядя на Эсменет, Ахкеймиона, Ксинема и прочих, кто сидел у костра, Серве поражалась: как они могут не замечать? Хотя иногда она подозревала, что в глубине сердец они все понимают, но боятся в это поверить.
Но впрочем, они ведь, в отличие от нее, не спаривались с богом – и его обличьями.
Их не учили, подобно ей, как прощать и подчиняться, хотя постепенно обучались и они. Серве часто замечала, как он тонко, незаметно наставляет их. Это было поразительно: смотреть, как бог просвещает людей.
Даже сейчас он учил их.
– Нет, – гнул свое Ахкеймион. – Мы, колдуны, отличаемся от прочих нашими способностями, как вы, знать, отличаетесь происхождением. Какая разница, узнают ли окружающие в нас колдунов? Мы то, что мы есть.
– Ты уверен? – спросил Келлхус. Глаза его улыбались.
– Что ты имеешь в виду? – резко спросил Ахкеймион. Келлхус пожал плечами.
– А если бы я сказал тебе, что я такой же, как ты? Ксинем метнул взгляд на Ахкеймиона. Тот нервно рассмеялся.
– Как я? – переспросил колдун и облизал губы. – Это как?
– Я вижу Метку, Акка… Я вижу кровоподтек вашего проклятия.
– Ты шутишь, – отрезал Ахкеймион, но голос его прозвучал как‑то странно…
Келлхус повернулся к Ксинему.
– Вот видишь? Мгновение назад я ничем не отличался от тебя. Разница между нами не существовала до тех пор, пока…
– Она по‑прежнему не существует! – звенящим голосом выпалил Ахкеймион. – И я это докажу!
Келлхус изучающе посмотрел на колдуна; взгляд его был заботливым и встревоженным.
– И как можно доказать, кто что видит? Ксинем, сидевший с невозмутимым видом, хохотнул.
– Что, получил, Акка? Многие видят твое богохульство, но предпочитают об этом не говорить. Подумай об общине лютимов…
Но Ахкеймион вскочил на ноги; он явно был перепуган и сбит с толку.
– Это просто… просто…
Мысли Серве заметались. «Он знает, любовь моя! Ахкеймион знает, кто ты!»
У Серве в памяти всплыло, как она сидела верхом на колдуне, и девушка зарделась, но потом твердо заявила себе, что это не Ахкеймиона она помнит, а Келлхуса.
«Ты должна знать меня, Серве, знать во всех моих обличьях».
– Есть способ это доказать! – воскликнул колдун.
Он с нелепым видом уставился на окружающих, а затем, ничего не объяснив, бросился в темноту.
Ксинем пробормотал нечто насмешливое, но в тот же миг рядом с Серве уселась Эсменет, улыбаясь и хмурясь.
– Опять Келлхус накрутил ему хвост? – спросила она, вручая Серве чашку с ароматным чаем.
– Опять, – сказала Серве, взяв чашку.
Она плеснула несколько капель жидкости на землю, прежде чем начать пить. Чай был теплым; он лег ей в желудок, словно нагретый солнцем шелк.
– М‑м‑м… Спасибо, Эсми.
Эсменет кивнула и повернулась к Келлхусу и Ксинему. Вчера вечером Серве подрезала черные волосы Эсменет – подстригла ее коротко, по‑мужски, – и теперь та походила на красивого мальчика. «Она почти так же красива, как я», – подумала Серве.
Ей никогда прежде не доводилось встречаться с такими женщинами, как Эсменет: храбрыми и острыми на язык. Иногда она пугала Серве своим умением разговаривать с мужчинами, отвечать им шуткой на шутку. Лишь Келлхусу удавалось превзойти ее в острословии. Но она всегда оставалась внимательной и заботливой. Однажды Серве спросила Эсменет: отчего она такая добрая? И Эсменет ответила, что, будучи шлюхой, нашла успокоение лишь в одном – в заботе о том, кто еще более беззащитен, чем она сама. Когда Серве принялась доказывать ей, что она не шлюха и не беззащитна, Эсменет лишь печально улыбнулась, сказав: «Все мы шлюхи, Серча…»
И Серве ей поверила. Да и как она могла не поверить? Эти слова звучали слишком похоже на то, что мог бы сказать Келлхус.
Эсменет взглянула на Серве.
– Дневной переход тебя не утомил, Серча?
Она улыбнулась в точности так же, как когда‑то улыбалась тетя Серве, тепло и участливо. Но затем Эсменет внезапно помрачнела, как будто увидела в лице Серве нечто неприятное. Взгляд ее сделался отстраненным.
– Эсми! – позвала Серве. – Что случилось?
Эсменет смотрела вдаль. Когда же она вновь повернулась к Серве, на ее красивом лице появилась другая улыбка – более печальная, но такая же искренняя. Серве опустила взгляд на свои руки. Ей стало страшно: а вдруг Эсменет откуда‑то узнала?.. Перед ее мысленным взором возник скюльвенд, трудящийся над ней в темноте.
«Но это был не он!»
– Горы… – быстро произнесла она. – Земля здесь такая твердая… Келлхус сказал, что раздобудет для меня мула.
Эсменет кивнула.
– Да, он наверняка…
Она умолкла и, нахмурившись, принялась вглядываться в темноту.
– Что он затеял?
Ахкеймион вернулся к костру, неся с собою куколку. Он посадил ее на землю, прислонив к белому, словно кость, камню. Кукла – вся, кроме головы – была вырезана из темного дерева; руки и ноги крепились на шарнирах, в правой ладошке она держала маленький ржавый ножик, а туловище было исписано мелкими буковками. Голова же представляла собой бесформенный шелковый мешочек. Серве взглянула на куколку, и та вдруг показалась ей кошмарной. Отсветы костра блестели на полированной поверхности. Ее маленькая тень на фоне камня казалась черной, как смола, и плясала вместе с языками пламени. Сейчас кукла выглядела мертвым человечком, которого собираются возложить на погребальный костер.
– Серча, Ахкеймион тебя не пугает? – спросила Эсменет. В ее глазах плясали озорные искры.
Серве подумала о той ночи у разрушенной гробницы, когда Ахкеймион послал свет к звездам. Она покачала головой.
– Нет, – отозвалась она.
Она была слишком печальна, чтобы бояться.
– Значит, сейчас испугает, – сказала Эсменет.
Он ушел за доказательствами, – язвительно заметил Ксинем, – а вернулся с игрушкой!
– Это не игрушка! – раздраженно пробормотал Ахкеймион.
– Он прав, – серьезно произнес Келлхус. – Это колдовской артефакт. Я вижу Метку.
Ахкеймион бросил взгляд на Келлхуса, но промолчал. Пламя костра гудело и потрескивало. Ахкеймион закончил возиться с куклой и отступил на два шага. И вдруг, когда фоном ему сделалась темнота и огни огромного лагеря, он стал меньше похож на усталого ученого, и больше – на адепта Завета. Серве вздрогнула.
– Это называется «Кукла Вати», – пояснил Ахкеймион. – Я… приобрел ее в Сансори пару лет назад… В этой кукле заключена душа.
Ксинем поперхнулся вином и закашлялся.
– Акка! – прохрипел он. – Я не потерплю…
– Ксин, ну пожалуйста! Я тебя умоляю… Келлхус сказал, что он – один из Немногих. А это – единственный способ доказать его утверждение, не навлекая проклятие на него – или на тебя, Ксин. А мне все равно уже нечего терять.
– Что я должен делать? – спросил Келлхус. Ахкеймион присел и выдернул из земли прутик.
– Я просто нацарапаю два слова, а ты скажешь их вслух. Они не являются Напевом, и значит, ты не будешь отмечен. Никто, посмотрев на тебя, не увидит Метки. И ты по‑прежнему будешь достаточно чист, чтобы без особых проблем взять в руки Безделушку. Ты произнесешь пароль, приводящий в действие этот артефакт… Кукла пробудится лишь в том случае, если ты и вправду один из Немногих.
– А почему это плохо, если кто‑то узнает в Келлхусе колдуна? – спросил Грязный Динх.
– Потому, что он будет проклят! – гаркнул Ксинем.
– Именно, – согласился Ахкеймион. – И после этого проживет недолго. Он окажется колдуном без школы, волшебником, а школы не терпят волшебников.
Ахкеймион повернулся к Эсменет; они обеспокоенно переглянулись. Потом он подошел к Келлхусу. Серве чувствовала, что он уже сожалеет об этом представлении.
Ахкеймион проворно нацарапал веточкой цепочку знаков на земле, у самых сандалий Келлхуса.
– Я написал их на куниюрском, – сказал Ахкеймион, – чтобы не оскорблять ничей слух.
Он отступил и медленно поклонился. Несмотря на бронзовый загар, приобретенный под палящим солнцем Гедеи, Ахкеймион казался сейчас серым.
– Произнеси их, – велел он.
Келлхус, серьезный и сдержанный, мгновение разглядывал слова, а затем отчетливо проговорил:
– Скиуни ариситва…
Все взгляды обратились к кукле. Серве затаила дыхание. Она ждала, что кукла вздрогнет и задергается, как марионетка, запляшет, повинуясь невидимым нитям. Но ничего подобного не случилось. Первой шевельнулась грязная шелковая голова. Серве поняла, что на ткани проступает крохотное лицо – нос, губы, лоб, глазные впадины, – и задохнулась от ужаса.
Казалось, будто всех присутствующих окутала наркотическая дымка, апатия людей, оказавшихся свидетелями невозможного. Сердце Серве лихорадочно стучало. Голова шла кругом…
Но она не могла отвести взгляд. На шелке появилось человеческое лицо – такое маленькое, что могло бы поместиться в ладони. Серве видела, как крохотные губы разомкнулись в беззвучном вопле.
А потом кукла задвигалась – проворно и ловко, ничего общего с рваными движениями марионетки. И Серве, впадая в панику, поняла, что это и есть душа, самодвижущаяся душа… Одним слитным, усталым движением кукла подалась вперед, оперлась руками о землю, согнула колени, потом поднялась на ноги; на землю упала крохотная тень – тень человека с мешком на голове.
– Ради всего святого!.. – напряженно выдохнул Грязный Динх.
Деревянный человечек стоял, поводя безглазым лицом из стороны в сторону, и изучал онемевших великанов.
Потом он поднял маленькое, ржавое лезвие, заменявшее ему правую руку. Костер выстрелил; человечек подскочил и развернулся. Дымящийся уголек упал к его ногам. Человечек наклонился и, подцепив уголек ножом, кинул его обратно в костер.
Ахкеймион пробормотал нечто неразборчивое, и кукла осела бесформенной грудой. Колдун обратил к Келлхусу каменное лицо и мертвенным ровным голосом произнес:
– Так, значит, ты один из Немногих…
Ужас, подумала Серве. Он в ужасе. Но почему? Разве он не видит?
Ксинем внезапно вскочил на ноги. И прежде чем Ахкеймион успел что‑то сказать, маршал ухватил его за руку и рывком развернул к себе.
– Зачем ты это сделал? – крикнул Ксинем. На лице его отражались боль и гнев.
– Ты же знал, что мне и так достаточно трудно из‑за… из‑за… Ты же знал! И теперь – вот это представление? Это богохульство?
Ошеломленный Ахкеймион в ужасе уставился на друга.
– Но, Ксин! – воскликнул он. – Это то, что я есть.
– Возможно, Пройас был прав! – рявкнул Ксинем.
Он с рычанием отшвырнул Ахкеймиона и размашисто зашагал прочь, в темноту. Эсменет вскочила на ноги и схватила безвольную руку Ахкеймиона. Но колдун продолжал вглядываться в темноту, в которой исчез маршал Аттремпа. Серве слышала настойчивый шепот Эсменет. «Все в порядке, Акка! Келлхус поговорит с ним. Объяснит, что он не прав…» Но Ахкеймион отвернулся от вопрошающих взглядов тех, кто сидел у костра, и слабо оттолкнул ее.
Ошеломленная Серве – у нее по коже до сих пор бегали мурашки – умоляюще взглянула на Келлхуса. «Пожалуйста… исправь это как‑нибудь!» Ксинем должен простить Ахкеймиона. Они все должны научиться прощать!
Серве не знала, когда начала говорить с ним без слов, но теперь это происходило часто, и она уже не могла вспомнить, что произносила вслух, а что нет. Это было частью того бесконечного мира, что царил между ними. Они ничего не скрывали.
И почему‑то взгляд Келлхуса напомнил Серве его слова, сказанные однажды. «Серве, мне следует открываться им медленно. Медленно и постепенно. Иначе они обратятся против меня…»
Той ночью Серве разбудил разговор – сердитые голоса у самого шатра. Она непроизвольно схватилась за живот. Ее скрутило от страха. «О боги!.. Милосердия! Прошу вас, пощадите!»
Скюльвенд вернулся.
Серве знала, что он вернется. Ничто не могло убить Найюра урс Скиоату – во всяком случае, при ее жизни.
«Только не это… ну пожалуйста, только не это…»
Серве ничего не было видно, но угроза его присутствия уже вцепилась в нее, как будто Найюр был зловещим призраком, склонившимся над ней, чтобы пожрать ее, выцарапать у нее сердце – выскоблить, как кепалоранки скоблят шкуры острыми краями раковин. Серве заплакала – тихо, чтобы он не услышал… Она знала, что в любое мгновение скюльвенд может вломиться в шатер, обдав ее запахом мужчины, только что снявшего доспехи, схватить за горло и…
«Ну пожалуйста! Я знаю, что мне полагается быть хорошей девочкой, – и я буду, буду хорошей девочкой! Пожалуйста!»
Она слышала его хриплый голос; скюльвенд говорил яростно, но тихо, словно не желал, чтобы его подслушали.
– Мне это надоело, Дунианин.
– Нута'таро хирмута, – отозвался Келлхус с бесстрастностью, от которой Серве сделалось не по себе.
Но потом она поняла. «Он говорит так холодно, потому что ненавидит его… Ненавидит, как и я!»
– И не подумаю! – огрызнулся скюльвенд.
– Ста пут юра'грин?
– Потому, что ты тоже меня просишь! Мне надоело слушать, как ты мараешь мой язык. Мне надоели насмешки. Мне надоели эти дураки, из которых ты вьешь веревки. Мне надоело смотреть, как ты оскверняешь мою добычу! Мою добычу!
Мгновение тишины. Звон в ушах.
– Нам обоим, – сказал Келлхус на хорошем шейском, – отвели почетное место. К нам обоим прислушиваются сильные мира сего. Чего еще ты желаешь?
– У меня всего одно желание.
– И мы вместе идем кратчайшим путем к…
Келлхус вдруг умолк. Воцарилось напряженное молчание.
– Ты собираешься уйти, – сказал наконец князь. Смех, подобный волчьему рычанию.
– Незачем жить в одном якше.
Серве задохнулась. Шрам на ее руке, свазонд того обитателя равнин, приобретенный у гор Хетанта, вдруг вспыхнул жгучей болью.
«Нет‑нет‑нет‑нет‑нет…»
– Пройас, – произнес Келлхус все тем же бесцветным голосом. – Ты намерен встать одним лагерем с Пройасом.
«О господи, не‑ет!»
– Я пришел за своими вещами, – сказал Найюр. – Я пришел за своей добычей.
Никогда еще за всю свою полную насилия жизнь Серве не ощущала такой опасности. У нее перехватило дыхание, и она застыла, боясь шелохнуться. Стояла пронзительная тишина. Три удара сердца понадобилось Келлхусу, чтобы ответить, и это время ее жизнь болталась, словно на виселице. Она знала, что умерла бы за него, – и знала, что умрет без него. Казалось, будто она всегда была рядом с ним, с самого детства. Серве едва не задохнулась от страха.
А потом Келлхус произнес:
– Нет. Серве останется со мной.
Потрясенное облегчение. Горячие слезы. Твердая земля сделалась текучей, словно море. Серве едва не потеряла сознание. И голос, не принадлежавший ей, пробился сквозь мучения и восторг, произнеся: «Милосердие… Наконец‑то милосердие…»
Она не слышала их дальнейшего спора; неожиданное спасение и радость заглушали их ругань. Но они говорили недолго – не дольше, чем она плакала. Когда Келлхус вернулся в палатку, Серве бросилась к нему, осыпала его отчаянными поцелуями и так крепко прижалась к его сильному телу, что стало трудно дышать. Наконец усталость и потрясение все‑таки взяли верх. Серве лежала, свернувшись клубочком, на пороге сладкого, детского сна и чувствовала, как загрубевшие, но нежные пальцы медленно гладят ее по щеке.
Бог коснулся ее. Оберегал ее с божественной любовью.
У тыльной стороны шатра неподвижно сидела, припав к земле, тварь, именуемая Сарцеллом. Мускусный запах ярости скюльвенда пропитал воздух: сладкий и резкий запах, пьянящий обещанием крови. От всхлипываний женщины у твари ныло в паху. Она вполне стоила того, чтобы пофантазировать на ее счет, если бы не отвратительный запах плода…
И тут нечто, заменявшее твари душу, пронзило подобие мысли.
ГЛАВА 11
ШАЙГЕК
«Если все, что происходит с людьми, имеет цель, значит, все действия людей имеют цель. Однако же, когда люди состязаются с людьми, ничья цель не исполняется полностью: результат всегда находится где‑то посередине. Следовательно, результат действий не проистекает из целей людей, поскольку люди всегда состязаются между собой. А это означает, что действия людей должны направляться кем‑то иным, а не ими самими. Из этого следует, что все мы рабы. Но кто же наш Господин?»
Мемгова, «Книга Божественных деяний»
«Что такое практичность, как не умение предать одно ради другого?»
Триамис I, «Дневники и диалоги»
4111 год Бивня, конец лета, южная Гедея
Гедея не столько закончилась, сколько исчезла. После десятков стычек и нескольких маловажных осад Коифус Атьеаури вместе со своими рыцарями помчался на юг, через обширное каменистое плато внутренней Гедеи. Они двигались вдоль гребней холмов, все время наверх. Они охотились на антилоп ради пропитания и на шакалов ради развлечения. По ночам они чувствовали дыхание Великой пустыни. Трава понемногу исчезла, Уступив место пыли, щебню и кустарнику с резким запахом. Они ехали три дня, не встретив ни единой живой души, а потом наконец увидели дым у южного края горизонта. Они помчались вверх по склону – лишь затем, чтобы резко натянуть поводья, в испуге останавливая лошадей. Плато закончилось обрывом глубиной в добрую тысячу футов, если не больше. Противоположная сторона огромного откоса терялась вдали, в туманной дымке. А посередине по зеленой равнине текла, извиваясь и сверкая под солнцем, река Семпис.
Шайгек.
Древние киранейцы называли эти края Чемерат, Красная земля, – из‑за ила цвета меди, во время половодья оседавшего по всей долине. В седой древности здесь находился центр империи, раскинувшейся от Сумны до Шайме. Деяния ее королей‑богов вошли в легенды, и многие так и остались непревзойденными по сей день, в том числе легендарные зиккураты. В недавнем прошлом она прославилась хитростью своих жрецов, изысканностью благовоний и эффективностью ядов. А для Людей Бивня это была земля проклятий, склепов и руин.
Край, где прошлое сделалось источником страха – так далеко в глубь веков оно уходило.
Атьеаури со своими рыцарями спустился с откоса и поразился тому, как быстро пустыня сменилась плодородной почвой и зелеными деревьями. Опасаясь засады, он двигался вдоль древних насыпей от одной покинутой деревни к другой. В конце концов айнрити обнаружили старика, которому, видимо, нечего было бояться, и с некоторыми затруднениями выяснили, что Скаур с армией покинул северный берег. Вот откуда взялся дым, который они видели с обрыва. Сапатишах сжег все лодки, какие только смог отыскать.
Молодой граф Гаэнри отправил известие Великим Именам. Две недели спустя первые колонны Священного воинства вошли в долину Семписа, не встретив на пути ни малейшего сопротивления. Отряды айнрити рассеялись вдоль реки, прибирая к рукам припасы и занимая оставленные кианцами укрепления. Кровь практически не лилась – сперва.
На берегу реки Люди Бивня видели священных ибисов и серых цапель, бродящих в тростниках, и огромные стаи белых цапель, плещущихся в черной воде. Некоторые даже заметили крокодилов и гиппопотамов – зверей, которых в Шайгеке почитали священными. На некотором отдалении от реки, в рощах разнообразных деревьев – эвкалиптов и платанов, финиковых и веерных пальм, – они частенько натыкались на руины домов, колонны и стены, покрытые резными изображениями безымянных царей и их давно забытых завоеваний. Некоторые из этих развалин были поистине колоссальными – останки дворцов или храмов, что некогда, как казалось Людям Бивня, были под стать Андиаминским Высотам в Момемне или Юнриюме в Священной Сумне. Многие из солдат подолгу бродили там, размышляя о вечном.
Когда они проходили через селения, двигаясь вдоль земляных насыпей – их строили, чтобы отводить на поля воды разлившейся реки, – жители собирались, чтобы поглазеть на войско, шикая на детей и удерживая гавкающих собак. За века кианского владычества шайгекцы сделались правоверными фаним, но это был древний народ, земледельцы, испокон веков переживавшие своих господ. Они уже не узнавали себя в воинственных ликах, что глядели с полуразрушенных стен. И потому несли пиво, вино и воду, чтобы утолить жажду чужеземцев. Они отдавали финики, лук и свежевыпеченный хлеб, чтобы насытить их. А иногда даже предлагали дочерей для удовлетворения их похоти. Люди Бивня недоверчиво качали головами и восклицали, что здешний край – страна чудес. А некоторым вспоминалось, как они в молодости возвращались в отцовский дом после первой отлучки – из‑за странного ощущения возвращения в страну, где никогда не бывали прежде.