Ужас, на миг сдавивший сердце. Долго еще это имя будет резать его, словно осколок стекла? Скеаос.
Император почти не смотрел на юнца, подавшего ему поводья. Какой‑то отпрыск дома Кискеи? Неважно. Ксерий всегда держался с изяществом, даже когда бывал расстроен или погружен в свои мысли, – свойство, унаследованное им от отца. Хоть его отец и был трусливым дураком, он всегда выглядел как великий император.
Ксерий передал поводья колесничему и знаком велел трогаться. Кони загарцевали и повлекли за собой обшитую золотыми листами повозку. Курильницы, закрепленные на бокам колесницы, затряслись, и за ними потянулись синие струйки ароматического дыма. Жасмин и сандаловое дерево. Не следует допускать, чтобы запахи столицы оскорбляли обоняние императора.
К Ксерию были обращены сотни лиц, раскрашенных, ищущих его расположения; сам же император смотрел строго перед собой – поза величественная, взгляд отчужденный и надменный. Лишь немногие были удостоены кивка: его сука‑мать, Истрийя, старый генерал Кумулеус, чья поддержка обеспечила Ксерию императорскую мантию после смерти отца, и, конечно же, его любимый прорицатель, Аритмей. Ксерий очень ревностно хранил неосязаемое золото императорского благоволения и крайне искусно раздавал его. Возможно, для восхождения на вершину действительно нужна отвага, но, чтобы удержаться там, необходима бережливость.
Еще один урок матери. Императрица с головой заваливала сына кровавой историей его предшественников и наставляла, приводя бесконечные примеры прошлых бедствий. Тот был слишком доверчив, а тот – чересчур жесток, и так далее. Вот Сюрмант Скилура II, державший под рукой чашу с расплавленным золотом, чтобы швырять ею в того, кто вызовет его неудовольствие, был чрезмерно жесток. А вот Сюрмант Ксантий, с другой стороны, был чересчур воинствен – завоевания должны обогащать, а не разорять. Зерксей Триамарий III был слишком толстым – настолько толстым, что, когда он ехал верхом, рабам приходилось поддерживать его колени. Его смерть, как со сдавленным смешком сообщила Икурей, была вопросом эстетической уместности. Император должен выглядеть как бог, а не как разжиревший евнух.
|
|
Слишком много того и слишком много сего. «Этот мир не ограничивает нас, – однажды объяснила Ксерию неукротимая императрица, помаргивая распутными глазами, – и потому мы должны ограничивать себя сами – подобно богам… Дисциплина, милый Ксерий. Мы должны подчиняться дисциплине».
Вот уж чем‑чем, а дисциплиной Ксерий обладал в избытке. Во всяком случае, он так считал.
Когда императорская колесница выехала со двора, ее окружили кидрухили, элитная тяжелая кавалерия, и бегуны с факелами; сияющая процессия принялась спускаться с Андиаминских Высот в темную, дымную котловину Момемна. Двигаясь неспешно, чтобы бегуны поспевали за ней, колесница прогрохотала по Императорскому району и выехала на длинную дорогу, соединяющую дворцовый район с храмовым комплексом Кмираля.
Множество жителей Момемна стояло вдоль дороги, силясь хотя бы на миг увидеть своего божественного императора. Очевидно, слух об его краткосрочном паломничестве разлетелся по городу. Ксерий поворачивался из стороны в сторону, улыбался и время от времени лениво вскидывал руку в приветственном жесте.
|
|
«Так, значит, он желает, чтобы это было предано гласности…»
Сперва император почти ничего не видел, кроме бегунов и факелов у них в руках, и ничего не слышал, кроме стука копыт по брусчатке. Однако чем дальше они отъезжали от дворца, тем больше народу скапливалось вдоль дороги. Вскоре толпа рабов и дворцовых слуг подступила к факелоносцам на расстояние плевка; лица собравшихся оказались ярко освещены, и Ксерий понял, что они насмехаются и глумятся над императором, когда он им машет. На миг он испугался, как бы у него не остановилось сердце. Он ухватился за бортик колесницы. Как он мог свалять такого дурака?
Сквозь аромат благовоний пробивалась отчетливая вонь дерьма.
Императору показалось, будто в считанные мгновения сотни обернулись тысячами, и число собравшихся все продолжало увеличиваться – равно как и их злоба и наглость. Вскоре воздух уже звенел от криков. Перепуганный Ксерий смотрел, как свет факелов выхватывает из темноты одно немытое лицо за другим; некоторые смотрели на императора с презрением, другие ухмылялись, третьи орали и бесновались. Процессия продолжала двигаться вперед, и пока что ей никто в этом не препятствовал, но ощущение пышности и великолепия исчезло без следа. Ксерий судорожно сглотнул. По спине императора зазмеились струйки холодного пота. Он усилием воли заставил себя снова смотреть только вперед.
«Именно этого он и хотел, – подумалось Ксерию. – Помни о дисциплине!»
Офицеры принялись выкрикивать команды. Кидрухили взялись за дубинки.
Процессия получила краткую передышку, пока пересекала мост через Крысиный канал. На его черной воде лениво покачивались красивые барки, окутанные подсвеченной факелами дымкой благовоний. Торговцы и наложницы, поднимаясь с подушек, вскидывали глиняные таблички с пожеланиями, чтобы разбить их в честь императора. Однако Ксерий невольно заметил, что их взгляды задолго до того, как он проехал мимо, обратились к ожидающей толпе.
|
|
Процессию снова окружили взбунтовавшиеся горожане. Женщины, старики, калеки, даже дети – все вопили и потрясали кулаками… Скользнув взглядом по толпе, Ксерий заметил сифилитика; тот катал на языке прогнивший зуб, а когда императорская колесница проехала мимо, плюнул в нее. Зуб упал куда‑то между колесами…
«Они действительно терпеть меня не могут, – понял Ксерий. – Они меня ненавидят… Меня!»
Но это изменится, напомнил он себе. Когда все закончится, когда плоды его трудов станут явными, они начнут прославлять его, как не славили никого из императоров. Они будут радоваться, глядя на караваны рабов‑язычников, несущих дань в столицу, на ослепленных королей, которых приволокут в цепях к подножию императорского трона. Они будут смотреть на Икурея Ксерия III и знать – знать! – что он и вправду аспект‑император, восставший из пепла Киранеи и Кенеи, чтобы подчинить себе весь мир и вынудить все племена склониться перед ним и поцеловать его колено.
«Я им покажу! Они меня еще узнают!»
Колесница выехала на огромную площадь Кмираля, и рев толпы достиг апогея. У Ксерия перехватило дыхание, он оцепенел. Ехавшие впереди кидрухили остановились, колонна смешалась. Ксерий увидел, как лошадь одного из кавалеристов поднялась на дыбы. Кидрухили, ехавшие сзади, послали коней в галоп, чтобы обеспечить безопасность с флангов. Все они выхватили дубинки и размахивали ими в качестве предупреждения, лупя всякого, кто подходил слишком близко. За пределами круга их сверкающих доспехов бушевало людское море. Сплошная толпа нищих, затопившая площадь от храмов до базальтовых колонн Ксотеи.
Ксерий вцепился в бортик колесницы с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Все они… Снова и снова выкрикивали это имя…
Страх, головокружение, и такое чувство внутри, будто падаешь куда‑то.
«Это он настроил их против меня? Это покушение?»
Император увидел, как кидрухили, работая дубинками, клином врезались в толпу. И внезапно усмехнулся, оскалился от свирепого наслаждения. Именно так боги утверждают себя – кровью смертных! Горожане шарахнулись в разные стороны, и шум возрос вдвое. Несколько сияющих всадников споткнулись и исчезли в толпе, но их место заняли другие. Дубинки вздымались и опускались. Засверкали мечи.
Колесничий, сдерживая лошадей, обеспокоенно взглянул на Ксерия.
«Ты смотришь императору в глаза?»
– Вперед! – взревел Ксерий. – На них! Пшел! Расхохотавшись, он перегнулся через бортик и плюнул на свой народ, на тех, кто смел выкрикивать другое имя, когда перед ними стоял богоподобный Икурей Ксерий III. Какая жалость, что он не умеет плеваться расплавленным золотом!
Колесница медленно покатилась вперед, кренясь и подбрасывая Ксерия всякий раз, когда под колесами оказывался кто‑нибудь из упавших. Императора мутило, сердце от страха жгло как огнем, но им овладело неистовство, исступление, ликование от близости смерти. Факелоносцев одного за другим втягивали в толпу, но кидрухили держались стойко и с боем прокладывали дорогу императору. Их мечи поднимались и опускались, поднимались и опускались, и Ксерию казалось, что он карает чернь собственными руками.
Так, хохоча, словно безумец, император Нансурии проехал между рядами подданных к растущей громаде храма Ксотеи.
В конце концов поредевшая процессия добралась до эотских гвардейцев, выстроившихся на монументальных ступенях Ксотеи. Оглушенного, оцепеневшего Ксерия свели с колесницы на деревянный помост, ведущий к огромным вратам храма. Император всегда должен возвышаться над обычными людьми… В приступе злобы Ксерий схватил за руку одного из капитанов.
– Послать сообщение в казармы! Проучить их как следует! Я желаю, чтобы моя колесница плыла по крови, когда я буду возвращаться!
Дисциплина. Он их проучит.
Он зашагал к вратам Ксотеи, споткнулся, наступив на собственный подол, и почувствовал, как сердце от ярости пропустило удар, когда к реву толпы примешался хохот. Ксерий обернулся и посмотрел на бушующих от ярости и восторга людей. А затем, подобрав одеяния, бросился бежать по помосту. Массивная каменная кладка храма окружила его со всех сторон. Убежище.
Двери с грохотом захлопнулись за императором.
У Ксерия подкосились ноги. Короткое замешательство. Холодный пол под коленями. Ксерий прижал дрожащую руку ко лбу и с удивлением почувствовал, как из‑под пальцев струится пот.
Потрясающая глупость! Что подумает Конфас?
Звон в ушах. Неестественная темнота. И все то же имя, эхом отдающееся от стен.
Майтанет.
Тысячи голосов, подобно молитве, твердили имя, которое Ксерий швырял, как ругательство.
Майтанет.
С трудом переводя дух и нетвердо держась на ногах, Ксерий прошел через притвор и остановился. Из огромных храмовых светильников были зажжены лишь немногие. Тусклые круги света падали на пол и на ряды потускневших молитвенных табличек. Колонны толщиной с нетийские сосны уходили во мрак. В темноте смутно виднелись очертания галерей для певчих. Во время официальных богослужений здесь клубились облака фимиама, придававшие залу призрачный и таинственный вид. Они окружали светильники сияющим ореолом, так что верующим казалось, будто они стоят на границе иного мира. Но сейчас храм был пуст и казался похожим на огромную пещеру. В воздухе отчетливо чувствовался запах подземелья.
Вдалеке Ксерий увидел его, преклонившего колени в центре большого полукруга, образованного статуями богов.
«Вот ты где», – подумал император, ощущая, как к нему постепенно возвращаются силы. Его туфли без задников шлепали при ходьбе. Руки Ксерия машинально пробежались по одежде, расправляя и приглаживая ее. Взгляд императора скользнул по высеченным на колоннах изображениям: короли, императоры и боги, застывшие со сверхъестественным достоинством изваяний. Ксерий остановился перед первым ярусом ступеней. Сейчас над его головой находился центральный, самый высокий из куполов храма.
Несколько мгновений Ксерий смотрел на широкую спину шрайи.
«Повернись к своему императору, ты, фанатичная, неблагодарная тварь!»
– Я рад, что ты пришел, – сказал Майтанет, так и не повернувшись.
Голос шрайи был звучен и словно бы окутывал собеседника. Но почтения в нем не слышалось. Согласно джнану, шрайя и император были равны.
– Зачем это, Майтанет? И зачем именно здесь? Шрайя обернулся. Он был одет в простую белую рясу с рукавами чуть ниже локтя. На миг он остановил на Ксерии оценивающий взгляд, потом вскинул голову, прислушиваясь к глухому гомону толпы так, словно это был шум первого после долгой засухи дождя. Сквозь черную, умащенную маслами бороду проглядывал волевой подбородок. Лицо у него было широким, словно у крестьянина, и на удивление молодым. «Сколько же тебе лет?»
– Слушай! – прошипел шрайя, указывая рукой в сторону площади, откуда доносилось его имя. «Майтанет‑Майтанет‑Майтанет…»
– Я не гордец, Икурей Ксерий, но их преданность трогает меня до глубины души.
Несмотря на нелепый драматизм сцены, Ксерий поймал себя на том, что присутствие этого человека вызывает в нем благоговейный страх. На миг у императора снова закружилась голова.
– Я недостаточно терпелив для игры в джнан, Майтанет. Шрайя выдержал паузу, затем обаятельно улыбнулся. Он начал спускаться по ступеням.
– Я приехал из‑за Священного воинства… Я приехал, чтобы взглянуть тебе в глаза.
Эти слова усилили замешательство, овладевшее императором. Ксерию еще до прихода сюда следовало понять, что встреча со шрайей окажется не простым визитом вежливости.
– Скажи, – произнес Майтанет, – ты действительно заключил пакт с язычниками? Действительно дал слово предать Священное воинство прежде, чем оно достигнет Святой земли?
«Откуда он знает?»
– Что ты, Майтанет… Нет, конечно.
– Нет?
– Я оскорблен твоими подозрениями…
Хохот Майтанета был внезапен, громок и достаточно звучен, чтобы заполнить собой огромный зал Ксотеи.
Ксерий задохнулся от изумления. Предписание Псата‑Антью, кодекс, управляющий поведением шрайи, запрещал громкий смех почти так же строго, как потворство плотским влечениям. Он понял, что Майтанет позволил императору на миг заглянуть в его душу. Но зачем? Все это – толпы, требование встретиться здесь, в Ксотеи, даже скандирование его имени – было преднамеренно грубой демонстрацией.
«Я сокрушу тебя, – тем самым говорил Майтанет. – Если Священное воинство падет, ты будешь уничтожен».
– Прими мои извинения, император, – небрежно обронил Майтанет. – Похоже, даже Священная война может быть отравлена лживыми слухами, не так ли?
«Он пытается меня запугать… Он ничего не знает и поэтому пытается меня запугать!»
Ксерий продолжал хранить зловещее молчание. Ему подумалось, что он всегда обладал большим умением ненавидеть, чем Конфас. Его не по летам развитый племянничек бывал свирепым, даже жестоким, но неизменно возвращался к той стеклянной холодности, которая так нервировала его окружение. С точки зрения Ксерия, ненависть должна была отличаться двумя основными качествами: устойчивостью и неукротимостью.
Что за странная привычка – вдруг понял император, – эти краткие экскурсы в характер его племянника. Когда, интересно, Конфас успел стать мерилом для глубин его сердца?
– Пойдем, Икурей Ксерий, – торжественно произнес шрайя Тысячи Храмов.
И Ксерий внезапно понял, какое счастливое свойство характера вознесло этого человека на такую высоту: способность наделять святостью любой момент жизни, внушать благоговение простому люду.
– Пойдем… Послушаешь, что я скажу моему народу.
Но за время их краткого диалога гул тысячи голосов, скандирующих имя Майтанета, стал изменяться – сперва почти нечувствительно, но потом все более и более определенно. Он преобразился.
В крики.
Очевидно, безымянный капитан ревностно исполнил приказ императора. Ксерий победно улыбнулся. Наконец‑то он почувствовал себя ровней этому оскорбительно сильному человеку.
– Слышишь, Майтанет? Теперь они выкрикивают мое имя.
– Воистину, – загадочно произнес шрайя. – Воистину.
4111 год Бивня, конец лета, Хиннерет, побережье Гедеи
По мере приближения к побережью Гедеи местность пошла складками, словно бы здешняя природа преисполнилась отвращением к морю. Поскольку все прибрежные равнины, за исключением пойменных полей вокруг Хиннерета, были крайне узкими, то казалось, будто сама земля ведет Священное воинство в древний город. Когда первые отряды спустились с холмов, перед ними раскинулся Хиннерет: тесный лабиринт грязных кирпичных домов, окруженный известняковыми стенами. Заунывное пение рогов пронзило соленый воздух и прокатилось до самого моря, возвестив о судьбе города. С холмов спускались отряд за отрядом: храбрые бойцы Среднего Севера, рыцари Конрии и Верхнего Айнона, нансурские ветераны‑пехотинцы. Хиннерет издавна был лакомым кусочком. Подобно всем землям, которым выпало очутиться между двух великих цивилизаций, Гедея была вечным данником, мимолетным эпизодом в хрониках своих завоевателей. Хиннерет, единственный ее город, заслуживающий упоминания, повидал бесчисленное количество чужеземных правителей: шайгекских, киранейских, кенейских, нансурских и – в последнее время – кианских. А вот теперь и Люди Бивня намеревались внести свои имена в этот список.
Священное воинство рассеялось по полям и рощам у стен Хиннерета, встав несколькими отдельными лагерями. Посовещавшись, Великие Имена отправили к городским воротам делегацию танов и баронов с требованием безоговорочной капитуляции. Когда фаним Ансакер аб Саладжка, кианский сапатишах Гедеи, прогнал их стрелами, тысячи людей были посланы на поля жать пшеницу и просо, сохранившееся благодаря передовым отрядам графа Атьеаури, палатина Ингиабана и графа Вериджена Великодушного, добравшимся сюда на неделю раньше. Немалая часть армии отправилась в холмы, рубить деревья для таранов, катапульт и осадных башен.
Осада Хиннерета началась.
После недельной подготовки Люди Бивня предприняли первый штурм. Их встретила туча стрел. На мантелеты полилось кипящее масло. Солдаты, крича, падали с лестниц либо гибли на стенах. Горящая смола превратила осадные башни в огромные погребальные костры. Они истекали кровью или сгорали под стенами Хиннерета, а фаним только насмехались над ними.
После этого бедствия некоторые Великие Имена отправили делегацию к Багряным Шпилям. Чеферамунни уже предупредил Саубона и прочих, что Багряные адепты не намерены помогать Людям Бивня в иных случаях, кроме атаки кишаурим и штурма Шайме, поэтому Великие Имена решили ограничиться скромным пожеланием. Они попросили одну брешь в стене, не более того. Отказ Элеазара был едким и презрительным, равно как и порицания со стороны Пройаса и Готиана, которые заявили, что не станут пользоваться помощью богохульников до тех пор, пока без нее можно будет обойтись.
Последовал еще один этап подготовки. Одни трудились в холмах, рубя лес. Другие горбатились во тьме саперных туннелей, выгребая камни и острый щебень стертыми до волдырей руками. Третьи продолжали разводить погребальные костры и сжигать убитых. По ночам они пили воду, привезенную с холмов, ели хлеб, золотисто‑красные гроздья фиг, жареных куропаток и гусей – и проклинали Хиннерет.
Все это время отряды рыцарей айнрити совершали рейды на юг вдоль побережья, вступали в стычки с остатками войска Скаура, грабили рыбацкие деревни и обирали укрепленные города. Граф Атьеаури направился в глубь страны и принялся рыскать по холмам в поисках добычи. Неподалеку от маленькой крепости под названием Дайюрут он захватил врасплох отряд из нескольких тысяч кианцев и обратил их в бегство, хотя у него самого была всего лишь сотня людей. Вернувшись к крепости, он заставил местных жителей построить маленькую катапульту, а потом принялся с ее помощью швырять за стены Дайюрута отрубленные головы кианцев. После сто тридцать первой головы устрашенный гарнизон открыл ворота и простерся ниц перед северянами. Каждому из солдат был задан вопрос: «Отрекаешься ли ты от Фана и признаешь ли Айнри Сейена истинным гласом многоликого Бога?» Тех, кто ответил «нет», тут же казнили. Тех, кто сказал «да», связали и отправили к Хиннерету, где продали в рабство Священному воинству.
Подобным образом пали и другие города – столь велик был страх фаним перед железными воинами. Старые нансурские крепости Эбара и Куррут, полуразрушенная кенейская крепость Гунсаэ, кианская цитадель Ам‑Амида, построенная в те времена, когда большую часть населения здесь еще составляли айнрити, – всех их Священное воинство смахнуло, словно монеты в латную перчатку. Казалось, будто срок падения Гедеи зависит исключительно от скорости передвижения завоевателей.
Тем временем под Хиннеретом Великие Имена как раз завершили приготовления ко второму штурму – но на рассвете их разбудили изумленные крики. Люди повысыпали из палаток и шатров. Сперва большинство из них смотрело на огромную флотилию военных галер и каррак, вставших на якорь в заливе, – сотни кораблей под нансурскими знаменами с изображением черного солнца. Но вскоре все уставились на Хиннерет, не веря своим глазам. Главные ворота города были распахнуты настежь. А на стенах крохотные фигурки воинов снимали треугольные флаги Ансакера со знаменитой Черной Газелью и поднимали Черное Солнце Нансурской империи.
Все разразились криками – кто радостными, кто негодующими. Видно было, как отряды полуголых всадников скачут к воротам – а там их останавливает фаланга нансурской пехоты. Засверкали мечи…
Но было слишком поздно. Хиннерет пал, но не перед Священным воинством, а перед императором Икуреем Ксерием III.
Сперва Икурей Конфас проигнорировал требование явиться на совет, и устрашающая задача успокоить Саубона и Готьелка легла на плечи генерала Мартема. Генерал, особо не церемонясь, объяснил, что с прибытием нансурского флота предыдущей ночью гедейский сапатишах понял, что его положение безнадежно, и прислал Конфасу письмо, в котором излагал условия капитуляции. Мартем даже предъявил лист, испещренный кианской скорописью, – само письмо, якобы написанное лично Ансакером. Сапатишах, заявил Мартем, чрезвычайно боится свирепости айнрити и потому согласился сдаться лишь нансурцам. В вопросах милосердия, сказал Мартем, знакомый враг всегда предпочтительнее незнакомого. Первым побуждением экзальт‑генерала, продолжал Мартем, было созвать все Великие Имена и предоставить письмо на их суд, но сам Мартем напомнил экзальт‑генералу, что предложение сдаться конкретному противнику – вопрос деликатный и что оно, возможно, порождено скорее дурными предчувствиями, чем взвешенным решением. И поэтому экзальт‑генерал предпочел быть решительным, а не демократичным.
Когда Великие Имена пожелали узнать, почему, в таком случае, Хиннерет по‑прежнему остается закрыт для Священного воинства, Мартем просто пожал плечами и сообщил, что таковы были условия, на которых сапатишах согласился сдаться. Ансакер – человек осторожный, заявил генерал, он боится за безопасность своих людей. Кроме того, он весьма уважает дисциплину нансурцев.
В итоге один лишь Саубон отказался принять объяснения Мартема. Он орал, что Хиннерет принадлежит ему по праву, что это трофей, причитающийся ему за победу на Равнине Битвы. Когда Конфас в конце концов прибыл на совет, галеотского принца в буквальном смысле слова пришлось держать. Но Готьелк и Пройас напомнили ему, что Гедея – малонаселенная, бедная страна. Пускай император злорадствует, забрав себе первую, не имеющую ценности добычу. Священное воинство пойдет дальше на юг. Там их ждет древний Шайгек, край легендарных сокровищ.
– Ксин, останься, – попросил Пройас. Он только что распустил совет и теперь, поднявшись со своего места, наблюдал, как собираются расходиться его люди. Они толпились в дымном шатре, и одни из них были благочестивы, другие – корыстны, но почти все – чрезмерно горды. Гайдекки и Ингиабан, как обычно, еще продолжали спорить, но большинство уже потянулось прочь из шатра: Ганаятти, Кусигас, Имротас, несколько баронов рангом повыше и, конечно же, Келлхус и Найюр. Все они, кроме скюльвенда, кланялись, прежде чем исчезнуть за синей шелковой занавеской. Каждому Пройас отвечал коротким кивком.
Вскоре остался один Ксинем. В полумраке шатра проворно сновали рабы, собирая тарелки и липкие чаши из‑под вина, расправляя ковры и раскладывая по местам бессчетное множество подушек.
– Вас что‑то беспокоит, мой принц? – спросил маршал.
– Просто у меня есть несколько вопросов…
– О чем?
Пройас заколебался. С чего вдруг принцу бояться говорить на какую‑то тему?
– О Келлхусе.
Ксинем приподнял брови.
– Он вас тревожит?
Пройас взялся за шею, скривился.
– Если честно, Ксин, я в жизни не встречал человека, который внушал бы меньше беспокойства, чем он.
– Именно это вас и гнетет.
Принца беспокоило многое, и не в последнюю очередь – недавнее бедствие под Хиннеретом. Император и Конфас перехитрили их. Это не должно повториться.
У него не было времени и почти не было терпения для всяких… личных вопросов.
– Скажи, какого ты о нем мнения?
– Он меня пугает, – без малейшего колебания отозвался Ксинем.
Пройас нахмурился.
– Как так?
Взгляд маршала устремился куда‑то вдаль.
– Я выпил с ним много вина, – нерешительно произнес он, – не раз преломлял с ним хлеб и не могу сосчитать всего того, что он мне показал. Каким‑то образом его присутствие делает меня… делает меня лучше.
Пройас уставился на ковер, расшитый стилизованными крыльями.
– Да, у него есть такое свойство.
Он чувствовал, как Ксинем изучает его в своей несносной манере – как будто смотрит сквозь всю мишуру взрослости на того мальчишку со впалой грудью, который так и не покинул тренировочную площадку.
– Он – всего лишь человек, мой принц. Он сам так говорит … Кроме того, мы…
– А как там Ахкеймион? – вдруг спросил Пройас. Коренастый маршал нахмурился.
– Я думал, его имя под запретом.
– Я просто спросил.
Ксинем осторожно кивнул.
– Неплохо. На самом деле, очень даже неплохо. Он взял себе женщину, свою давнюю любовницу из Сумны.
– Да… Как там ее – Эсменет? Та самая, которая была шлюхой.
– Ему она вполне подходит, – сказал Ксинем, словно защищая ее. – Я никогда не видел его таким довольным, таким счастливым.
– Но у тебя голос обеспокоенный.
Ксинем прищурился, потом тяжело вздохнул.
– Пожалуй, да, – согласился он, не глядя на Пройаса. – Сколько я его знаю, он всегда был адептом Завета. А теперь… не разберешь.
Маршал поднял голову и взглянул в глаза принцу.
– Он почти перестал говорить про Консульт и свои Сны. Вам бы это понравилось.
– Так, значит, он влюблен…
Пройас покачал головой.
– Влюблен! Ты уверен? – спросил принц, не сдержав улыбку.
Ксинем хмыкнул.
– Он влюблен, да. У него уже которую неделю стоит не переставая.
Пройас расхохотался.
– Так, значит, и до него дошел черед?
Акка влюблен. Это казалось одновременно и невероятным, и странно неминуемым.
«Таким людям, как он, нужна любовь… Не таким, как я».
– Это верно. Да и она, похоже, от него без ума.
Пройас фыркнул.
– Ну, в конце концов, он ведь колдун.
Взгляд Ксинема на миг смягчился.
– Да, он колдун.
Последовало неловкое молчание. Пройас тяжело вздохнул. С любым другим человеком, не с Ксинемом, этот разговор прошел бы легко и непринужденно. Ну почему Ксинем, его дорогой Ксин, делается упрямым как осел в совершенно очевидных вопросах?
– Он по‑прежнему учит Келлхуса? – поинтересовался Пройас.
– Каждый день.
Маршал улыбнулся – с трудом, словно смеялся над собственной глупостью.
– Так вот, значит, в чем дело? Вы хотите верить, что Келлхус – нечто большее, но…
– Он оказался прав насчет Саубона! – воскликнул Пройас. – Даже в подробностях, Ксин! В подробностях!
– Однако же, – продолжал Ксинем, недовольный тем, что его перебили, – он в открытую якшается с Ахкеймионом. С колдуном…
Ксинем в насмешку произнес последнее слово так, как его произносили другие: словно говорил о чем‑то непоправимо испачканном.
Пройас повернулся к столу и налил вина; последнее время оно казалось очень сладким.
– Ну так и что же ты думаешь? – спросил он.
– Я думаю, что Келлхус просто видит в Акке то же самое, что вижу я и что когда‑то видел ты… Что душа человека может быть добра, вне зависимости от того, кем…
– Бивень говорит, – отрезал Пройас: – «Сожгите их, ибо они – Нечистые!» Сожгите! Можно ли выразиться яснее? Келлхус якшается с мерзостью. Равно как и ты.
Маршал покачал головой.
– Не могу поверить.
Пройас устремил взгляд на Ксинема. Отчего ему вдруг сделалось так холодно?
– Значит, ты не можешь поверить Бивню.
Маршал побледнел, и конрийский принц впервые увидел на лице старого наставника страх. Ему захотелось извиниться, забрать свои слова обратно, но холод был таким сильным…
Таким истинным.
«Я просто следую Слову!»
Если человек не может поверить голосу Бога, если он отказывается слушать – пусть даже из лучших побуждений! – все откровения становятся пищей для ученых дебатов. Ксинем слушает только сердце, и в этом одновременно и его сила, и его слабость. Сердце не знает наизусть Священное Писание.
– Ну что ж, – неубедительно произнес маршал. – Вам можно не беспокоиться о Келлхусе – во всяком случае, не больше, чем обо мне…
Пройас прищурился и кивнул.
Было принуждение, было направление, было – самое яркое из всех – собирание воедино.
Настала ночь, и Келлхус сидел в одиночестве на скалистом уступе, прислонившись к стволу одинокого кедра. Много лет обдуваемые ветрами, ветви кедра тянулись к звездному небу и, разветвляясь, клонились к земле. Они словно были привязаны к раскинувшейся внизу панораме: лагерю Священного воинства, Хиннерету, спящему за огромным каменным поясом, и Менеанору, чьи далекие волны серебрились в лунном свете.
Но Келлхус не видел ничего из этого, во всяком случае – глазами…
Там слышались обещания того, что грядет, там обсуждалось будущее.
Там был мир, Эарва, порабощенный своей историей, традициями и животным голодом, мир, влекомый под молот того, что было прежде.