Итак, 11-е число. Времени – 17:20. Возможно, как раз сейчас они целуются под крики «Горько!»...
Свадьба... Торжество... Пьянка... Первая брачная ночь...
Глупо!
Глупо ревновать, когда не любишь. Всё моя жадность.
Не скажу, чтобы я так уж ждал этот день. То есть, ждал, конечно. Но не так, как она, наверное. И уж точно не так, как он. Хотя, его-то я даже не знаю. Впрочем, и её по большому счёту не узнал. Но с ним даже не знаком. И думается, что это даже хорошо.
Ну кто он? Брюнет? Русский? Мальчик? Шахтёр...?
А она - пишет стихи на ходу, пьёт фруктовый кефир, смачивает губы гигиенической помадой, любит запах сырой листвы, безоблачное небо, удивительные цветы, название которых я всё время забываю. И дальше больше: она, ОНА, ОНА!
А я...
Впрочем, не о том я хотел. А о том, какой я странный...
Меня послали позвать бабушку к столу. Бабушка живёт в комнате сразу за кухней.
Раньше она жила в своём доме, теперь – в нашей квартире. Чтобы она была не одна. И чтобы мы могли выращивать наши помидоры в её теплице. Но у нас об этом не принято. У нас, как правило, о здоровье: о том, что его нет, а если и есть, то всё равно, как если бы и не было. Бабушка не любит о здоровье, она всё больше о молодости. А о здоровье, может, и не говорила бы, если бы не было принято... или хотя бы не спрашивали...
- Привет, бабушка. Сегодня не виделись, - такое иногда случалось, не смотря на то, что живём в одной квартире. Но – то меня нет дома, то она у себя в комнате, в ванной, в туалете...
- Здорово, коль не шутишь.
- Пошли к столу.
- Уже ужинала, спасибо.
- На здоровье. Пошли вино пить. Крышу обмывать.
- Уже закрыли?
- Буквально только что. Пойдём.
- Ну, пойдём, посижу чуток, - бабушка опирается рукой на спинку стула, на котором сидит, встаёт, с трудом двигается – от стула к столу, кладёт какие-то свои тряпки; от стола к двери, в проёме которой я – стою, смотрю, жалею, жду.
- Посмотреть бы на работу вашу... Да где уж мне теперь.
Если спуститься с третьего этажа, на котором находится наша квартира, то до бабушкиного дома будет минут двадцать ходьбы, моей. Бабушкиной, я думаю, не менее часа.
- Летом свезём, посмотришь, - сейчас весна, май.
- Да до лета, может, и продадите. Дом-то.
- Нет, - бабушкин дом мы продавать не будем: вот ведь и крышу перекрыли. Хотели, да. Но передумали.
- Поглядим, - кряхтит бабушка на ходу, по пути на кухню.
Когда человек говорит с трудом, так, словно отвлекаясь от важного занятия, вот как бабушка, почему-то кажется, что то, что он, этот человек, говорит, ему, самому этому человеку, попросту всё равно, не более чем пустословие. А тут недалеко и до обиды...
Я не люблю обижаться. На кого бы то ни было.
Бабушка ковыляла к кухне, шаркая чунями, опираясь рукой на стену, на стиральную машину, на зеркало на стене в прихожей... кряхтя что-то о своём доме, и не то держась, не то держа меня за локоть цепкой, грубой, не ослабевающей, как будто раз и навсегда, хваткой.
Мы вошли в кухню.
- Наконец-то. Ну, давайте, рассаживайтесь. А то мы тут уж без вас начали.
- Мы - это мои: папа, который разливал в бокалы вино, мама, которая усаживала теперь приведённую мною бабушку, и младший брат, который был настолько младший, что ничего крепче лимонада дома не пил, вне дома же – бог ему судья.
- Так, - говорит отец (бабушка уже уселась на табурет у стены, к которой тут же прислонилась горбатой спиной; я ещё стою) – Штрафную вам. Догоняйте.
Мне и бабушке подвигают два бокала, смотрят на нас и ждут, когда мы догоним.
- Ну, куда столько, - сказала бабушка недовольно.
Думается, из бабушки некудышный догоняльщик: этого бокала ей, пожалуй, хватит до конца пьянки. Но традиция есть традиция.
Генка, мой младший брат, смотрит на меня насмешливо-выжидающе, как будто плюнул в мой бокал.
Мне не понравилось, что пока я ходил за бабушкой (что, кстати, длилось не так уж и долго), остальные начали без нас обмывать обновлённую крышу бабушкиного дома. Дело даже не в том, что шифер был куплен на мои деньги...
Я залпом опустошил штрафной бокал и, не опуская его, взял у отца бутылку. Почитал этикетку.
- Семьсот грамм. Это... грамм по двести на брата, примерно? - спросил я, производя в уме грубый подсчёт, с учётом ограниченных способностей бабушки...
- Примерно, да, - засмеялся отец. В его смехе мне слышалось удивление с примесью настороженности.
- Угу, - удовлетворённо промычал я, налил себе полный бокал и, сию минуту выпив его, поставил на стол вместе с бутылкой. Шагнул в сторону прихожей, остановился, обернулся, сказал:
- Догоняйте.
Вышел в прихожую, надел туфли, вышел в подъезд, поздоровался со старой хромой соседкой, вышел на улицу и пошёл куда-нибудь, проветриться.
И ведь действительно опасался, что догонят. Зря. За мной никто не побежал.
Странно. Когда это они успели привыкнуть? Наверное, поняли не буквально. И правильно сделали. Так проще. Даже для меня.
«Куда-нибудь» в этот раз – в бабушкин дом. Хотя, а куда я ещё мог пойти!
Бабушкин дом – не то место, где приятно бывать: серая, низкая, долгая, но узкая, с маленькими окнами, изба, внутри которой вечно мрак, шорох мышей под обоями и скрип и скрежет половиц; всегда, даже летом, когда печь топится очень редко, пахнет угаром (угарным газом).
Рассказывали, что именно от этого угара умер дед. Мой дед, муж моей бабушки, отец моей матери.
Мрачный, как дом бабушки, выпивоха-дед внимательно прислушивался к подобойной мышиной возне, хватал со стола вилку и втыкал её в стену. Говорили, он почти никогда не промахивался, и почти всегда из-под воткнутой им вилки слышался пронзительный визг.
Бабушкин дом казался мне тем самым местом, где я мог бы, не выдержав однажды собственной тяжести, перепоручить её крепкой верёвке.
Всякий раз, входя в бабушкин дом, я ожидал там кого-нибудь встретить. И тогда, когда там жила бабушка, и теперь, когда дом уже больше года пустовал. Не знаю, почему. Но, тем не менее, входя, я всякий раз говорил: «Привет».
Сколько времени нужно, чтобы забыть глупую обиду? Не столько ли, сколько надо на то, чтобы собрать камни, разбросанные взрывом дома...?
Странная штука – жизнь. Вчера думаешь, что она ещё и не начиналась, а сегодня – на фиг она такая нужна. Притом, что вчера было пасмурно, а сегодня – солнечно и поют птицы...
Всю обратную дорогу я следил за собой и был осторожен, но вернувшись домой, застал в руинах...
Я встал на двери нашего подъезда, смотрел, как качается маленькая деревянная груша на цепочке сливного бачка… Дверь лежала на земле, из-под неё к сливному бачку криво тянулись чёрные трубы, на которые были нанизаны: кошка, голубь и ещё что-то неопределённое, но определённо некогда бывшее живым – это почему-то всегда определяется с первого взгляда.
Потом меня отогнали спасатели. Они хотели кого-то спасти. Наверное, не меня.
Может, уже поздно...
Я посмотрел на часы – без четверти сколько-то. Маленькая толстенькая стрелка, которая указывала час на циферблате моих наручных часов, сломалась, когда я ещё учился в школе, в четвёртом классе. Вернее, не сломалась, а её сломали. То есть, если уж совсем точнее, её забыли... Я как-то отнёс часы в мастерскую: они стали слегка отставать. Часовых дел мастер неисправность устранил, да по ходу дела забыл установить на место часовую стрелку. С тех пор часы идут точно. А часовая стрелка... Так часы стали интересней. Ну-у! Сколько ребята из моего класса часов переломали, подражая мне и моему хронометру... А на время у меня всегда было чутьё. Во всяком случае, который час, я мог в любое время суток угадать. Разве что, минуты нужно было уточнить...
Теперь же – хоть убей... Смотрел на часы, на развалины, на небо... Который час?
- Теперь-то какая разница! – рядом со мной стояла женщина с растрёпанными волосами, в обожжённом домашнем халате, босиком, с чёрными от сажи руками... Такое же чёрное от сажи лицо, посреди которого - большие белые глаза.
Она не плакала. Почему?
- Теперь-то какая разница! – повторила она, не отводя взгляд от развалин.
И тут я услышал плач. Он приблизился сзади и зашептал мне в ухо:
- Сынок... Помоги, сынок... Ради бога... Там...
Я обернулся и узнал старую хромую соседку.
Она вцепилась в мою руку и жадно прижимала её к своей большой мягкой груди.
Я не сопротивлялся, но она продолжала плача просить:
- Сынок, помоги... Там... На кровати старик мой парализованный... Они меня не пускают... Сынок, помоги... Ради бога... Помоги... Больной совсем... Там уколы на тумбочке рядом с кроватью... Я только к соседке за содой сходила... Не пускают... Сынок, поднимись... Помоги... Старику моему... Скажи... Объясни им... Лекарства там, на тумбочке... Он двигаться не может совсем, парализован уж третий год... Печень у него ещё... Уколы надо... Помоги... Сынок... Там...
Она тискала мою руку, стирала рукавом слёзы, показывала на пустоту, оставшуюся от нашего дома.
Я ответил:
- Но ведь там...
А она:
- Уколы надо сделать... Сколько времени уже...
Я посмотрел на часы.
- Без пяти не знаю сколько, - в любой другой раз я бы, наверное, улыбнулся.
- Загнётся старик... Помоги, сынок... Не пускают... А я только к соседке за содой сходила... Ну что ж ему теперь... Один он у меня... Сынок... А? - тем не менее, соседка крепко держала меня.
Я подумал, что её плач и голос, и слова - похожи на музыку, непонятную, но бесконечно грустную.
Может, не нужно было, но я улыбнулся. Свободной рукой обнял старую хромую соседку, пообещал:
- Я всё сделаю. Идите пока к соседке, к которой ходили за содой. Успокойтесь. Я всё сделаю. Идите.
Она выслушала, перестала плакать и, похоже, поверила. Отпустила мою руку.
- Вот, - она протянула мне пакетик с белым порошком. - Сода. Я тесто на оладьи затворила.
Я принял соду. Кивнул. Улыбнулся. Сказал:
- Идите.
Представить себе человека, у которого, скажем, во время землетрясения погибли все родные. А он вместо того, чтобы зацикливаться на болезненной потере, стал помогать другим, в общем-то, посторонним ему людям, так же, как и он, потерявшим близких. И тем самым избежал печального одиночества...
Подобная перспектива на секунду мелькнула и у меня в мозгу.
Потом мне вдруг подумалось о причинах случившейся трагедии.
- Что же случилось?
- Теперь-то какая разница!
А действительно...
Мне захотелось уйти. В голове звенело электричество бессонных ночей: я словно не спал двое суток кряду. Было трудно думать.
Я устал...
Спать...
Бабушкин дом...
Я проснулся ровно в полдень.
Проснулся ли? Спал ли?
Я остался один. От этой мысли захотелось, чтобы в голове опять звенело электричество...
Без семьи, без работы, без дома, без электричества в голове... Последнее, видимо, растворилось в ночи.
Что касается работы, наш стекольный завод стоит вот уже полтора года, вот уже три года он не может рассчитаться с работниками.
Надо будет написать заявление: говорят, на рождение, на свадьбу и на похороны выплачивают некоторую сумму.
Бабушкин дом – мрачное и последнее пристанище. Я не хотел здесь жить, я хотел здесь умереть.
Странно, когда все были живы, мне казалось, что у меня куча родственников, а теперь, когда умерли, их стало мало... Их совсем не стало.
Раньше, когда я был маленьким, и бабушка не была такой старой, мне нравилось ночевать у неё. Я практически жил у неё по нескольку дней подряд. В зимние школьные каникулы – проснуться пораньше и гулять по насту в огороде, пока солнце не поднимется выше, а ноги не станут проваливаться в бездонные сугробы. Ах, это детское ощущение полёта, когда под тобой больше метра рыхлого пространства, готового поглотить тебя в любую минуту! Как осторожны шаги! Как хрупок наст в центре огорода! В летние школьные каникулы – играть с приезжими городскими, которые снимают на лето дом по соседству. Новые забавы. Интересней, чем с местными. С приезжими никогда не ссоришься: с ними и без того слишком редко видишься.
Но всегда – и летом, и зимой – неизменно по утрам бабушкины горячие сдобные оладьи. Просыпаешься и обязательно слышишь запах их, ещё шипящих на потрескивающей кипящим жиром сковороде. Бабушка всегда пекла оладьи на свином жире, белом и рыхлом, как снег под хрупким настом у неё на огороде.
Боже мой, как же было счастливо мне просыпаться утром у бабушки!
Примерно так я думал, проснувшись на следующий день после того, как по какой-то неведомой мне причине произошёл мощный взрыв, который разрушил мой дом и убил всю мою семью.
Вспоминать о вкусных бабушкиных оладьях, вместо того чтобы задуматься о том, что же всё-таки произошло, какая трагическая ошибка или ужасная случайность оставила меня одного на всём белом свете, без паспорта и средств к существованию… Какие необходимые формальности и приготовления нужно выполнить, чтобы забрать тела моих родных и потом похоронить, у кого просить помощи в этом… Обязаны ли власти оказать мне эту помощь и если обязаны, куда мне обратиться… А если не обязаны, как занять нужного размера участок на кладбище, где найти денег, чтобы нанять копальщиков, чтобы заказать в мастерской гробы и надгробья, чтобы арендовать машину для перевозки и похорон... или – брать в руки лопату, рубанок, хозяйственную тележку и по бедноте своей делать всё самому… И как после всего этого жить дальше?
Нет, я определённо ненормальный!
Мысли об оладьях пробудили мой аппетит.
Я встал с кровати, на которой уже давно не было ни одеяла, ни подушки...
Несмотря на всё плачевное состояние нашего завода, его руководство всё же по возможности рассчитывалось с его бывшими рабочими. Форма расчёта – продуктово-карточная. На территории предприятия сохранился функционирующий буфет, в сырых стенах которого и осуществлялась раздача довольно однообразных продуктов питания двухтысячной армии безработных рабочих. В кассе этого буфета лежал стандартный А-4 лист с указанием моих фамилии, имени, отчества и состояния личного счёта на текущий момент.
Я направился туда, где рассчитывал не дольше, чем в течение двух часов урвать буханку и может быть батон вчерашнего хлеба: местная пекарня по-своему смотрела на хлебопомощь своим нищим односельчанам – она сплавляла на завод то, что оставил после себя предыдущий торговый день. То, что вчера незаводское население не купило в магазинах, сегодня в драку разойдётся среди голодных заводчан.
Я шёл, ожидая взглядов прохожих... Когда с тобой случается что-то значительное – хоть бы и такое страшное – невольно начинаешь ждать к себе особого внимания со стороны окружающих.
Впрочем, мне, наверное, повезло, и я не дождался...
С хлебом мне повезло меньше: достался только чёрный. Но я взял две буханки. Значит, с голоду не помру.
За последние три года я научился ценить хлеб. Настолько, что хорошо представлял себе, как это – пообедать одним только хлебом. Хотя, признаться, такого опыта ещё не было. Да, я как-то раз наелся хлебом, но ведь точно знал, что будет обед или ужин, нормальный обед с супом или нормальный ужин с макаронами, картошкой, рисом... Так что, этот случай не в счёт. Это как будто хотел перекусить, но случайно перестарался. А не то чтобы ты знал, что вот этот кусок хлеба в твоих руках – это всё, что у тебя есть, но сейчас его не будет, потому что ты хочешь кушать и съешь его, чтобы избавиться от этого пренеприятнейшего желания. И через два-три-четыре часа, когда ты снова проголодаешься, мама не приготовит обед или ужин, потому что продуктов нет или нет самой мамы. Вот тут-то ты и задумаешься о будущем – о своём будущем и будущем этого куска хлеба. Ведь оба они сплетены воедино.
Во как!
И разопрёт же меня, бывает. Особенно на голодный желудок. У других от голода животы пухнут, а у меня, как видно, голова.
Хотя, надо сказать, память меня ещё ни разу не подводила. Вот ведь и о той девушке, у которой 11 мая свадьба, я помнил. Может быть, не думал, но помнил.
Но тут – даже не знаю, видать, и впрямь, по старой памяти – вернулся с хлебом туда, где была квартира. Может, потому, что до вчерашнего вечера постоянно приносил хлеб сюда. Сила привычки, наверное.
Поначалу даже удивился, что место не узнал. Как будто после долгого - предолгого отсутствия. Развалины, грязь, пустота между кронами деревьев, рассаженных рядами по обе стороны дома...
Но я не поспешил пройти мимо: что-то завораживающее было в этом новом зрелище.
Птиц поблизости не было. Также не было ни собак, ни кошек. Какие-то люди рылись в руинах дома, - старые и новые хозяева каких-нибудь останков. Кто теперь разберёт!
Много детей. Они лазали, шумели, и может быть, глумились. За ними здесь никто не следил.
Я следил за одним человеком.
Человек в сером костюме (рядом с ним стояли трое полицейских), присев на корточки, руками в белых перчатках трогал то место, где прежде, прикреплённым к стене дома, стоял железный ящик с надписью: «Огнеопасно Газ». Его белые перчатки совсем испачкались: пальцы и та сторона ладони, куда они гнутся, стали чёрными. И только я подумал, что, наверное, это глупо, как услышал знакомый плач.
Плач чуть сзади и справа от меня. Наверное, не нужно было мне оборачиваться и искать глазами его источник, тем более что я уже знал, кого увижу... Старую хромую соседку. Она плакала в окружении нескольких старушек.
Никто не знает, каким чудом человек иной раз способен почувствовать неосязаемое и необаняемое буквально спиной. Такое, как взгляд другого человека.
Когда я увидел её, она тут же повернулась ко мне и перестала плакать.
Я улыбнулся, кивнул, а старая хромая женщина подошла ко мне и дала пощёчину. Было больно. Я догадался, за что.
- Как ты мог! Из-за таких, как ты... Сволочь!
Она сдерживалась, чтобы не заплакать: кривила губы, щурила глаза. Протянула ладони к моему лицу, сжала кулаки, ударила меня в грудь. Я отшатнулся. Она заплакала. Шагнула ко мне. Ударила ещё. Я снова отшатнулся...
Пакет с хлебом шелестел в моей руке.
Подошли другие старушки.
Мне захотелось заново сходить за хлебом.
- Это ты... Ты... Виноват...
Она била. Я отходил. Она наступала и снова била...
Я подумал, что если сейчас её станут успокаивать, будет ещё хуже.
Полицейские смотрели в нашу сторону. Человек в сером костюме отвлёкся от своего занятия.
За нами наблюдали многие, но никто не вмешивался. Оно, пожалуй, и к лучшему.
Старая хромая соседка постепенно успокоилась. Она больше не стала подходить ко мне. Стояла и вздрагивала от рыданий. Затем перестала и плакать. Вытерла рукавом слёзы. Посмотрела мне в глаза так, будто презирала. Протянула руку. Я дёрнул пакет с хлебом, в порыве самозащиты.
- Верни соду.
Я переложил пакет в левую руку, достал из правого кармана пакетик с белым порошком и протянул его соседке.
- Что здесь происходит?
Я не заметил, как двое полицейских подошли к нам.
- Что происходит?
Как правило, на этот вопрос никто не отвечает, потому что он всегда, везде и у всех звучит одинаково риторически.
- Что это? - полицейский перехватил протянутый мною пакетик. Он вопросительно посмотрел на меня, потом на соседку, на пакетик, и снова на меня.
Старая хромая женщина отвернулась и, всхлипывая, заковыляла прочь.
Полицейский посмотрел на напарника, кивнул в её сторону. Тот что-то понял и поспешил догонять.
- Что это? - повторил полицейский, имея в виду пакетик в своих руках.
- Сода, - ответил я.
-Да? - он сквозь целлофан пощупал порошок, поднёс к лицу, понюхал. Мне показалось, что он мне не верит.
- А может, наркотик?
Я ответил философски:
- Может, - наверное, зря.
- Пройдём-ка, - он взял меня под руку, подвёл к полицейским «жигулям», открыл заднюю правую дверцу.
- Садись. Съездим в отделение.
Я сел. Он закрыл дверцу, я обратил внимание на то, что с внутренней её стороны отсутствовала ручка замка.
Полицейский обошёл машину и сел за руль. Запустил двигатель.
Постепенно я прочувствовал уют. До этого я был так напряжён, а тут вдруг расслабился, откинулся на спинку сидения. Сунул руку в пакет, намереваясь отломить кусок хлеба. Но не успел...
- Дай-ка мне это, - полицейский обернулся и забрал у меня пакет с хлебом.
Я обиделся. Мне стало жалко себя. Чуть не заплакал.
Закрыл глаза. Попытался забыться. Но не получилось, и я снова напрягся.
Странное дело, чем дольше хочется есть, тем слабее это желание. Начинаешь понимать, как какие-нибудь монахи голодают по нескольку дней. В конце концов, всё сводится к выносливости твоего организма. И никакой силы духа. Хотя, это, может быть, только я такой... неправильный. И следовало бы мучиться голодом и слёзно просить поесть... Впрочем, ещё, видимо, не вечер. Ну что я голодаю! Ещё и сутки не прошли с последнего приёма пищи: вчера, перед тем, как идти за бабушкой, я съел кусок солёного огурца с куском чёрного хлеба...
Всю дорогу до отделения я смотрел в окно на прохожих. Интересно, чем привлекают обычные люди человека, попавшего в необычную ситуацию? Я ни о чём не думал, глядя на них. А они, вероятно, о чём-то думали, не глядя на меня. Может быть, они были интересны мне тем, что я не был интересен им...
Странные у меня мысли.
Мы приехали. Несмотря на обстоятельства, было приятно, когда мне открыли дверцу автомобиля, чтобы я вышел.
Меня повели в распахнутую в весну железную дверь, через просторное фойе, четыре ступеньки наверх, по длинному коридору, дверь в самом конце, направо. Приёмная перед чьим-то кабинетом. Здесь за столом сидела женщина в строгом костюме. Её строгий костюм был серого цвета, а она сама пахла так... О, этот запах офисных женщин – приторно сладкий запах косметички!
- Подожди здесь, - сказал мой полицейский.
- Я сел. Мягкие стулья вдоль стены – от коридорной двери к двери в кабинет. Семь штук. Не прибиты к полу.
Полицейский на минуту зашёл в кабинет. Вышел с тремя листами исписанной бумаги.
- Пойдём.
Мы пошли обратно по коридору. Он впереди, я сзади. До начала коридора.
Полицейский остановился перед дверью налево. Сунул свободную руку в карман брюк. Достал связку ключей. Открыл дверной замок, дверь. Пропустил меня вперёд. Затем обогнал, подошёл к письменному столу, положил три листа исписанной бумаги. Вернулся к двери.
- Посиди. Я сейчас.
Он вышел, а я остался один в пропахшем табаком и старой бумагой кабинете.
Стул я не нашёл.
Здесь было всё: бумага, стол, одежда, шкаф для одежды, шкаф для бумаги, пылесос, детская зимняя коляска, снова бумага, ржавый электродвигатель, набор столярных инструментов, даже унитаз… Но не было стула. Во всяком случае, не было видно.
Я сел на унитаз.
Вот тут-то, сидя голодным в одиночестве в полицейском кабинете на унитазе, я о ней и подумал. О девушке, у которой 11 мая свадьба. Я вспомнил её глаза, походку, как она одевалась, улыбку, синяк на ноге...
Потом я подумал: «Зачем я здесь сижу?»
Это была не моя идея, не мой кабинет, не моя сода, не моё чистосердечное признание в трёх экземплярах на не моём столе. В конце концов, не мой унитаз. Да я и не ел-то почти сутки...
Тогда зачем всё это не моё мне надо?
Ответ напрашивался сам собой...
Я встал, вышел из кабинета, из коридора, из фойе, из отделения. Следовало бы выйти из себя... Но я человек спокойный. Хоть и странный...
Захотелось увидеть её, обнять, почувствовать запах, расцеловать...
Вот ведь! Девушка замуж вышла, а я...
И я представил, что она меня любит. А замуж вышла от какой-нибудь безысходности. Но готова в любую минуту бросить и мужа, и всё... Ради меня.
Н-да... Наивный странный человек!
Но ведь и ребёнок наивен, думая, что мама его любит. А она таки любит...
Меня тянуло к ней... Взять, купить, украсть цветы, название которых я всё время забываю. И ехать, бежать, лететь...
Как же меня к ней тянуло!
Я шёл домой.
Думать о том, что она меня ждёт, и о том, что я как будто расчётливо воспользовался смертью родных, чтобы сыграть на жалости... Думать обо всём этом одновременно, соображая при этом, чего бы такого съесть, ведь хлеб остался у полицейского, мог, видимо, только я.
Старая хромая соседка, наверное, меня ненавидит.
Интересно, виновен ли я перед ней в чём-нибудь?
И ещё интересно, она меня когда-нибудь простит? Или просто забудет?
Я из тех людей, кому нравится считать себя плохими. Стоп. Скорее, не нравится, а удобно. Да, я из тех людей, кому удобно считать себя плохими. Я не против своих странностей, но мне кажется, что они порой причиняют окружающим... боль...
Бабушка никогда не любила странных людей. Сколько я помню, никогда. Она и общеизвестную поговорку перефразировала: «Простота спасёт мир». Нет, бабушка точно не любила странных людей. Значит ли это, что она не любила меня? Или – что я не странный человек? Но не может же странный человек быть простым.
Надо бы мне чего-нибудь съесть.
Бабушка всегда растопляла печь, прежде чем готовить. У неё была электроплитка, но она всегда растопляла печь. «Привычка», - объясняла она.
Приятно вернуться домой. Приятно тепло огня в печи. Приятно слушать, как трещат дрова в топке.
Жаль, что в доме полно дров, а готовить нечего. Жаль, что умерла бабушка... папа, мама и даже брат. Жаль, что старая хромая соседка на меня обижена, а хлеб и сода остались у полицейского. Жаль, что больше нет квартиры с моей уютной комнатой и с едой на кухне. Жаль, что я ревную девушку, которую не люблю. Или, может быть, жаль, что я не люблю девушку, которую ревную?
А что есть – любовь?
Знаю ли я, что такое любовь?
А что, есть любовь?
Слово? Чувство? Материя?
Боже, как хочется спать и как хочется к ней, к девушке, у которой 11 мая свадьба!
А может, не было её – свадьбы? Или девушки? Нет, была. Девушка точно была.
Девушка не свадьба, её не отменишь.
Когда бабушка топила печь, она всегда говорила:
- Не закрывай дверь. Тут угарно.
Даже зимой. Сейчас весна, май, двенадцатое число. Времени – почти три часа дня. Возможно, как раз сейчас девушка, которую ревную, рассылает извинения, что свадьба не состоялась...
Ужасно хочется спать. Если проснусь, обязательно возьму, куплю, украду цветы, название которых всё время забываю. И поеду, побегу, полечу...