1924 год. То, что сейчас называется Западной Белоруссией, на границе с Западной Украиной.
Я мальчик шести лет, в домотканой рубашке, подпоясанной веревкой. Волосы стриженные под горшок. Довольно смышленый. Станислав, а зовут меня Тась, Стасик - там так не принято. Вичка, например, укороченное от Марички.
Большая-большая семья. Мать, довольно много детишек. Чисто одет, но очень бедно. Бедность глобальная. Мягкий, журчащий язык, в отношениях такая же мягкость.
Летом мы живем в лесу, на ягодах. Нас так и зовут - ягодники. Живем мы в доме типа землянки, скат крыши почти вровень с землей. Бревна большие, такое жилище называют ямой. Крыша соломенная, старая, ее откуда-то приволокли и поставили над этой ямой. Это жилье летнее, другого жилья здесь нет никакого. Рядом что-то типа овражка, весной тут бывает сыро. Ниже этого места речка. Детям разрешается ходить на ручеек (мы зовем его речкой), но купаться не разрешается. Из леса к этому дому ведет песчаная дорога. Мы тут одни живем, только дети и мамка. Это что-то типа лагеря. Мы в лесу, чтобы не умереть с голоду.
Из детей я старший. Еще у меня есть сестренка, ей пять, Янко, ему четыре, еще двое погодков, три и два года, и грудной. Как-то их густо. Заставляют за ними приглядывать. Приглядываем друг за другом, но обязательств перед другими, которые бы тяготили, у меня нет. Откуда такие дети малые? Да собраны мы. Мы совсем чужие между собой. Я здесь корней не чувствую. Откуда я здесь взялся, я не знаю, и спросить мне не у кого. Родственных связей нет. Один я, сиротинушка. Мальчика в любой семье примут, вырастят - это будущий работник, лишним ртом не назовут, это как подарок.
Женщина, которая заменяет мне, а сейчас нам всем мать, "мамка" мы ее все так и зовем, достаточно молодая, ей лет 35. Ее зовут Ядвига. Она привыкла к такой жизни. Она добрая. Кто-то из детей ее. Мы не скучаем по родителям, целый день завей хвост веревкой носимся по лесу, ягоды, грибы собираем. Кормят нас только вечером баландой, а днем промышляем сами. Ни в городе, ни в поселке выжить сейчас невозможно, голод, кругом разруха. А мы не истощенные, хорошие, справные дети. Многие в это время живут в землянках. Болот нет. За нас бояться некому. Разгар лета. Летнее время - нам радость. Где же зима? Зимы видеть не хочется. Босыми ногами по снегу - приятного мало.
|
|
...
Костер на улице, черный, большой, прокопченный котелок. Мы сидим и смотрим, как что-то варится в котелке. Бульканье варежки. Варежка - это то, что варится. Я совершенно счастлив, что могу палочкой ковыряться в костре как старший из всех. Мы все ждем, когда будет готово варево. Котел висит высоко, чтобы не подгорел, доходит. Ассоциативно со словом "доходит" всплывают заголовки газет. 17 февраля 1923 года - что-то куда-то доходит. Не знаю, где я видел эти газеты.
К нам приехала телега, из нее торчит солома. Пожилой мужчина снимает с нее еще двух детей. Этот старик привез нам хлеб. Хлеб знаю только черный, о белом понятия нет.
Старик ведет к костру одного. Мальчишечка совсем маленький, еле ходит, в одной рубашонке. Начинает плакать и прижимается к штанине старика. Но мы всегда всем рады, я его взял, тискаю, а он еще выдирается. Я его пытаюсь удержать. Я не знаю, как к нему обратиться, не знаю его имени, чтобы его успокоить. Нашей мамки рядом нету, она разговаривает с тем человеком, что приехал. И отпустить я его не могу, потому что рядом костер. Сажаю его к себе на колени, даю в руку липовый прутик и ковыряю его рукой в костре. Ребенок этим заинтересовался и успокоился.
|
|
- А как тебя звать? - обращаюсь я к маленькому.
А он так гордо отвечает:
- Тео.. Теодор.
Он называет себя очень смешно - без штанов, в лесу - Теодор. Старшего зовут Дебуш, он венгр.
- А как он к вам попал, где вы его взяли? - спрашивает мамка.
- Аист принес, - смеется дед, - забрали у цыган (здесь их называют молдованами).
Почему наши берут детей, впору самим отдавать, не знаю. Меня тоже подобрали. Мне здесь неплохо.
- Сейчас будет готово.
Мы голодные всегда. Это ритуал, никаких поползновений, никто не лезет в костер. Нарушителю старший даст подзатыльник. Затрещины бывают, но крайне редко, все чинно сидят у костра, как взрослые. Дисциплина соблюдается.
Сегодня будет хлеб, нам привезли две круглые буханки, сегодня будет каша. (Я в этой жизни никогда не пробовала то, что мы ели там.) Сегодня у нас... я не знаю, как это называется, меня не было, когда заваливали крупу. В котле что-то аппетитно булькает. Тарелки у нас алюминиевые, плоские, не миски, считаются глубокими, но еды туда мало влезает. Они горячие, когда их на колени ставишь. У них довольно широкий бортик. Алюминиевые ложки очень большие. Одна тарелка на двоих. Мы с кем-то на двоих хлебаем. Деда оставляют с нами поесть.
- Ты поешь с нами?
- Благодарствуйте.
У меня легкое неудовольствие, что меньше достанется. И не достанется вылизывать котелок, это как добавка. Как щенки, наедаемся. После еды все чинные, важные, даже не шалим.
|
|
Мы достаточно чистые, потому что речка рядом. Одежку стираем, раскладывая на камнях, камнем бьем, потом полощем в ручье. Рубахи полощем часто. Потом они сохнут. Мне старшему приходится отполаскивать за самого младшего, но мамка помогает. Дети причесанные, не чумазые, не зашелудивленные. Босые. Мы живем здесь вольно, мы довольны. Тут вольно, а там, где мы живем осенью и зимой, там не вольно. Инспектор тоже доволен.
- Смотри, как они на воздухе оживились.
Зимой у нас всех землистый цвет лица: голодно. Я плохо вижу: возможно, от рахита (потом зрение станет нормальным). А сейчас, летом, на людей похожи. Травы много, ягоды, грибы. Земляника уже отошла, мы отъелись на ней. Грибы еще не пошли, когда пойдут, сюда приедут все. Им сейчас приходится работать очень тяжело, они работают на пана. Мы на его земле оказались, теперь обязаны батрачить на него, чтобы он нас не выгнал. Зимой мы живем вместе, несколько домов. Это не типично для этих мест, тут живут хуторами. Мы не местные, пришлые, кочуем артелью. Эта общность чувствуется во всем. Мы не совсем чужаки, уже ассимилировались, но согнаны были со своей земли, когда объявился ее прежний хозяин. Так и мыкаемся. Ощущение полной бесправности, мы здесь никто, я тоже здесь никто. Спасает взаимопомощь. Нет разделения на твое-мое, все общее. Лес - и в лесу все общее, грибы, ягоды для всех.
...
Брошенное имение. Ходить туда не разрешается: могут вернуться хозяева. Чужое.
- Я не пойду туда.
- Пойдем, - мальчик зовет меня.
Мы часто ходим мимо. Все ближе и ближе каждый раз подходим. Сегодня мы подошли совсем близко, рассматриваем ворота...
- Сюда выходит дядька, я видел.
Идут разговоры о священнослужителях. Он мне называет место, куда выходит дядька. Я не могу это слово запомнить, не могу его произнести. У него опыт, он знает. От этого я устал. Когда начинаю много думать, начинает подташнивать, появляется неприятное чувство, связанное с похоронами моей матери. Я был очень маленький и маму не помню. Нет чувства, которое бывает к родителям, не присутствует оно.
Мы стоим перед воротами. Железные ворота ярко-синего цвета - низ сплошной, а верх типа решетки - на одной нижней петле болтаются. Собор красного цвета, на взгорочке. Для нас он очень большой и высокий - костел. Стоим, смотрим. Креста нет, что-то типа маленького шпиля. Лето короткое, мы можем не успеть туда залезть, надо торопиться. Еще с месячишко, а потом нужно будет возвращаться. Надо бороться со страхом, чтобы туда залезть. Жутко, но интересно.
У этого места (замка) есть хозяин, барон. Но пока он еще не вернулся. Через это место прокатывалась революция. Дом стоит брошенный, но занимать его никто не занимает, знают, что хозяин рано или поздно вернется. Наши детские разговоры, мы мечтаем клад найти и наесться, пряник купить, мы и не знаем, что это такое, хлеб-то и то по великим праздникам.
Топчемся в храме, а религиозности нет.
- Боженька есть на небесах, - шепчет пухленький мальчик, - боженька накажет.
- Боженька не накажет, он на небесах, откуда он знает, что мы сюда залезли.
...
Сумрак. Мы в заброшенном домовом храме, по-местному молельне, при баронском замке. Стою слева у колонны. На полу валяются перекореженные створки и прутья. Неожиданный шум, это взлетела птица, я остановился как вкопанный, поднял голову и застыл, увидев на фоне стрельчатых окон ангелочка с длинной трубой. Труба очень длинная и тонкая, с широким раструбом на конце. Жуткий конгломерат из рыцарства (тевтоны) и сельской реальности, ничего обшего с этим не имеющей. Под ногами большие белые плиты. Что-то ищем. Нас трое, соседский мальчуган лет пяти и Янко, мой братишка четырех лет, он с нами увязался.
...
В другой раз я уже один и, конечно, мне страшно. Запустевшее все, разрушенное. Эта фигура ангелочка среди этого хаоса... Я стою как вкопанный, я не могу отсюда уйти. От страха парализовало ноги, я не могу двигаться. Валяются гербы, что-то типа щитов - разрушенный, искореженный металл. Сползаю на пол и засыпаю от страха. Боль в спине, где она упирается в какую-то железку.
...
Хозяин - пан, литовский шляхтич Витольд, он родовитый. Я видел его только один раз. Такой молодцеватый, в сапогах, штаны фисташковые, широкий кушак-пояс, белая рубашка, сверху кафтанчик приталенный, собран сзади на талии, без пуговиц. В шляпе и с нагайкой. К нему обращались: "Ясный пан". У меня недоумение, месяц бывает ясный, а тут пан. У него усищи такие, смахивает на кота. Вылез из кареты (так называют здесь двуколку, у которой может подниматься верх), запряженной одной лощадью. Что-то кричит, мы его с трудом понимаем, потому что у него другой язык. Его раздражает, что его плохо понимают.
Все наши должны ходить на барщину, обрабатывать его поля, сеять, убирать. Жнут всегда семьями, лен трепать тоже входит в обязанность. Заняты очень много, работают с утра до вечера, совершенно кабальные условия. Пахоты своей нет, выдается плохое прошлогоднее зерно из старых панских запасов. Деньгами расчета нет. Всего три деревянных дома, они наши, выкуплены в складчину. Домики среди пахоты построены, от поля отгорожены елками, они рубленые, можно разобрать и перенести в другое место. Детей припрятывают, сколько лишних ртов, могут и согнать. От этого нам будет хуже. Если уходить, это проблема. Есть у нас одна общая лошадь, но этого мало для перевозки. С паном не задираемся. В лес не ходим здесь, можно заработать неприятности. Всего семей пять. Здесь все перемешалось, кто чей - непонятно.
...
Уже осень, из лагеря съехали. Стены, обитые досками, взрослых нету. Тот же пожилой дед с нами читает сказки, грамотой занимается по священному писанию. В костеле не моя вера, ихняя. Писание есть одно на всех. Дед показывает нам буквочки, но голову нам не задуряет. У него есть очки. А мы жмемся, очень зябко. На мне что-то типа армячишка, чем-то перепоясан. Холодновато.
Зима малоснежная, слякотно. Печек не вижу, зимой очень холодно. Холодно, но это не мороз. Детишки сидят дома, там не дует.
...
Потом, когда всех наших с этой земли согнали, меня пану отдали на конюшню, на подсобные работы. При хозяине с голоду не умрешь. Я здесь никто, местное население мне чужое. Дом, в котором живу, хороший, чистенький. На кузне:
- Тась, принеси, ты проворнее...
У меня не крестьянская закваска.
...
В стране военное положение, армию нужно содержать. Все напряженнее, непонятнее. При военном положении зерно отбиралось в пользу оккупационной армии. Мне тогда было лет тринадцать-четырнадцать. Они, оккупанты, приехали один раз за зерном. Как дань собирают военные какие-то. Мы с ребятами прилетели смотреть. Пан дает им, они какую-то бумагу привезли, что он должен армии. Немцы? Тоже приходили и отнимали фураж.
- Нам нужен только фураж, - говорил, смеясь, немец.
Фураж - это сено, а зерном кормят только людей.
Я довольно мордастенький. Хотя знаем, что военное положение, на быте это никак не отразилось.
Ярмарка. Мне интересно на ярмарке. Я уже бывал в этом городе и в соборе. В собор могу зайти, все идут, и я иду, мне хоть непонятно, но интересно. Стою в костеле, кепку мну, глазею на обшитые деревом столбы. Играет орган.
Потом пана от налогов освободили. А в 38-м пан куда-то делся. Теперь можно и в город. Населению все равно, кто правит, так как ничего не изменилось, а только налоги увеличились. Это все до советского наступления.
...
И да пришла Советская власть!
1939 год, присоединили. Все стало общим, народным. Мне делать здесь больше нечего. Местным землю отдали. Теперь в городе Советская власть, мне хочется в город. Я бывал в этом городе еще при пане, на ярмарках, мы возили панские подводы с зерном, я их сопровождал. Есть тяга к знаниям. Грамоту я знаю, занятия были, читать и писать умею, это норма. У пана и библиотека была, через стекла я смотрел и думал: вот бы почитать, вот бы научиться. Теперь ощущение, что свершается где-то рядом что-то грандиозное. Хоть живем в глубинке, сожаление, что это без твоего участия происходит. А в город хочется потому, что больше перспектив. Хотелось еще до присоединения, когда был оккупационный режим. Четкое разделение на два мира - то, что было, и то, что пришло. Хочу быть в этом мире, который пришел! Чувство соединения, частица большого, все вместе.
Тетка моя родная. Как я их нашел? Фамилию я сохранил, и имя мое настоящее. Меня нашел муж тетки, дядька.
...
Лето 1939 года.
Мне очень хочется в город, я намыкался, пришел в город на работу наниматься. Брожу по городу. Сейчас я хотел бы на завод сталелитейный, я это дело знаю, я с кузницей знаком. Но завод это как мечта. Я шманаюсь по городу, ищу работу.
Ощущение легкого шока... человек, который ко мне обратился, оказывается моим дядькой. Человек этот - моя судьба.
...
Я просто гуляю по улицам, мне навстречу идет группа мужчин, одетых в пиджаки, явно не местные. Один из них обращается ко мне с вопросом, где завод, а я о нем-то и мечтаю.
Я их пошел провожать и увязался за ними на завод. Глаза квадратные. Узнаю, что они представители Житомирского завода, на этом заводе собираются открывать свой филиал. Индустриальный район, уголь, кокс, недалеко от разработок, сталелитейный завод... Приехали посмотреть этот завод, откроют новый цех. Они такие степенные, улыбчивые, довольные. Один из них, самый улыбчивый, мне очень нравится. Он тоже ко мне присматривается, я ему, видно, понравился.
Я провожаю их на завод, оживленно что-то рассказываю. Я такой крепенький, и мне нравится эта гурьба. Пока идем, они расспрашивают:
- Что, нравится? А у нас еще лучше будет. Вот мы здесь развернемся, реконструкция будет. А вообще чем ты занят?
- Да я... Я ищу работу, хочу в город податься.
- А что, ты хотел бы работать на заводе?
У меня захватило дух! Я даже на завод и не смел пойти.
- Я мечтаю, я готов!
Я готов землю грызть. Завод!
- А что ты делать умеешь?
- А я на кузнице был. (Отец был кузнецом, от него и природная любовь к металлу.) Когда я был на конюшне, там подковывали лошадей, я был при лошадях, при подводах, сопровождал их в город. Был то, что называется, на подхвате. Потом в кузне тоже на подхвате. Лошадей у пана было достаточно много, их надо было подковывать.
- Так тебя можно к металлу приставить?
- Да, это мне легко с металлом.
- Как у тебя с жильем?
- Да я не местный.
- Нас тоже будут расквартировывать, может, и жить будем вместе?
Я ему чем-то нравлюсь. Сейчас они уезжают, и поэтому он берет у меня адрес на заметочку.
- Мы планируем скоро приехать и зимой уже начнем работать. Может быть, раньше. Тебя как звать-то, как тебя найти?
- Стасом.
- Хорошее имя Стас. Фамилия?
- Свидригайло, - отвечаю.
- Как-как?
Он высказывает сомнения по поводу имени. Я сразу как-то напрягся, аж жарко стало, как будто он меня во лжи уличил. Страх какой-то появился. Имя у меня правильное, сохранено.
- Я не вру.
Улыбчивый на меня удивленно смотрит, подозрительно и с интересом, он что-то соображает. Задает вопросы, что я, где я. (Сейчас я плачу от умиления, там я был очень взволнован.)
- Ты вообще-то местный? А где твои родители?
- Да я сирота, родителей не помню.
- А из каких ты будешь?
- Вообще-то я русский. Меня подобрали чужие люди. Родителей не помню, у чужих лет с двух.
- Подожди...
Его зовут его товарищи.
- Вы, ребята, идите, а мне здесь потолковать надо. Давай присядем. Ты с какого года?
- Да вроде бы с 18-го, точно я и не знаю. Метрики не сохранилось.
- Ну-ка расскажи поподробнее.
- А вам на что?
- Видишь ли, какая штука получается. У супружницы моей была родная сестра, замуж вышла в эти края, не совсем, правда, в эти... И связи с ней никакой не было. Связь в 17-м прервалась, когда границы закрыли. Он в сельской местности жил, там легче было жить, она туда и вышла. Известия были, что ждет, а потом, что мальчик родился, Стасом назвали.
- Мать я совсем не помню, она умерла первой. Говорят, отец кузнецом был, очень быстро спился от тоски. Я был тогда совсем маленьким. Чужие люди пригрели, мыкались мы. С восьми лет я здесь, как пан наших выгнал.
Сестра моей матери с мужем (именно его я встретил случайно на улице) остались в Житомире. А отец увез мать туда, что потом оказалось за границей. Революция их разлучила.
- Ну надо же, столько лет никаких вестей. И фамилия та же, и по времени совпадает. Понимаешь, если это твоя фамилия...
- Меня воспитывали чужие, но Стасом звали и фамилию сохранили. Говорили, что отец совсем спился после маминой смерти. Те, кто меня приютили, земледелием промышляли. Им жалко меня стало, забрали с собой. "Что у пьяницы делать?" - говорила мамка. Отец меня им как бы продал. Они раньше сеяли, а потом хозяин объявился, их и согнали. Когда их с земли согнали, отца уже не было в живых. Русский ребенок, они тоже русские были, держались вместе несколько семей, жили как коммуной. Я это уже помню, как мы мыкались. Летом жили в яме, а зимой было холодно. Потом пан их прогнал, а меня пристроили к дому, сначала на конюшню, а потом я на кузнице пристроился.
- Да вроде все сходится. Я вот думаю, что, ежели с семьей переберусь, будем жить вместе. Вот твоя тетка будет рада.
У них с теткой детей нет, а я вот тут, как гриб, вырос.
- Получить такого племяшку, да еще с металлом!
...
Сейчас осень, мы ходим еще раздетые. Они должны вот-вот переехать. Тетка тоже на этом заводе будет работать, они вместе и приедут.
Позже я очень буду любить дядьку Федю, тетку не очень, я ее уважаю, ну как можно к женщине относиться. Это он меня нашел, как белый гриб. И это чувство благодарности присутствует, несмотря ни на что. Нашел своих неожиданно и пока еще неправдоподобно. Мне стыдно от такого счастья. Какое счастье привалило! Слезу прошибает.
...
- Мы столько искали - и никакой надежды, - говорит тетка Маня при встрече, по-деревенски всплакнув.
- Конечно, будешь жить у нас.
Устроился. Я ученик, у меня получается. Дядька начинает меня потихонечку двигать. Конечно, к плавке меня близко не подпускают.
- Запорешь.
Тяжести таскаю, учеником на фрезерном станке. Он такого холодного цвета и отливает синим.
1939, мне 21 год, 21 в январе - день рождения.
...
Лето 1940 г.
Поднимаюсь по широкой лестнице несколько этажей большого дома. Два больших окна. Меня слегка заносит, я чего-то такой счастливый. Все хорошо у меня, все удачно. Совсем усталости не чувствую. Дверь обита коленкором. Вхожу в общую квартиру со скрипучими полами и темным коридором. Я не могу никак привыкнуть к этим высоким потолкам. Когда идешь по коридору, кажется, что идешь по темному лесу. Страшно в лесу, какие-то детские воспоминания. Состояние легкой эйфории, а здесь тихо, темно, мне это неприятно. Стучу, прохожу. За окном виден собор, типа кирхи или костела, башенки желтого цвета.
Тетка сидит за столом растрепанная, заплаканная.
- Что случилось?
- Ничего.
- Как это ничего?
Я пришел с вечерней смены. Плюшевая скатерть темно-коричневая, с чернильным пятнышком. Она сидит как-то в растерянности, я тоже недоумеваю, никогда ее такой не видел.
- Заболел кто или умер?
- Нет.
- А дядька где?
Она ничего сказать не может, прямо заледенела в ответ.
- Да что такое, что ж с тобой? Ты на себя не похожа. Ты что, заболела?
- Да, заболела, - вялым, тихим голосом.
- Так пойди, приляг.
- Да, надо прилечь.
- Ложись, отдохни, ты сосни чуть-чуть. Может, поешь, тебе принести чего-нибудь?
- Нет.
Комната общая. У нее железная кровать за занавеской, легла, отвернулась. Она действительно в ступоре.
- Ты хоть сказать-то можешь, что случилось?
- Нет, - глухим голосом.
Я ее накрываю.
- Сделай одолжение, не трогай меня, оставь меня в покое.
Я никогда в таком состоянии ее не видел. Подвижная, улыбчивая тетка, полноватая, крепенькая. Темно-каштановые волосы уложены на затылке в пучок. Она не из слабеньких, боевая и на заводе, и ничего не говорит.
- Найди чего-нибудь.
Пошманался по шкафам, нашел кусок черного хлеба. Пошел на кухню искать. Хорошая луковица. Возиться мне непривычно. А, обойдусь.
- Тетя Стива, плесни мне из чайничка кипяточку.
Не хочется пока никому ничего рассказывать. Взял кружку, зеленая, отбитенькая, горячая. На скатерть ставить не хочется, поставил на коленку.
- А ну его, завтра. Чего в темноте, еще разольешь.
- Пусть поспит.
Кровать с серебристыми набалдашничками, некрашеная. Помечтать бы о светлом радостном будущем что ли. Чем заняться? Спать рано. Надо не шуметь. Мечтательно смотрю в окошко. Сине-зеленые сумерки, яркая лампочка, кафедральный собор, звездочка над ним. А в комнате зажигать-то свет не хочется. На табуретку наткнулся, громыхнул. Тетка ничего не слышит. Керосиновая лампа типа летучей мыши, в ней нет керосина. Открываю дверь в коридор, там свет какой-никакой, чтобы постель постелить.
- Надо ложиться спать, утром все станет нормально.
Ложусь на диванчик, даже своей кровати нет. Пивом пахнет.
...
На следующее утро встаю. Вижу свои мужские ноги до колен, средней волосатости.
- Ты что, не спала? - подхожу к тетке на цыпочках.
Она лежит в той же позе, не спит, в одну точку смотрит.
- Ты есть будешь?
- Нет.
- А вставать будешь?
- Нет.
- Ну полежи.
Что же делать? Ситуация не изменилась.
- Ну ты как, може, врача найти?
- Нет, не надо, - глухой голос. - Иди, на работу опоздаешь, а я полежу. Мастеру скажешь, что я приболела, приду потом, попозже.
У меня недоумение, как это приболела, как это можно на работу не пойти. Какое право ты имеешь приболеть? Живая - значит должна работать. С дисциплиной строговато, что же я скажу...
- Как это потом? Да тебя же уволят.
- Пускай.
У меня еще больше недоумения. Про себя думаю, что она с ума сошла, что надо врача. Больше не пристаю к ней. Мысленно мечусь, что делать, у кого спрашивать. Я не знаю, что делать. Чувство ответственности навалилось, усталость, страх. Жуткое состояние эйфории со страхом животным, паническим. Когда я один, конечно, мне страшно. Воспоминания детства, состояние, когда эта фигура среди хаоса. Ангелочек - тоже ребенок, на резном столбике с трубой.
Я открываю дверь к соседке. Тут темно в коридоре.
- Ты чего?
Выходит пожилая женщина, глаза круглые.
- Да у меня, тетя Маруся, тетка Маня заболела, с ней что-то не так.
- С теткой Марусей, не может быть.
- Мне на смену идти, а тут со вчерашнего с ней что-то не то.
- Что значит "что-то не то"?
- Не знаю, как легла, так и лежит, с вечера глаз не сомкнула.
- Да ты что, може, в медпункт явиться?
- Да она даже встать не может. Может быть, врача?
- Ступай на завод, я разберусь. Ты что мечешься?
- А сказать-то что?
- Ступай скорее, опоздаешь, мы разберемся.
Мне сразу хорошо, не надо на себя ответственность брать.
- Да я пошел.
Тороплюсь, потому что опаздываю. На проходной сообщаю, должны доложить. Спокоен, что доложат, не уволят. А я несусь в сталелитейный цех. Я тороплюсь, мне надо переодеться. Но я уже на территории завода, опоздания не было.
...
Я не понимаю, что происходит. Она малость не в себе, на вопросы не отвечает, ничего не говорит. Неуютно мне становится, и дядьки тоже нету. Это нормально, может быть, на заводе. У меня не возникает желания его искать. Опять какая-то тайна. Опять нас настигает наше прошлое. Дядьки уже нет несколько дней. Ну что же с дядькой случилось?
Его вызывали в Житомир разбираться. Он едет по делам, а там какие-то сложности. Уехал и не вернулся. Когда уезжал, то не было у него никаких опасений, а у нее чувства опасности. Я привык тетку видеть деловой, энергичной, а тут она не в себе, все время плачет.
- Все будет нормально, я думаю, долго не задержат.
Что-то у нее во взгляде есть такое... безнадежное. Инкриминировали... по всей видимости, загребли его, замели. Он уехал, пропал, и его не ищут. Нелегально доползли какие-то слухи. Ей потихоньку сказали, что он не вернется, но она никому ничего не может сказать, даже мне, если это ей сказали тайно. Не может это произнести... арестовали. А я не понимаю, что происходит. Ей сказали: "Не надейся", - а я этого ничего не знаю. Поделиться-то мне не с кем. Явно не простуда, что-то не так. Она какая-то странная, не поймешь, чего с ней происходит, но от этого всего становится неприятно, тревожно. С теткой такого никогда не бывало. Она уже не плачет, но ничего и не говорит. Отчужденность тут первый раз за то время, что я здесь. Вопросов никто не задает, вопроса и в глазах нет. Кошмар. Хочется, чтобы все было хорошо.
Его ни за что, за какие-то связи... Он был кристальным человеком, он даже не мог завести эти связи. Молчаливое чувство вины, напряжение. Нет слов "враг народа", но разговоры гаснут при моем приближении. Я могу навредить... Не я ли виноват, не моя ли это вина? Ну какая может быть моя вина? Но мое появление - это чудо, а ему оно стоило жизни... Но ощущение, что не я виноват. Знаю, не было моей вины. Но чувство вины все равно присутствует. За что дядьку? Горькое ощущение игр, что это статистика, должны выявить, столько-то и выявили. Но чтобы все это было правдоподобно...
Кроме дядьки, из тех, кто с ним приехал, исчезло еще четыре человека. Вина, вино... Эпизод с вином. Я где-то попробовал вина, дядька стоит надо мной сумрачно. Я виноват, я чувствую, как мне стыдно! Не я ли и здесь виноват?
...
Да, была моя вина, производственная. Виноват, сильно виноват, даже сердце защемило. Я был в литейном рабочим. Заболел тот, кто отвечал за плавку. Доверили мне, а я не справился, знаний не хватило. Запорол. Там я был рабочим, это почетно, а теперь перевели меня в ученики, кто-то за мной еще и наблюдать будет. Понизили. Там сталь лить, а здесь станки. Мне очень стыдно, меня ругают, как школьника, а мне 22.
- Ты запорол металл, в такое время каждый грамм металла на счету, - отчитывает меня дядька.
Я стоять не могу, сижу у стола, обидно. Чего орать, когда его можно в переплавку. Да все правильно сделал, а вот что зима, не учел, что в цехе очень холодно было. Температура должна быть определенной, а когда он льется, то остывает. Я его выпустил при температуре, которая положена, не учел я мороза этого, что трубы перемерзли, не столько холодные трубы, а то, что помещение большое, ветер гуляет по цеху, зима. В кузнице-то маленькие детали. А здесь металл застыл, не дошел до отливки. Не додержал я. А металл-то в принципе получился хороший, меня холод подвел, трубы перемерзли. Я холод и не люблю. Я все делал правильно!
- Я же не знал, что должно быть выше! Я выдержал температуру.
- Ты что, не мог подождать? Тебе впервые доверили дело, а ты не справился.
Ему так дико горько за меня, что я не учел остывание.
Ну как же я не учел? Буквально трех градусов не дотянул. Первая льется, застывает, а следующая льется в отливку. Пробки получаются, их надо разбивать. А у меня он весь застыл в трубах... желобами они называются. Теперь это все надо ковырять. Напортачил! Это очень серьезный промах.
- Откуда мне знать?
- Тогда не надо браться. А я за тебя поручился.
Вот откуда чувство вины, не я ли виноват в его гибели, ведь он за меня поручался. От чувства вины болит все тело - шея, плечи, голова, очень болит спина - сидел понуро.
...
- Наказали... перевели... тебя бы заставить обработать.
- Чугун не обрабатывается, чего свистишь.
Таскаю ящики, в них чугунные чушки, тяжелые, заразы. Ящик обычный, деревянный, а неподъемный, хоть чушки только в ряд лежат. Хочется побольше наложить, но и это карячишь. Болванки таскать обидно.
На меня кто-то, что я виноват. На что я:
- Виноват, исправлюсь!
Мне никак не могут простить мою оплошность, меня все время ею попрекают.
- Чего орешь? Сами бы попробовали.
...
Долгое неведение, в это время я ничего толком не знал.
Мне говорит Серега:
- Знаешь, ты должен зайти к самому.
Сам - это Самойлов. Его даже по имени-отчеству не называют.
- Меня?
- Да, тебя.