Крепостная девушка, 16 лет, сирота, ее зовут Фрося, Ефросинья, а барыня называет Фимкой. Темные волосы заплетены в косу. На ней льняная рубаха, в лаптях, тряпки на ногах (онучи) веревками замотаны.
Барыня, Прасковьей Дмитриевной зовут, бедная и бестолковая в хозяйстве. Девушка не называет ее по имени-отчеству, а только "барыня". Ей лет 40. Барыня вздорная, только ругаться и может. Дворовых у нее четверо: Фрося, кухарка, Федька и конюх, он же кузнец и шорник, Иван. Иван немой, мужик на все руки, а Федор так, вышибала.
Дом барыни небольшой, бревенчатый, обшитый досками, наличники без резьбы. Крыша у дома скатная. По два окна с каждой стороны от крыльца. Крыльцо под крышей на двух столбах. Сени чуть выдаются. Все грязное, пыльное. Небогатая барыня, старая дева.
Утро не раннее, уже солнце пригревает. Барыня еще в ночной длинной рубахе, растрепанная, недавно проснулась, еще не одевалась, роется на столике типа этажерки у кровати. Кровать неаккуратно разбросана, стоит на возвышении под пологом из плотной ткани, что-то типа балдахина. Примитивная обстановка, попытка выглядеть богаче того, что есть. У кровати коврик из лоскутков.
- Где гребни, опять гребни потеряла?
Знаю, что она их сама куда-то задевала, и я смотрю на нее с ненавистью.
- Что ты зыркаешь? Не гляди на меня так, не смей на меня так смотреть.
Барыня хватает меня за косу, нагибает изо всей силы голову к полу.
- Ах, дрянь, ах, гадина.
Хватаю за ее руку, чтобы ослабить, но не имею права оттолкнуть. А она изо всей силы мотает моей головой.
- Да я тебя собаками затравлю, да я тебя голодом заморю. Будешь у меня в чулане сидеть, пока там не умрешь. Федька, Федька, иди сюда.
Появляется бородатый мужик с угрюмо-безразличным выражением лица. Он похож на пса, которому свистнут - и он прибежит. Здоровый Федька, руки здоровые, волосатые. Рубаха у него серо-синяя, косовороткой, рукава по локоть засучены, не подпоясан, растрепан, темно-синие штаны, лапти на босу ногу.
- Тащи эту гадину в чулан.
Как это ей не стыдно перед мужиком в одной рубахе.
Он хватает тоже за косу. Я держусь руками за его руку, чтобы ослабить боль, стараюсь перебирать ногами, чтобы коленки не ушибать.
Молчу, не кричу и не визжу.
Он волочит через порог, три ступеньки крытого крыльца, через двор по пыльной земле в чулан. Довольно жарко на улице. Все вокруг недобротное, неаккуратное, пыльное, не хватает зелени. Длинный бревенчатый сарай, три-четыре двери и ворота. Это и скотный двор и шорная. Створки ворот открыты, внутри на стене виден хомут кожаный на здоровенном крюке. За воротами мастерская, и там же лошадь стоит. По двору бродит несколько белых пыльных кур. Больше ничего в хозяйстве нет. У сарая стоит телега хозяйственная с тремя бортами, с двумя оглоблями, она остается справа, тащит мимо. Федька толкает самую правую маленькую дверь ногой, нагибается (дверь низкая), затаскивает, поворачивает и швыряет к стене. Небольшой чулан, в котором стоят ведро и грабли, немного соломы накинуто.
- Сиди покуда тут.
Выходит. Подпирает колом дверь снаружи. Я сильно ударилась головой, падаю. Какое-то время была без сознания, очнулась, тело затекло от неудобного положения, болит шея, затылок. Полусидя, полулежа на соломе, голова упирается в стенку. Стена бревенчатая и давит в области седьмого позвонка. Свет падает из щели над дверью.
Волосы из косы выбились, лохматая. Рубашка помятая, грязная внизу, пока Федька по двору тащил, ниже колен вымазалась. "Как цыпленок растрепанный". Хочу устроиться поудобнее и хочется пить. Осматриваю чулан, нету ли крынки или какой-нибудь плошки, чтобы попить. Губы сохнут.
Обида вперемешку с болью. Это наказание не впервой, мне и пощечины дают, и за косы таскают, к этому привыкла, но все равно обидно, что наказали несправедливо.
- Не могу ей угодить, потому что не хочу, она это чувствует.
Плачу. Хочется расплести косу, кажется, что, если расплету, пройдет боль в затылке, которая мешает все время. Расплетаю волосы, они до пояса, трясу головой, раскидываю их по спине, немножко легче становится. Хочу выглянуть в щель под дверью, но боюсь. Обхватываю руками колени, кладу на них голову подбородком.
- Почему она такая злая, она может делать со мной все, что хочет, а меня никто не может защитить, обидно очень. Свиней кормит лучше, чем меня. Фимкой зовет, а я Фрося. (У преклира затылок болит, ощущение, что грудь стискивает от обиды, что не имеет права высказать это кому-нибудь. Это сидит внутри и сильно давит.) Очень хочется плакать, а я не могу, обида стоит комом в груди.
Порывается стучать в дверь, кричать, чтобы выпустили, но признает, что это бесполезно.
- Будут еще издеваться, я здесь сяду и буду тихой. Пускай они думают, что я тихая, я буду тихо ненавидеть, потому что она взбалмошная и злая, несправедливая, она все время орет на меня. Даже если я никуда не могу уйти, я все равно буду ее тихо ненавидеть. Не могу из этого уйти, миновать этой судьбы, крепкая связь с этой барыней.
Знает, что должна терпеть все эти издевательства, побои, унижения.
- Я не должна показывать, что я слабая. Я должна быть сильной, но она не должна этого знать. Не буду унижаться, буду все это терпеть. У меня обязательно найдутся силы, я все это выдержу, и она не победит меня никогда. Буду ждать шанс, чтобы уйти из этого.
Ощущение затиснутости, неволи, ограничения, от которого невозможно уйти. Я верующая. Верю, что барыня - мой крест, и я должна нести столько, сколько могу. Плохо, что ненавижу, но не получается вызвать другие чувства. Соревнование, чья воля сильнее. Я не могу ей ответить, но я сопротивляюсь внутри.
- Я должна держаться.
На шее на веревочке висит крестик медный. Вытаскивает его и сжимает в руке.
- Сама я не могу ничего сделать. Мне нужно, чтобы внутри меня что-то поддерживало, меня должна поддерживать вера в Бога. Бог не может быть на стороне зла и несправедливости. Знаю, что Бог на моей стороне, он эти мысли вдохновляет. Здесь, в этом чулане, как испытание. Знаю, что я все вынесу, я буду сильная и умная. Обида исчезает, крепкая уверенность, что правда за мной. Теперь мне ничего не страшно, ничего она со мной не сделает, ей меня не победить.
Заплетает решительно косу, собирает солому, устраивается поудобнее. Еще долго сидеть, но уже не будет плакать и не будет одиноко. Чувствует, что с ней что-то надежное.
- Бог поможет мне, не физически... Мою гордость, мою честь они не сломают.
Думает, что скоро вечер, уже полдня просидела. За стеной слышно, что хрюкают свиньи, их там четыре. В этом же сарае куры. Думает, что они тоже сидят в своей одиночке и что с ними тоже могут сделать, что захотят. Что она сейчас выйдет, а они там останутся. Что и Федька не злой мужик, но тупой какой-то, похож просто на преданную собаку.
- И я на него зла не держу, просто он делает, что скажут. Он послушный, а я, наверное, нет. Я не могу угодить барыне, как бы я ни старалась, потому что я ее не люблю. Она чувствует, что я сильнее ее, поэтому старается всячески унижать и наказывать. Она хочет мне сделать всячески больно, но я знаю, что она меня все равно не сможет победить.
Федька открывает дверь:
- Выходи, барыня зовет.
Барыне-то куда деваться, народу-то никого.
Идет через двор, барыня это видит из окна и сразу окликает:
- Фимка, иди сюда. Ну что, одумалась, негодная?
Она в благодушном настроении, не настроена скандалить. Одета в цветастый сарафан. Волосы заплетены в косички и уложены в две баранки по бокам головы. Кто ее успел заплести? Всегда я заплетала. Наверное, кухарку просила, косы заплетены плохо: "Ага, вот так-то без меня!"
Глаза не поднимает, молчит, знает, что, если посмотрит, все сначала начнется.
- Фимка, где пяльцы?
- Не знаю, барыня.
- Ну пойди найди.
Рада, что будет их искать и будет какое-то время подальше от нее, но не слишком долго, чтобы она не разозлилась. Знает, что пяльцы лежат в комоде, сама их туда подальше положила, чтобы ее послали. Идет в другую комнату. Это спальня для гостей в другой половине дома от той, в которой барыня живет. Комната небольшая, в одно окно, над ним одна белая занавеска, обшитая кружевами. Полы дощатые. Деревянная дощатая дверь. Потолки низкие. Кровать застлана большим лоскутным одеялом, обшито атласной лентой. Подушка с льняной наволочкой тоже с кружевами. У кровати вязаный из лоскутков коврик, пестрый, длинный. В правом углу икона висит в деревянной раме с позолотой, типа "домика" открывается, за стеклом. Икона дорогая, Богоматерь с Христом на руках. Выписаны лики, а фон в окладе. Под иконой горит лампадка, под ней полочка с кружевной салфеткой, выглядывающей уголком. Комод по грудь, состоит из двух половинок, снизу три больших ящика, сверху два поменьше. Над комодом зеркало в деревянной раме, дает кривоватое отражение. На комоде большая салфетка, обвязанная кружевами, лампа типа керосиновой, видимо, масляная. Все вещи недорогие, попытка их украсить.
Открывает ящик комода. Достает большие деревянные пяльцы, холстину, на которой вышивка барыни.
- Какая она безрукая, как она плохо вышивает, - в адрес барыни. - Я бы это сделала гораздо лучше. Я деваха рукодельная, мною кружевами украшено и под иконой, и занавеска, и на комоде. Мне нравится. Одеяло на кровати обшито голубой атласной лентой тоже мной.
Сидит на корточках у комода с пяльцами в руках и красными нитками с иголкой. Ждет, пока барыня позовет. Смотрит на икону и немного про себя молится: "Матерь Божия, защити меня от барыни, как бы ты защитила своего младенца".
Фрося - сирота, поэтому у нее такое сильное чувство, что ее никто не может защитить.
Барыня ее зовет. Она вздыхает, закрывает ящик и идет. Знает, что сейчас барыня будет вышивать.
- Даст мне книгу и будет заставлять меня читать.
Читает плохо, по складам, вслух читать тяжело. Это не самое приятное для нее занятие. Успокаивает, что барыня не в злобном настроении и вечер пройдет спокойно. Только бы на нее не смотреть очень пристально.
Высказывания пациента в сессии и после, моменты осознания:
Такая головная боль в затылке часто бывала в настоящем времени, особенно когда волосы были собраны резинкой. После сессии подобная боль больше не возвращалась, а прошло более двух лет.
Осознала, что столь же подневольное подавленное состояние испытывает перед матерью. После сессий стала меньше реагировать на вспышки материнской несдержанности. Рассказывает, что, когда последний раз навещала мать, та бурно возмущалась, пытаясь вызвать ответную реакцию с чувством вины перед ней. А у преклира возникло спокойное недоумение: "По какому поводу шумим?", отслеживала в себе невозможность выйти из состояния внутреннего спокойствия. Мать, не встречая сопротивления и привычных рекций преклира, быстро "сошла на нет", успокоилась. Что было редкостно и удивительно.
Осознает, что в том положении, в котором она находилась в прошлом как крепостная девушка Фрося, сделать ничего не могла, но ощущала присутствие некой силы, которая со временем должна восстановить справедливость. Для столь молодой девушки того времени, подневольной, сироты, которой неоткуда было почерпнуть знания, чувствует себя более осознанно, чем можно было предположить, ощущает внутреннюю зрелость, разделяет свое положение и свое "Я". У преклира в настоящем, когда ее начинают заставлять что-то выполнить, возникает сильное чувство протеста, способность противодействовать. В этом прослеживает связь с Фросей, находит состояние очень похожим, эта черта характера не раз ярко проявлялась в настоящем.
После сессии на работе накатывали длительные приступы хохота, заразила этим весь отдел. После того, как отхохоталась, стало значительно легче.
Заметки историка:
Типичная ситуация для России XVIII в. - "золотого века" крепостничества. Описано типичное небогатое помещичье хозяйство и нравы его обитателей. Очень интересен образ мысли крепостной девушки: он одновременно и типичен и нетипичен для ее времени и положения. Традиционные религиозность и послушание сочетаются со способностью анализировать и понимать поступки людей, с чувством собственного достоинства.
Заметки одитора:
Я знала, что высказывание К.Маркса о религии у нас всегда вырывали из контекста, а оно имело совсем иное значение, чем мы предполагали. Только после данного процесса я поняла его. "Религия - это вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира, подобно тому, как она - дух бездушных порядков. Религия есть опиум народа". Здесь "опиум" не в смысле "одурманивающий", а как "лекарство", то есть религия играет роль лечебного средства, притупляющего боль.
14. Дружинник князя Ярослава в Новгороде Лерг отправляется с набегом на чужую северную территорию, на поле брани, битва с рыцарем. Русь, XI в. (8 сессий).
Время Владимира, его сын Ярослав - наш князь. Здесь город-то торговый, просто так друг к другу в гости ходим: норманны, мадьяры были, поляки, они, правда, сидели в основном в своем болоте и не особо рыпались.
Разговор в сенях моего дома с боярином. Он как-то наездом приехал, просто знакомы. Гость должен субсидировать мою экспедицию.
Дом мой немного темненький. Дверь деревянная, некрашеная, чуть приоткрыта. Бревенчатые стены, потолок деревянный, не очень высокий. Дерево старое. Если очень захотеть, до потолка можно допрыгнуть. Большой половик, красный, с голубыми полосами и мелким орнаментом. Что-то типа комода, на нем горящий светильник типа чаши. Налево наверх лестница с перилами, балясины резные, а направо проход в комнаты. Два маленьких окошечка. Пасмурно, утро или вечер.
Боярин весьма почтенного вида. На нем шубища светло-коричневого цвета, почти не мохнатая, под ней что-то красивое, красного цвета, в узорчик. На голове шапки нет, волосы не длинные, аккуратные борода и усы. Лет 40-50, молодцеватый. Довольно аккуратные у него сапожки, у меня тоже. Я не так хорошо одет, по крайней мере довольно опрятно. Длинный кафтан на мне расстегнут, темный, с орнаментом. Белая рубаха заправлена в штаны в бело-синюю полоску. И этот товарищ при себе, меч который, святое дело.
Разговор то-се, пятое-десятое. Потом заспорили, ехать ли. Он хочет отговорить от экспедиции, я же хочу ехать. У него аргументы, что нет там, мол, никого, стоит ли, сколько будет стоить данная экспедиция. А меня интересует золотишко, я в ответ: "Там всяко может быть". По моему разумению, там предполагаются поселения. Готовлюсь экспроприировать кое-что у местного населения, чтобы оправдать расходы, а то в следующий раз не дадут.
- Вы же оттуда живыми не воротитесь, уже три отряда было.
По его мнению, достаточно веские аргументы, а у меня другие.
- Нет, а почему же первые не вернулись, видать, там есть кто-то.
- У тебя же людей нет, - говорит он.
- А я у князя одолжу.
Князь новгородский Ярослав. Я - дружинник князя, живу поблизости от Новгорода. Обыкновенный город, удельный центр.
- Где же он тебе наберет столько?
- Для меня будет.
Дело было уже решенное, он попытался образумить, но ничего не вышло. Победа, наша взяла! На этом мы и прервались, договорились ехать в город. Он вышел в дверь, а я пошел к лестнице. Переоделся, я при всем параде: рубашка-кольчужка железная, пластинки крупные на груди, на рукаве, достаточно длинном, тоже что-то прилеплено; под ней рубаха и что-то типа кофточки. Сверху плащ голубого цвета, длинный, чуть не достает до пяток, тяжелая ткань и довольно мягкая. При таком параде я выхожу на улицу. Из дома уехал быстро, ни с кем не прощался. В доме народа было достаточно, но, когда уходил, никого рядом не было.
...
Поехали в город, с нами сопровождающий верхом, с моим коняшкой. Сопровождающий - мой подчиненный, он нас ждал на улице. Он тоже в кольчуге и шлеме, но без плаща, в шубе. Мы с боярином в саночках, запряженных тройкой. Саночки с небольшими перилами, на них навалены шубы медвежьи, сзади поднимаются над головой, устроены козырьком. В них довольно тепло. Дорога заняла часа четыре. Видно, что по дороге ездят, но снежок свежий. Мне зима нравится: и не очень холодно, и снежок. В город приехали и зашли к боярину. Большой высокий терем, вход хороший, хорошо освещен изнутри. Довольно солидно. Во дворе люди суетятся, кто-то из них наших коней увел. Коняшки серые, один даже в яблочках. В тереме потолки довольно высокие. Все освещено факелами.
"Не мог свечками обзавестись, от них не столько гари", - я про себя.
Поднимаемся по лестнице. Я в комнате для гостей. Стены обшитые, деревянные, гладкие, бревен не видно. Небольшие окошечки, стекла слюдяные, аккуратненькие розовенькие занавески в горошек. Стол прямо перед окошком, довольно изящный относительно того комода, что у меня в прихожей стоит. На нем белая скатерть с узорчиком, больше, правда, серая, давно лежит. А койка больше на лавку смахивает, без постельных принадлежностей. Зато дверь какая! Толстая, деревянная, с засовчиком (две петли и язык - без премудростей), косяк украшен резьбой. Два светильника. Свечи в подсвечнике - блюдце с ручкой и завитушками. Одна свеча горит на столе.
У боярина плащ красный, сапожки тоже, шлемик позолоченный, еще и с маской, кольчужка вся разукрашена, на пластинках изображения. У меня мысль: "Петух". Он не очень хорошо подобрал цвета. Ехали минут десять шагом, приехали в большой солидный теремок, не так красиво обструган, как боярский. У нас лошадей забрали. Сопровождающий пошел проследить, чтобы не стащили. Мы вошли вовнутрь. Это собрание. Господи, сколько там народа, спорят, возмущаются. Кто в шубах, кто в кафтанах, а кто в кольчугах. Боярин покривился от этого, я тоже, но не показал вида. Мы протиснулись вперед, вправо. Здесь не так шумели, но кто-то с кем-то подрался.
Обсуждение идет, что когда тепло станет, лето будет, кто куда пойдет, кто сколько принесет, кто что раньше принес, кому землю дадут, кому дали, кому сколько заплатили. Одним землю дают за заслуги, другим просто деньги, кто только на питание и вооружение получает, а кто просто за хорошее слово. Боярин относится к последним, а я к тем, кто получил достаточно земли и еще денежку. Какой там сзади шум все-таки. Затихают.
- Горожане недовольны, - говорят сзади, - денег мы много получаем, а в казну мало остается. Бунтом грозятся.
- Это не проблема, - сказал кто-то из нашей группы.
В помещении скамейки есть, но все, кто спорит, стоят, на скамейках отдыхают. Когда споры очень жаркие, они проходят с применением холодного оружия, редко бывает, тогда разнимают и выносят по разные стороны.
Обсуждается недовольство. Я хожу от человека к человеку с частными намеками, мол, поедешь ли. Кто говорит "нет", а кто интересуется, а кто: "Ты что, помирать собрался?" От таких я отхожу, другие: "Не прибыльно это, слишком опасно. Это невозможно. Очень интересно". Один в уголочке прикорнул, на мое предложение - "Когда?". Массивный товарищ, в полушубке. Самое интересное, без оружия. Он, наверное, полагает, что, если к кому-нибудь приложится, тот уже не встанет.
С раскалывающейся головой мы оттуда уходим.
Приехали к боярину, я быстро в свою комнату. На лавке уже матрасик перьевой и подушка. Одеяло мягкое, на шерсть похоже. Простыня и наволочка есть, пододеяльника нет. Снимаю свой наряд и спокойно укладываюсь. Спокойно на душе: народа натаскал - шесть человек и я.
...
Непонятно, почему все это дело было зимой. Летом предполагается, что слишком мокро.
Чаща северного хвойного леса южнее Карелии, чуть над озерами. Идем на неизведанную территорию. Долго ехали, недели две. Снежок, снежка здесь порядочно, довольно холодно. Птичка какая-то орет. Мы лошадей держим в поводу, прислушиваемся. Вдалеке что-то очень неприятное за деревьями маскируется. Конный бочком-бочком медленно передвигается. Снег, деревья черные, и лошадь у него черная. Мы разнюхиваем дорогу, а он тут ходит. Я перекрестился. Стоящий за моей спиной спрашивает:
- Что это?
- Не знаю.
- Жуть какая, - в адрес конника.
- Встал, едет сюда (встревоженно-недоуменно).
Он нас видит, а мы его. Он во всеоружии, подъехал метров на двадцать.
- Что он тут делает? Ишь куда забрался!
На нем металл, но кажется черным-черным. Шлем в виде кастрюли с рожками, у лица кастрюля плоская, сверху - пластинка, и все это еще в решеточку.
- Нечего ему здесь делать.
- Стоит и ничего не делает, и ни туда, и ни сюда, подъехал бы хоть.
Продвинулся чуть, метра на два.
- Интересный товарищ.
- От своих что ли отбился?
- Ты куды?
Тот потихонечку бочком-бочком и уезжает. Мы шумною толпой стоим и обсуждаем происшествие. Все одеты довольно тепло - в шубки из лохматого длинношерстного коричневого меха, может быть, медвежьего. У одного из спутников за распахнутым воротом просматриваются металлические пластинки. Шлемики на головах у кого остроконечные, у двоих шапки, у одного из них железный набалдашник, а из-под него мех, а у другого что-то лохматое. Три коня сзади и у меня под уздцы, гнедые, с разными пятнышками. Я своего по морде хлопаю, у него белая проточина на морде. Конь собственный, отношусь к нему довольно бережно. Сбруя кожаная, достаточно аккуратная, но и грубая. Седло и попонка на коне старенькие. Возвращаемся минут десять на полянку, а там шатерчик, это полушатер, полуземлянка, что-то на скорую руку сооруженное. Полступеньки выкопано в снегу. Крышка, под ней завалено тряпками довольно плотными, мешок, продукты, плащ теплый.
По дороге сюда пару заброшенных поселков встретили, не особо интересных. На одной из полян обломки довольно капитальной хижины встретили, решили переночевать. Дверь в хижину закрыта изнутри, пришлось выламывать. Там тело. Умер, видимо, от ран, дырок в нем было порядочно, рука сломана. Вынесли все съестное. Рядом решили вырыть землянку, но наткнулись на второй труп, без верхней основной части тела, не больше месяца пролежал. Голову так и не нашли. А одеты они не по-нашему, местные, не наши.
Еще три лошади и один человек возле костра, тот здоровяк, который сразу же согласился ехать. Смотрит на лезвие своего тяжеленького топора. У него удрученный вид по этому поводу. На мне тоже есть оружие: меч длинный висит на боку, бьет по ноге, щит за спиной висит, справа висит небольшой топорик, лук привязан к коню. А у того махина топорик, вообще не понятно, как его поднять можно. Не ели. Я забираюсь в землянку на боковую. Засыпаю, а этот товарищ в мозгах крутится: его достаточно таинственное появление и отъезд. Ну это-то понятно, оценил, что дадут по шее, и уехал. Устал немножко.
...
Поселок у какой-то маленькой речки. Добровольно они не отдавали, пришлось добровольно-принудительно. Мы, правда, у них не спрашивали, согласны ли они добровольно. Мы самым наглым образом напали на несчастный поселок.
Подождали, когда большая часть смоется, много народа ушло в лес. Прежде всего мы разделились: четверо пошло поселок грабить, трое в пещеру. Там рядом оказалась пещерка, нечто типа храма. Мы быстренько налетели, но не ожидали, что там может быть столько народа. Они еще не окончили молитву, когда мы ворвались. Бормочут. Священнослужитель, старичок в каком-то халатике, закричал. Было довольно темно, и мы шли инстинктивно. Они тоже были при оружии, кто-то сразу схватился за лук, кто за топорик, кто за меч. Это морально нас подзадорило: раз они оборонялись, значит это не грабительский налет, а честное сражение. Чисто морально это уравнивало. Вооружения у них было мало, у нас было явное преимущество в вооружении как качеством, так и количеством.
У нас уже некоторое злорадство: "Получи, гад". Это не убийство. Во-первых, они не относятся ни к нашему народу, ни к нашей вере, а так как они вооружены и могут убить меня, поэтому это не убийство. Неприятно, что они тут молятся. Всех вырезали, минут за пять успели, они оказались вояками никудышными. Так получилось, они сами виноваты, что я могу сделать.
Старичок спрятался, но мы его вытащили. Он показал нам дверцу, которая хорошо закрывалась. Низкая пещерка. Пока мы лазили, старичок смылся.
- Это было самым большим упущением, он побег сообщать. Его же не прибили, оставили целым, а он, гад, сбег.
Когда заблестел металл драгоценный, глаза завидущие, руки загребущие... Там были исключительно мирные вещи, к сожалению, оружия не было. Я пошел в поселок, а двое наших стали собирать к отправке чаши, блюда, шкуры, камни. В поселке все обошлось хорошо, я порадовался, пожарища удалось избежать, что могло стать сигналом для возвращения остальных. Домики маленькие, избы остались, а хлипкие сооружения, сараи, землянки наши погромили. В одних из них люди жили, в других что-то хранилось, три были пустые. В поселке оставалось всего два-три человека. Было кое-что, но не настолько, чтобы тащить. Все были при оружии, это морально нас поддержало, уравнивало. Раз они оборонялись, значит это не грабительский налет, а честное сражение.
Вопли из пещеры, пришлось туда бежать. Наши товарищи умными были, на входе забаррикадировались, подкатили камень изнутри, швырялись стрелами. Явно не в нашу пользу было количественное преимущество. Подрались. Четыре трупа уже лежали. Обходной маневр не удалось сделать, те уже бежали к нам, достаточно много, человек десять. Это в принципе нормально, но периодически появлялись новые группки человек по пять, прибежали уже на крики. Подходили достаточно порционно, мы справлялись. Во время боя главное успевать смотреть, чтобы стрелой не подстрелили. Те усиленно пускали стрелы, мы за щитами лица закрывали.
- По холке мечом - и готов.
Они не очень сопротивлялись, кто с мечом, кто с топором. Моськи круглые, забавные, помельче нас. Двуручный топор неудачным оказался, обе руки заняты, нечем было щит держать, вот в него стрелой и попали. Стрелы попадали кому в руку, кому в ногу. Мы бились у скалы, так кто-то спихнул небольшой камень, и один из наших был придавлен, череп проломили.
На меня товарищ какой-то бежал и орал, пришлось раздвоить его череп. Это было неприятно, некоторые внутренности на меня попали. Был еще достаточно увесистый товарищ, секирой замахивал, щит я подставлять побоялся. Меч прошел почти до середины груди, он оказался довольно мягким. Может быть, я оказался достаточно злым, потому что у нас к тому времени уже произошла одна потеря - наш массивный. Он ударял редко, но уж если ударял, то труп обеспечен.
- Мы же говорили, убери свой топорик, а он размахался, вот и получил соответственно. Думать надо.
Его жалко. Я его лично уговаривал идти, он сам сразу согласился, и мне еще одного человека обеспечил. Тот, правда, не представлял из себя ничего ценного, ныл. Вот и не дошел, его камнем свалили. Кто-то из наших поскользнулся и полетел под гору. Правда, сразу сообразил, покатился дальше и успел встать. Когда к нему подбежали, лучше бы они не успели.
Трупов много было. Мы не ожидали такого количества народа в таком хилом месте. Все мы были грязные, как чушки. Когда вокруг тебя всякие фонтаны, а мыться-то негде. Нам повезло с этим культово-религиозным местом. Трупы мы считать не стали, своих загрузили, утварь загрузили и отошли подальше. Своих лошадок в их сани запрягли, кое-что на себе тащили. Только двоих потеряли. Успокаивало, что делить придется на меньшее количество частей. Этих двоих похоронили, у нас освободилось два транспортных средства, и продовольствия меньше потребуется.
Удаляться приходилось достаточно быстро, насколько могли лошади. Первые три дня ехали без перерыва. Господи, устал. Они же подлые, эти местные жители, один какой-нибудь с елки свесится - и крышка.
- Смотри на елки, будь внимательным, - я говорю остальным.
До дома довольно долго добирались, недели две. Приехали, наше возвращение прошло тихо. Экспедиция себя оправдала: мы денежек получили много, боярин был доволен. Но самое главное, нам сообщили, что у нас здесь был бунт, смуту усмиряли. Князь отказался налог платить отцу в Киев. У нас тут проблемы грядут, могут и наказать. Волнения, куда кому податься. В этой обстановке наше золотишко оказалось весьма популярным.
...
Подлесок. Опять он, едет навстречу, я еду в город. Кто это, он еще жив? Но это поправимо. Дождь идет, довольно холодно. Кто-то из наших кричит. Мы большим отрядом. Он спокойно едет по касательной, выезжает на дорогу, поворачивается к нам, смотрит. Мне становится как-то не по себе, кажется, что он смотрит на меня. Наши замолкают. Такое впечатление, что у него в глазницах что-то блестит. Мой конь ушами дергает, как-то беспокойно себя ведет. Зато у того как каменный. Мы стоим. У меня чувство недоумения по его поводу: во-первых, я давно таких не видел. Он мотается, где хочет. О нем иногда говорили, что ведет он себя очень странно, никто не видел, чтобы он нападал. Если на него нападают, он пытается уйти, если может. Но если пару случаев и было, никто не знает такого, никто не рассказывал, рассказывать-то было некому. Мы не знаем, кто он, народ начинает волноваться.
- Словить его надо.
Гул стоит, громко кто-то крикнул. Без надежды, что он меня поймет, спрашиваю: "Ты кто?" Он хрюкнул не хрюкнул, басистым, чуть хрипловатым голосом говорит: "Там", - показывает на северо-восток, поворачивается и едет дальше по той же прямой, несмотря на холмики, объезжать их совершенно не собирается. Его конь этому не сопротивляется. Конь вороной, довольно крупный, и сам товарищ достаточно крупный. Мы немного прибалдеваем.
- Тот же? - кто-то спрашивает. Я говорю:
- Да.
- Кто он?
- Мы его той зимой встречали.
- Хватит, едем.
- А как же этот?
Я игнорирую, поскакал. Народ нехотя, ворча едет следом. Довольно долго едем. Уже вечер. Дождик еще моросит. Мы выставили стражу, под деревом разлеглись. Довольно мокро. Было несколько шатерчиков, некоторые улеглись туда. Я не лег, ходил. Вообще мне полагается шатер, кому-то взбучку устроил за сонливость. Я - старший. Обошел человек пять. Народа много. Мотыляюсь. Не ели.
Мы едем в Псков, рядом. Там неприятности, пруссы напали. Нас никто не вызывал, мы сами, нас послали. Князя нет, он на юге где-то в пределах нашей земли, готовит войско где-то здесь, в округе. Около трех суток надо туда скакать. Еду не берем. По дороге деревни бывают, приезжаем, расходимся по избам, там кормят. Мы входим довольно живо, но, если не пускают, тогда вламываемся в разные избы, не в одну же, иначе же они с голоду умрут. Просим, но довольно приказательным тоном. В этот раз не заходим.
Выехали под вечер. Полутора суток без ночевки. Небо начало уже сереть. Лесок, за нами поляна. Я немного прикорнул около костерка, устал, рука болит. Справа жарко, слева холодно. Темень.
Всех поднимаем. Немного перехватил, у каждого с собой что-то есть. Теперь уже галопом по дороге разъезженной, разбитой. Все грязные. Какой-то возик чуть не смели, он успел свернуть. Если бы не отъехал, кто-нибудь мог бы и заехать, народ же несдержанный.
Подъезжаем к городу. Стены деревянные, не очень высокие, бывают и повыше. Башни угловые и над воротами. Ворота закрыты, моста нет. На другом берегу кто-то стоит. Ров небольшой, наполнен водой, берега не обрисовываются. Достаточный, чтобы пока на коне переплывает, подстрелить. Кричим: "Спускай!" Тот тоже что-то кричит. Мои разбредаться начали, я кричу: "К мосту!" Кто-то ворчит: "Моста-то нет". Кто-то достал стяг, он достаточно красивый: голубого цвета, на нем белый ангел с мечом. Правда, тот быстро промок. С той стороны спустили мост, открыли ворота, мы заехали внутрь. Нас много, мы даже все на мосту не поместились. Мост - просто деревянная платформа, спускается на цепях. Катушки крутят мужчины. Кто-то выезжает впереди, я к нему подъезжаю.
- Вас сколько?
- Семьдесят пять.
Он смотрит на меня пристально. На коне, высокий, доспехи разукрашенные, на пластинах резьба, плащ красный (мой синий), шлем тоже украшен. Это - воевода.
"Войск нет", - я говорю, потом спрашиваю: - "Где пруссы?" Он говорит: "Сейчас дождь, они в лагере". Я спрашиваю: "Сколько у нас копий?"
- Моих три сотни.
- А их сколько?
- Около пяти.
- Не больше?
- Скорее больше, мы точно не знаем.
- Еще люди будут?
- Нет.
Потом мы молчим какое-то время. Разговор на площади перед съездом. Мои люди начинают постепенно растекаться по окрестным домам. Я кричу: "Не расходиться!" Они удивленно смотрят.
- Город мы удержим, - говорит он.
- Еще бы, нас почти столько же.
Потом я подъезжаю к какому-то молодому, хорошо одетому, но не так, как я, то есть чуть победнее.
- Где лагерь?
- По ту сторону, - он отвечает. - Почти открытый.
Вместе подъезжаем к воеводе.
- Надо выводить людей.
- Нас меньше.
- Зато они спят, - молодой говорит, хлопает по мечу, - мы сильнее.
- Нас разобьют, - старший говорит. Ему лет 35-40.
Сзади еще один подъезжает, довольно старый.
- Свен, надо вылазку сделать, - обращается к старшему.
- Нельзя.
- Мы его разобьем, - молодой говорит, смеясь, - нас почти полтыщи.
Старший говорит:
- Четыре сотни.
Подъезжает еще один, говорит:
- Этого хватит.
Дождь еще сильнее льет, все закоченели.
- Нельзя в такую погоду, - старший говорит. Я ему отвечаю:
- Сейчас и надо.
- Нет, стоим в городе, нельзя.
Я начинаю явно злиться.
- Мы должны сохранить рать, - это он говорит. Я:
- А землю?
- Будем ждать помощи, мы здесь засохнем.
- Скорее размякнем, - отвечает третий. Все немного посмеялись.
- Людей я не выведу, - старший.
- Тогда выведу я, - я говорю.
- Я старше.
- Я не в твоем подчинении.
- Не смей.
Молодой говорит:
- Я тоже. Он берется за меч.
- Бунт!
- Войска все же надо вывести.
- Кто выйдет, будет казнен.
Я разворачиваюсь, быстро отъезжаю, подъезжаю к своим. Они в кучку собрались. Говорю: "По коням". Те трое тоже разъехались. Старший приказал закрыть ворота, но, правда, не закрыли. Две сотни вышли, я вывел третью. Построили квадратами. Объехали их, оказалось, что все сотни неполные, часть осталась внутри крепости. Единогласно выбрали начальником пожилого товарища. Обращались к нему "Сельд". Он нас разделил на две части. Я не в его части. Со мной этот молодой. Мы должны были обойти город справа, а они пошли слева. Потом мы подъехали к своим, когда мы подъехали, подняли стяг. Это должно было быть сигналом, что готовы. В лесу увидели тоже стяг поднятым. Потом понеслось.
На их несчастье на лагерь налетели с двух сторон. Он был не укреплен. Они все выскочили из шатров. Подрубаем шатры, они запутываются под дождем. Вопли, крики, лязг... их было больше, чем мы ожидали. Думали быстро покончить, а пришлось возиться довольно долго. Самое неприятное, что к ним еще народ подъехал, перемешались. Отличались по одежде: у них доспехи и шлемы другие. Они были не при полном вооружении. Мечи у них больше, широкие, щиты круглые, деревянные, кожей обтянутые, пластинками укреплены в виде солнышка, топориками все пользуются. Четко определяем, свой или не свой. Своих в основном знаем по крикам. Крик слышно плохо: дождь, гроза, все звенит, звон оружия. Мой отряд оказался ближе к лесу. Спокойно громим лагерь, но спокойного разграбления не получилось. Сотню, которая была со мной, оттеснили к лесу. Мы галопом, они за нами, мы сильно оторвались. В лесу я своих успел построить. Они на нас налетели, а на копья неприятно налетать, мы их с двух сторон и взяли. Получилось избиение младенцев. Копья долго не выдерживали, но главное было сделано.
Пока мы с этим разбирались, другие громили лагерь. Это было уже почти ночью. Весь день был приличный ливень, все мокро до нитки. Пленных до какого-то времени не брали, пока было массовое сопротивление, но, когда разгром был явно виден, начали подбирать. Тяжелораненых собирали легкораненые. Постепенно возвращаемся в город. Мы заключительными идем. Осмотрели, прочесали лагерь. Их, пленных, впереди провели.
Когда я въезжаю в город, вижу следующую картину: как начальник дерется с молодым, который тоже сотенник, как я, на мечах. Народ вокруг молча смотрит. Дерутся, я подъезжаю, спешиваюсь. Смотрим на это все. Это считается нормально, но вообще между чиновниками не принято так выяснять отношения, особенно в момент несения полномочий. Но это логично, или он должен был нас всех пересажать, либо мы. Он сотенника ранил, мы разошлись по домам, которые нам любезно предоставили местные жители. Спали довольно долго, ве