Виктор Гюго. Последний день приговоренного к смерти

---------------------------------------------------------------------------- Перевод Н.Касаткиной Собрание сочинений в 6 томах. т. 1. М.: Правда, 1988. OCR Бычков М.Н.---------------------------------------------------------------------------- Первому изданию этого произведения, вышедшему без имени автора, былипредпосланы только нижеследующие строки: "Есть всего две возможности истолковать появление этой книги: либо всамом деле существовала пачка пожелтевших листков бумаги разного формата, накоторых были записаны последние мысли несчастного страдальца; либо нашелсятакой человек, мечтатель, изучающий жизнь в интересах искусства, философ,поэт, словом, человек, который увлекся этой мыслью, или, вернее, эта мысль,однажды придя ему в голову, настолько, увлекла его, что он мог избавиться отнее, лишь изложив ее в книге. Пусть читатель остановится на том из двух объяснений, которое емубольше по вкусу". Как явствует из этих строк, в момент выхода книги автор не считалнужным до конца высказать свою мысль. Он предпочел выждать, чтобы ее поняли,и выяснить, поймут ли ее. Ее поняли. И теперь автор считает своевременным,раскрыть ту политическую и социальную идею, которую он хотел довести досознания общества а доступной и невинной форме литературного произведения.Итак, он заявляет, или, вернее, открыто признает, что Последний деньприговоренного к смерти - это прямое или косвенное, считайте, как хотите,ходатайство об отмене смертной казни. Цель его - и он хотел бы, чтобыпотомство, если только оно остановит свое внимание на такой малости, так ивосприняло это произведение, - цель его не защита какого-то одногоопределенного преступника, что не так уж сложно осуществить от случая кслучаю; нет, это общее ходатайство о всех осужденных настоящих и будущих, навсе времена; это коренной вопрос человеческого права, поднятый иотстаиваемый во весь голос перед обществом, как перед высшим кассационнымсудом; это грозная преграда, abhorrescere a sanguine {Ужас перед кровью(лат.).}, воздвигнутая навеки перед всеми судебными процессами; этострашная, роковая проблема, которая скрыта в недрах каждого смертногоприговора, под тройным слоем трескучего, кровожадного красноречиякоролевских прислужников; это, повторяю, проблема жизни и смерти, открытая,обнаженная, очищенная от мишуры звонких прокурорских фраз, вынесенная наяркий свет, помещенная там, где ее следует рассматривать, в ее подлиннойжуткой среде - не в зале суда, а на эшафоте, не у судьи, а у палача. Вот какова была цель автора. И если будущее покажет, что он достиг ее,на что он не смеет надеяться, то иного венца, иной славы ему не нужно. Итак, он заявляет и повторяет, что его роль - роль ходатая за всехвозможных подсудимых, виновных или невинных, перед всеми судами исудилищами, перед всеми присяжными, перед всеми вершителями правосудия.Книга эта обращена ко всем, кто судит. И для того, чтобы ходатайствосоответствовало по масштабам самой проблеме, автор писал Последний деньприговоренного к смерти так, чтобы в нем не было ничего случайного,частного, исключительного, относительного, изменяемого, эпизодического,анекдотического, никаких фактов, собственных имен, он ограничился (еслиможно назвать это ограничением) защитой первого попавшегося приговоренного ксмерти, казненного в первый попавшийся день, за первое попавшеесяпреступление. И он счастлив, если одним только орудием своего слова емуудалось проникнуть в защищенное тройной броней сердце судейского чиновника исердце это начало кровоточить. Счастлив, если он сделал милосердными тех,кто считает себя справедливыми. Счастлив, если ему выпала удача подоболочкой судьи откопать человека! Три года тому назад, когда эта книга вышла в свет, некоторые люди нашлинужным оспаривать авторство основной идеи. Одни ссылались на какое-тоанглийское, другие на американское произведение. Странная фантазия искатьпервоисточники невесть где и доказывать, что ручеек, протекающий вдоль вашейулицы, питается водами Нила. Увы! Ни английские, ни американские, никитайские труды тут ни при чем. Не из книг вынес автор основную мысльПриговоренного к смерти, не в его обычае ходить за мыслями так далеко, онвзял ее там, где все вы могли ее взять, где она и напрашивалась, быть может,у вас (ибо кто мысленно не сочинял или не продумывал Последний деньприговоренного?) - попросту на Гревской площади. Проходя однажды по роковойплощади, он подобрал эту мысль в луже крови, под кровавыми обрубками сгильотины. И с тех пор всякий раз, как после зловещего четверга в кассационномсуде по Парижу во всеуслышание объявлялся смертный приговор, всякий раз, какавтор слышал у себя под окнами хриплые крики глашатаев, собиравшие зрителейна Гревскую площадь, - мучительная мысль возвращалась к нему, захватывалаего целиком, напоминала ему о жандармах, о палачах, о черни, час за часомрисовала ему предсмертные муки страдальца - вот сейчас его исповедуют,сейчас ему стригут волосы, связывают руки, - побуждала скромного поэтавысказать все это обществу, которое спокойно занимается своими делами, покатворится такое чудовищное злодеяние; торопила, толкала его, не давала емупокоя; если он сочинял стихи, все та же мысль изгоняла их из сознания иубивала в зародыше, мешала всем его занятиям, вторгалась повсюду,преследовала, осаждала его, держала в плену. Это была пытка, настоящаяпытка, она начиналась с рассветом и длилась, как и терзания несчастногомученика, вплоть до четырех часов. И только когда погребальный бой часовоповещал, что страдалец ponens caput expiravif {Склонив голову, испустил дух(лат.).}, автор мог перевести дух и обратить мысли на что-то другое. Инаконец как-то, кажется на следующий день после казни Ульбаха, он сел писатьнастоящую книгу. После этого точно бремя свалилось с его плеч. Когда теперьсовершается одно из этих общественных преступлений, именуемых исполнениемсудебного приговора, совесть говорит ему, что он больше не являетсясоучастником; на своем челе он уже не ощущает той капли крови с Гревскойплощади, которая падает на головы всех, кого объединяет данный общественныйстрой. Однако этого недостаточно. Хорошо умыть руки, но важнее сделать так,чтобы не проливалась человеческая кровь. И в самом деле, разве есть цель лучше, выше, достойней, чем эта -добиться отмены смертной казни? Поэтому автор всей душой присоединяется кстремлениям и стараниям благородных людей всех наций, уже много летприлагающих все силы к тому, чтобы свалить виселичные столбы - единственныеустои, не свергнутые даже революциями. И он счастлив, что при немощи своейможет все-таки глубже всадить топор в надрез, семьдесят лет назад сделанныйБеккариа в старой виселице, столько веков возвышающейся над христианскиммиром. Мы только что сказали, что эшафот - единственное сооружение, которое неразрушают революции. В самом деле, революциям редко удается не пролитьчеловеческой крови; их назначение - очистить общество, подрезать его ветви иверхушку, и им трудно обойтись без такого орудия очистки, как смертнаяказнь. Однако, на наш взгляд, из всех революций наиболее достойна и способнаотменить смертную казнь была Июльская революция. Казалось бы, именно этомусамому гуманному из народных движений современности скорее всего присталоупразднить варварскую карательную систему Людовика XI, Ришелье и Робеспьераи поставить во главе законов неприкосновенность человеческой жизни. 1830 годвправе был сломать нож гильотины 1793 года. Был момент, когда мы на это надеялись. В августе 1830 года в воздухечувствовались великодушные, благодетельные веяния, общество было проникнутодухом просвещения и гуманности, сердца так и раскрывались навстречу светломубудущему, и нам казалось, что смертная казнь будет отменена непременно,немедленно, по молчаливому, единодушному соглашению, как пережиток всегодурного, что мешало нам жить. Народ устроил потешные огни из лоскутьевстарого режима. Этот лоскут был кровавый. Мы решили, что он попал в однукучу с остальными и тоже сожжен. В течение нескольких недель мы доверчивоуповали, что в будущем и жизнь и свобода станут неприкосновенны. И в самом деле, не далее как через два месяца была сделана попыткапретворить в действительность чудесную утопию Цезаря Бонесана и облечь ее взаконную форму. К несчастью, попытка была неловкой, неумелой, пожалуйнеискренней, и преследовала отнюдь не общий интерес. Всем памятно, как в октябре 1830 года палата, несколько дней назадотклонившая предложение похоронить прах Наполеона под Колонной, дружнопринялась вопить и стенать. На обсуждение был поставлен вопрос о смертнойказни - ниже мы поясним, в какой связи; и тут вдруг, словно по волшебству,сердца законодателей преисполнились милосердия. Все наперебой брали слово,вопияли, воздевали руки к небу. Смертная казнь! Боже, что за ужас!Какой-нибудь генеральный прокурор, поседевший в красной судейской мантии,всю жизнь питавшийся хлебом, смоченным в крови жертв своих обвинительныхречей, вдруг строил жалостливую мину и клялся всеми святыми, что он ярыйпротивник гильотины. В течение двух дней трибуну осаждали слезливые болтуны.Это были сплошные сетования, елейные вздохи, скорбные псалмы, и Superflumina Babylonis {"На реках Вавилонских" (лат.) - начальные слова 136-гопсалма.}, и Stabat Mater dolorosa {"Мать скорбящая стояла" (лат.) -начальные слова католического гимна.}, целая симфония в миноре с хором,исполненная оркестром ораторов, украшающих передние скамьи палаты иразливающихся соловьями в дни важных заседаний. Кто басил, кто тянулфистулой. Ничего не было забыто. Все получилось как нельзя болеемелодраматично и чувствительно. Вечернее заседание было особенно слащаво идушещипательно, точь-в-точь пятый акт из пьесы Лашоссе. Простодушная публиканичего не понимала и только умилялась до слез {В наши намерения не входитогульно осмеивать все, что говорилось по этому поводу в палате. Кое-кем былисказаны прекрасные, поистине благородные слова. Мы вместе со всемирукоплескали строгой, простой речи г-на де Лафайета и построенной совершеннов ином роде блистательной импровизации г-на Вильмена. (Прим. автора.).}. О чем же шла речь? Об отмене смертной казни? И да, и нет. Вот как было дело. Четыре светских человека, вполне корректных и благовоспитанных, из тех,с кем встречаешься в гостиных и обмениваешься несколькими учтивыми словами,итак, четыре таких человека предприняли в высших политических сферах дерзкуюпопытку, которая по Бэкону квалифицируется как "преступление", а поМакиавелли как "предприятие". Так или иначе, закон, одинаково неумолимый длявсех, карает это смертью. И вот четверо несчастных оказались пленникамизакона, заключенными под пышные своды Венсенского замка, под охраной трехсоттрехцветных кокард. Как тут быть? Какой найти выход? Сами понимаете, нельзяже четырех человек, как вы и я, четырех человек из общества, отправить наГревскую площадь, в телеге, унизительно связанными грубой веревкой, спиной кспине с тем служителем закона, которого и назвать-то зазорно. Если бы ещенашлась гильотина из красного дерева! Ничего не поделаешь! Придется отменить смертную казнь! И палатаначинает действовать. Припомните, господа, что вчера еще вы считали отмену смертной казниутопическими и теоретическими бреднями, безумной фантазией. Припомните, чтоне раз уже делалась попытка привлечь ваше внимание к позорной телеге, ктолстым веревкам и к гнусной ярко-красной машине. Странно, что все этиотвратительные атрибуты только теперь бросились вам в глаза. Э! Что там докапываться! Не ради тебя же, народ, отменяем мы смертнуюказнь, а ради нас самих, депутатов, - ведь каждый из нас может статьминистром! Мы не хотим, чтобы машина Гильотена покусилась на высшие классы.Мы предпочитаем сломать ее. Тем лучше, если это пойдет на пользу иостальным, но мы-то думали только о себе. Дворец Укалегона в огне. Надотушить пожар. Надо немедленно упразднить палача и подчистить уголовныйкодекс. Вот каким образом примесь личных соображений извращает и марает лучшиеобщественные начинания. Это черная прожилка в белом мраморе; она тянетсяповсюду и каждый миг обнаруживается под резцом. В результате статую надоделать заново. Излишне заявлять здесь, что мы не принадлежим к числу тех, кто требовалказни четырех министров. После того, как несчастных арестовали, негодующеевозмущение их преступной попыткой сменилось у нас, как и у всех, глубокойжалостью. Мы вспомнили, какие предрассудки привиты некоторым из нихвоспитанием, как слабо развит ум их главаря, тупого, неисправимого фанатика,уцелевшего от заговоров 1804 года, раньше времени поседевшего в темноте исырости государственных казематов; вспомнили, какие обязательства неизбежноналагало на всех занимаемое ими положение, как трудно, даже невозможно, былоудержаться на крутом спуске, по которому монархия собственными стараниямистремительно катилась с 8 августа 1829 года, какое влияние имела личностькороля, - это обстоятельство мы до тех пор недостаточно принимали в расчет,- а главное, вспомнили, с каким достоинством держался один из заговорщиков,прикрывая им, точно пурпурной мантией, общее несчастье. Мы принадлежим кчислу тех, кто искренне желал им сохранения жизни и готов был приложить кэтому все усилия. Если бы случилось невероятное и для них на Гревскойплощади был воздвигнут эшафот, мы не сомневаемся, - а если это заблуждение,то нам хочется сохранить его, - мы не сомневаемся, что произошел бы мятеж, иэшафот был бы свергнут, и автор настоящих строк принял бы участие в этомправедном мятеже. Ибо надо также сказать, что эшафот, воздвигаемый во времяобщественно-политических кризисов, самый отвратительный, самый вредоносный,самый пагубный из всех эшафотов, и его надо упразднить во что бы то нистало. Такого рода гильотина пускает корни в мостовой и в скором времени даетповсеместно ростки. Во время революции остерегайтесь снести первую голову. Она разжигает внароде жажду крови. Итак, мы лично были вполне солидарны с теми, кто хотел спасти четырехминистров, солидарны со всех точек зрения, как с гуманистической, так и сполитической. Только мы бы предпочли, чтобы палата воспользовалась другимслучаем для отмены смертной казни. Если бы эту долгожданную отмену выдвинули не ради четырех министров,скатившихся из Тюильрийского дворца в Венсенский замок, а ради первоговстречного разбойника с большой дороги, ради одного из тех отверженных,которых вы даже не замечаете при встрече на улице, с которыми вы неразговариваете, боясь, как бы не запачкаться от их мимолетногоприкосновения; ради одного из тех горемык, которые все свое нищенскоедетство месили босыми ногами уличную грязь, дрогли зимой у парапетанабережных, грелись под отдушинами кухни того самого г-на Вефура, у котороговы обедаете; в кои-то веки откапывали корочку хлеба из мусорной ямы иобтирали ее, прежде чем съесть; по целым дням ковыряли гвоздем в сточнойканаве в надежде найти медяк; не знали других развлечений, кроме двухдаровых зрелищ: королевских празднеств и казней на Гревской площади; радиодного из тех обездоленных, которых голод толкает на воровство, а воровствона все прочее; тех пасынков общества, которые в двенадцать лет спознаются стюрьмой, в восемнадцать - с каторгой, в сорок - с эшафотом; одного из техобойденных судьбой, которых учение и труд могли бы сделать порядочными,честными, полезными людьми, а вы, не зная, как от них избавиться,сбрасываете их, как бесполезный груз, то в красный муравейник Тулона, то вбезмолвную обитель Кламара, отнимаете у них жизнь, лишив их свободы, - вот,если бы ради одного из них вы предложили отменить смертную казнь, о! тогдаваше собрание было бы поистине достойным, почтенным, благородным ивеличавым. Со времен Тридентских отцов церкви, пригласивших еретиков навселенский собор во имя милосердия господня, per viscera Dei, в надеждеобратить их, quoniam sancta sy nodus sperat haereticorum conversionem{Потому что священный собор надеется на обращение еретиков (лат.).}, ни однособрание не явило бы миру зрелища более доблестного, возвышенного ичеловеколюбивого. Тем, кто поистине силен и поистине велик, всегда подобалозаботиться о слабых и малых. Как прекрасно было бы собрание браминов,берущих под свою защиту интересы париев! А интересы париев - это интересынарода. Если бы вы отменили смертную казнь для блага народа, а не потому,что тут задеты вы сами, это был бы не только политический акт, но и большоеобщественное; дело. А теперь это нельзя назвать даже политическим актом, потому что выпытались отменить смертную казнь не ради самой отмены, а для того, чтобыспасти четырех незадачливых министров, пойманных с поличным при попыткесовершить государственный переворот! И что же получилось? Так как вы были неискренни, к вам отнеслись снедоверием. Увидев, что его хотят обмануть, народ принял в штыки всеначинание в целом и - как это ни удивительно - встал на защиту смертнойказни, хотя все ее бремя полностью падает на него. Ваша собственнаянеосмотрительность привела к этому. Подойдя к делу окольным, не прямымпутем, вы надолго набросили на него тень. Вы разыграли комедию. И ееосвистали. Однако некоторые по доброте своей приняли этот фарс всерьез. Сейчас жепосле пресловутого заседания министр юстиции, человек прямодушный, отдалпрокурорам - приказ не приводить в исполнение смертных приговоров, отсрочивих на неопределенный срок. По всей видимости, это был серьезный шаг.Противники смертной казни вздохнули с облегчением. Но их иллюзии быстрорассеялись. Суд над министрами закончился. Не знаю? к чему их присудили. Во всякомслучае жизнь сохранили всем четверым. Крепость Гам была признана золотойсерединой между смертью и свободой. После того как все это было улажено, угосударственных деятелей, стоящих у власти, исчез всякий страх, а вместе сострахом испарились и человеколюбивые порывы. Вопрос об отмене смертной казнибольше не поднимался; и поскольку он утратил остроту, утопия снова сталаутопией, теория - теорией, фантазия - фантазией. А между тем в тюрьмах так и осталось несколько осужденных из числапростых смертных: несчастные уже месяцев пять-шесть гуляли по тюремномудвору, дышали свежим воздухом, окончательно успокоившись, считая, что имдарована жизнь, принимая отсрочку за помилование. Но не тут-то было. Правду сказать, палач сильно перетрусил. Услышав в тот знаменательныйдень разговоры законодателей о человеколюбии, гуманности, прогрессе, онрешил, что дело его плохо, и скрылся, забился под свою гильотину. Ему сталоне по себе на ярком июльском солнце, как ночной птице - при свете дня. Онстарался не напоминать о себе, сидел притаясь, не подавая признаков жизни,заткнув уши, боясь дышать. Целых полгода его не было видно. Но мало-помалуон успокоился в своей норе. Прислушался к тому, что делается в палате, ибольше не услышал ни упоминаний своего имени, ни тех громких, звучных слов,которые так напугали его. Прекратились словесные упражнения на тему Опреступлениях и наказаниях, палата занималась совсем другими, куда болееважными общественными делами - прокладкой проселочной дороги, субсидиейКомической опере или кровопусканием в сто тысяч франков из апоплектическогополуторамиллиардного бюджета. О нем, о головорезе, не вспоминал большеникто. Увидев это, он окончательно успокоился, высунул из норы голову иогляделся; потом сделал один шаг, второй, совеем как мышь в какой-то избасен Лафонтена, потом осмелел, вылез из-под помоста, вскочил на него ипринялся чинить, исправлять, начищать до блеска, оглаживать все сооружение,пускать в ход, смазывать салом старый заржавевший механизм, совсем пришедшийв негодность от бездействия; а затем обернулся, наугад, в первой попавшейсятюрьме схватил за волосы одного из тех несчастных, которые рассчитывали, чтоим дарована жизнь, втащил его к себе, раздел, связал, скрутил, и - казнивозобновились как ни в чем не бывало. Этому страшно поверить, но это правда. Да, многострадальным узникам дали отсрочку в полгода и тем самым ни зачто ни про что усугубили их муки, вселив в них надежду на жизнь; а потом,без всякого основания, безо всякой необходимости, так, здорово живешь, водно прекрасное утро отсрочку отменили и хладнокровно бросили этихнесчастных под нож. Скажите на милость, чем нам мешали эти люди? Господибоже! Неужто во Франции не хватит воздуха на всех? Чтобы ни с того ни с сего какой-то чиновнишка из министерства юстициивстал со стула и сказал: "Что ж! Никто больше не заикается об отменесмертной казни. Пора пускать в ход гильотину!" - для этого надо, чтобысердце человека стало вдруг сердцем зверя. Следует подчеркнуть, что никогда в самом процессе казни не наблюдалосьтакой жестокости, как после июльской отсрочки. Никогда Гревская трагедия необставлялась так омерзительно и не доказывала с большей наглядностью всюгнусность смертной казни. Этот усугубленный ужас по справедливости лежит насовести людей, восстановивших кровавый закон. Пусть сами казнятся делом руксвоих. Поделом им. Приведем два-три примера зверского, безбожного отношения кприговоренным, хотя бы для того, чтобы расстроить нервы супругам королевскихпрокуроров. Женщина зачастую играет роль совести. В конце сентября прошлого года на юге Франции - точно мы не можемуказать ни место, ни день казни, ни имя приговоренного, но если самый фактбудет оспариваться, мы беремся все это установить, - помнится, дело было вПамье, - итак, в конце сентября в тюрьму к одному заключенному, спокойноигравшему в карты, явились с заявлением, что через два часа он долженумереть; человека охватила дрожь - полгода о нем не вспоминали, и он считал,что страшная кара миновала его; его обстригли, обрили, связали, исповедали,затем посадили на телегу и с четырьмя жандармами по бокам повезли сквозьтолпу зевак на место казни. До сих пор все шло, как обычно, как полагается.Около эшафота палач принял страдальца из рук священника, втащил его напомост, привязал к доске, - говоря языком каторги, "заложил в печь", - испустил нож. Тяжелый железный треугольник с трудом сдвинулся с места,ежесекундно застревая, пополз вниз и - вот где начинается настоящий ужас -не убил, а только поранил несчастного. Услышав его отчаянный крик, палачрастерялся, поднял нож и опустил снова. Нож вторично вонзился в шеюмученика, но не перерубил ее. К воплям несчастного присоединились крикитолпы. Палач опять подтянул нож кверху, рассчитывая, что третий ударокажется успешным. Ничуть не бывало. Кровь в третий раз хлынула из шеиприговоренного, но голова не отлетела. Короче говоря - пять раз поднимался иопускался нож, пять раз вонзался в шею приговоренного, и после каждого удараприговоренный испускал отчаянный вопль, дергал все еще не снесенной головойи молил о пощаде! Народ, не стерпев этого издевательства, принялсязабрасывать палача камнями. Палач соскочил с помоста и спрятался за лошадьмижандармов. Но это еще не все. Осужденный, увидев, что он на эшафоте один,насколько мог поднялся с доски и, стоя так, страшный, залитый кровью,поддерживая наполовину отрубленную голову, которая свешивалась ему на плечо,чуть слышным голосом умолял отвязать его. Толпа, исполнившись сострадания,собралась было оттеснить жандармов и спасти страдальца, пять разпретерпевшего смертную казнь, но в этот миг подручный палача, малый летдвадцати, поднялся на эшафот, велел приговоренному лечь ничком, чтобыудобнее было отвязать его, а сам, воспользовавшись доверчивостью умирающего,вскочил ему на спину и принялся неумело перерезать остаток шеи чем-то вродекухонного ножа. Это не выдумка. Этому были очевидцы. Да. Согласно закону при казни обязан был присутствовать судья. Емудостаточно было сделать знак, чтобы положить этому конец. Что же делал,забившись в угол кареты, этот человек, пока зверски резали другого человека?Что делал судья, призванный карать убийц, пока среди бела дня, у него наглазах, под самыми окошками его кареты совершалось убийство? И такого судью не предали суду! Не предали суду и палача! И никто неподумал произвести следствие по поводу такого чудовищного, попирающего всезаконы, издевательства над священной личностью создания божия! В семнадцатом веке, при Ришелье и Кристофе Фуке, когда был в силеварварский уголовный кодекс и когда маркиза де Шале казнил в Нанте неумелыйсолдат, нанесший ему вместо одного удара шпагой тридцать четыре удара{Лапорт говорит, что двадцать два, но Обери утверждает, что тридцать четыре.Де Шале кричал до двадцатого удара. (Прим. автора.)} бочарным топором, - этовсе-таки показалось незаконным парижскому парламенту, ввиду чего былонаряжено следствие, и хотя Ришелье остался безнаказанным, как безнаказаннымостался и Кристоф Фуке, солдат все-таки был наказан. Конечно, этонесправедливость, но в основе ее заложено зерно правосудия. Тут же ни намекана правосудие. Дело было после июльского переворота, в эпоху прогресса исмягчения нравов, через год после громогласных ламентаций палаты по поводусмертной казни. И что же! Это событие прошло совершенно незамеченным!Парижские газеты забыли о нем, как о незначительном эпизоде. Никто необеспокоился. Выяснили только, что гильотина была умышленно испорченакем-то, кто хотел подставить ножку палачу, а именно одним из его подручных.Палач выгнал его, а он придумал такую месть. Итак, это была просто милая шутка. Дальше. Три месяца назад в Дижоне казнили женщину. (Женщину!) И на этот размеханизм доктора Гильотена действовал неисправно. Голова не была отрубленасразу. Тогда подручные палача ухватили женщину за ноги, и, под отчаянныевопли несчастной, до тех пор дергали и тянули, пока не оторвали голову оттуловища. У нас в Париже возвращаются времена тайных казней. После июльских днейиз страха, из трусости уже не решаются рубить головы публично, на Гревскойплощади, и поэтому придумали такой выход. Недавно из Бисетра взяли человека,приговоренного к смерти, если не ошибаюсь, некоего Дезандрие; его впихнули вкакой-то ящик на двух колесах, закрытый наглухо, запертый на замки и засовы;затем, с жандармом впереди и жандармом позади, без огласки и без сборищдоставили поклажу к пустынной заставе Сен-Жак. Дело происходило в восемьутра, едва светало, но на месте уже ждала только что поставленная гильотина,а публику составляли с десяток мальчишек, взгромоздившихся на груды камней иглазевших на невиданную машину. Приговоренного вытащили из повозки и, не давему опомниться, поспешно, постыдно, тайком, отрубили ему голову. И этоименуется открытым и торжественным актом высшей справедливости! Гнусноеиздевательство! Что же прислужники короля понимают под словом цивилизация? До чего мыдошли? Правосудие сведено к махинациям и уловкам! Закон изворачивается, какумеет! Неслыханное дело. Очевидно, приговоренный к смерти представляет собой опасность, разобщество старается разделаться с ним исподтишка. Однако будем справедливы:казнь не была полностью сохранена в тайне. С утра на парижских перекрестках,как обычно, продавали листки со смертным приговором, громко зазываяпокупателей. Значит, есть люди, которые живут с их продажи. Вы слышите?Преступление, совершенное каким-нибудь несчастливцем, понесенная им кара,его страдания, его предсмертные муки превращаются в товар, в печатнуюбумажку, которую продают за медяк. Можно ли представить себе что-нибудьстрашнее этих монет, протравленных кровью? И кто же те, что их собирают? Но довольно фактов. С избытком довольно. Разве все они не ужасны? Какиедоводы можете вы после этого выставить в защиту смертной казни? Мы задаем этот вопрос не для красного словца; мы ждем на него ответа;мы задаем его криминалистам, а не болтунам-литераторам. Мы знаем, что естьлюди, для которых преимущество смертной казни, как любая другая тема, служитповодом для упражнения в блестящих парадоксах. Есть и такие, что стоят горойза смертную казнь из ненависти к ее противникам. Для них это только вопрослитературной полемики, вопрос определенных имен и лиц. Это попростузавистники, в которых хорошие законоведы, как и большие художники, никогдане терпят недостатка. У Филанджиери всегда найдется свой Джузеппе Гриппа, уМикеланджело - свой Торреджани, у Корнеля - свой Скюдери. Но мы обращаемся не к ним, а к законникам в подлинном значении этогослова, к софистам, к умникам, к почитателям смертной казни, видящим в нейкрасоту, человеколюбие, благородство. Выслушаем их доводы. С точки зрения тех, кто судит и осуждает, смертная казнь необходима.Прежде всего потому, что надо изъять из человеческого общества того, кто уженанес ему вред и может наносить в дальнейшем. Но для этого достаточно ипожизненного заключения. К чему же смерть? Вы говорите, что из тюрьмы можнобежать? Сторожите получше. Если вы не доверяете прочности решеток, как вырешаетесь заводить зверинцы? Палач ни к чему там, где довольно и тюремщика. Нам возразят, что общество должно мстить, должно карать. Ни в коемслучае. Мстить может отдельный человек, карать может бог. Общество же занимает промежуточную ступень. Кара - выше его, месть -ниже. Ни такое возвышенное, ни такое низменное дело ему не пристало; егообязанность не "карать, чтобы отомстить", а воспитывать, чтобы исправить.Измените в таком духе формулу криминалистов, и мы поймем и поддержим ее. Остается третий и последний довод - пресловутая теория примера. Надопоказать пример! Надо внушить страх, наглядно показав, какая участь ждеттех, кто вздумал бы подражать преступникам. Вот почти дословно то, что навсе лады повторяется во всех обвинительных речах всех пятисот судов Франции.Так вот! Прежде всего мы отрицаем самую идею примера. Мы отрицаем, чтозрелище казни оказывает то действие, какого от него ожидают. Оно играетотнюдь не назидательную, а развращающую роль, оно убивает в народе жалость,а следовательно, и все добрые чувства. Мы могли бы привести множестводоказательств, если бы не боялись перегрузить наше изложение. Упомянем лишьоб одном факте, потому что он имел место совсем недавно, ровно десять днейназад, 5 марта, в последний день карнавала. В Сен-Поле толпа масок затеялахоровод вокруг гильотины, еще не остывшей после казни некоего поджигателяЛуи Камю. Вот и показывайте пример! Разгульный карнавал открыто смеется надвами! Но если, наперекор действительности, вы все еще цепляетесь за своюзакоснелую теорию устрашающего примера, так уж будьте последовательны в делеустрашения, возродите XVI век, возродите весь арсенал пыток, возродите иФариначчи и заплечных дел мастеров, возродите виселицу, колесо, костер,дыбу, отрезайте уши, четвертуйте, заживо закапывайте людей в яму, бросайте вкипящий котел, откройте на всех парижских перекрестках, наряду с витринамилавок, витрину страшных трофеев палача, куда постоянно будет поставлятьсясвежее мясо. Возродите Монфокон, его шестнадцать столбов на подпорах изнетесаного камня, его подвалы, полные костей, его брусья, крюки, цепи,остатки скелетов, меловой холм, загаженный воронами, все разновидностивиселиц и трупный запах, который разносится по всему Тампльскому предместью,когда ветер дует с северо-востока. Возродите в исконном виде эту гигантскуювотчину парижского палача. Вот уж поистине всем примерам пример! Вот вамсмертная казнь, разработанная до тонкости. Вот вам система пыток со всемидолжными градациями. Вот ужас, устрашающий по-настоящему. Или же последуйте английскому образцу. В Англии, стране торговой,захваченного на побережье близ Дувра контрабандиста вешают для примера и дляпримера же оставляют на виселице; но, дабы труп не пострадал от переменпогоды, его обертывают в холст, просмоленный для прочности. Вот этокоммерческая сметка! В какой другой стране придумают смолить повешенных? Однако тут все-таки есть подобие логики. Это наиболее гуманное решениетеории устрашающего примера. Но вы-то, неужели вы всерьез думаете о примере, тайком перерезая горлокакому-нибудь горемыке в самом безлюдном закоулке внешних бульваров? Пускайуж на Гревской площади, среди белого дня; но у заставы Сен-Жак! И в восемьчасов утра! Кто там проходит? Кто там бывает? Кому известно, что высобрались убивать там человека? И для кого это может быть примером?Очевидно, для деревьев на бульваре. Неужели вы сами не замечаете, что совершаете публичные казни крадучись,прячась ото всех? Неужели вы не сознаете, что вам страшно и стыдно творитьтакое дело? Что ваш лепет Discite justitiam moniti {"Учитесь блюстисправедливость" (лат.) - 620-й стих 6-й песни "Энеиды" Вергилия: "Непрезирайте богов и учитесь блюсти справедливость!".} смешно слушать, что всущности вы смущены, растеряны, сбиты с толку, не убеждены в своей правоте,'заражены общим сомнением, рубите головы по привычке и сами не понимаете,зачем это делаете? Неужели вы не чувствуете в глубине души, что вамиутрачена общественная и нравственная оценка той кровавой миссии, которуюпредшественники ваши, судьи былых времен, осуществляли с невозмутимоспокойной совестью? Неужели вы по ночам не чаще их ворочаетесь в постели?Те, что раньше вас выносили смертный приговор, были уверены в правоте,справедливости и благодетельности этого приговора. Жувенель дез Юрсенпочитал себя судьей; Эли де Торет почитал себя судьей; Лобардемон, Ла Рейни,Лафемас, и те почитали себя судьями; а у вас, в тайниках души, нетуверенности, что вы не убийцы! Вы сменили Гревскую площадь на заставу Сен-Жак, толпу - на уединение,ясный день - на предрассветную мглу. Вы делаете свое дело, и руки у васдрожат. Вы прячетесь - посмейте это отрицать! Итак, все доводы в пользу смертной казни уничтожены, все умствованияпрокуроров сведены к нулю. Весь сор обвинительных речей обращен в пепел ивыметен вон. В свете логики мгновенно рассеиваются все ложные заключения.Так пусть же королевские прислужники не смеют больше требовать от нас, какот присяжных, от нас, как от людей, вынесения смертных приговоров,медоточивыми голосами заклиная нас во имя безопасности общества, во имяторжества правосудия и ради устрашающего примера. Все это красоты риторики -мыльные пузыри и больше ничего! Достаточно проткнуть их булавкой, и онилопнут в один миг. Под всем этим слащавым красноречием кроется черствость,варварская жестокость, желание выслужиться, необходимость отработать своежалование. Замолчите, царедворцы! Под бархатной лапкой судьи чувствуютсякогти палача. Нельзя хладнокровно говорить о том, что такое королевский прокурор поуголовным делам. Это человек, который зарабатывает себе на жизнь тем, чтоотправляет других людей на смерть. Это штатный поставщик эшафота. И в то жевремя это господин, притязающий на образование и литературный слог, аглавное, на ораторское красноречие, умеющий к случаю, перед тем какпотребовать смертного приговора, ввернуть латинскую цитату, жаждущийпроизвести впечатление и потешить свое жалкое самолюбие там, где для другихрешается вопрос жизни; у него есть свои классические образцы, своинедосягаемые идеалы, для него Белар и Маршанжи то же, что для иного поэтаРасин или Буало. Он склоняет судебные прения в сторону гильотины, такова егороль, его должность. Обвинительная речь для него - литературное упражнение,он расцвечивает ее метафорами, уснащает цитатами, заботясь о том, чтобыпленить публику, а главное дам. У него в запасе имеется набор пошлостей,которые воспринимаются неискушенными провинциалами как новинка, он щеголяетизысканными ораторскими приемами, манерностью и жеманством. Ему ненавистнапростота и ясность не меньше, чем авторам трагедий, последователям Делиля.Не бойтесь, он не станет называть вещи своими именами. Фи, как это можно!Все понятия, которые в обнаженном виде вас бы покоробили, он умеет ловкозамаскировать эпитетами и прилагательными. Он придает г-ну Сансону вполнепрезентабельный вид. Он окутывает флером нож гильотины, он затушевываетпомост, он обвивает гирляндами красноречия кровавую корзину. Получаетсяумильно и пристойно. Вообразите себе, как он сидит вечером у себя вкабинете, кропотливо и тщательно подготовляя такую речь, чтобы через полторамесяца после нее был воздвигнут эшафот. Вообразите себе, как он из кожи вонлезет, чтобы подвести голову подсудимого под самую зловещую статьюуголовного кодекса. Вообразите себе, как он перепиливает шею несчастного спомощью негодного закона. Обратите внимание, как он вводит в мешанину изиносказаний и обещаний две-три ядовитые цитатки, чтобы всеми правдами инеправдами выжать из них письменный приговор другому человеку. Не кажется ливам, что под письменным столом, в темном уголке у его ног сидит на корточкахпалач, и он, время от времени, останавливаясь, говорит палачу, как хозяинпрожорливому псу: - Погоди! Погоди! Получишь свою кость! Впрочем, не исключено, что в частной жи