Не дойде вин до граници Гриша зробит з ньего блин!
И вдруг на середину выходит наш солидный начхоз — Василий Логвинович Капранов. — А ну, давай «барыню»! — кричит он Тихоновскому и как топнет, как поплывет, да подскочит. Телогрейку сбросил, улыбается, подмаргивает и даже вприсядку сумел! — Вот это сила! — подсмеиваются партизаны, а Капранов будто забыл, что у него склады пусты. Руки в боки, гуляет по кругу и подпевает: «Чоботы, чоботы вы мои! Наробили хлопоты вы мени, гоп, гоп. »
Навстречу Капранову вылетела как птица наша лучшая плясунья — медсестра взвода Авксентьева — Нонна Погуляйло. Это черниговская восемнадцатилетняя красавица. Тут начхозу уж никак нельзя ударить лицом в грязь. «Гоп, гоп! » — уже не поет, а рявкает почтенный Василий Логвинович, и сапоги его так и мелькают перед изумленными партизанами.
Федоров, улыбаясь, стоит в кругу, а комиссар Дружинин кричит ему на ухо: — Смотри, Алексей Федорович, какие таланты у нас в лесу хранятся!
Услышали бы тогда оккупанты наше веселье — испугались бы, пожалуй, не меньше, чем смелой операции.
Трое суток отряд простоял здесь на отдыхе, празднуя первое тепло. Тут нам ничто пока не угрожало. Но партизаны спокойной жизни не искали: командование наметило маршрут. За три дня разведка обернулась и доставила нужные сведения. Колонна оставила уютный, ласковый лес.
Позднее мы узнали, что этот лес прозван Соловьиным. Уж не мы ли те соловьи?..
В РОДНОМ СЕЛЕ
В один прекрасный день понадобилось пойти на разведку в село Машево — место, где я родился и прожил детство.
День на самом деле был прекрасный: ночная гроза освежила землю. С восходом солнца сильнее запахли цветы и травы. Весело пели на разные голоса птицы. Дышалось привольно, шагалось легко.
|
|
Мы втроем вышли из лагеря, расправив грудь пошире, невольно любуясь окружающим нас привольем. Конечно, так свободно шли недолго. Пришлось согнуться и вспомнить: мы сейчас не хозяева на родной земле.
Остановились на опушке. Вот перед нами освещенное солнцем поле. Дальше за полем, на косогоре, видно хорошо знакомое мне кладбище. Над, ним высятся старые вербы. За вербами подымаются большие, окружающие церковь липы, а за липами и церковью — село.
Я не мог оторвать глаз от кладбища. Узнал склонившуюся вербу — под ней похоронили в 1917 году мою мать, Степаниду Митрофановну. Целыми днями просиживал я тут. Ходили со мной на могилу и младшие сестры. Дома нам жизни не было: там хозяйничала злая мачеха. А когда умерла бабушка Анисья, за ней — дед, нам стало совсем худо.
Ох, памятна мне эта верба! Под ее тенью прошло такое тяжелое детство, что впору было и сейчас слезу уронить. И нынче на сердце было тяжело: каково смотреть на родные места и сознавать, что не можешь свободно ходить по ним.
Товарищи окликнули меня из-за кустов. Я не сразу сообразил, о чем они говорили. В поле появились люди. Бугристый даже рассердился:
— Что на тебя столбняк нашел?
У Васи Кузнецова душа была почувствительнее. Он не стал ругаться, а только подозвал меня и подал свой, недавно взятый с гитлеровского полковника бинокль.
— Посмотри-ка, — сказал он, — получше! Кто тут из твоих земляков подходящий?
Я начал разглядывать пришедших на огороды людей. Это всё были женщины и как будто — незнакомые. Но я увидел шедшего за конем мужчину. Друг детства — Алеша Головач!
|
|
— Всё! Кого надо, того и нашел! Сидите пока тут.
Я добрался до подводы, оставленной Алешей в тени кустов близ огорода. На ней нашел бутыль с холодным квасом. Тут же лежал платок с хлебом, огурцами и куском сала. «Хорошо живешь, Алеша», — подумал я, прикладываясь к горлышку. По дороге в Машево мы пили воду из луж. Я отпил из Алешиной бутыли несколько глотков, но больше ничего не тронул: полагал, что он и сам мне последнее отдаст.
Вот приближается мой друг. Маленькая лошаденка еле тащит соху. Алеша не видит меня — согнулся, надулся, крепко сжимает ручки своего дореволюционного орудия — помогает коняшке. Подходит все ближе. А мне даже интересно: где он эту музейную штуку откопал. Неужели сам сделал?
Как ни странно — первой заметила меня лошадь. Тогда увидел меня и Алексей. Не подошел, не окликнул, вытащил соху из борозды, счистил босой ногой глину и погнал лошадь дальше.
В чем дело? Я оглянулся — поблизости никого нет. Снова глянул на Алексея: лицо бледное, руки дрожат, лошадь погоняет зло и растерянно. Так вот что! — испугался. Конечно же — испугался меня! Не видел никогда с бородой. Мог и не узнать.
Я, не вылезая из-за укрытия, тихонько окликнул его:
— Алеш! Не узнал? Подойди на минутку! Не поворачиваясь ко мне, он буркнул:
— Чего вам тут?
— Что ж ты старого друга не помнишь? Артозеева не узнаешь?
Тогда Алексей все с таким же постным лицом подошел и остановился метрах в пяти.
— А-а-а. Артозеев. Чего ты тут? Есть приказ коменданта — задерживать подозрительных. Так что. Да что тебе тут?
|
|
— Как что? Я — не подозрительный, я — партизан. Мало ли что мне тут нужно. Я — на своей земле, и с земляком, с другом разговариваю. Или ты уже не друг, а фашистский прислужник?
— Прислужник или нет, а имеется приказ. А потому я тебя задержу — и пойдем к старосте, — говорил этот человек, нерешительно приближаясь ко мне. Он состроил подобие улыбки и добавил: — Ты же наш, машевский, тебе ничего не будет! А меня за такой запрещенный разговор расстрелять могут. Идем, что ли? — уговаривал он меня, а сам каким-то пыльным взором косился на лежащий под возом топор.
Возможно, Головач решил, что я пришел и спрятался за возом, чтобы читать ему проповедь, но я уже сообразил, с кем имею дело, и подготовил довод более убедительный. Едва он сунулся к топору, как я навел на него дуло автомата.
Бывший мой друг и бывший советский человек упал на колени. Стал просить прощения, умолять меня идти на все четыре стороны: он мне, мол, зла не желает.
Вся кровь во мне закипела. Но что делать? Фашисты часто расстреливали на дорогах, в полях и в лесу мирных граждан, а потом объявляли, что это — дело рук «партизанских бандитов». Рассчитайся я с этим жалким подлецом пулей — работающие кругом женщины узнали бы только одно: явился из леса неизвестный партизан и среди бела дня убил мирно трудившегося гражданина.
Пришлось сдержаться.
— Мы еще встретимся, — сказал я ему, — еще поговорим, доведем разговор до конца!
Я приполз к ожидавшим меня ребятам не солоно хлебавши и довольно расстроенный.
— Вот тебе и «друг детства»! — поздравили они. Я только рукой махнул: что теперь говорить! Меня послали не на встречу с друзьями. Надо думать о разведке.В этот день в родном селе мне решительно не везло.
Едва мы углубились немного в лес, чтобы на свободе обсудить положение, как услышали треск сучьев. Оставив товарищей, я пошел посмотреть, кто это.
Сразу за просекой, на поляне, увидел согнувшуюся женщину. Она собирала ягоды. Пригляделся. Это была Пелагея Надольная, одна из ближних соседок наших на селе. Решил подойти:
— Здравствуйте, Пелагея Ивановна!
Надольная подняла голову, уронила от неожиданности корзину. Я рассмеялся:
— Что вы испугались? Своих не узнаете?
— А вы кто?
— Сергея Семеновича. Артозеева сын. Не признали?
А-а-а, Сергеевич. — будто обрадовалась она. — А я испугалась. Вырвалась на минутку ягод набрать и бегу домой. Полиция-то в лес ходить не разрешает. Чтобы народ не связывался с вами, с партизанами.— Кто же у вас тут в полиции за главного?
— Головченко да Гецевич. Они рассказывали, что в лесу есть банды, которые убивают всякого, кто им попадается. А тут у нас неподалеку овощехранилище большое строится, так туда все ящики с патронами и минами возят. У нас теперь ужас, как строго стало. Так что нам тут быть нельзя. Уж вы извините.
Она подобрала свою корзину и степенно пошла от меня в сторону дороги Машево — Углы.
— Ну, прощайте, — сказала она. — Вы за мной, пожалуйста, не ходите. Я по шляху пойду. А там теперь — машина за машиной и все с солдатами. Вам там быть никак нельзя.
С этими словами она скрылась за кустом.
Опять нехорошо вышло. Но. я расхохотался: по глупости ли проболталась Надольная или схитрила, но ведь она мне дала весьма важные сведения. Нет, уходить нельзя. Надо узнать подробности.
Решили обождать до вечера. Возможно, что женщины пойдут с поля, удастся среди них найти более смелую собеседницу.
Чтобы удобнее было завязать разговор, я решил залечь у дороги к селу и окликнуть кого-либо из знакомых, когда они пойдут с работы. Все же сказывалось, что я не был здесь несколько лет: не знал, к кому можно обратиться прямо, без сомнений.
Когда стало заходить солнце, мы обошли поле и по известной мне тропе проникли в лес. Я оставил ребят в глубине, а сам спрятался у дороги. Мимо меня по двое — трое шли землячки. Я не решался их остановить, памятуя мои первые неудачи.
Вереницу женщин замыкали девушки. Среди них я узнал тех, кого помнил девчонками: Машу Пурыгину, Веру Коноваленко.
Но не стал их окликать, а просто высунулся из своего укрытия: что будет, когда они меня заметят? И тут произошло нечто такое, после чего я уже никогда не верил тем, кто меня «не узнавал».
Маша бросилась ко мне. За ней — другие. Не только узнали, но сразу поняли, кто я такой.
— Господи ты, боже мой! — сказала Маша. И заплакала. — Георгий Сергеевич! Сколько времени мы мечтаем — хоть бы до нас партизаны заглянули! Ведь сил нет никаких терпеть. Неужели нам мстители народные не помогут?..
Тут еще две девушки заплакали.
Я, признаться, обрадовался этим слезам, даже облегченно вздохнул: девушки одним только выражением горя стали мне близки.
Конечно, они перебивали друг друга и подсказывали одна другой, но это мне и нравилось: мне все казалось более достоверным оттого, что они с одинаковым жаром поддерживали друг друга. Впрочем, в достоверности их рассказа, к несчастью, не могло быть сомнений. Все было слишком похоже на бесчинства, происходившие на оккупированной земле вокруг.
— Третьего дня на село с «овощехранилища» приехали гитлеровские офицеры. Захотели посмотреть на молодежное гулянье. По приказу полиции собрали нас всех, заставили петь, плясать. А как наступила ночь, закрыли всех в амбар за «нарушение правил». Офицеры дали команду и, вместе с пьяными полицаями, начали обстреливать амбар.
Девушки рассказали об издевательствах, которые терпел народ от фашистов и их прислужников, но подробно сообщить что-либо ценное мне, как разведчику, не смогли.
Прощаясь, я дал им листовки и велел никому не рассказывать о нашей встрече. Они даже обиделись:
— Ой, что вы, Георгий Сергеевич! Мы же вас еще раньше видели, когда вы мимо домика лесника проходили. Так мы же никому, никому!.. Даже друг другу сказать боялись. А сами думаем: «Вот хорошо! Пришли партизаны. Может, наши мучители-полицаи хоть немного уймутся. »
Едва расстался с девушками, на просеке показалось стадо. Я решил подождать, глянуть, кто его гонит.
И на этот раз удача. За скотиной брел старый учитель машевской школы — Фотий Лазаревич Поправко. Он шел, прихрамывая, крепко задумавшись. Босой, в белых крестьянских портах, в серой, подпоясанной веревкой рубахе. На плече — грабли. В левой руке — узелок и пастушеский кнут. По лицу видно: невеселую он думает думу.
Как же он обрадовался, когда я окликнул, его! Подскочил, будто молодой, заволновался.
— Ах, вот как хорошо! Вот та-ак! — услышал я его любимую присказку. — Хорошо-о, люблю! — Фотий Лазаревич имел обыкновение приговаривать так на уроках, когда ему верно отвечали, и вообще когда слышал и видел то, что ему было приятно. Дальше старик мне сказал как ни в чем не бывало:
— Ты тут стой. Жди! Я скотину загоню, потом вернусь. хм. поискать одну коровушку. Забрела, мол, где-то тут. А мы ее тут и привяжем. Вот и выйдет, что надо искать. Вот видишь как, а? — Хорошо? — Хорошо! Он сам спрашивал и отвечал, видимо, очень довольный. Глаза его заблестели, морщины осветила хитрющая улыбка.
Я помог ему привязать корову в глубине ельника, и старик погнал стадо дальше, приговаривая любимые слова. Я даже по спине его видел, как ему не терпится вернуться, и тоже очень довольный остался ждать.
Когда Фотий Лазаревич возвратился — обнял меня и по русскому обычаю три раза поцеловал в щеки. Потом по-деловому осведомился:
— Ну, а где твои молодцы? — Видно, старый учитель решил, что я — командир отряда и за моей спиной стоит целое войско.
Я повел его к товарищам, чтобы поговорить всем вместе. Их он тоже по очереди обнял и одобрительно, по-отцовски, похлопал по плечам. Против ожидания Фотий Лазаревич не поразился, что нас так мало: удивительно толковый был человек.
Нам пришлось рассказать старому учителю о партизанской жизни.
— Вот как! Хорошо!.. Люблю. — говорил старик. Он как-то умел повторять это на разные лады, и каждый раз присказка звучала с новым смыслом. Он задавал столько вопросов, что казалось, не мы, а он — разведчик. Мы рассказывали, что могли, а он только жмурился от удовольствия и приговаривал:
Все равно Россия победит! Много к нам любителей совалось. Будет тут и Гитлеру крышка!
Мы начали рассказывать об ожидании второго фронта, но старик сердито перебил:
— Мягко стелют, жестко спать! — почти закричал он. — Им невыгодно, чтобы Россия пала; невыгодно, чтобы победила. И нам от них спасения не нужно! Они за него потом такую ноту предъявят, что впору будет снова воевать. Своими силами возьмем. Наша армия, наш народ — победа будет наша!
Фотий Лазаревич нисколько не торопился домой. Видимо, давно ни с кем не говорил по душам. Пришлось его прервать. Конечно, на досуге не мешает и самим в международной политике разобраться, но досуга не было.
Мы спросили Фотия Лазаревича о том, что нас интересует, и получили довольно четкие ответы:
«Овощехранилище» — это склад боеприпасов. Со дня на день в Машево должны прибыть из Новгорода-Северского фашистские солдаты. Сколько — неизвестно, но, судя по тому, какое жилье готовят полицаи, — не меньше роты. Новгород-северский комендант — Пауль Пальм создает «национальный русский батальон» для борьбы с партизанами. Туда зачисляют бывших кулаков и добровольно сдавшихся в плен. В Семеновке тоже строится склад и авторемонтные мастерские.
Что касается жизни в селе, учитель подтвердил все, рассказанное девушками, и добавил, что машевской полицией руководит какой-то пришлый националист, которого Фотий Лазаревич не знал, а я — тем более. Ближайшими подручными рыжего были: Крючков, Коноваленко, Сержан, Коваленко и другие известные мне лица. Они стреляли во время вечернего обхода в мирных жителей за то, что те задерживались на улице.
Мы попросили учителя идти: от греха подальше. Близился час обхода.
Ему очень не хотелось с нами прощаться. Мы обещали дать о себе знать и доложить о нем командованию как о верном связном.
Можно было уходить и нам. Однако нам уже известно, что полицаи делают обход по четыре-пять человек и на пути их следования лежит мост через реку Рванец.
Нас — трое, до моста дойти нетрудно. Впрочем, если б полицаев оказалось и больше — для партизан это не страшно.
Пробрались к мостику огородами. Я сел у самого берега, под ольховым кустом: Положил автомат диском на край моста, укрылся ветвями. Ребята устроились с другой стороны.
Сначала мы слышали голоса шумевшей у качелей молодежи. Там, видно, уже пошли в ход наши листовки. Потом мимо нас проходили торопившиеся по домам односельчане. Некоторые шли с мельницы — несли тяжелые мешки с мукой и задыхались от быстрой ходьбы, но шага не сбавляли.
Было начало одиннадцатого. У качелей послышался грубый окрик —
«Р-расходись! Что за сборище? » И снова тихо. Вот и расходиться уже некому. Только поет соловей да насмешливо квакают не подчиняющиеся «общественному порядку» лягушки.
Медленным, спокойным шагом шли к мосту полицаи в сознании своей власти, в уверенности, что уже никого не встретят в ночной темноте. Когда они подошли поближе, я увидел, что они беспечно повесили автоматы прикладами вверх, и услышал такой разговор:
— Сегодня Надольная собирала в лесу ягоды, а к ней подходит здоровый обормот с черной бородой: бандит-партизан из здешних Артозеевых.
— Ну и что? Грозил?
— Будто бы только поздоровался да велел никому не рассказывать.
— Куда двинулся?
— По просеке на Курилки.
— Ты знаешь эту просеку? Она удобная. Если он там ходит, можно сделать засаду, схватить живьем.
— Да, хорошо бы его ухватить. Особенно потому.
С этими словами полицаи вступили на мостик. Они были на расстоянии метра от меня. Я нажал спусковой крючок.
Полицаи упали. Один хотел отцепить от пояса гранату, да руки отказывались служить. Другой, обалдев от неожиданной боли, хрипел:
— Господа, что вы. Мы же полицаи. Охраняем.
В селе наши выстрелы переполоха не произвели. Народ привык к стрельбе в этот час. Мы забрали у полицаев документы. При одном оказалось командировочное удостоверение за подписью бургомистра Орловского. Из этой бумажки мы узнали, что полицай имел разрешение на семнадцатидневный отпуск для поездки в Сумскую область к родным. Но мы ему выписали другую командировку: вместе со всей компанией он отправился ко дну речки Рванец.
ГРУППА «КОМСОМОЛКА»
Бабушка Дарья торговала семечками, сушеными грибами, а иногда и конфетами кустарного производства. Она, как партизан, жила на ногах. Ходила из Новозыбкова в Гомель, Унечу, Стародуб, — куда только ей было по силам. По дороге заглядывала на наши заставы и наделяла народ своим товаром и новостями. Старушка получала задания и в срок приносила донесения. Путешествия ее всегда протекали благополучно, потому что у бабушки Дарьи был на руках очень веский документ: пропуск, выданный новозыбковским комендантом.
— Бабуся, как же вы получили такую бумагу? — интересовались партизаны. — Зачем вам дали ее?
— А чтобы к вам ходить, родимые. — простодушно отвечала на такие вопросы бабушка. При этом она каждый раз добавляла, что ей обязательно надо дойти до самых главных командиров: есть очень серьезное поручение.
— А нам не доверяете?
— Отчего ж не доверять? — удивлялась она. — Только мне приказано до главного — так исполнять надо.
— Кем же приказано? Уж не Комендантом ли? — смеялись ребята.
— Не самим, а вроде того. — отвечала бабушка.
Когда об этой настоятельной просьбе доложили Федорову и доставили бабусю в штаб, оказалось, что она говорила правду. Поручение было не от коменданта, а «вроде того» — от начальника паспортного стола, желавшего связаться с партизанами. Этим начальником, по словам бабушки Дарьи, была «очень хорошая девушка Маруся».
Через наших связных и подпольщиков начали Марусю проверять. Кое-что было поручено выяснить и мне. Вот что я доложил командиру на основании собранных мною сведений.
Маруся Третьяк, член комсомола, бывшая студентка Новозыбковского педагогического института, служит начальником паспортного стола. Знает немецкий язык. Пользуется доверием.
До настоящего времени выдала 67 паспортов нашим окруженцам и беженцам из лагерей военнопленных. Снабжает жителей Новозыбкова служебными пропусками. Запутала учет населения города, благодаря чему жены красноармейцев и командиров Красной Армии получали продовольственные карточки наравне с работающими на немцев. Действует не одна: является командиром группы девушек под названием «Комсомолка».
Федоров поручил мне связаться с Марусей.
Согласно приказу вместе со мной пошли два знавших эту девушку местных человека: некие Василий и Борис. Оба вчера еще служащие новозыбковской железнодорожной станции, работавшие на оккупантов. С грехом пополам они выполнили задание — взорвали бетонный водосток на линии Гомель — Новозыбков, и теперь стали как бы партизанами.
Не очень-то нравилось мне их общество, и главным образом потому, что не я вел их, а они — меня. Здешних мест я не знал; им же был известен каждый кустик. Угодно или нет, а я должен шагать за ними, как баран на веревочке.
Состояние напряженное. Что на уме у моих новых товарищей? Да и можно ли их товарищами считать? Взорвали водосток только вчера, ничем себя больше не показали. Доверять им или нет? Не нравилось мне, что они очень много расспрашивают о нашей жизни.
Я думал о том, что не имею права на легковерие, что партизанская бдительность обязывает меня быть настороже. Но чрезмерная подозрительность может отпугнуть хороших людей. Ведь часто человек становится гораздо лучше именно оттого, что чувствует доверие. Эти мысли мешали мне сосредоточиться, думать о задании, о деле.
Позднее, с опытом, у меня появился какой-то особый «нюх» и разобраться в человеке мне уже не стоило больших усилий. Но тогда, помнится, всю дорогу я только и ломал себе голову загадками, на которые не мог ответить.
Моим спутникам я, конечно, о своих сомнениях не говорил. Даже рассказал им в ответ на их вопросы о таких доблестных делах партизан, что и сам развеселился. Так и шли.
Дело уже близилось к рассвету, когда мы подошли к месту встречи с Марусей, — в сосновую рощу близ военного городка. Роща небольшая. Если бы нас обнаружили — спастись трудно. Залегли в гущу молодняка. Маруся должна прийти вечером. Ждать долго.
Закусили выданными нам в хозчасти продуктами. Борис предложил по очереди поспать. Но никому из нас не спалось и не лежалось. Сюда доносился городской шум. По лесу, рядом с нами ходили женщины и дети, собирая шишки. Время тянулось томительно.
О чем мы только не переговорили, лежа целый день в кустарнике! Уже перестали рассуждать о войне, углубились в воспоминания молодости: кто где родился да как рос, когда женился. Перебирали друг друга по косточкам. И как ни странно, именно во время этой, будто бы легкой беседы меня перестала тревожить мысль, доверять ли Василию и Борису. Понял, чем они жили, с какими думами к нам пришли.
Вот уже шесть вечера. На небе собрались грозовые тучи, спряталось солнце. Загремел гром, и полил крупный дождь. Молния освещала каждую ветку на сосне и каждый дом в городе. Кругом все притихло — людей стало не слышно, только одна природа шумела: молотил дождь по земле да гремел гром в небесах.
Мы тоже лежали тихо. Только изредка кляли грозу. Не воды мы испугались, боялись, что девушки не решатся выйти к нам в такую погоду. Ведь на улицах ни души — сразу привлекут внимание.
На счастье, часам к семи ветер разогнал тучи. Посветлело, будто второй раз на дню настало утро. Снова кругом зашевелились, заговорили люди. Это были те же женщины и дети, которые собирали шишки и, видимо, схоронились неподалеку от дождя.
Из города идет прямо на нас группа девчат. Босиком, на плечах грабли, в руках корзины и мешки. Шумят, веселятся, будто козочки подскакивая на ходу, и беспечно смеются. Я взял бинокль и, разглядев легкомысленную компанию, сказал Василию:
— Надо получше замаскироваться или переползти на другое место. Девчонки сорвут нам встречу.
Василий попросил у меня бинокль, взглянул и ухмыльнулся:
— Так это наша группа и есть! Впереди — Маруся, за ней Люба, потом, кажется, Катя. и еще две, — этих не знаю.
Василий высунулся из-за кустарника и помахал шапкой. Девушки побежали еще шибче и юркнули к нам в молодняк; вот так конспирация!.. Лишь позднее я понял, что чем проще и свободнее себя ведешь, тем меньше вызываешь подозрений. Но в тот раз возмутился ужасно. Однако сдержался. Девушкам не сказал ничего.
Василий познакомил нас очень торжественно, а сам представился так:
— Я теперь уже не немецкий служащий, а партизан!
Но девушки не обратили на его слова никакого внимания, а упорно разглядывали меня. Они не спускали глаз с моей черной бороды, которая им казалась настоящим партизанским документом.
Одна сказала:
— Прямо себе не верю. Уж как мы ждали!
Она смутилась и покраснела. Лицо горело от радости. Она была порывистой, шустрой, любопытной. В глазах блестела смелость, а с губ не сходила улыбка. Казалось, дай только задание — вскочит и побежит. Настоящая комсомолка!
Это и была Маруся Третьяк. Подружки ее — тоже бойкие девчата. Вся группа — пять человек: помощник начальника паспортного стола — Люба, бухгалтер Катя и Вера с Аней — уборщицы в немецком общежитии. И эти девочки ворочали в городе большими делами, спасли десятки жизней советских патриотов!.. Они радовались мне и не догадывались, как, глядя на них, радуюсь я, как горжусь ими, их делами!
Заметно было, что комсомолки к встрече готовились. Маруся оказалась неплохо информированной об интересующих наше командование делах. Без запинки на память привела цифры: в Новозыбкове 7 тысяч немцев. В городе формируются прибывшие из Гомеля стрелковые части. Имеют: 8 танков, 32 орудия, 69 минометов, пулеметы и т. д. На днях части отправляются на фронт — в сторону Брянска. В скором времени прибытие новых сил противника как будто не ожидается.
Маруся рассказала и о том, что делается в ближайших населенных пунктах: в Злынке — большой немецкий госпиталь для выздоравливающих; оттуда их снова посылают на фронт. Настроение у многих солдат неважное. Известны случаи симуляции и членовредительства.
Пока Маруся рассказывала, девушки аккуратно выложили на разостланное ими полотенце жареную рыбу, масло, яйца, хлеб и выставили. литр чистого спирта. Они считали, что партизаны обязательно должны быть голодны, а если начнут есть-то обязательно должны пить. А что же пить партизанам, если не спирт? Мы посмеялись над их представлениями о партизанских аппетитах. От спирта наотрез отказались. Затем я передал им наши листовки. Девушки обрадовались.
— Все вручим точно! — сказала Катя. — Русские — русским, а немецкие — немцам. Вера с Аней в общежитие снесут и повсюду их разложат.
Маруся только кивала головой: мол готова выполнить любое поручение. А показавшаяся мне тише других Аня вдруг покраснела и выпалила:
— Мы помним, мы — комсомолки! Если кто из нас провалится, — ни одна подруга не выдаст. Верно, девчата?
— Ничего эти турки от нас не добьются! — подтвердила Вера, да так просто и весело, будто речь шла о гулянье, а не о тюрьме и пытках.
Я дал Марусе личное задание: достать для нас пять немецких паспортов и семь чистых бланков па пропуска, заверенных комендантом.
— Как вам передать? — только спросила она. Мы уговорились о дне и часе встречи и наметили «почтовый ящик» — под пнем груши-дичка.
Пора было прощаться. Девчата быстро начали собирать шишки, за которыми будто бы приходили, и одна за другой выбирались из сосняка. Вскоре они скрылись с наших глаз.
Уже настолько стемнело, что и нам можно было двигаться в путь.
Обратно я шагал куда веселее: тридцать километров за десять показались. Девушки-то какие деловые! А разведчик тогда и живет, когда кругом находит своих людей, выполняет свою нелегкую работу заодно с народом. Я пришел в хорошее настроение; вспомнил песню «Молодая гвардия», потом другие, и сам не заметил, как начал распевать одну за другой. На душе было легко и чисто. Мои новые товарищи сперва посмеялись тому, что я так развеселился, но потом и сами начали потихоньку подтягивать. До лагеря мы дошли скоро.
Начальник разведки Новиков принял мой рапорт, по назначенный мною для встречи день отклонил: документы, заказанные Марусе, нужны были срочно. В ту же ночь мы отправились обратно. В случае, если почтовый ящик под пнем окажется пуст, я должен был найти способ вызвать Марусю.
На рассвете у пня дикой груши, конечно, никого не было, и я был уверен, что и под пнем ничего нет. Но молодец Маруся, честное слово! Нас уже дожидался пакет, а в нем — все нужные документы. Кроме них, была еще и записка:
«В городе тревога. У немцев паника. У солдат под одеялами и в тумбочках обнаружены партизанские листовки. Одна оказалась у коменданта в кармане шинели. Проводят массовую проверку граждан. Разогнали базар. Выход из города воспрещен — еле пробралась: спасибо знакомому полицаю. Для борьбы с партизанами коменданту обещана поддержка Гомеля: два полка. Из сел на подкрепление будут сгонять полицаев. Между Гомелем и Унечей поставлено на дежурство два бронепоезда. Карательные части пойдут по двум направлениям: на вас и в Брянские леса. Больше ничего пока узнать не удалось. При первой возможности донесение дополню, но вам лучше сюда не приходить и вообще уйти временно подальше. Когда вернетесь — ищите мою почту тут же. Мы будем работать и ждать вас. Передайте пламенный комсомольский привет партизанам и обкому партии.
Комсомолка».
Мы положили в пенек новую пачку листовок и номер газеты «Комсомольская правда» с первомайским приказом Наркома Обороны товарища Сталина.
Наше командование, предупрежденное о планах карателей, приняло свои меры. Мы ушли из этого леса. А когда, спустя некоторое время, вернулись — наша разведка снова связалась с Марусей. Ее подпольная группа еще не раз исполняла наши поручения точно и в срок.
На встречи с девушками ходили другие партизаны — мне больше не довелось повидать славных комсомолок. Но когда вспоминаю о них, мне почему-то кажется, что мы встречались не один раз, и всегда они были веселы, смелы и готовы рисковать своей молодой жизнью за наше общее дело.
МАДЬЯР МИША
Однажды после боя у нас в лагере появилось новое, необычное лицо. Интересно, наверно, было поглядеть со стороны на этого человека, когда он сидел среди нашего брата у костра. Смуглый, черноволосый, с тонким носом с горбинкой — сразу видно, что не русский и не украинец.
Попал он к нам в отряд не совсем обычным путем.
При разгроме полицейского гарнизона в Гуте Студенецкой в числе прочих документов нами было захвачено распоряжение немецкого майора. В нем говорилось, что полицейские части должны перейти в подчинение командира мадьярского батальона Кемери, штаб которого прибудет в село Ивановку.
Проверили. Действительно — там только что расположились сотни две мадьяр, да и полицаев не меньше, будя по всему, все это на наши головы. Командование решило карателей не дожидаться.
На рассвете три наши роты окружили Ивановку и застали противника врасплох. Мы так стремительно опрокинули посты и влетели на деревенскую улицу, что мадьяры не успели даже одеться.
Какой-то усатый офицер выскочил из хаты босой, в одних кальсонах и побежал по селу Слобода. Многие, в чем были, попрятались по сараям, чердакам и погребам. — Другие пытались скрыться под женской одеждой — напяливали на себя платки и шубейки колхозниц.
Несмотря на растерянность, охватившую карателей в первые минуты, они все же опомнились и кинулись обороняться. Бой получился серьезный: у противника немало станковых и ручных пулеметов, автоматы почти у каждого солдата. Мы начали нести потери.
Но произошла неожиданность: мадьярский пулеметчик, поставленный на оборону штаба, встретил бежавших к нему по тревоге на помощь солдат. огнем. Сцену эту наблюдали только те наши бойцы, которые вели бой в непосредственной близости к штабной хате. Поэтому, когда все уже было кончено и победа осталась за нами, с мадьярским пулеметчиком, повернувшим оружие против фашистов, наши партизаны обошлись довольно сурово. Его сочли уцелевшим по недоразумению и. как бы это сказать? Ну, словом, сунули ему сгоряча пару тумаков.
Пулеметчик сразу завоевал симпатии тем, что нисколько не обиделся на это. Он так и сказал, что считает подобный прием неизбежным делом. Свидетели происшествия у штабной хаты доложили командиру о поступке мадьяра; была дана команда «знакомство» отставить, и мадьяр покинул Ивановку в наших рядах.
Первый день после боя было не до него. Мы потеряли в этой операции одиннадцать человек и среди них всеми любимого и уважаемого командира первой роты — Сидора Романовича Громенко.
Многочасовой бой, похороны товарищей — все это заставило нас разойтись по землянкам без всякого интереса к судьбе мадьяра. У нас было кому им заняться в штабе.
По вот прошло несколько дней, и мы стали знакомиться с перебежчиком по-настоящему.
Это был очень общительный, даже восторженный человек лет сорока пяти. Он охотно поверял каждому партизану историю того, как решил перейти на нашу сторону, как трудно было заставить себя стрелять по своим, но, что делать, это необходимо, — он давно понял, на чьей стороне правда. При этом мадьярский пулеметчик с такой страстью доказывал нашу правоту, а тем самым и свою, что невольно становилось смешно: получалось, что он агитирует нас за. партизан!
Миша, как его вскоре стали все называть, знал немного русский язык. Нещадно коверкая слова, дополняя их жестами, он рассказывал, как его народ ненавидит Хорти, как мадьяр силой заставляют воевать за Гитлера и как плохо живется трудовому народу на его родине. Сам Миша был, уж не помню точно кто по профессии, кажется, булочник.
Выяснилась интересная подробность Мишиной жизни: оказалось, что он уже бывал в нашей стране. В прошлую войну Миша вместе с чехословаками перешел к русским; потом с чехословацкими частями принимал участие в гражданской войне, но перешел на сторону красных. Он служил в одной части со знаменитым чешским писателем Ярославом Гашеком, автором книги о похождениях бравого солдата Швейка. То и дело Миша говорил, что он сам — наполовину чех, славянин, наш брат по крови. Вообще он любил пышно выражаться, что было для наших ушей непривычно. Он много рассуждал о славянской доблести, верности, о том, что будет драться вместе с нами плечом к плечу, до последнего дыхания.
Среди партизан не было принято употреблять такие сильные выражения, щеголеватые фразы, и мы не умели их принимать всерьез.
Тем не менее слушали с большим интересом Мишины рассказы о жизни в европейских странах: он бывал в Чехословакии, Болгарии, Румынии, Франции. Он в свою очередь жадно расспрашивал бойцов о нашем довоенном житье.
За разговорами у костра настоящим партизаном не станешь. Слушать-то мы Мишу слушали, но признали только тогда, когда проверили в деле. Оказался молодцом. Стойко держался в бою. Только не очень соблюдал законы воинской дисциплины. Но это рядовые партизаны ему прощали. И еще всем пришлось по вкусу, что он прекрасно владел оружием иностранных марок, которого наши бойцы терпеть не могли.
В том же бою, в котором Миша перешел к нам, было захвачено четыре станковых и восемь ручных мадьярских пулеметов. Все радовались трофеям, но никто не проявлял желания получить их. Взять хотя бы меня: еще в Добрянском отряде после неудачных выходов с польским пулеметом я так привязался к своему «дегтярю», что ни на какое другое оружие и смотреть не хотел. Так же и остальные товарищи.
Тут-то Миша и оказался весьма полезным. Он охотно учил пулеметчиков работать с иностранными образцами оружия.
С успехом Миша занимался еще одним важным делом: писал листовки к своим соотечественникам. Он призывал их следовать его примеру, переходить на сторону партизан. Десятки его обращений распространяли наши связные.
Вскоре стал известен приказ Коха, обязывающий немцев вести строжайшее наблюдение за чехами и мадьярами: не ходить в строю впереди них во избежание удара в спину; запрещать отлучаться из части; заподозренных в неблагонадежности — расстреливать без суда.
Наш Миша гордился тем, что внес свою долю в создание духа неблагонадежности у бывших товарищей по оружию. Он был так увлечен своей новой работой, что для большей силы воздействия написал несколько вариантов в стихах. Командование не разделило его поэтических восторгов, и он возвратился к прозе. Правда, после этого Миша со стихами уже не расставался и, чтобы командиру и комиссару было все понятно, сам переводил свои стихи на русский язык. Только он начал сочинять их, так сказать, «для внутреннего употребления». Поклонников его таланта было мало; партизанам больше нравились вирши деда Степана Шуплика — ездового нашего штаба. У деда получалось понятнее, проще, ближе к сердцу. Миша же изъяснял свои чувства в высокопарном стиле, и я даже не запомнил ни одного его произведения, кроме последнего, которое записал и храню до сих пор. Но об этом после.
Итак, мадьяр Миша совершенно освоился с нами, а мы с ним. Он как равный друг и товарищ провоевал вместе с нами всю зиму.