Когда он сел в машину, Эверт легонько потрепал его по щеке.
— А я тут сидел да слушал это поганое радио. Выпуски новостей талдычат про Бернта Лунда и убийство Мари. На какой канал ни переключи. Заполучили-таки свое летнее убийство. Теперь будут за каждым нашим шагом следить.
Свен взялся было за руль, потом обернулся к Эверту:
— Может, ты поведешь?
— Нет.
— Только сейчас. Мне не хочется.
— Подождем, пока ты не сможешь повернуть ключ. Спешить особо некуда.
Свен сидел не шевелясь. Несколько минут. По радио сменяли одна другую попсовые песни, безликие, похожие друг на друга. Он оглянулся на заднее сиденье.
— Торта не хочешь?
Свен потянулся за коробкой с тортом, перетащил ее к себе. За ней лежал пластиковый пакет с винными бутылками. Он водрузил свой праздник на колени.
— Торт «Принцесса». Юнас хотел такой. С двумя розочками. Одна мне, одна ему.
Он развязал ленточку, открыл коробку. Понюхал зеленый марципан.
— Сутки на такой жаре. Давным-давно прокис.
Эверта передернуло от резкой вони, он скривился на прогорклые сливки, отпихнул коробку подальше с коленей Свена и принялся сосредоточенно крутить ручки радиоприемника, переключая с канала на канал.
Одни и те же слова, мантра, во всех выпусках новостей.
Убийство девочки. Побег. Преступник-педофил. Бернт Лунд. Тюрьма Аспсос. Полицейский розыск. Горе. Страх.
— Не могу я больше слушать эту хренотень, не могу! Выключи, Эверт, а?
Свен вытащил из пакета бутылку, повернул этикеткой к себе, прочел, кивнул, открутил крышку.
— Слышь, думаю, мне не повредит немножко.
Он поднес бутылку ко рту, глотнул. Раз, другой, третий.
— Ты понимаешь? Вчера мне исполнилось сорок. Я отпраздновал поездкой в Стренгнес и допросом пожилой женщины, которая нашла в лесу изнасилованную и убитую девочку. Сегодня я поехал сюда, чтобы посмотреть на девочку, узнать, что у нее следы спермы в анусе, что ей втыкали острый предмет во влагалище, я видел ее родителей, убитых горем, рыдающих. Я не понимаю. Ни черта не понимаю. И просто хочу домой.
— Всё, поехали.
Эверт забрал у Свена бутылку, протянул ладонь за крышкой, закрутил ее, положил бутылку себе под ноги.
— Не ты один, Свен. Мы все одинаково разочарованы и беспомощны. Но что толку? Мы обязаны его поймать. Вот и все дела. Обязаны поймать, прежде чем он совершит новое преступление.
Свен завел машину. Осторожно вырулил задним ходом с большой парковки на разворот между Институтом судебной медицины и Каролинской больницей — тесновато, даже сейчас, в пору отпусков, автомобили стояли по-стокгольмски, чуть не впритирку.
— Потому что я знаю, что он за тип, — продолжал Эверт. — Допрашивал его и читал все это дерьмо. Каждую строчку, написанную психологами и судебными психиатрами. Лунд готовится совершить новое насилие. Вопрос только когда. Он уже преступил все границы. И не остановится, пока не будет схвачен либо не покончит самоубийством.
•
Малосрочник искал тень. В прогулочном дворе нет ни деревьев, ни стенок, ни штакетника — негде укрыться, спрятаться от солнца, пот ручьем тек по спине, и большая, покрытая гравием площадка обернулась сухой тучей пыли, клубящейся среди серых каменных стен. Они пытались играть в футбол, две команды по пять человек и пять тысяч в банке, но после ничейного результата в первом тайме пришлось бросить, плечи жгло огнем, каждый вздох причинял боль. Обе команды улеглись за своими воротами и больше не встали. Двое представителей, по одному с каждой стороны, сошлись в центральном кругу, объявили, что готовы продолжить, но, если соперник предпочтет прекратить игру и снимет вызов, возражать не станут. Сконе, один из представителей, вернулся и сел между Хильдингом и Малосрочником.
— Как мы и хотели. Они в полной заднице. Русский еле дышит.
— Хорошо. Хорошо.
— Второй тайм в понедельник. Тогда мы их сделаем. Я, кстати, увеличил ставку. Удвоил. Они же ни хрена играть не умеют.
Хильдинг встрепенулся, беспокойно посмотрел на Малосрочника, принялся ковырять язву на носу. Бекир молчал, Драган тоже.
Малосрочник сплюнул в сухой гравий.
— Вот так номер. Удвоил он. И кто же, мать твою, будет платить, если мы продуем?
— Блин, Срочник, да не продуем мы. У них, блин, даже вратаря нормального нету.
Малосрочник поднял голову, присмотрелся к соперникам на другой стороне площадки, те по-прежнему лежали, пытаясь укрыться от солнца, пожирающего всеобщие силы.
— Да у тебя крыша на хрен поехала, Сконе. Ты видал, как они играли? Вообще хоть что-то видал, а? Мы же, блин, напрочь облажались, и всё тут. Ну да ладно, Сконе. Ладно. Фиг с тобой. Давай! Удваивай гребаную ставку. Но тебе не поздоровится, если мы просрём. Ох не поздоровится. Если выиграем, разделим поровну. Каждому по две штуки. Честно и справедливо.
Сконе упрямо покачал головой, отошел в сторону. Лег животом в пыль, начал отжиматься, считая вслух, чтобы все слышали: десять, двадцать, пятьдесят, сто пятьдесят, двести пятьдесят. Бритый череп, широкий загривок блестели от пота, он стонал, выжимая из себя разочарование, лето и оставшиеся четыре года.
Малосрочник зажмурился. Он долго глядел на солнце, не моргая глядел на яркий свет, потом закрыл глаза, в голове ритмично плясали световые точки, краски, волны, так он делал с детских лет: зажмуришься и мигом исчезнешь.
— Как тот хренов бугай?
Хильдинг вопрос просек, но предпочел бы в него не вдаваться.
— А чё?
— Не видал его сегодня.
— А мне, блин, почем знать.
— Это твоя гребаная работа. Йохум Ланг и Хокан Аксельссон. Новички — твоя гребаная работа, ты должен им разъяснить здешние порядки, мать твою.
— Типа твоего базара с Йохумом?
— Заткнись.
— Какого хрена мне говорить-то? Не буду, особенно после письма Бранко.
Поднялся легкий ветерок. Впервые за много дней. Неожиданно, как по заказу, он обвевал их лица, и ненадолго они забыли про свой разговор. Малосрочник сел, стараясь выжать все возможное из того, что на миг перестало быть беспощадным зноем. Отвернувшись, он увидел его на прогулочной дорожке вдоль бетонной стены — рыжеватый, с бородой, один из двух новичков, тот, которого доставили утром. Малосрочник пристально смотрел на него, следил за каждым его шагом. Вытащил пачку сигарет и зажигалку, закурил. Он глаз не сводил с одинокой фигуры, постепенно раздражаясь, замахал руками.
— Вон он. Аксельссон. Ни один черт на зоне не знает, кто он такой. Сам говорит, что сидит за жестокое обращение. Да пошел он, этот хмыренок даже футбольный мяч обоссать не способен! Насильник он, чтоб я сдох! Нюхом чую, от них воняет, я где хошь этих извращенцев унюхаю.
От неожиданной прохлады Хильдинг ожил. Тоже сел, рядом с Малосрочником, наблюдая за медленной прогулкой Аксельссона.
— Я тут слыхал базар вертухаев. Про нашу зону. Типа мест нет. В каждой гребаной камере по насильнику. Небось потому он и здесь. Им его больше некуда впихнуть.
Малосрочник раздраженно пнул ногой гравий. Белая пыль на фоне голубого неба. Он отшвырнул окурок в белое облако, огонек еще тлел секунду-другую и медленно погас.
— Сконе.
— Да.
— Сюда смотри.
Сконе обернулся к нему:
— Да?
— Тебе задание.
— Чё ты, блин, несешь?
— Тебя вроде ждет шестичасовая увольнительная. Так?
— Так.
— Без конвоя. Так?
— Так.
— Стало быть, ты знаешь, что делать. Разыщешь приговор Аксельссона.
— Да не могу я, блин. У меня другие планы. Шесть жалких часов, а у меня, мать вашу, невеста есть.
Малосрочник расхохотался.
— Забудь про это, Сконе. Идиотам, которые удваивают ставку в футболе после ничейного первого тайма, вякать не полагается.
Он указал на них пальцем, сперва на Сконе, потом на Хильдинга, потом снова на Сконе.
— Хильдинг-Задиринг, ты, будь добр, выясни личный номер Аксельссона, передашь его Сконе, а он, с этим номерком в клюве, использует завтра свою увольнительную, чтобы двинуть в стокгольмский суд и добыть там приговор. И всем по яйцам. Всем по яйцам.
Хильдинг до крови разодрал болячку на носу, долго откашливался, но Малосрочник не дал ему рта раскрыть:
— Никакого базара. За дело.
Леннарт Оскарссон стоял в кабинете у окна, выходящего на прогулочный двор и футбольное поле. Смотрел, как взрослые мужики, которые угрожали, истязали, убивали, лежат на солнце за своими воротами и тяжело дышат. Он узнал Малосрочника и его холуев, видел, как они глядят на Хокана Аксельссона, гуляющего по посыпанной опилками дорожке. Оскарссон беспокойно сглотнул, он предупреждал Бертольссона, нельзя помещать педофила среди обычных заключенных, это наверняка плохо кончится. Он уже видал такое, и только тот, кто не жил в этой странной реальности, мог думать иначе.
Сам же он находился при смерти. С минуты на минуту умрет.
Две его жизни стремительно сокращались. Они как бы истребляли одна другую, пожирали, а не обогащали; два раскрытых объятия, две страсти, две любви — всё вот-вот кончится.
Сейчас Нильс сидел перед ним. Раньше они поддерживали друг друга. Признавали, что нуждаются друг в друге. Потом Нильс предъявил ультиматум.
Леннарт понимал. Дело не в этом. Жить одиноко, быть для кого-то близким, никогда по-настоящему не принадлежать к обществу, он понимал и всегда сознавал, что рано или поздно они окажутся именно в таком положении, с мерзким ультиматумом между собой.
Он снова повернулся к окну. Скользнул взглядом по домам за стеной, стандартным секционным постройкам. Там он жил. Там была целая жизнь. Жена, которую он всегда любил.
Нильс тоже встал, прислонился к его спине. Другая жизнь. Мужчина, рядом с которым он хотел состариться.
У него не осталось сил постоянно носить с собой эту ложь.
Он знал.
Завтра лгать больше не придется.
•
Шлюха кричала, когда он снимал с нее красные туфли. Он прижимал ее к земле, к траве, конечно, шлюхам положено кричать, но в округе слишком много любителей свежего воздуха — бегунов и гуляющих пенсионеров. Ей не понравилось, когда он стал целовать красный лак и пряжки из металла, она кричала громче других, красиво кричала, иначе не скажешь. Ее ноги пришлось целовать после, может, он обошелся с ней чересчур жестко, слишком долго прижимал ее лицо к сухой земле. Сложно с этими шлюхами, если ты с ними по-хорошему, им сразу хочется члена. И эта такая же.
Ноги у нее красивые. Кожа светлая, пальчики маленькие. Он почти что забыл, какие они, маленькие шлюхи. Четыре года жаждал, дрочил-дрочил-дрочил, но теперь это уже без надобности, теперь они опять с ним.
Хуже всего они были потом. Когда получали наконец свой член. Когда молчали.
Эту он спрятал. Большая ель, нижние ветви касались земли, она как раз уместилась под ними. Вся грязная, зря он так сильно ее придавил, но дочиста вылизал ей ноги, вкус у них был земляной.
Он сидел тут уже три часа. Хорошая скамейка, не слишком близко, но все равно видно всех выходящих и входящих. Садик, похоже, хороший, он бывал здесь раньше, дети всегда выглядели счастливыми.
Дело в охране. Обыкновенная полицейская мелкота, конечно, но все равно мешают, придется идти в обход. В Стренгнесе они торчали по двое возле каждого детского сада. Но тут-то Энчёпинг, в тридцати километрах оттуда, он даже не предполагал, что их и тут везде понатыкают.
Маленькие, маленькие шлюшки.
Он уже многих видел.
Почти все светленькие, он предпочитал белых шлюх, они мягче, их кожа, все сосудики на поверхности видны, когда сильно надавишь, остаются красные пятнышки.
•
Красивая церковь. Гордая, белая, величественная, она возвышалась над деревушкой, слишком большая, слишком претенциозная, — интересно, ее строили с учетом численности прихожан или же по стандартам того времени, когда христианство было законом, а люди словно бы казались больше?
Фредрику она очень нравилась. Он давным-давно вышел из Шведской церкви, для него существовало только то, что он видел, а он не видел жизни после смерти, но именно с этой церковью, с этим кладбищем связано так много. Его жизнь. Его детство. Из года в год, каждое лето, он с восторгом ходил вместе с дедом, отцом матери, церковным сторожем, к нему на работу. Смотрел, как дед копает глубокие могилы, без конца стрижет траву, устанавливает на черной доске золотистые металлические цифры — номера псалмов. Дед разрешал ему немножко помочь: каждую субботу он нажимал на кнопку, управляющую церковным колоколом, после каждой службы собирал оставленные Библии и складывал на тележку со ржавыми колесами, на алтаре ставил в тяжелые бронзовые подсвечники длинные стеариновые свечи, белые, гладкие, а потом проверял, ровно ли они стоят. Он понимал, это ностальгия и приукрашенные воспоминания, да это и неинтересно, интересно другое: вместо футболиста Йоханна Круиффа его кумиром тогда стал дед, и он по-прежнему любил этого теперь уже девяносточетырехлетнего седого старика, который на больных ногах ковылял по своей кухне и без конца пил горячий кофе, да, счастливое время — единственное будущее, какое он сегодня признавал.
Вдали он заметил Агнес. Не в трауре, они договорились — светлая летняя одежда и опущенный взгляд. Вид у нее изможденный. В свои сорок лет она всегда выглядела не старше двадцати. Три дня — и годы настигли ее, рано или поздно они всегда настигают. Ему хотелось обнять ее. Хотелось, чтобы она обняла его. Они нужны друг другу сейчас и в ближайшее время, ведь скоро они вместе умрут и без Мари практически разойдутся.
Похороны будут скромные. Ни объявления, ни приглашений. Фредрик и Агнес. Микаэла. И всё. Больше никого. Двое полицейских, которые вели следствие, изъявили желание присутствовать, якобы по оперативно-разыскным причинам, он весьма нерешительно согласился, но, пока они держат язык за зубами и стоят позади всех, пусть делают что угодно.
В одиночестве Фредрик медленно шел по траве между посещаемыми могилами с массой цветов и заброшенными памятниками, покрытыми черным мхом, — надписи толком не разберешь. Ребенком он ходил здесь, туда-сюда, смотрел на памятники, читал имена, высчитывал, сколько им было лет, удивляясь, что одна родилась в 1861-м и умерла в 1963-м, а другой родился в 1953-м и умер в 1954-м, удивляясь, как это жизнь может быть настолько разной по продолжительности — кто-то вырос и нашел себе дорогу, а кто-то даже ходить не научился.
Его собственную дочь скоро предадут земле. Ей исполнилось пять лет.
— Фредрик?
Он не заметил, как она подошла. Она осторожно положила руку ему на плечо.
— Фредрик, как ты?
Он резко повернулся.
— Я тебя не слышал.
Она улыбалась. Хороший она человек. Он знал ее всегда, сколько себя помнил. Дедушка очень ее любил, все время ей помогал, продолжал работать аж до семидесяти пяти лет и особенно поначалу, когда она только-только сдала экзамены, не имела опыта, вдобавок была женщиной в мужском царстве, он ее поддерживал, защищал, всячески ратовал за нее, за нового приходского священника. Позднее Фредрик сообразил, что в ту пору она была очень молода, ребенком он видел в ней одну из множества старших, взрослым же вдруг стал ее ровесником.
— Мне никогда не понять, как ты себя сейчас чувствуешь. Но я думаю о тебе. Каждую секунду, со вторника.
— Ребекка. Я рад, что служить будешь ты.
— Я уже три десятка лет пастор. Сегодня самый хреновый день за все эти годы.
Фредрик вздрогнул. Ругательное слово отскочило от него, от памятников, от ее веры. Он всегда смотрел на нее как на этакий надежный оплот, но сейчас ее лицо раскололось, мягкое, спокойное стало твердым, напряженным, разбитым.
Фредрик смотрел на гроб. Доски, на них цветы, прямо перед ним. Он держался за Агнес, они стояли у передней скамьи, каждое движение гулко отзывалось в пустой церкви. Он не мог понять, что там лежит ребенок. Его ребенок. С которым он всего несколько дней назад разговаривал, смеялся, которого обнимал. Агнес плакала, он притянул ее к себе, обнял крепче.
У него не было слез. Горе навалилось во вторник, обокрало, опустошило его, осталась лишь дыра в груди.
Ее больше нет.
Ее больше нет.
Ее больше нет.
•
Наверное, ему полагалось петь. Кантор что-то играл на органе.
Они вместе вышли из гулкого здания. Ребекка окропила гроб святой водой, сказала все, что нужно, потом обняла и его, и Агнес, старалась утешить, но не могла, собственное горе, злость, уязвимость вынудили ее резко оттолкнуть их от себя, посмотреть на них, тотчас вновь притянуть к себе, обнять и просто уйти.
Они молча стояли на дорожке. Солнце, как и раньше, лето, такое же долгое лето, как в ту пору, когда он ходил здесь с дедом.
Сейчас ее предадут земле, среди многих других.
— Мои соболезнования.
За спиной полицейские — хромой, что уже в годах, и Сундквист, который их допрашивал. Оба в черном.
Сами догадались или таков полицейский этикет? — подумал Фредрик.
— У меня нет детей, поэтому мне, наверное, не понять, но я терял близких и знаю, каково это.
Хромой пожилой полицейский смотрел вниз, на дорожку. Слова его звучали неуклюже, чуть ли не жестко, но Фредрик понял, что шли они от сердца и стоили больших усилий, чем казалось.
— Спасибо.
Они поздоровались, пожали друг другу руки. Сундквист что-то сказал Агнес, он не разобрал, что именно.
Молчание. Слышался лишь легкий ветерок, играющий вокруг, он дул уже несколько дней, может, дело к дождю, последний раз дождь шел три недели назад, и все, казалось, успели забыть, что существует что-то, кроме вечной жары.
Пожилой откашлялся и снова заговорил:
— Не знаю, имеет ли это для вас значение, но скоро мы его поймаем. Все наши люди брошены на поиски.
Фредрик пожал плечами.
— Верно. Вы не знаете, имеет ли это для нас значение.
— А что, имеет?
— Нет. Наша дочь умерла. Что бы вы ни сделали, этого не изменить.
Пожилой полицейский кивнул:
— Понимаю. Со мной было так же. Для нас это работа. Мы обязаны наказать преступника и предотвратить новые преступления.
Фредрик как раз взял Агнес за руку, собираясь уйти, немного побыть наедине со своим горем. Но сейчас обернулся к полицейским, посмотрел сперва на старшего, потом на второго, на Сундквиста:
— Что вы имеете в виду?
— Со вторника мы держим под наблюдением каждый детский сад, каждую школу.
— Поскольку ожидаете, что именно там он появится?
— Да.
Фредрик отпустил руку Агнес, перехватил ее взгляд, она ждала и могла подождать еще немного.
— Какие же это детские сады и школы?
— Здесь. В округе. Во многих местах, на большой территории.
— Вы наблюдаете, так как думаете, он сделает это снова?
— Мы наблюдаем, так как уверены, что он попытается еще раз.
— Почему?
— Нам известно, как он действовал раньше. И мы располагаем профильным заключением, психиатры и психологи обследовали его намного детальнее, чем любого другого заключенного в стране, он наверняка будет делать это снова и снова, пока не останется иного выхода, кроме самоубийства.
— Вы вправду уверены?
— Уже одно то, что он не прятался от вас перед… перед этим, по мнению психологов, означает, что он преступил последний рубеж, за которым существуют только разрушение, ненависть к себе, и больше ничего.
Он снова взял Агнес за руку. Кладбище такое огромное. Он одинок. И она одинока.
Они будут жить дальше, он, возможно, с Микаэлой, она с кем-то другим. Но оба всегда будут одиноки.
С кладбища они поехали в ресторан в центре Стренгнеса. Он высадил Микаэлу по дороге к их общему дому, долго держал ее в объятиях.
Дальше он поедет с Агнес, побудет с ней вдвоем, еще чуть-чуть.
Они сидели на воздухе, в неказистом внутреннем дворике, который в летний сезон становился частью ресторана. Столик был втиснут между стояком для выбивания ковров и велопарковкой, зато в тени, на легком ветерке, и поодаль от других посетителей.
Потом они поехали на станцию, но, когда Агнес уже собиралась купить билет в табачной лавке, служившей по совместительству билетной кассой, передумали. Фредрик предложил отвезти Агнес домой, в Стокгольм, тогда они еще немного побудут вместе, не станут прощаться именно здесь и сейчас, они выговорили себе сотню километров по запруженному шоссе, чтобы попробовать разобраться, как вышло, что они потеряли не только ребенка, но утратили связь друг с другом, двое взрослых людей, которых завтра будет соединять лишь общее горе.
Говорили они не очень много. Сказать-то нечего. Фредрик высадил ее на площади Санкт-Эриксплан, она сказала, ей нужно в магазин, не хотела идти прямо домой, в пустую квартиру. Они обнялись, она легонько поцеловала его в щеку, он провожал ее взглядом, пока она не исчезла за углом Бирка гатан.
Он бесцельно колесил по центральным улицам. Лето в разгаре, горожане разъехались, народу мало — одинокие туристы на пути к указанным на карте достопримечательностям, старики с тростями, которым уже не по силам выбраться за город, да кое-кто помоложе, у кого нет на это средств, а в остальном только пышущий зноем асфальт. Фредрик купил мороженое, сел под зонтиком, рядом с какой-то девушкой, и стал есть, меж тем как мимо проезжали пустые автобусы и редкие легковушки, потом остановился заказать минеральной воды у скучающего владельца кафе, потом поехал дальше по городу, который медленно возвращался домой, ужинал, ложился спать. По-настоящему так и не стемнело, короткая ночь и искусственное освещение большого города не подпускали настоящую темноту, и вскоре Фредрик уснул на переднем сиденье машины, прислонясь к боковому стеклу, на парковой аллее Юргордена.
Одежда прилипла к телу. Светлый костюм измялся, да и умыться не мешало бы. Проснулся он рано, по-утреннему бодрые утки кричали наперебой с пьяными тинейджерами, которые возвращались домой. Стокгольм улыбался, и Фредрик немного прошелся, чтобы расправить спину, болевшую после пяти часов сна в сидячем положении.
Он снова сел в машину, проехал по Юргорденскому мосту, мимо концертного зала имени Бервальда, остановился на парковке перед Шведским телевидением. Последний раз они виделись три года назад, Винсент ушел из «Дагенс нюхетер», стал телевизионщиком, редактором в редакции новостей, выпускающей «Раппорт» и «Актуэльт», когда Фредрик заходил, он сидел в дальнем конце огромного зала, полного гула голосов, раздавал репортерам телеграммы и короткие информационные сообщения. Позднее, примерно год назад, он перебрался в утренние новости, кромсал ночные происшествия, варил из них новую кашу, как он сам выражался, и стал с тех пор стандартной деталью огромной фабрики новостей, и при наличии жены, детей и быта это пока вполне его устраивало.
Фредрик ждал у бюро пропусков. Попросил постного вахтера в форме предупредить Винсента Карлссона, и немного погодя тот сообщил, что минут через десять редактор Карлссон подойдет.
Винсент верен себе. Фредрик увидел его сквозь оконное стекло: приветливый, высокий, темноволосый, в нем чувствовалась этакая притягательная сила, которая заставляла женщин улыбаться ему; Фредрик не раз был тому свидетелем, когда они еще студентами Института журналистики заворачивали по дороге домой в кабак и Винсент вдруг упирался взглядом в барную стойку, говорил «Она будет моей», подходил к самой очаровательной девчонке во всем заведении, затевал разговор, смеялся, дотрагивался, а потом уходил оттуда с ней под ручку, такой уж он уродился, легко вызывал симпатию, а вот послать его к черту было невозможно, даже когда он этого заслуживал.
Винсент помахал вахтеру, попросил открыть запертую дверь.
— Фредрик, что ты здесь делаешь? Ты знаешь, который час?
— Пять.
— Четверть шестого.
Синий линолеум и белые стены, они шли по коридору, которому не было конца.
— Я хотел с тобой связаться. В смысле — приватно. Но боялся помешать, не знал, черт возьми, что сказать, я понятия не имею, что сказать сейчас, чтобы не брякнуть… нелепость.
— Вчера мы похоронили Мари.
Фредрик видел, как Винсенту нелегко, как ему не хватает слов, как он растерян перед тем, чего никогда не поймет.
— Не надо ничего говорить. Я знаю, ты стараешься, и ценю это, но, честное слово, забудь, мне сейчас требуется совсем другое.
Бесконечный коридор, теперь уже новый.
— Что же тебе требуется? Вид у тебя ужасный, ты знаешь, что можешь прийти сюда или ко мне домой когда угодно, но почему именно сейчас, в пять утра, на следующий день после похорон Мари?
— Мне нужна твоя помощь. Именно твоя. Это единственное, что мне сейчас требуется.
Вверх по лестнице. Мимо большого редакционного зала.
— Туда тебе сегодня нельзя. Ни в коем случае. Половина нашего эфирного времени заполнена Бернтом Лундом, и тобой, и Мари, и полицией. Слишком многие удивятся. Поэтому зайдем лучше вот сюда. Тут до восьми никого не будет.
Винсент провел его в небольшое помещение — три письменных стола по трем углам. Потом вышел и быстро вернулся с двумя чашками кофе.
— Держи. Думаю, тебе на пользу.
Фредрик кивнул:
— Спасибо.
Минуту-другую оба молча пили кофе, избегая смотреть друг на друга.
— Времени у нас достаточно. Я попросил второго утреннего редактора ненадолго подменить меня. Толковая дамочка, куда лучше меня. Если это пойдет в эфир, оно и к лучшему.
Фредрик потянулся к одному из письменных столов.
— Сигаретка. Можно мне одну, как думаешь?
— Ты ведь бросил.
— Сегодня закурю.
Он с трудом выковырял из пачки сигарету, без фильтра, марка заграничная, незнакомая.
Закурил, выпустил дым, их окутала белая пелена.
— Помнишь, как ты помог мне прошлый раз?
— Конечно. С Агнес.
— Я думал, она трахается с тем ублюдком-экономистом. И ошибался. Но именно благодаря тебе выяснил, кто он такой.
Винсент демонстративно отмахнулся от дыма. Фредрик немедля затушил сигарету о дно чашки.
— А теперь?
— То же самое.
— То же самое?
— Личные данные. Все, что сможешь откопать.
— Кто?
— 640517-03501.[4]
— Кто?
Фредрик достал листок из внутреннего кармана пиджака.
— Бернт Лунд.
•
Они повысили голос, аргументировали за и против, схватка, в которой победила жалость. И почти договорились.
— Закон я не нарушу. Но растопчу то, что считал дружбой.
— Ничего подобного.
— Неужели не понимаешь? Если я помогу тебе с личными данными убийцы твоей дочери, то сделаю, пожалуй, единственное, чего делать не должен.
— Только это. Единственное, что мне требуется.
— Ты правда на шатком пути.
— Хватит болтать, лучше помоги.
Винсент встал, скорее для виду, опять сел, включил компьютер.
— Ну.
— Что?
— Что тебе требуется, черт побери?
— Все. Все, что сможешь нарыть.
Винсент прикрыл высвеченные на мониторе входящие сообщения и эфирный план утренних выпусков новостей. Ввел имя, пароль, открыл первую страницу базы данных. Рубрика за рубрикой.
Реестр акционерных обществ, реестр торговых фирм и объединений, реестр персональных адресов, шведская справочная служба, автомобильный реестр, реестр недвижимости.
— Цифры. Ты их называл. Личный номер.
— 640517-0350.
Экран замигал. Попадание.
— Ты хочешь знать, где он жил. Сейчас выясним.
Утреннее солнце проникло сквозь стеклянную стену. Стало жарко, воздух замер без движения.
— Можно открыть окно? Дышать нечем.
— Открывай.
Фредрик встал, настежь распахнул два окна, он и не заметил, что продолжает потеть в своем светлом костюме. Два глубоких вдоха — Винсент взмахнул рукой.
— Бернт Асмодеус Лунд. Последние данные — адрес посредника.
— Ну?
— Шеппаргатан, двенадцать, через Хокана Аксельссона. Это на востоке Стокгольма, в Эстермальме. Правда, адресу уже несколько лет. С тех пор он в общем-то сидел, никакого другого адреса не указано. Шеппаргатан — последний официальный.
Фредрик так и стоял позади Винсента, спина еще болела после ночного сна, и он наслаждался свежим воздухом, обдувающим его из широко открытых окон.
— Еще адреса?
— Два предыдущих. До Шеппаргатан у нас есть Кунгсгатан, три, в Энчёпинге. А до Энчёпинга — Нельсонстиген, город Питео.
— Это всё?
— Всё, что нашлось здесь. Если тебе нужны еще более ранние сведения, позвони в местные налоговые органы Питео.
— Этого хватит. Но мне нужно больше данных. Других данных.
Фредрик ждал у Винсента за спиной около часа. Делая записи на пустом бланке с логотипом Шведского телевидения, взятом с того же стола, что и пачка сигарет, он по пунктам резюмировал сведения из реестров.
Недвижимость в коммуне Ветланда, зарегистрированная на Бернта Лунда: доходный дом, обложенный очень высоким налогом, по адресу недалеко от окраины города.
Через реестр платежных претензий вырисовывался длинный список неоплаченных долгов: минусовый налоговый счет, минусовый стипендиальный счет, несколько неудачных попыток принудительной описи имущества.
Отобранные водительские права.
Два замороженных акционерных общества по торговле ценными бумагами.