ТЕНДЕНЦИЯ РУССКОГО КОСМИЗМА В ПОЭЗИИ МИЛЛЕНИАЛОВ
О роли литературы XIX века, а именно – её ближайшем к нам отрезке, говорить сложно, потому что, как говорил С. Есенин: «Лицом к лицу лица не увидать», а Е. Гришковец утверждал, что мы не можем увидеть в современнике талант как минимум потому, что он – такой же живой, как и мы, дышит, пьёт, ест, спит, любит и ходит в магазин, он может быть нашим соседом, возлюбленным или родственником, именно поэтому мы не сможем признать в нём гения.
Зарождение философии русского космизма следует относить к середине XIX века, за долгое время до гагаринского прорыва, изобретения марсохода и прочего практического продвижения в освоении космоса. Актуальность исследования заключается в возрастающем интересе к русскому космизму как философии и модели мышления; примечательно, что данная тенденция ярко выражена у молодых живых поэтов XXI века. Данное исследование посвящено поэтическо-художественному направлению русского космизма в текстах поэтов-миллениалов, в творчестве которых размышления по поводу взаимосвязи космоса и человека является ключевой.
Цель исследования заключается в том, чтобы определить и проанализировать:
- семантическое поле образов, связанных с космосом, и резонансных с ним, в текстах поэтов-миллениалов (космос, Вселенная, пещера, открытие, человек и человечество, звезда, луч, пилот, полёт, небо, эфир, планета, астероид, метеорит);
- каким образом русский космизм проявляется в поэтическо-художественном наследии современности;
- какими взаимоотношения космоса и человека представляются в творчестве поэтов-миллениалов;
- космос духовный или космос физический превалирует в современной поэзии.
Объектом для исследования выбраны живые поэты с целью изучения тенденции космизма через призму современной реальности (речь идёт о текстах, написанных во втором десятилетии XXI века). Базой для исследования являются книги современных поэтов Виктории Манасевич «Карта памяти», Татьяны Богатырёвой «38 стихов о космосе», Ивана Фефелова «Луч», Никиты Болотова «Дело Мастера Боу», Арчета «Стихи» и цикл стихотворений Егора Сергеева «Дочь подполковника».
Современность выбрана объектом исследования не случайно. Массовая аудитория нашего времени предпочитает поп-культуру научным исследованиям, отчего вторые вышеупомянутые источники информации не перестают быть менее популярными в узком кругу интересующихся. Подобное неравномерное процентное соотношение интересов происходит не в связи с понижением уровня интеллекта аудитории, а потому, что люди лишены иллюзий по поводу научного знания и его ближайших перспектив. Виктория Манасевич, современный поэт, лингвист и переводчик, затрагивает эту проблему в одном из своих главных текстов:
«Мы перестали мечтать о полётах в глубины космоса,//
страх посмотреть наверх заставил уткнуться в гаджеты». С помощью Интернета любая информация легкодоступна. Науку пытаются совместить и с шоу-бизнесом – это, например, нашумевшая идея о реалити-шоу на Марсе, а также множество интерактивных научных вечеринок, к примеру, «Щепотка Соли», где проблемы исследования космоса рассматриваются наравне со «Шнобелевской» и «Дарвиновской» премиями и достижениями «британских учёных». Персоналиями нашего исследования являются современные поэты, достигшие определённого уровня медийности и читаемости: они собирают полные залы, на их страницы в соцсетях подписаны тысячи человек, их книги можно встретить на одной полке с представителями Серебряного и Золотого века. У каждого из поэтов есть своя аудитория, которой небезразличны мысли и мнения авторов. Стоит отметить, что идея космизма в целом становится всё более массовой благодаря скорее писателям-фантастам (например, таким, как Айзек Азимов, Роберт Хайнлайн, Дуглас Адамс, Гарри Гаррисон), нежели поэтам. Поэт воспитывается в такой культурной среде, где эти идеи витают в воздухе и впитываются с молоком матери. Космос и космизм – не превалирующие темы современной поэзии, однако, и не последние по значению.
Характерными чертами, присущими современному миру, являются мультикультурализм и разобщённость, в связи с тем, что человеческие возможности различного рода возрастают в геометрической прогрессии. В их растущем изобилии заключается сложность правильного выбора. На фоне этого не может не возникать обратного стремления человечества: к единению, к истокам, к хтонической близости с природой и гармонии с Вселенной. Подобно тому, как в эпоху промышленной революции в Америке, уже после смерти автора, «выстрелила» автобиографическая книга Генри Дэвида Торо «Уолден, или жизнь в лесу», которая, фактически, является американской версией «Дао дэ цзин» для общества потребления того времени, поэты в своих текстах выражают подсознательные стремления своих современников. Основоположник русского космизма, Николай Фёдоров, в своих трудах, посвященных философии общего дела, отмечал: «Таким образом, основой и движущей силой общего дела выступает родство как начало, имеющее свой прообраз в недрах Божественной Троицы, как стержень жизни общественной, мировой и божественной». Современность не только не нивелировала эту тенденцию, но и усилила её.
«Эхо от взрыва шумит на своём наречии.
Звездная пыль - одна его миллионная.
Мы - её часть.
А значит, бояться нечего», - это финальные строчки стихотворения В. Манасевич, построенного на прямых, почти энциклопедических утверждениях. Это стихотворение – о страхе человечества перед непостижимостью и бесконечностью Вселенной, окружающей нас, это и страх «посмотреть наверх», и страх «утонуть на дне Марианской впадины», страх длиной в земную ось, который, подобно вертелу, пронзает всё человечество целиком. Утверждение автора энциклопедично, так родители объясняют маленьким почемучкам, откуда взялось то или иное явление, голос автора говорит с читателем, как с испуганным ребёнком, которому только что прочитали страшную сказку. Позиция читателя передана в тексте Никиты Болотова:
И свернутый, как Мёбиусов лист,
ползёт на нас размеренно, всеядно
конец всему,
где вновь из-за кулис
смеётся Космос.
Злой.
Невероятный…
При слове «кулисы» автоматически возникает семантическое поле театра и шекспировское: «Весь мир – театр». Уайльд продолжает фразу как «а люди в нём – актёры», Болотов смотрит ещё дальше, за кулисы, где, как правило, происходят последние минутные репетиции, актёры собираются с духом, суфлёры стоят наготове, и куда можно сбежать, если прямо на сцене исполнителя охватывает страх. Рано или поздно за кулисы уходят все. Семантический ряд «кулисы – тайна – интрига – побег – финал – смерть – возвращение к истокам – Космос» отчётливо проглядывает сквозь финальную строку Болотова.
Стоит обратиться к краткому экскурсу в историю закадрового смеха, который на американском телевидении принято называть «консервированным». Поскольку зрители в прямом эфире уставали смеяться над повторами шуток так же искренне, как на первом дубле, в 1953 году звукоинженер Чарли Дуглас придумал так называемую «машину смеха», напоминающую калькулятор, где каждая кнопка отвечала за включение записанного смеха одного человека. В 1974 году в исследовании, опубликованном в журнале The Journal of Personality and Social Psychology, было выявлено, что люди чаще и охотнее смеются, если слышат, как смеётся кто-то еще. В этом прослеживается как стадный инстинкт, так и стремление к объединению. У Болотова космос выступает как властный, отрицательный герой, задающий тон всему человечеству, находящемуся в темноте зала.
Характеристика космоса как героя позволяет предположить, что космос призывает смеяться над самими собой – что, в принципе, не по нраву большинству людей. Космос делает это «вновь» в попытках достигнуть желаемого результата, покуда человечество населяет Землю. Ярко выраженный пессимизм автора обретает баланс белого в произведениях коллег. Лейтмотив тематики, затронутой Н. Болотовым, виден в произведении В. Манасевич «Ничего не проси у царя и Бога»:
«…Я считаю – семь. Я считаю – шесть.
Это небо, в котором не видно звёзды,
Но они там всегда, уверяю, есть».
Снова мотив обратного отсчёта, ещё пять пунктов до конца; и снова автор, как и в большинстве своих текстов, занимает позицию оптимистичного, возможно, даже романтического (едва ли не байронического) мечтателя, с лёгким уклоном в даосскую философию, одним из основоположений которой является умение «видеть всё во всём – море в песчинке и путь в ветке жасмина». Читателю предлагается непростая задачка: увидеть звёзды в непроницаемом небе, открыть «второе и третье» его дно. Обратный отсчёт приостановлен на цифре «шесть» неслучайно: далее следует еще пять пунктов. Гипотетически, обыгрываются слои атмосферы: тропосфера, стратосфера, мезосфера и термосфера – последняя является своего рода «КПП» перед входом в космическое пространство. У Татьяны Богатырёвой мы можем наблюдать третий ракурс:
Она во сне раскидывает локти,
а ты берёшь себе ночную смену.
И за окном вспотевшим – море дёгтя,
живая плазма, космос, ойкумена
глядит тебе в глаза, так одиноко.
Наверно, скоро ты познаешь дзен
Хищник сам становится жертвой. Как писал Ницше: «Если долго всматриваться в бездну, бездна начнет всматриваться в тебя». Здесь зафиксирован момент невербального диалога; Космос кажется вполне беззащитным из-за своего одиночества существом, с которым второго протагониста стихотворения разделяет всего лишь толщина запотевшего стекла. Используя образ окна, автор предлагает человечеству два выхода: открыть ставни, то есть, пойти на конструктивный диалог с космосом и предлагаемыми им возможностями, либо разбить стекло, что может привести к неведомым и неблагоприятным последствиям – но не для ударяемого, а для того, кто разбил стекло: он поранится сам, а космос останется за окном, как был. Постадийный переход: «море дегтя» - «живая плазма» - «космос» - «Ойкумена» - может быть только контекстуально синонимичен. Это – плоскости взгляда того, кто стоит в комнате за окном: изначально он видит непознаваемую темноту, далее замечает в ней что-то живое, затем – всё, и под конец несколько сужает космос до рамок собственного восприятия, так как Ойкумена, согласно Гекатею Милетскому, это освоенная часть Земли. Это – то, что познаваемо, то, в пределы чего человек имеет достаточно свободную возможность путешествия. Однако, автор мягко намекает здесь на то, что в некоторые точки Земли человеку добраться едва ли не сложнее, нежели в сам космос, что является связующим звеном между им самим, населённым пространством и Вселенной за пределами нашей планеты.
Третий выход, о котором говорится в стихотворении, это оставить всё на своих местах и продолжить изучение друг друга на безопасном расстоянии за стеклянной перегородкой. Разумный исход невербального диалога заключается в постижении дзена, то есть, человек приходит к осознанию, что космос – не только за окном, но и он сам, человек – часть космоса, а космос – часть человека, и их дальнейшая судьба напрямую зависит от вектора их диалога.
Крайне продуктивен, живуч и полисемантичен образ звезды в контексте современной поэзии. Согласно энциклопедическим данным, в настоящее время невооружённым глазом можно увидеть около 1000 звёзд. Издревле поэты оперировали понятиями «звезда», «Солнце» в семантическом поле «объект вожделения – мечта – недостижимость – духовная близость – любимый человек – родственная душа – яркая личность». Проанализируем, как выглядят звёзды в восприятии исследуемых нами авторов. Представляем отрывок из произведения Виктории Манасевич:
Можно выйти, можно остаться в комнате.
Вы меня всё равно не вспомните
часа через два.
Через три перестанете отзываться на имена.
Я стою и внутри - стена, и вокруг - стена,
и за мной – стена.
Если верить в то, что война закончится,
то закончится ли война?
Я не знаю. Я вижу одну звезду.
И она бы была путеводной.
Только я никуда не иду.
Лирический герой этого произведения занимает вынужденно пассивную позицию по отношению к переменам, несмотря на наличие огромного желания их совершить. Вынужденность его конформизма продиктована индифферентностью окружающего мира по отношению к его помыслам, кажущимся благими. Тройной рефрен слова «стена» и глагольная форма второго лица множественного числа будущего времени слова «перестанет» демонстрирует превалирующее количество неодушевлённых, бездушных предметов. Самая страшная стена – не та, что «вокруг» или «за» героем, а та, что «внутри». Герой знает, куда вымощена дорога благими идеями, и остаётся статичным. Вопрос героя о том, можно ли остановить войну одной лишь верой в то, что она закончится, относится к риторическим.
Обратимся к различным толкованиям «путеводной звезды» в словарях. Так, большой словарь народных поговорок обладает антропоцентричным подходом: путеводная звезда определяется в нем как 1) руководящая мысль, идея, 2) человек, эту мысль подающий, т.е. лидер. Согласно идеологам космизма, сторонникам христианского эволюционизма А. К. Горскому (1886-1943) и Н. А. Сетницкому (1888 – 1937), только путём индивидуального спасения можно вырваться из мира. Стена окружает героя, и, наличествуй поблизости путь, возможность пути, герой мог бы повторить судьбу Данко, стать полководцем, дипломатом или политтехнологом, или же реализовать свои благие порывы в не столь широком кругу. Сослагательное наклонение, используемое автором: «и она бы была путеводной», робкое «не знаю» отсылают по-прежнему к страху, который усиливается из-за невозможности выйти за стену и разрушить стену, границу, лимит, предел внутри себя самого. У Т. Богатырёвой образ «путеводной звезды» более реален, однако это не лишает его сопутствующих сложностей:
«А на небе выходит звёздочка путеводная, но бездарная.
Превращаются цыпки в корочки.
Ночь не вечная, но полярная.
И как будто песок под веками,
Авалон снится, и Бразилия.
И уехать бы, только некому
предъявить это “отпусти меня”.
В мире, лучшем из всех возможных,
вечер. В космосе звёзды варятся.
Всё становится слишком сложным
и поэтому выключается.»
Казалось бы: есть то, за чем можно было бы пойти, однако лирического героя одолевают ярко выраженные сомнения в компетентности идеи или лидера. Вокруг – холод, оттепель ни в каком смысле не ожидается, как в «Элегии» И. А. Бродского (1960) - «Какие предстоят нам холода». Мифологема лидера либо идеи здесь неясна, они формально есть, но на самом деле – отсутствуют: «некому» положить на стол увольнительную по собственному, швырнуть ключи, не перед кем разворачиваться и уходить. «Лучший мир» не готов к приёму туристов и эмигрантов в свои просторы, в нём вечер, он готовится ко сну. Образ варящихся звёзд отсылает к атмосфере готовящегося ужина, снова обыгрывается мотив вечера, когда всё становится «слишком сложным», голова уже «не варит» и лирический герой предпочитает погружение в сон раздумиям, подчиняясь поговорке «утро вечера мудренее». Можно было бы стать лидером самому и нести свою идею, быть не «бездарной путеводной звездой», но на данном этапе это слишком сложно, невозможность с кем-либо согласовать свои действия либо воевать с условием неявки оппонента на битву – очевидна, и герой умывает руки, готовясь ко сну. Сновидения лирического героя также символичны. Согласно современному толкованию, миф об Авалоне — отголосок дохристианских сказаний о «стране блаженства», а Бразилия – тёплая страна. Обе локации – антитеза сухим пескам и окружающему холоду. Несколько иное значение образ звезды приобретает в другом тексте В. Манасевич:
Ты каждый день сочиняешь, что бы сварить на ужин.
Я каждый день балансирую на краю,
если вообще есть край у большого шара,
это со стороны он кажется вам ребристым.
Мы же тут все, по большому счёту, эквилибристы,
только вот, жаль, выступаем даром.
В свете огней засияют чужие лица.
Если мальчишка из зала посмеет в меня влюбиться,
шарик земной не захочет остановиться,
и он тогда со временем превратится
в яркую, разлинованную звезду.
И я тогда, никогда, наверно, не упаду.
Этот текст повествует об оппозиции типично земного, приземлённого человека – того, кто «сочиняет, что бы сварить на ужин» и с чьей стороны земной шар кажется ребристым, и возвышенного мечтателя, «балансирующего на краю», «выступающего даром». Сослагательное наклонение всегда выражает мечту, желание либо потребность. В данном случае, это традиционное стремление к Любви. Ассонанс трёх глагольных рифм подряд: «влюбиться-остановиться-превратится» отсылает нас к заклинательной области русского фольклора, где вложенный смысл главенствует над качеством рифмы, главное, чтобы происходило созвучие.
Мечта автора и лирического героя заключается в том, чтобы Земля попыталась из планеты превратиться в иное небесное тело – звезду; фактически, это подхваченная тенденция бунта против главенства общества потребления и приземлённых ценностей. Героиня всё время пытается искать баланс, это задача не из лёгких даже с метафорической точки зрения: находить баланс в мире, где одни летают на Луну, а другие всё еще живут туземным первобытным строем, сложно. «Большой шар», Земля, предстаёт в данном тексте миниатюрной моделью самой Вселенной: у неё нет ни конца, ни края для тех, кто не потерял и постоянно совершенствует навык мечты, тех, в которых бьётся и пульсирует жилка романтизма. Иной, меланхоличный, даже порой чересчур пессимистичный взгляд – у поэта более старшего поколения, Татьяны Богатырёвой.
Подрасту и буду лётчик, буду сам себе пилот.
Все сюсюкают, за щёки щиплют: “Вырастет – пройдёт”.
Лето, смех, а мне не спится. Брат смеется:”шёл бы к нам”,
–...аллюминивые птицы по асфальтовым полям
разгоняются и в небо подлетают на раз-два,
так зачем мне ваше лего, речка, мошкара, Москва?
... так летит как будто кто-то держит в кулаке, несёт
прямиком по небосводу (полно, вырастет – пройдёт).
Раз-два-три – летит считалка, первый и последний класс.
Бросил, плачет. Нет, не жалко, в первый, не в последний раз.
Первым делом самолёты, и на них сошёлся свет.
А потом я стал пилотом. Смотришь вверх, а неба нет.
Что происходит, когда мечта сбывается и заканчивается? В аллюзии на популярную советскую песню военного времени автор прячет народную поговорку: «Если хочешь попасть на Луну, целься в Солнце, даже если не попадёшь – окажешься среди звёзд». Если бы были «первым делом космолёты», было бы возможно увидеть то, что находится за небом, потому что «и небо – не предел».
Это всегда случается незаметно.
Хьюстон, приём, от Хьюстона нет ответа.
На орбитальной станции сигареты
кончились, но мы держимся на плаву.
Космос разъел глаза сквозь дыру скафандра.
Я здесь одна, а значит, держаться надо.
Место, где нету дна, есть аналог ада.
Всё это мне не верится – наяву.
Хьюстон, ответьте, Хьюстон, у нас проблемы.
Хьюстон молчит, поскольку он часть системы
старого мира, в новом же я, как Немо,
в космосе адаптируюсь и живу.
Автора можно назвать кандидатом в представители современного русского космизма. В этом тексте отчётливо проведена граница между старым и новым – миром, способом мировоззрения, достижениями прошлых лет и возможностями будущего – чтобы в нём жить, одних достижений недостаточно, необходим не один процесс – скорее, уже третичной социализации, чтобы адаптироваться в абсолютно новой системе координат.
Из лирического героя словно бы исходит луч, по лемме, он бесконечен, он протягивает себя в новую систему мировоззрения, о которой писали основоположники космизма: там, где люди будут стремиться к гуманистическому коммунизму, применять методы исследования, приходящиеся не во вред ни им самим, ни природе, а наоборот, во благо; именно это позволит человечеству в будущем освоить межзвёздное пространство. Подобная модель применима как к Вселенной и настоящим галактикам, так и к малым группам людей, например, отдельно взятой семье, группе коллег, любителям конкретного вида искусства. Однако, лирическая героиня в тексте ощущает себя в одиночестве. Образ «Хьюстона», как посредника между «тем» и «этим» миром и мировоззрением, символизирует бесполезность каких бы то ни было советов и ответов на вопросы: в обновлённой системе координат они теряют свою актуальность, лирической героине предстоит отыскать их самостоятельно, заново изобретёнными методами, тыка, проб и ошибок.
Тема звезды является одной из ключевых в творчестве Виктории Манасевич. Вдруг звезда из путеводной становится … лишней:
Вот и ходишь, истинный Робинзон, избегая умело опасных зон; выдыхая, дырявишь насквозь озон, лишняя звезда в эру Водолея.
Эра Водолея началась с 2000 года. Казалось бы, как такое прекрасное явление, как звезда, может быть «лишним»? Если звёзд на небе много, отсутствие одной из них вряд ли будет заметно невооружённым глазом. Автор отсылает нас к идее Просвещения, которое происходит перманентно. Каждый человек в процессе вторичной социализации должен пройти школу и хотя бы раз в жизни услышать фразу «ученье – свет, а неученье – тьма». Происходит непрерывный процесс просвещения новых и новых людей, создаются новые и новые учебные центры, площадки для открытых лекций (причём всё больше на бесплатной либо donation-основе) – иными словами, делается всё, чтобы приобщить человека к знанию и, возможно, показать, что образованность – это не только полезно, но и модно.
Лирический герой ассоциирует себя с персонажем Дефо, избегая «опасных зон» с обилием туземцев, не желающих просвещаться. Он бы мог научить их, возможно, многому – при наличии их собственного желания, их апатичность порождает опасность для просветителя. В герое сосредоточено так много всего, что он желал бы передать, что «выдыхая», он «дырявит насквозь озон» - гипербола, близкая к гротеску, является проводником к образу «лишней звезды». Будет ли она продолжать гореть или погаснет – без разницы, по большему счёту. Герой одинок в своей идее и правоте. «Туземцы» же в тексте не упоминаются вовсе, они остаются за кадром, луч софита высвечивает одинокого и грустного исследователя, курящего прямо на сцене, с его никому не нужным багажом знаний и протянутой рукой, теперь же безвольно болтающейся маятником, повисшей, как плеть.
Е. Федорова и Э. Брайт в своём компаративном анализе предыдущей Эры – Рыб и Эры Водолея утверждают, что «Эра Рыб – это разобщенность, а Эра Водолея – глобализация», сплошная игра на контрастах. В Эре Рыб главенствовали религиозные и философские догмы, человек Эры Водолея склонен к получению и обработке принципиально новой информации – такому её количеству, какое он в силах и состоянии принять. Получается, что система координат современности как нельзя лучше подходит идее русского космизма и сплочённости по вышеупомянутому Н. Фёдорову. Однако, не всё человечество целиком торопится с выводами по этому поводу и предприятием решительных шагов к соответствующему образу жизни. У Татьяны Богатырёвой затронута и проблема современного образования, без прогресса в котором сама идея русского космизма становится близкой к провалу:
Спичковатыми глазами наблюдаем за дитями.
Раз – слепили двух уродцев, два – и детки подросли,
Три – и вымахали детки, завернули нас в газетку.
Мы в коробке, как в колодце, посмотри, ну, посмотри.
Налепили ручек-ножек, мама, папа, это ёжик.
Ты, сынок, совсем придурок, с пластилином в тридцать лет.
Здесь прямой, а не обратный отсчёт, сделанный в форме детской считалочки для демонстрации уровня образования «нас», «мы» - это мир, окружающий автора, пресловутое большинство, стадо, которое не то чтобы могло мыслить о векторе путеводных звёзд, но и с буквами вряд ли справляется. Отсчёт демонстрирует цикличность, круговорот: новые поколения не сильно меняют дело. Однако, автор предлагает два ракурса, с каких можно посмотреть на объект повествования. Первый – физически состоявшийся герой, тридцатилетний человек мужского пола, так и не состоявшийся на ментальном уровне. Второй ракурс отсылает нас к аутистам и людям с психическими девиациями, не всегда нарушающими работу областей мозга, отвечающих за генерирование новых идей. Гипотетически: а вдруг «сынок-придурок» держит в руках совсем не «пластилин»? Многие представители старших поколений не всегда могут обучиться работе на компьютере и отличить один гаджет от другого (например, айфон от плеера). Вдруг в руках у героя – эффективное средство для/против чего-либо, неведомая, свежеразработанная им, субстанция, которая может, к примеру, спасти от рака, а вовсе не «пластилин», и тогда стандартный упрёк старшего поколения «опять ты в игрушки играешь!» теряет свою актуальность. Далее у героя есть два пути развития: перестать делиться с родителями своими, возможно, гениальными идеями и «гнуть свою линию», либо зарыть свой талант в землю и соответствовать ожиданиям, т. е. быть тем, кем его хотят видеть – «придурком», никем.
Образ звезды обыгрывает в одном из своих текстов и популярный современный поэт-тысячник Арчет:
— Дай мне света.
— Света нету.
— Дай свободы.
— Не велят.
— Дай хотя бы сигарету.
— Сигарета - это яд.
— Зажигалку?
— Нет, опасно.
— Звезды с неба?
— Все сгорит.
— Я же гасну. Я погасну.
— Хочешь, дам метеорит?
— Дай любви.
— Зачем? Не надо.
— Дай любви.
— Моя темна.
— Дай любви. Мне надо света.
— Подожди, я не про это.
Ты хотела сигарету?
На.
В диалоге между «просящим» и «правильным, сочувствующим в рамках дозволенных правил» фигурируют свет (знание), звёзды (новые горизонты), метеориты (падающие звёзды и загаданные на них желания, революции), любовь (не нуждающаяся в комментариях), зажигалка (способ добыть свет), которые благодаря анафоре здесь контекстуально синонимичны друг другу. Сигарета, к сожалению, тоже в этом ряду. Это – символ вреда, потребления, желания, граничащего с зависимостью; в ней не только огонь, но и дым, и табак, и энное количество вредных для здоровья веществ, и низкокачественная бумага, и знакомое всем (поскольку все так или иначе являются пассивными курильщиками или, как минимум, посетителями магазинов) «Минздрав предупреждает». Несмотря на угрожающее предупреждение (касательно курения – очередное «последнее китайское») – «Сигарета – это яд», именно сигарета – единственная доступная для выбора опция. Именно сигарету можно достать бесплатно, просто «стрельнув» её у прохожего, как, впрочем, и алкогольную продукцию, присоединившись к соответствующей компании.
Легкодоступность мнимо-полезного, причиняющего всамделишный вред, путает позиции в приоритет-листах человека и отстраняет его от многочисленных попыток добиться большего. Н. Фёдоров видит космос как христианскую структуру, не данную, а заданную, поскольку ныне это хаос и беспорядок, мир неразумия, и он стал таким вследствие падения самого человека. Это препятствие к дальнейшему развитию будет устранено, когда дороги будут освещены не слабыми образами «сигарет», а ясным сознанием и управлением собственной воли. Сигарета – символ ведомости и зависимости, наступающей легко и надолго, если не навсегда. Поэт оперирует казуальным образом, разъясняя «на пальцах» проблему.
Отдельное место космос и его проблематика занимают в творчестве незаурядного поэта-современника Егора Сергеева. В настоящее время поэт работает над циклом «Дочь подполковника», который, согласно задумке, будет представлять собой окталогию. На данный момент автором опубликовано 3 части цикла: «Дочь подполковника», «Немо – мистеру Томасу» и «Подполковник».
ДОЧЬ ПОДПОЛКОВНИКА
Дочь подполковника ведает, что творит,
накалывая на локон метеорит,
питаясь сухим вином, пока Немо в космосе,
протирая платком стекло блестящего шлема.
"Как мне, родная, в условиях невесомости
встать на одно колено?"
У дочери подполковника по субботам
мигрень и бессонница от гряды бесконечных дел.
"Здесь столько их, чёртовых роботов-автоботов,
и ни один меня не задел!"
"Вот вера моя, и небо ей - не предел" -
думает Дочь, и слёзы её тверды,
как, кажется, углерод дорогих молекул.
На стёклах метро:
"Астероиды в ипотеку.
Всего пять световых минут от вашей звезды"
Дочери подполковника нет нужды
искать себе дом. Нашедшему
дом - проблема.
Губам полусонным шепчется: "Немо, Немо..."
Ушам полусонным слышится:
"Эй, а ты
там встретишь меня, когда я вернусь героем?
Хоть помнишь, как выглядел? Помнишь, как улетел?"
"Вот образ мой - фюзеляж избежит пробоин.
Вот вера моя, и небо ей - не предел".
Так космос молчал. Твердел углерод в алмазе.
Любой в атмосфере делал, что он хотел.
И даже когда полгода не было связи:
"Вот вера моя, и небо ей - не предел"
"Вот вера моя, и небо ей -
Немо, Немо..."
Дочь подполковника, глядя на календарь,
протирает платком стекло блестящего шлема,
усыпанного алмазами, как алтарь.
НЕМО - МИСТЕРУ ТОМАСУ
Сэр, говорю вам, сколько бы мы не двигались - мы в начале.
Наш горизонт - порог и дверной проём.
Помните, с одинокой Земли кричали
под ноги вам: "Приём, майор Том, приём"?
Я был тогда ребёнком, живым и зрячим,
мальчиком, что на звёзды и вас глазел.
Космос и вправду выглядит чуть иначе,
если смотреть на космос через прицел.
Сэр, ваша дочь,
вернее,
её молитвы
Воинству как никогда нужны.
У нас не было ни одной проигранной битвы.
И ни одной закончившейся войны.
Мы бились на Андромеде, Аделаиде.
Что же теперь так тянет писать в тетрадь?
Я, кажется, не умею их ненавидеть.
Я более
не умею
их ненавидеть.
Что хуже ещё - мне страшно здесь умирать.
Что ж.
Передайте...
К чёрту. Мы пьём до дна.
Враг окружает. Звёзды, врезаясь в броник,
отскакивают и градом, сквозь времена,
падают к ней
на старенький подоконник.
И вам на погон
упала ещё одна.
Загадывайте желание, подполковник.
Сцена 3
ПОДПОЛКОВНИК
Шёл в неведомый пепел чёрный - и не сгорал.
Видел берег той млечной выси,
которой нет.
Человек-монумент. Гранёный мемориал.
Человек-бесконечный-список-своих-побед.
Возвращался к ней. Подполковник без полполка.
Разделяя их долю
шрамом на пол-лица.
И представить не мог, недрогнувшая рука,
как заглянет в её затравленные глаза.
"Как теперь оправдать все подвиги? Я один.
На покойника будто смотришь, но я ведь жив!"
Люди стелят цветами под ноги:
"Проходи".
Подполковнику снятся дальние рубежи.
Не слеза оставляет трещину на лице.
Подполковнику снится полк в жестяных гробах.
И какой-то пропавший без вести офицер.
"Не с моим засыпала именем на губах".
"Несмеяна, его не стало, но я - живой!
На погонах созвездья станут ли золотей?
Глянь, сияют по обе стороны.
Как конвой
несмолкающих автоматных очередей.
Он спросил о мечте в последний наш разговор.
К чёрту почести, хаки сменит парадный вид!
Это небо, что передёргивает затвор,
никого из нас
не сумеет остановить!
Я найду его, где бы ни был, и у врага
с коренными зубами вырву из челюстей.
Люди, думая, что победа им дорога,
называют её по имени.
Как детей.
Спи, Виктория..."
Чёрный полк погружался вглубь,
где за берегом млечным - пепел планетных тел.
Космос вторил и вторил
сотнями сжатых губ:
"Это вера моя, и небо ей - не предел".
Вероятно, что под маской «подполковника» скрывается некая историческая личность, либо собирательный образ. Не исключено, что это – может быть, бессознательная – отсылка на Юрия Гагарина (который был именно подполковником в 1962 году, но позднее заслужил звание полковника). Что касается дочерей Гагарина, ни одна из них не связала свою жизнь с космонавтикой, поэтому текст не является точным воспроизведением чьей-либо биографии, и личность сергеевского «подполковника» остаётся гипотетической. На протяжении первой трилогии цикла повествуется о затянувшейся звёздной войне и, безусловно, любви, без которой не обходится ни одна сильная история. Образ дочери подполковника отсылает к исконному духу русской женщины, той самой, которая «и коня на скаку остановит, и в горящую избу войдёт», способна женой декабриста ехать в Сибирь (к слову, образ сильной женщины, жены декабриста включительно – один из лейтмотивов творчества Е. Сергеева) и ждать возлюбленного из армии или с фронта. Даже если война – космического масштаба и вместо обычного года занимает несколько световых лет. Рефрен, сквозящий в стихотворении из уст отца и дочери: «Вот вера моя, и небо ей – не предел» -
это мотив отзеркаливания, притяжения подобного к подобному. Это – наукоцентричный мир, здесь не молятся Богу, Космос – и есть символ Создателя, и в данном случае вера сильнее космоса.
Мир, окружающий лирическую героиню, космогоничен: метро по-прежнему существует, хотя наверняка достигло сверхсветовых скоростей и стало межпланетным. Автор рисует сидеральную стадию развития человечества, главенствующую мечту идеологии фёдоровства, и рассказывает о проблемах, которые, в принципе, остаются теми же самыми, что и сейчас, но и любовь неизменна. И намного крепче, нежели та, что описана в беллетристике и пропагандируется повсюду. Это не «свободная любовь» и не «домострой», это космическая любовь – мы не имеем в виду энкомию (хвалебную оду) этой любви, у этой любви размеры и свойства космоса. Есть противопоставление: «Нашедшему дом – проблема», что отсылает и к освобождению от уз привязанностей, и к невидимой бесконечно растягивающейся нити-связи между двумя людьми, на чём и строится истинная Любовь, описанная ещё древнейшими её певцами. Безымянность Дочери и персонификация её именно как «дочери подполковника» свидетельствуют о соответствующих чертах её характера, стойкого к различного рода перегрузкам, в том числе и космическим. Мягкость ей совершенно не свойственна: героиня может «накалывать на локон метеориты». В её действиях подчёркивается осознанность: «ведает, что творит» - реминисценция на фразу распятого Иисуса Христа: «прости их, Господи, ибо они не ведают, что творят». Дело Дочери – правое, благое, и она знает, на что идёт. Место жительства Дочери, несмотря на освоение космоса – не обязательно Земля, но любая планета, находящаяся в мирной зоне. Дочь – участница войны наравне с Немо, она – ментальный боец тыла, чьи молитвы «воинству как никогда нужны».
В невозможности контактировать с возлюбленной Немо (прототип верновского капитана, наделённый аналогичным характером) может общаться с наиболее близким ему человеком в космосе, сослуживцем, с которым бьётся бок о бок. Война тяжела и несёт за собой потери, «полковник без полполка» отсылает к мотиву пирровой победы. Вероятно, что подполковник из третьей части окталогии - это и есть бывший капитан Немо, выросший в звании спустя несколько лет затяжной сидеральной войны, однако, покуда цикл не завершён автором, мы не берём на себя смелость утверждать данную версию. В связи с тем, что подполковника зовут Том, здесь имеет смысл говорить об осознанной отсылке на любимую самим автором песню Дэвида Боуи «Space Oddity», где главный герой – «Major Tom», майор – это звание перед подполковником. В песне поётся о том, что земляне вызывают майора Тома, репортёры с Земли спрашивают, какая на нём футболка, как обстоят дела, а майор отвечает: «Земля синяя, и я ничего не могу с этим поделать». Мы снова видим зацикленность землян на бытовом и казуальном, в то время как майора, пробившегося в космос, волнуют совсем иные це