Проблема преступности ждет своего разрешения с момента зарождения простейших форм власти. И многие работы по социальной философии безуспешно пытались ее решить, выявляя различные стороны этого конфликта. Некоторые обращали внимание лишь на общественную опасность преступлений, путая их с социальным насилием, другие же, замечали близость конфликтующих сторон.
Попробуем объединить разрозненные взгляды на преступность, выявив сущность этого явления. Мы не можем свести преступность к источнику общественной опасности, несмотря на то, что сегодня они во многом соприкасаются. Именно поэтому мы склонны ошибочно отождествлять преступность с социальным насилием (убийством, ограблением, мошенничеством), но такой подход имеет множество недостатков. Если мы, подобно Габриэлю Тарду, отнесемся к преступности как к явлению «социальному и одновременно антисоциальному»[1], то мы необходимо впадем в противоречие.
Лишь малый процент убийств и ограблений, произошедших в нашей истории, мы можем смело отнести к проявлениям преступности. То есть к таким действиям, которые осуждаются властью, которая считаем конкретно эти действия опасными для сохранения системы управления. Более того, многое из того, что когда-то считалось преступным, сегодня является столпами наших обществ. Преступность есть явление социальное лишь опосредованно, и гораздо больше относится к сфере политического.
Конфликт власти и преступника основан на их диалектическом противоречии. Именно поэтому полностью не представляется возможным. Устранив преступность, мы необходимо уничтожаем власть.
Чтобы лучше понять их конфликт, обратимся к определению власти. Власть означает любую возможность постоянно навязывать свою волю в рамках социальных отношений вопреки сопротивлению и независимо от того, на чём эта возможность основана. Сопротивлением здесь выступает именно преступность.
Но не следует выводить из этого, что преступность есть всегда активное сопротивление власти. Нет, преступность – это то, в чем «государь» видит источник возможного сопротивления распространению своей власти.
Это не значит, что власть ведет тотальную войну против преступности, пытаясь устранить подобное препятствие, уничтожив преступников. Наоборот, власть в этом конфликте вынуждена занимать гораздо более мягкую позицию.
Это связано с тем, что объект власти всегда является потенциальным преступником, то есть может вступить в конфликт с властью, реализуя собственные интересы. Более того, именно потенциальная преступность объекта социального управления, является необходимым условием существования власти.
Поэтому, в конфликте с преступником, власть стремится не надзирать и наказывать, а защищать и исправлять. На первый взгляд подобное заявление противоречит известной нам истории борьбы с преступниками, которая знает и ужасные пытки перед казнью, и каторгу, и одиночные пожизненные заключения.
Но если рассматривать объект власти не как человека, подвергающегося этим истязаниям, но как общность, в которой он состоит, то мы заметим, что все страдания отдельного человека являются не столько целью, сколько средством воздействия на настоящего преступника.
Всякая власть подразумевает наличие объекта социального управления, но таким объектом редко выступает отдельный человек. Гораздо чаще это разного рода общности, которые всегда являются потенциальными преступниками. Но поступенно понимание объекта власти сужается, и исправлять пытаются отдельных людей, но методы, которыми ведется это исправления часто грубы и несовершенны, именно вследствие их новизны.
Кроме исправления, власть также стремится защитить преступника. Эта функция не столь заметна, но все же является базовой в рассматриваемом конфликте. Как и в случае исправления, изначально под защиту попадают лишь коллективные преступники, но не индивиды, которые, напротив, лишаются всякой защиты. Так, семья преступника, и сама раньше считалась преступной, но все же власть встает на ее защиту, пытаясь сохранить объект своего управления.
Поэтому развитие конфликта власти и преступника происходит лишь в сужении понимания объекта власти. От целых наций, религиозных объединений и родов, к отдельному человеку.
Еще одним важнейшим аспектом этого конфликта власти и преступника является его диалектическая основа. Противоречие между властью и преступником является «вечным», то есть постоянно воспроизводящимся. Их борьба не может иметь конца, именно потому, что постулируют друг друга. Если нет власти, то невозможно и наличие преступника, но и в отсутствии преступника, власть не имеет смысла. Ведь, как мы видим из определения, власть всегда строится именно на возможности навязывать волю вопреки сопротивлению, и вне сопротивления теряет лишается собственной сущности.
Это происходит из-за неизбежного отождествления воли «государя» и «подданного». Ведь если нет никакого сопротивления, то нет и волевого объекта власти, который всегда есть некоторая единица сопротивления.
Из сказано выше мы можем заключить, что абсолютная победа над преступностью, которую стремится одержать любое государство, невозможна. Подобный «бой с тенью» не допускает наличие победителя, но все же существует возможность сильного изменения преступности, ее ослабления и гуманизации, которая происходит в основном из-за изменения структуры власти.
Осталось лишь затронуть поразительную близость власти и преступности, которая проявляется на протяжении всей человеческой истории. Схожесть эту замечали очень часто, ведь она, буквально, бросается в глаза. Стоит разбойничьей шайке разрастись достаточно, она берет на себя роль правителя и вступает в борьбу со своими вчерашними коллегами. Стоит гонимой секте принять в свое лоно достаточно посредников, и она быстро становится церковью, вступающей в борьбу с сектантами. «Когда среди островов архипелага появляется одно такое же гнездо пиратов, как и другие, которое начинает забирать власть над всей группой островов благодаря значению своих пиратских подвигов, то оно дополняет свою власть, очищая море от своих прежних коллег»[2]. Чем они отличаются друг от друга? Лишь сложностью внутренних связей и обширностью своих полномочий.
В действительности, мы лишь вторим пирату, пойманному Александром Македонским, который в ответ на обвинение в грабеже, вполне справедливо указал полководцу на сродность их занятия[3].
Конечно, «из того, что городская община Рима была первоначально создана разбойничьею шайкой, никакой историк не заключал еще, что истинным принципом Священной Римской империи должен был быть разбой»[4], но столь же справедливым будет замечание, что из того, что множество преступных организаций построено, в том числе и на принципе разбоя, мы не можем заключить наличие различной сущности Священной Римской империи и разбойничьей шайки, которая заключается в стремлении к распространению собственной власти, повышению благосостояния собственных членов, устранению конкурентов.
[1] Тард Г. Преступник и преступление. Сравнительная преступность. Преступления толпы / Сост. и Предисл. В.С. Овчинского. – М.: ИНФРА – М, 2009 – VIII, 391 с. – 198 стр.
[2] Тард Г. Преступник и преступление. Сравнительная преступность. Преступления толпы / Сост. и Предисл. В.С. Овчинского. – М.: ИНФРА – М, 2009 – VIII, 391 с. - 200 стр.
[3] Августин. О граде божием, Книги I – XIII / Сост. и подг. С.И. Еремеева. – Изд. Алетейя – СПб, 1998, 584 с. - 150 стр.
[4] В. Соловьев. Оправдание добра / Отв. ред. О. А. Платонов. — М.: Институт русской цивилизации, Алгоритм, 2012. — 656 с. - 449 стр.