Глава восьмая, в которой речь идет о любви.
Я увидел ее в окне автобуса. Мне нужен был другой маршрут, но ее автобус застрял на остановке, и она смотрела в окно, подперев рукой голову. Увидев меня, она улыбнулась. Я пропал в ту же секунду.
Я бежал за автобусом до следующей остановки, благо он еле тащился из‑за пробок. Ее улыбка становилась всё шире. Когда я вошел в дверь, она помахала мне рукой, как старая знакомая, и крикнула:
– Проходи сюда, здесь свободно. Меня зовут Лиз.
Уже через несколько дней Лиз перебралась ко мне. Я не верил своему счастью: мне было всегда так трудно знакомиться с женщинами, а тут она просто вошла в мою жизнь и заняла приготовленное для нее место. Через неделю мне уже казалось, что мы прожили вместе всю жизнь. Стоял май. Из кустов, где в очередной раз сцепились два дрозда, раздавалась их обычная возня, воздух был напоен весенними ароматами, и первые ночные бабочки кружили вокруг нас маленькими привидениями.
– Давай, колись, – потребовал Билл, не успели мы присесть.
– Ты о чём?
– Брось, не темни. Я и так уже всё знаю.
– А если знаешь, чего пристаешь?
– Мне интересно, что ты об этом думаешь.
– Ну, встретил хорошую девушку. Зовут Лиз. Мы познакомились на следующий день после нашей последней беседы.
Круглая физиономия Билла просто светилась от радости.
– По лучил ось‑таки!
– И что это у тебя получилось?
– Не у меня одного: тут постарался небольшой, но спаянный коллектив.
– Слушай, давай на этот раз без загадок, а?
– Думаешь, легко было загнать тебя в тот автобус? Во‑первых, пришлось слегка увеличить прорехи в карманах той бабули, которая застряла при входе, пытаясь отыскать мелочь. Это дало дополнительных тридцать секунд, чтобы Лиз могла увидеть тебя из окна автобуса. Во‑вторых, ребятам пришлось устроить небольшой затор в конце проспекта, из‑за которого автобус тащился со скоростью черепахи и ты смог догнать его на следующей остановке. В третьих… Да зачем я всё это перечисляю? Достаточно сказать, что было задействовано до десяти ангелов двух смежных чинов. И всё это – чтобы две одинокие души могли познакомиться друг с другом.
Переварив услышанное и проникшись к ангелу каким‑то новым доверием, я сказал:
– Ты знаешь, вчера она переехала ко мне.
– Быстро!
– Я и сам удивлен. Мне не свойственно бросаться в омут.
– А может, она Та Самая?
– Время покажет. Сейчас всё в кайф. Будем радоваться, пока можно.
– Звучит как‑то не очень оптимистично.
– А откуда взяться особому оптимизму? Если повезет, будем наслаждаться друг другом год‑два, а затем постепенно остынем. Если очень повезет, сохраним хорошие отношения, а дальше по накатанному: поженимся, нарожаем детей и пр.
– Боже, как скучно!
– Ты просто плохо понимаешь нашу жизнь. Есть идеалы, про которые нам рассказывают в книжках и которые показывают в кино. А есть жизнь, где всегда что‑то не так: то внешность не идеальна, то получается как‑то коряво, то скелеты вываливаются из шкафа в самое неподходящее время.
– Понятно. Положение серьезное, хотя ничего нового я не услышал.
– Будешь вправлять мозги?
– Буду.
– Ну‑ну. Приступай.
Билл пощипал ус, почесал через шляпу голову и приступил к своему монологу. – Любовь – это состояние. Очень простое и очень понятное. Это состояние благожелательности: ты желаешь человеку добра. Иными словами, ты его любишь.
– И всё?
– И всё.
– А как же называется то, что я испытываю по отношению к Лиз?
– А здесь много чего. Здесь и сексуальное влечение, и стремление объединиться со своей половиной, и восторг первооткрывателя, ведь любимый человек – это всегда «неизвестная земля».
– Первое и последнее мне понятно. А вот насчет второй половины… Как сказал классик, найти свою половину – еще менее вероятно, чем двум меченым горошинам оказаться рядом в мешке с горохом.
– Дурак ваш классик. Барином был, барином и остался.
– А при чём тут барство?
– А при том, что никто ведь и не утверждает, что всё происходит само собой.
– То есть?
– То есть, для этого нужно потрудиться. А сидеть и ждать, что великое единение наступит само собой – занятие действительно не только по‑барски праздное, но и бесполезное. К сожалению, таких, как ваш классик – легион, и некоторые из них обладают выдающимся художественным даром. А художественный дар – это, помимо всего прочего, еще и дар внушения.
– Ты несправедлив. Классик был весьма достойным человеком и барские излишества презирал.
– Да‑да. Ходил в рубище и сам пахал землю.
– А что в этом плохого?
– Всё прекрасно. За исключением установки. В ней‑то вся проблема и кроется.
– Что еще за установка?
– Да, собственно, всё та же. Такая же, как и у тебя.
– Я ничего про установку не говорил.
– И не надо. Ее ведь вовсе не обязательно декларировать – достаточно показать, каким ты видишь перспективы ваших отношений, и всё становится ясно. Ты исходишь из того, что всё кончается, в том числе и любовь. Хотя достаточно посмотреть на определение, чтобы увидеть, что это не так.
– Но ведь ты не будешь отрицать, что страсть постепенно проходит?
– Нет, в нормальном случае она перерастает в иное чувство – чувство сопричастности, когда каждый становится частью нового единства. Просто нужно, во‑первых, об этом знать, а во‑вторых, что‑то для этого делать. Нужно врастать в другого человека, вживаться в него, понимать его на уровнях, недоступных слову.
– Типа того, о чём мы уже говорили? Интуиция и всё такое?
– И всё такое. И тогда постепенно станет ясно, что влюбленность – это не высшая точка взаимоотношений, а только их начало.
– Ну, хорошо, предположим, что нужно просто изменить установку – настроиться на то, что отношения будут развиваться, укрепляться, в общем, цвести и пахнуть. А как быть с тем, что начинается‑то всё, по сути, с обмана – с «розовых очков» – из‑за которых потом и возникают самые жестокие разочарования?
– А вот тут, мой друг, и таится самое серьезное непонимание. Эти пресловутые «розовые очки» – настоящий подарок, которым нужно уметь пользоваться и, самое главное, функцию которого нужно правильно понимать.
– Ничего себе подарочек! Лучше бы дарили оптические фильтры: поднес к розовым очкам – и увидел реальное лицо.
– Ты бы лучше послушал – может пригодиться.
– Ладно, валяй.
– Так вот. То, что вы называете «розовыми очками», на деле представляет собой моментальное и исключительное смещение точки сборки.
– Это еще что?
– Это некий фокус, сосредоточение интуитивного понимания реальности. У людей, лишенных творческого дара или экстрасенсорных способностей и не обладающих мощной врожденной интуицией, это происходит только в состоянии влюбленности. Не буду вдаваться в подробности, но суть в том, что в этом состоянии происходит внезапная активация Канала Моментального Наполнения, то есть интуитивного канала, что позволяет сразу же показать потенциальную способность единения с возлюбленной или возлюбленным. Другими словами, тебе показывают, что ты можешь испытать, слившись с этим человеком.
– И этому можно верить?
– Макс, интуиция никогда не обманывает. Нужно только научиться ее слушать и не пользоваться ложными установками.
– Погоди, а зачем тогда говорить о Той Самой? Ведь если слияния можно достигнуть с любым человеком, в которого влюбляешься, а влюбленностей может быть много, то, значит, нет и одной‑единственной?
– Слияние достижимо с любым человеком, который кажется «тем самым», но на практике этого либо не случается вообще – в силу упомянутой неправильной установки – либо это происходит не сразу, а только при очередной, и далеко не первой, влюбленности. Поэтому вам и дается не одна попытка, а много.
Я представил себе Лиз. Когда я уходил на прогулку, она читала, уютно устроившись в кресле. – Она всё еще читает, – отозвался Билл. – Но, если ты не хочешь, чтобы она отчалила к Морфею, тебе стоит поторопиться.
Я встал со скамейки. Ангел продолжал сидеть и, глядя куда‑то в сторону, театрально произнес:
– Удачи, юноша. И не забудьте о правильной установке.
Пришельцы
Глава девятая, посвященная детям.
Когда я появился на аллее, ангел уже сидел на нашей скамейке. Завидев меня, он встал и засеменил мне навстречу.
– Срочный вызов! Я заинтригован: что за пожар?
– Дело в Лиз.
– Поссорились?
– Да нет, что ты. Из‑за мелких препирательств я бы тебя не беспокоил.
– Так в чём дело, дружище?
– Дело в новой теме. Она заговорила… о детях.
– И ты сник?
– Нет. Скорее, обескуражен.
– И хочешь, чтобы я тебя морально поддержал?
– Ну, не знаю, морально или как‑нибудь еще… Я просто подумал, что ты мог бы рассказать мне что‑нибудь про детей. Типа, что вы там о них думаете.
– И там, и тут про них думают одинаково – просто тут думающих мало.
– Одинаково – это как?
– В двух словах, дети – это пришельцы.
– А в трех?
– Дети прибывают сюда из Вселенной. Физическое появление ребенка в утробе матери еще не означает, что это ее дитя в полном смысле слова. Родители дают ребенку только форму, физическую структуру, органический субстрат, а всё остальное – и самое существенное – прибывает не отсюда. Поэтому к ребенку нужно относиться так же, как к дорогому гостю – с предельным уважением, заботой и любовью, но ни в коем случае не как к своей собственности.
– Знаешь, это мне очень близко.
– Очень рад. Но это не всё.
Ангел замолчал, глаза его сощурились, и мне показалось, что он подбирает слова.
– Ты прав, тут нащупывается столь крупная тема, что наскоком ее не осилить.
– А не наскоком – можно?
– Можно, конечно, хотя на это уйдет непредсказуемая часть столь драгоценного времени.
– Ты куда‑то торопишься?
– Я‑то нет…
– Так и я никуда не тороплюсь.
Билл как‑то странно на меня посмотрел, но ничего не ответил.
– Так что – объяснишь?
Ангел вздохнул.
– Ты, наверное, прав. Нужно кое‑что объяснить.
Он вскочил со скамейки и стал прохаживаться перед ней, смешно вытягивая носок. При этом его руки были заложены за спину, а голова задрана к небу, так что, будь на аллее яма, он бы обязательно в нее свалился.
– Мне придется начать с одного из атрибутов божественного участия – великой щедрости Божества. Во всех своих проявлениях Божество демонстрирует бесконечную щедрость: это и нескончаемая любовь, наполняющая всё творение, и бесконечное число «дорог, ведущих к храму», и всё новые ошибки, которые мы совершаем, но, тем не менее, ничего этим не зачеркиваем.
– Ты говоришь «мы»?
– Я говорю «мы» – люди и ангелы. Как я тебе уже сообщал, ангелы лишь немного отличаются от людей и, может быть, не всё, но многое человеческое нам не чуждо.
– Это утешает.
– Меня это, скорее, огорчает.
– А вот и принципиальное отличие!
– Всё бы тебе смеяться… Так вот, дети – это проявление бесконечной щедрости Божества.
– В том смысле, что их много?
– Нет, чудилище: в том смысле, что они каждый раз дают вам новую возможность.
– Объяснишь?
– С удовольствием.
Ангел перестал маячить передо мной и плюхнулся на край скамейки.
– Человечество постоянно занимается тем, что передает всякий ненужный груз от одного поколения другому. Всё это происходит в процессе воспитания и получения образования. К сожалению, ни первое, ни второе не учитывает истинного статуса детей, то есть статуса пришельцев. Воспитание призвано насильно привить детям порочные нравы родительского поколения, а образование – напичкать фактическими знаниями и отжившими умениями.
– И что ты предлагаешь?
– Так это ведь очевидно: если ты уважаешь ребенка как посланника иного мира, относись к нему с должным уважением и даже пиететом. Пытайся присмотреться к нему, понять его, почувствовать его. Обращай особое внимание на его реакции и не спеши вешать на них ярлыки «правильно» и «неправильно»: всё может быть как раз наоборот.
Билл на мгновение умолк, и на его круглом лице появилось выражение умиротворения.
– Но самое главное – осторожней обращайтесь с душой ребенка, ведь она чиста, прекрасна и ранима.
– Понятно, но почему ты называешь это самым главным?
– А потому, что эта чистота несет великую возможность. Если ее сохранить, вырастет принципиально новое поколение чистых людей – чистых морально, интеллектуально, духовно.
– Ты хочешь сказать…
– Именно! Я хочу сказать, что каждое поколение получает возможность радикального улучшения цивилизации, и эта возможность называется «дети».
– Вау… Я об этом как‑то не думал.
– Ты не одинок.
Билл помолчал, давая мне возможность проникнуться сказанным. Я действительно был поражен: дети, эти несмышленыши, во всём зависящие от нас, взрослых, эти маленькие человеки, оказывается, представляют собой настоящее чудо, ибо способны в кратчайший срок уничтожить зло, если только им не мешать! – Вот‑вот – не мешать, тут ты прав. А происходит нечто прямо противоположное – сначала в семье, а затем и в школе.
– А что, по‑твоему, нужно изменить в системе образования?
– Всё! И начать с установок: не препятствовать, а помогать; не насильно, а по желанию; не устранять, а выявлять.
– А конкретнее?
– Пожалуйста. Не мешать быть самим собой, а помогать сохранить свою самобытность. Каждый ребенок уникален, и к каждому нужен свой подход.
– Но ведь это невозможно!
– Ошибаешься: нужно только захотеть. Это вовсе не означает, что к каждому приставят отдельного наставника. Но сами учебные программы должны быть индивидуальными.
– Ладно. А дальше?
– Не навязывать всё подряд, а смотреть, что ближе к интеллекту, темпераменту, природным способностям, устремлениям.
– Ну‑у, так все пойдут кто в лес, кто по дрова.
– Так пусть одни будут выращивать, а другие – рубить. Каждому свое.
– Ну, предположим. А последнее?
– Последнее связано с методом: можно учить «не делать чего‑то», а можно учить «делать что‑то». В первом случае запрещаешь, во втором – предлагаешь. В одном случае отталкиваешь, в другом – притягиваешь. Да и сама методология должна в корне измениться: давать не готовые знания, а методы для получения знаний. А что именно нужно будет тому или иному пришельцу, он решит сам.
Ангел взглянул на меня, как бы желая убедиться, что я всё понял.
– И последнее – самое главное.
– Самое главное уже было.
– Значит, самое‑самое главное: нужно поменяться с ребенком местами.
– В прямом смысле?
Билл зашелся беззвучным смехом.
– Конечно, в переносном. Нужно, чтобы в первую очередь дети учили нас, и только затем мы – их. От них мы сможем научиться куда большему, чем они – от нас.
– Даже от младенцев?
– Конечно! За ними можно наблюдать, их можно учиться понимать. А дальше – больше. Кстати, тут важно помнить, что периоды жизни ребенка отличаются от ваших представлений.
– Что ты хочешь сказать?
– Я хочу сказать, что в действительности существует не некое абстрактное «детство», а более подробное и истинное деление на периоды, в каждом из которых есть свое детство, отрочество, юность, молодость, зрелость, пожилой возраст и старость.
Я опять задумался, пытаясь перечислить про себя все возможные 49 периодов, однако сбился, не дойдя и до середины.
– Да это и не важно, – услышал я ангела. – Дело не в названиях и не в классификации. Дело, как всегда, в понимании. Надеюсь, сегодня ты опять кое‑что понял.
Наверное, я как‑то забавно выглядел, потому что, взглянув на меня, Билл весело засмеялся и, ничего не говоря, зашагал прочь. Глядя ему вслед я видел, как подрагивают полы его шляпы.
Прямо и налево
Глава десятая, открывающая новые горизонты.
– Ну, ты и ковылять! Старикашка какой‑то, а не юноша в расцвете сил. Когда же, думаю, он, наконец, дотащится? – прокричал Билл, возникший в дальнем конце аллеи.
Ждать очередной встречи пришлось долго. Весна окончательно сменилась летом, которое сразу же удивило редкой для наших широт жарой. Даже вечером было еще очень тепло, а долгожданный ветерок так и не появился.
– Явился, не запылился, – попробовал ответить в тон я.
– Запылишься тут, – насупился Билл. – Гоняют нашего брата в три шеи, всё им мало. А у меня задание! – при этом ангел поднял вверх палец и погрозил кому‑то в пространство. Я понял, что мои шутки сегодня не в почете и решил ждать развития событий.
– Чего это ты гуляешь всё время по одному и тому же маршруту? – продолжал ворчать Билл. – Туда‑сюда, туда‑сюда, из года в год. Ошалеть можно!
– Так ведь тут ничего и нет, кроме одной‑единственной аллеи, – как можно более мирным тоном ответил я. – От нужды, так сказать, и гуляем по ней.
– От нужды в кустик ходят, – назидательно изрек Билл.
– Не от нужды, а по нужде.
– Ишь ты, образованный.
Я решил умолкнуть. Ангел был явно не в своей тарелке, и я просто не знал, как поправить ему настроение.
– Настроение… – отозвался Билл. – Ну, не в духе я сегодня. И с нами такое бывает, не всё вам одним хандрить.
– Пожалуйста, пожалуйста, – поспешил заверить его я. – Хандри себе на здоровье.
Билл хмыкнул:
– Да, утешитель из тебя аховый. Ну, как можно хандрить на здоровье?
– Это я просто так, схохмить попытался.
– Шуточки у тебя, боцман.
Тут я не выдержал и расхохотался.
– А это ты откуда подцепил?
– Услышал от одного из наших. Только что вернулся с задания, знает много смешного.
– А ты в курсе, откуда это?
– Нет еще – он не успел объяснить. А ты что, тоже знаешь про боцмана? – оживился ангел.
Я оказался в щекотливом положении.
– Слушай, давай как‑нибудь в другой раз.
Однако мое замешательство было истолковано неверно, что и помогло мне выйти из положения:
– Я так и знал: ничего ты про боцмана не знаешь. Вернусь – сам спрошу. Давай лучше про изменение маршрута.
– Так где же тут еще ходить?
– А ты не пробовал свернуть в конце аллеи?
– Так там же ничего нет. Не по кустарнику же ползать.
– Ты что, проверял?
К этому моменту мы уже дошли до самого конца и стояли перед огромной зеленой стеной кустов, намертво сросшихся с каким‑то чертополохом.
– Ну, и куда прикажешь? – спросил я.
– Вот сюда, – Билл ткнул рукой куда‑то налево. – Смелей!
Я раздвинул руками кусты, зажмурившись, чтобы жесткие ветки не поцарапали лицо, и…
И застыл в полном оторопении. Прямо за зеленой стеной, оказавшейся очень тонкой, открывался большой сквер: в легком тумане я видел расходившиеся в разные стороны аккуратные аллеи и красивые газоны со свежими следами газонокосилки. Некоторые аллеи упирались в роскошные клумбы, от которых отходили очередные дорожки.
– Твоих рук дело?
Билл хмыкнул:
– Я этим не занимаюсь.
– Но ведь здесь же ничего не было! Сколько лет уже здесь гуляю…
– Пять.
– Да?.. Может быть, не считал. Но ничего подобного здесь никогда не было.
– Может, когда‑то и не было, а теперь есть, – загадочно произнес Билл. – Какой же ты все‑таки ненаблюдательный. Ходит, ходит, глядит прямо перед своим носом. Так можно вообще ничего не увидеть.
Несмотря на это занудливое ворчание, я чувствовал, что настроение у ангела улучшается. Видимо, моя растерянность дала ему некоторую моральную компенсацию, и по всему было видно, что Билл восстанавливает свое привычное, добродушно‑ироничное расположение духа.
– Так что, будем осваивать новую территорию?
Пока я стоял, вглядываясь в исчезавшие в тумане контуры сквера, Билл исчез. Покрутив головой и убедившись, что мой ангел действительно отсутствует, я осторожно ступил на дорожку. Она была покрыта мелкой розоватой галькой, а ее края были выложены гладкими камнями серых и бежевых тонов. Выбрав своей целью большую клумбу, я направился к ней, почему‑то старясь как можно мягче наступать на гальку и прислушиваясь к своим шагам. Галька чуть поддавалась под моими ботинками и забавно хрумкала.
На аллеях и вокруг клумб стояли ажурные белые скамейки. Правда, присесть мне не удалось: все они сверкали свежей краской. Поэтому, исследовав пару дорожек и полюбовавшись на роскошные, украшенные дивными цветами клумбы, я повернул назад. Но не тут‑то было! Хотя я мог поклясться, что проделал в обратном направлении тот же путь, ни аллеи с розовой галькой, ни знакомой зеленой стенки не было. Не могу сказать, чтобы я был сильно удивлен: я скверно ориентируюсь в пространстве и страдаю, как выражается один приятель, топографическим кретинизмом. С одной стороны – неприятно, что кретинизм; с другой – хорошо, что только топографический.
В общем, я понял, что в очередной раз заблудился в трех соснах – точнее, в трех клумбах. На моем пути мне как раз попалось три клумбы, одна великолепней другой, но теперь мне было не до эстетических наслаждений: хотелось понять, как отсюда выбраться.
Помощь пришла неожиданно. На некотором расстоянии от последней клумбы я заметил садового работника, которого выдавали соответствующие причиндалы: в большой тачке были сложены лопаты, грабли и несколько мотыг разной величины и формы. Несмотря на туман, на садовнике были темные очки. Широкий прорезиненный плащ доходил до земли, и с ним нелепо контрастировала соломенная шляпа, по‑матросски надвинутая на макушку. Довершала портрет борода лопатой. – Простите, – начал, было, я, но бородач не дал договорить:
– Сейчас провожу. Вот, только закончу с этим детским садом, и буду весь ваш.
При этом садовник даже не посмотрел в мою сторону, ибо сосредоточенно рассматривал какой‑то мелкий саженец. Удовлетворившись осмотром, он воткнул саженец рядом с краем клумбы и вынул из тачки следующий. Проделав те же действия с очередным подопечным, бородач ухватился за тачку и произнес:
– Нам прямо и налево. За мной.
Бородач бодро зашагал, толкая тачку и насвистывая себе что‑то под нос. Я подумал, что молчать с моей стороны будет невежливо.
– Вы здесь работаете?
– Заглядываю иногда.
– Ухаживаете за растениями?
– Скорее, за людьми. А за цветочками здесь вообще ухаживать не нужно.
– И… и как же вы за нами ухаживаете?
– По‑разному. Кто заблудится – нужно проводить; кто впадает в прострацию – нужно вывести; кто забывает, откуда пришел – нужно напомнить.
– Меня вы, видимо, провожаете?
– Да, вас просили проводить.
– Просили?
– Конечно, не сам же я сюда явился. У меня много дел поинтересней.
– А что это за дела?
Я обернулся к своему собеседнику, но ни его, ни тачки уже не было. Честно говоря, я не удивился. Было бы странно, если бы он просто ушел. Не удивился я и тому, что стоял перед знакомым зеленым кустом. Оставалось только раздвинуть его ветки, чтобы оказаться на моей старой, унылой, но почему‑то такой долгожданной аллее.
Я побрел в сторону дома, однако не успел пройти и двадцати метров, как увидел на скамейке всё того же садовника. Он сидел, вольготно развалившись и обнимая спинку длиннющими руками. Когда я поравнялся со скамейкой, он скрестил руки на груди и строго произнес:
– В следующий раз не забудьте: прямо и налево.
Ботаник
Глава одиннадцатая, о расширении воображения.
– Ну, как тебе Ботаник? – спросил Билл, выныривая из пустоты и подстраиваясь к моему шагу.
– Ты о ком?
– О бородаче, с которым ты познакомился в прошлый раз.
– A‑а, соломенная шляпа?
– Соломенная? Не знаю, может быть, и соломенная. У него их много.
– Ничего мужичок, забавный. Только не особо разговорчивый.
– А это у него от увлечения растительным миром – поэтому мы его и прозвали Ботаником.
– У нас так называют сухарей, зануд и прочих скучных типов.
– Да? Забавно. Расскажу ему при встрече. Хотя его трудно поймать – он нарасхват.
– А чем он еще занимается, кроме цветочков?
– Вообще, основное его занятие – создание горизонтов.
–?
– Сейчас объясню. В процессе развития человека наступают моменты, когда старая форма уже не вмещает новое содержание. Есть много способов исправления таких положений, но в некоторых случаях вмешательство должно быть радикальным. Такое радикальное вмешательство мы называем «созданием горизонта». Горизонты бывают нескольких типов: пространственный, звуковой, концептуальный, иерархический и некоторые другие, плохо понятные тебе и даже мне.
– Позволь угадать: мне создали пространственный горизонт?
– Бинго.
– И что это даст мне?
– Ну, это зависит от тебя самого. Но теперь у тебя есть возможность расширить свое воображение в определенной эстетической среде, которая должна благотворно влиять на процесс усвоения новых истин.
– Это выдержка из рекламного объявления ЗАО «Новые горизонты»?
Ангел насупился:
– Не интересно – буду молчать.
– Нет‑нет, интересно, даже очень! Кстати, помолчать вместе – идея неплохая. Пойдем в новый садик?
– Садик, – пробурчал Билл. – Еще скажи «огородик».
Между тем мы подошли к концу «старой» аллеи, и я смело раздвинул кусты. К моему разочарованию, ни розовой аллеи, ни красивых клумб я за ними не увидел. За спиной раздалось хихиканье Билла.
– Ну, и куда ты теперь без рекламного объявления?
– Ладно, сдаюсь. В чём фокус?
Билл чуть отошел в сторону.
– Опусти руки‑то, не ломай ветки. Чем кустик провинился?
– Билл, хватит издеваться, а? Объясни лучше, что нужно сделать, чтобы снова увидеть эту красоту.
Ангел неторопливым шагом направился к стоявшей рядом скамейке. Усевшись, он произнес:
– Нужно только захотеть.
– Но ведь я хочу! – я присел на краешек и приготовился к спору.
– Да, но ты не веришь.
– Извини, но во что тут верить? Садик либо есть, либо его нет.
– Вот‑вот. Садик‑огородик либо есть, либо нет. Только я бы добавил: для тебя.
– Я говорю об объективной реальности, которая никуда не исчезает, независимо от того, верят в нее или нет.
– Господи, за что мне это наказание! – ангел театрально воздел руки к небу.
– Хватит стенать.
– Так у тебя ведь до сих пор в голове сплошной кавардак. Ну, скажи мне, при чём тут какая‑то объективная реальность? И вообще – что это такое?
– Ну, если хочешь – это то, что можно пощупать, понюхать, увидеть.
– Скажи мне, а твои чувства – реальны? По‑твоему – нет, потому что ни понюхать, ни пощупать их невозможно.
Это был сильный аргумент: в реальности своих чувств я не сомневался. Как можно было сомневаться в том сильном и нежном чувстве, которое я испытывал к Лиз?
– Вот и я о том же. Так что давай не будем пока говорить об объективной реальности, а поговорим лучше о том, как увидеть за этими колючками новые горизонты.
– Ты сказал, что я в это не верю.
– Веру можно наполнять различным смыслом. В данном случае это – синоним уверенности. Ты должен быть уверен в том, что за этой зеленой стеной не болото, а волшебная страна.
– Но ведь в прошлый раз удалось?
– В прошлый раз это сделал за тебя Ботаник.
– А в этот раз сделаешь ты!
– Могу, мне не трудно. Только ты будешь продолжать оставаться здесь гостем.
– Значит, нужно самому?
– Обязательно.
– И поверить?
– И поверить. Вообще, Макс, у нас остается не так много времени, а мы до сих пор не говорили с тобой о вере серьезно.
– Опять эти смутные намеки. Почему у нас остается мало времени?
Ангел заерзал на скамейке, а затем стал что‑то чертить своей тростью на земле.
– Не будем вдаваться в подробности. Скажем только, что скоро тебе придется продолжать свой ликбез в одиночку.
Мне стало грустно. За семь месяцев я успел привыкнуть к нашим совместным прогулкам, к его широкополой шляпе и общипанным усикам. Не хотелось расставаться с ним, не услышав чего‑то главного.
– И мне тоже. Поэтому в следующий раз мы будем говорить о самом главном.
Таинственное орудие
Глава двенадцатая, в которой Билл рассуждает о вере, сказках и о вере в сказки.
Если задуматься, к этому разговору я готовился давно. Точнее, готовиться к любому разговору с ангелом было трудно, практически невозможно. Поэтому вернее будет сказать, что я просто ждал этого разговора. Я чувствовал, что беседа о вере будет центральной, важнейшей из всех наших бесед. И я почти не ошибся.
Бурное лето сменилось ранней осенью, и наша аллея потихоньку увядала: дорожка терялась в засыпавших ее листьях, а одинокий фонарь светил еще более тоскливо, чем обычно. Но с некоторых пор этот антураж на меня уже не действовал. Я перестал воспринимать его телом, то есть эмоционально, и научился смотреть на окружающее пространство глазами заинтересованного гостя… И еще мне нравилось угадывать, о чём будет следующая беседа с Биллом. Порой мне казалось, что существует едва уловимое соответствие между погодой, точнее, разлитым в природе настроением, и очередной беседой.
– Что‑то ты меня сегодня игнорируешь, – услышал я знакомый негромкий голос и увидел ангела, сидящего на скамейке. – Когда, думаю, он меня заметит?
Я несколько смутился и начал извиняться, хотя был готов поклясться, что во время предыдущего захода на скамейке никого не было.
– Ну, ладно. Я сегодня добрый. Ты помилован, – театрально сообщил Билл и, легко поднявшись, пристроился ко мне.
Как водится, некоторое время прошло в молчании, после чего Билл остановился, поднял указательный палец и провозгласил:
– Вера как таинственное орудие. Вот наша тема на сегодня.
Первая часть нашей «беседы» свелась к монологу. «Вера, – говорил Билл, – самое загадочное понятие во вселенной. Она плохо понятна не только людям, но и многим вышестоящим чинам ангелов». Только существа значительно более высокого уровня действительно понимают, что такое вера, но о них Билл ничего не рассказывал.
Сложность понимания веры связана, в первую очередь, с тем, что она предельно эфемерна. Даже мысли и эмоции куда более «материальны», поскольку регистрируются и измеряются доступными (ангелам) средствами. Тем более любовь: активное излучение этого состояния легко воспринимается даже смертными, если, конечно, они не окончательно зачерствели и не засохли в своей материальности. Что же касается веры, то при всей ее огромной силе – а на этот счет никаких разногласий между ангелами нет – она неуловима, неподвластна какому‑либо изучению и анализу. Хорошее сравнение – «черный» ящик: знаем, что на входе, и знаем, что на выходе, а вот что внутри – не знаем и знать не можем. Так же проявляется и таинственность веры: мы видим состояние (выражение веры), мы видим результат (преобразование человека или ангела), но мы не видим и не можем видеть того, как всё это происходит.
И тем более поразителен эффект веры. Даже слабый, неуверенный сигнал, поступающий на «вход» этого волшебного ящика, преобразуется на «выходе» в мощный и благотворный поток. Нужно лишь одно: чтобы этот слабый сигнал был настоящим. То есть ни слова (пусть самые изысканные), ни ритуалы (пусть самые изощренные), ни окружение (путь самое возвышенное) – ничего, по сути, не нужно, кроме искреннего, подлинного состояния души, стремящейся соприкоснуться со своим высшим, небесным началом…
Я понимал слова, но их смысл оставался для меня закрытым. Видя, что я в полной прострации, ангел зашел с другой стороны.
– Давай возьмем камень. Он предельно материален – в нём нет ничего, кроме материи. Может ли он служить орудием? Да, но орудием примитивным. В свое время камень сильно помог вам стать людьми, но как орудие он, вместе с пещерным человеком, остался в далеком прошлом. В теперь возьмем другую противоположность: веру. В ней нет ничего материального. Ее не пощупать, не рассмотреть, не упаковать в красивую упаковку.
– По‑моему, именно этим и занимаются наши проповедники.
– Ты абсолютно прав. Это я специально так сказал: хотел проверить – отреагируешь или нет. В общем, вера предельно, абсолютно нематериальна. Вера не имеет никакого отношения к чему‑либо материальному: обрядам, ритуалам, храмам, благовониям и прочей атрибутике. Даже вероисповедным словом нужно пользоваться осторожно и ни в коем случае не подменять им того особого состояния, которое является признаком веры.
– Но можно ли ставить в один ряд камень и веру?
– Конечно, если говорить о ней именно как об орудии. И как орудие, она не имеет равных. Вера – это единственный в природе perpetuum mobile. Она надувает паруса твоей лодки, плывущей в вечность. Она дает тебе силы подниматься после падений, когда другие остаются лежать; игнорировать смерть, когда другие боятся ее; любить, когда другие ненавидят. Она действительно сдвигает горы.
– Ну, это, положим, аллегория.
– Сам ты аллегория! Загляни чуть дальше сиюминутности – и ты поймешь, что это так. Для вечности гора – это мираж, который рассыпается под пристальным взором. А вера устремлена к вечности и Вечному.
– Хорошо. Но пока что ты упомянул только крайние противоположности – камень и веру. А что посредине?
– Не пропадет мой скорбный труд, – театрально воскликнул Билл. – Посредине, конечно же, слово. В нем есть и от материи, и от духа. От материи в нём – форма, от духа – энергия, которую не измерить известными вам приборами. Тут начинаются интересные вещи: с одной стороны, удобная форма позволяет пользоваться словами – вот, мы сейчас с тобой этим и занимаемся. Но одновременно с этим мы – ты в большей степени, я в меньшей – не представляем себе всей силы слова, потому что очень мало знаем о его духовной энергии.
– Ну, тут я не согласен: многие люди отдают себе отчет в силе слов и стараются аккуратнее ими пользоваться.
– Правда здесь только в том, что порой люди видят разрушающее последствие слов, но редко задумываются об их созидательных возможностях.
– «Редко»? Значит, кому‑то все‑таки удается?
– Да имя им – легион! Слово заключает в себе огромную энергию. Духовный учитель, обращающийся к ученикам, убежденный проповедник, взывающий к пастве, нравственный философ, выступающий с трибуны, – все они наполняют позитивной энергией, заключенной в слове.
Есть еще одна категория людей, использующих энергию слова. Это писатели. А среди них бо‑ольшую фору другим дают сказочники.
– Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду удивительные возможности слова в этом жанре. Например, в одной сказке слово создает новый мир. Правда, там это слово еще и поется.
– Ну, сказка на то и сказка, что в ней всё возможно.
– O‑о, как ты заблуждаешься! В сказках тоже нет круглых квадратов или мокрого огня. И существует сказка вовсе не для того, чтобы сделать всё возможным.
– А для чего?
– Сказка – это предельно доступное раскрытие истины.
– А как же «сказка – ложь…»
– … да в ней намек! Уж если цитировать, то полностью. Этот «намек» и является самым главным.
Билл разволновался. Я видел его таким впервые: щеки раскраснелись, глаза блестели и часто моргали. Ангел ускорил шаг и, несмотря на его небольшой рост (он был на полголовы ниже меня), я едва поспевал за ним. Лишь через пару кругов Билл восстановил свое обычное состояние.
– Ладно. Мы несколько уклонились от начатой темы, но наткнулись на оч‑чень интересное продолжение. Вот скажи мне: как ты думаешь, почему дети верят в сказки?
Зная, что вопрос непростой и очевидных ответов предлагать не стоит, я молчал. Зная, что я знаю, Билл не стал дожидаться ответа.
– Ты ведь помнишь, что ребенок – это человек в своем уникальном, неиспорченном состоянии. Он еще ничего не знает, но о многом догадывается. То есть, догадывается интуитивно, не отдавая себе в этом отчета. Именно поэтому говорить о сознании ребенка как о «чистой доске» – значит грешить против истины. Действительно, детское сознание не обременено знанием, но обрати внимание: знанием фактическим, а не интуитивным. А интуиция – если конечно не перекрывать ей кислород демагогическими построениями – всегда выведет к чистой воде живого знания. (При этом Билл вытащил руку из кармана