Откашлявшись, он сказал:
— Бисмилла! Вы, верно, удивились, зачем я сегодня собрал вас всех. Речь идет о письме, которое я получил. Не важно, кто прислал его. Достаточно того, что оно обратило мое внимание на предмет большой важности.
Баба Заман ненадолго умолк и стал глядеть в окно. Он казался измученным, бледным и как будто сильно похудевшим, словно за последние несколько дней постарел на много лет. Однако, когда он заговорил, голос его неожиданно окреп, в нем зазвучала решимость:
— В городе, расположенном не очень далеко от Багдада, живет весьма знающий ученый. Он хороший оратор, хотя и не поэт. Его любят, почитают, им восхищаются тысячи людей, но сам он никого не любит. По причине, которая далека от нашего понимания, кто-нибудь из нас может отправиться к нему и стать его собеседником.
У меня сжалось сердце. Потом я медленно, очень медленно выдохнул. Как тут не вспомнить одно из правил? «Одиночество и уединение — разные вещи. Когда человек одинок, ему легко уверить себя, что он на правильном пути. Уединение лучше для нас, потому что оно не подразумевает одиночества. Но еще лучше найти человека, который станет для тебя зеркалом. Помни, лишь в другом человеческом сердце можно увидеть себя без обмана и присутствие Бога в себе».
Учитель продолжал:
— Мне был задан вопрос, не хочет ли кто-нибудь из вас отправиться в это духовное путешествие. Конечно же я мог бы сам назначить подходящего дервиша, однако эта задача будет не по плечу тому, кто возьмется за нее только из чувства долга. Она может быть исполнена лишь из любви и во имя любви.
Юный дервиш попросил разрешения сказать слово:
— Учитель, кто этот ученый?
— Я могу открыть его имя только тому, кто изъявит желание отправиться в путь.
|
|
Услышав это, несколько взволнованных дервишей торопливо подняли руки. Кандидатов было девять. Я присоединился к ним и стал десятым. Баба Заман помахал рукой, давая нам понять, что он еще не закончил:
— Есть еще кое-что, о чем я должен вам сообщить, прежде чем вы примете решение. Путешествие сопряжено с великой опасностью и невиданными трудностями, так что неизвестно, вернется ли путник назад.
Все руки опустились. Кроме моей.
В первый раз за долгое время Баба Заман прямо посмотрел мне в глаза, и, когда наши взгляды встретились, я понял, что он с самого начала знал, кто станет единственным добровольцем.
— Шамс из Тебриза, — медленно и мрачно произнес учитель, словно мое имя оставляло неприятный привкус у него во рту. — Я уважаю твое решение, однако ты не член нашего сообщества. Ты гость.
— Не понимаю, какая разница.
Учитель долго молчал, о чем-то раздумывая. Потом неожиданно поднялся и заговорил вновь:
— Оставим пока этот разговор. Когда придет весна, мы к нему вернемся.
Сердце мое взбунтовалось. Ведь Баба Заман отлично знал, что именно ради этой миссии я явился в Багдад, а он лишает меня возможности следовать своей судьбе.
— Почему, учитель? Зачем ждать, если я прямо сейчас готов отправиться в путь? Скажи мне название города и имя ученого мужа, и в ту же минуту меня тут не будет! — вскричал я.
Однако ответ учителя прозвучал холодно и твердо, к чему я не привык за то время, что был с ним рядом:
— Нечего обсуждать. Собрание закончено.
Зима была долгой и суровой. Все в саду замерзло, и мои губы тоже замерзли. Следующие три месяца я не произнес ни слова. Каждый день, отправляясь на долгие прогулки, я надеялся увидеть расцветшее дерево, но видел один лишь снег. О весне можно было только мечтать. Но, несмотря на мрак в душе, я постоянно помнил правило, которое как нельзя лучше подходило моему настроению: «Что бы ни случилось в твоей жизни, с каким бы страшным несчастьем тебе ни пришлось столкнуться, не отчаивайся. Даже когда все двери закрыты, Бог единственно для тебя открывает новые пути. Будь благодарен! Разумеется, легко быть благодарным, когда все хорошо. Но суфий благодарит Бога не только за то, что ему дано, но и за то, в чем ему отказано».
|
|
Наконец однажды утром я увидел ослепительный росток. Прекрасный, как песня, он поднялся над нагромождением снега. Это был кустик клевера с крошечным цветком. Мое сердце преисполнилось радости. Возвращаясь в дом, я наткнулся на рыжего прислужника и весело поздоровался с ним. А он так привык видеть меня молчаливым и мрачным, что буквально онемел.
— Улыбнись, мальчик! — крикнул я. — Неужели ты не видишь, что наступила весна?
Начиная с того дня все вокруг стало стремительно меняться. Быстро таял снег, на деревьях набухли почки, вернулись птицы, и вскоре воздух наполнился пряным весенним ароматом.
Однажды утром мы вновь услышали звон медного колокола. На сей раз я прибежал первый. Опять мы уселись в круг, и учитель заговорил о выдающемся исламском ученом, который познал все, кроме опасностей любви. И снова никто не захотел по доброй воле отправиться к нему.
— Вижу, Шамс остается единственным добровольцем, — объявил Баба Заман громким и тонким голосом, похожим на свист ветра. — Однако я подожду до осени, прежде чем вынесу решение.
|
|
Я был потрясен. Не мог поверить своим ушам. Я готов к путешествию после трех долгих месяцев ожидания, а учитель требует ждать еще шесть месяцев. Я был в отчаянии, протестовал, просил, но он отказал мне.
На сей раз, однако, я понимал, что ждать будет легче, потому что больше отсрочек не предвидится. Продержавшись с зимы до весны, я мог с уверенностью сказать, что мой жар не остынет до осени. Решение Баба Замана не обескуражило меня. Наоборот, я ободрился и стал решительнее. Еще одно правило гласит: «Терпение не означает пассивность. Оно означает провидеть и верить в конечный результат. В чем смысл терпения? В том, чтобы, глядя на шип, видеть розу; видя ночь, предвидеть рассвет. Нетерпение же означает близорукость и неспособность видеть будущее. Те, кто любят Бога, никогда не теряют терпения, так как им известно, что нужно время, чтобы месяц стал полной луной».
Когда наступила осень, медный колокол ударил в третий раз. Я шел неспешно, уверенный, что теперь все решится. Учитель выглядел слабее и бледнее, чем обычно, словно у него больше не осталось сил. Тем не менее, когда он увидел, что я вновь поднимаю руку, он не отвернулся и не стал откладывать решение. Он решительно кивнул мне:
— Ладно, Шамс, собирайся в путь. Завтра утром ты оставишь нас, иншалла[14].
Я поцеловал руку учителю. Сколько бы мой путь ни занял времени, рано или поздно я встречусь с собеседником.
Баба Заман ласково и грустно улыбнулся мне, как отец улыбается единственному сыну, отправляя его на битву. Потом он вынул запечатанное письмо из кармана своей длинной абы цвета хаки и, отдав его мне, молча вышел из комнаты. Все дервиши последовали за ним. Оставшись один, я сломал печать. Внутри я нашел ответ на мои вопросы. Итак, мне предстояло отправиться в Конью и там встретиться с Руми.
От радости сердце подпрыгнуло у меня в груди. Прежде мне не приходилось слышать это имя. Наверное, Руми был знаменитым ученым, однако для меня он оставался тайной за семью печатями.
Я снова и снова повторял: «Руми», пока слово не растаяло у меня на языке, оставив сладость леденца и сделавшись таким же привычным, как слова «вода», «хлеб», «молоко».
Элла
22 мая 2008 года, Нортгемптон
Белое пуховое одеяло не спасало от неприятных ощущений в горле и навалившейся усталости. Засиживаясь допоздна и выпивая больше нормы, Элла не могла не понимать, к чему это может привести. Она заставила себя встать, спуститься вниз, приготовить завтрак и посидеть за столом вместе со своими двойняшками и мужем. Изо всех сил она старалась проявить внимание к их разговору о шикарных машинах, на которых некоторых учеников привозят в школу, тогда как больше всего на свете ей хотелось вернуться в постель и заснуть.
Неожиданно Орли, посмотрев прямо в лицо матери, спросила:
— Ави говорит, что сестра больше не вернется домой. Мама, это правда?
В ее голосе Элла услышала осуждение.
— Конечно же неправда. Мы с твоей сестрой поссорились, но, как тебе известно, мы любим друг друга.
— А правда, что ты позвонила Скотту и попросила его оставить Дженет в покое? — усмехаясь, спросил Ави, который явно наслаждался разговором.
Округлив глаза, Элла поглядела на мужа, но Дэвид поднял брови и развел руками, давая понять, что не он рассказал детям ненужные подробности.
С легкостью, которая дается опытом, Элла придала своему голосу властность, как всегда, когда собиралась прочитать детям нотацию:
— Это не совсем так. Я действительно разговаривала со Скоттом, но я не просила его бросить вашу сестру. Я всего лишь попросила его не торопиться с женитьбой.
— Никогда не выйду замуж, — уверенно заявила Орли.
— Ну еще бы: кому захочется взять тебя в жены? — отрезал Ави.
Прислушиваясь к тому, как ее отпрыски поддразнивают друг друга, Элла нервно усмехнулась, но тотчас постаралась вернуть тебе серьезный вид. Однако это ей не совсем удалось, и едва заметная усмешка растягивала ее губы, пока она провожала детей до двери.
Лишь вернувшись к столу, она позволила себе распуститься. Кухня выглядела так, словно подверглась нападению целой армии крыс. Недоеденные яйца, огрызки хлеба, грязные миски. А тут еще Спирит таскался за ней, ожидая прогулки. Но даже после двух чашек кофе и стакана мультивитаминного напитка Элла смогла всего лишь на несколько минут вывести его в сад.
Вернувшись в дом, она обнаружила красный сигнал на автоответчике. Нажала на кнопку, и, к ее огромной радости, мелодичный голос Дженет наполнил комнату.
— Мама, ты дома?.. Думаю, нет, иначе ты взяла бы трубку. — Дженет хмыкнула. — Ладно, я ужасно разозлилась на тебя и не хотела больше видеть. А теперь я немного поостыла. Нет, ты поступила неправильно, я в этом все равно уверена. Не надо было тебе звонить Скотту. Но я понимаю, почему ты это сделала. Послушай, тебе не надо больше держать меня словно в инкубаторе. Перестань меня защищать! Просто позволь мне быть такой, какая я есть, ладно?
На глаза Эллы навернулись слезы. Ей вспомнилось, какой была Дженет, когда только родилась. Вся красная, несчастная, с морщинистыми, почти прозрачными пальчиками, с дыхательной трубкой — до чего же она была не приспособлена для жизни в этом мире.
Множество бессонных ночей Элла провела, прислушиваясь к дыханию малышки, просто желая удостовериться, что она еще жива и, может быть, будет жить.
— Мама, еще одно, — произнесла Дженет, словно что-то вспомнив. — Я люблю тебя.
Элла тяжело вздохнула. Она вспомнила письмо Азиза. Дерево желаний ответило ему. По крайней мере, частично. Позвонив, Дженет исполнила свою часть. Теперь Элле надо было исполнить остальное. Она позвонила дочери на мобильник и застала ее на пути в университетскую библиотеку.
— Малышка, я все слышала. Извини, я ужасно виновата перед тобой и вот хочу попросить прощения.
После недолгой, но взрывоопасной паузы Дженет ответила:
— Да ладно, мам.
— Нет, не ладно. Мне нужно было больше уважать твои чувства.
— Давай больше не будем об этом говорить, хорошо? — попросила Дженет, словно они поменялись местами и Дженет стала матерью, а Элла — мятежной дочерью.
— Хорошо, дорогая.
Дженет понизила голос почти до шепота, словно сама боялась того, о чем собиралась спросить Эллу.
— Меня очень расстроило то, что ты сказала тогда. Это правда? Ты действительно несчастна?
— Конечно же нет, — излишне торопливо отозвалась Элла. — Я родила трех замечательных детей — разве я могу быть несчастной?
Однако Дженет это не убедило.
— Я имею в виду с папой?
Элла не знала, что придумать, и решила сказать правду — Мы с твоим папой уже очень давно женаты. После стольких лет трудно сохранить влюбленность.
— Понятно, — произнесла Дженет, и, как ни странно, у Эллы появилось ощущение, что дочь действительно ее поняла.
Положив трубку, Элла дала себе волю и погрузилась в размышления о любви. Она удобно устроилась в кресле-качалке и задумалась: неужели, несмотря ни на что, у нее сохранилась способность испытывать влюбленность? Любовь для тех, кто ищет смысл в этом безумном мире. А как насчет тех, кто давно оставил всякие поиски?
Не дожидаясь вечера, Элла написала Азизу.
Дорогой Азиз (если я могу Вас так называть)!
Спасибо за Ваше теплое, сердечное послание, которое помогло мне справиться с кризисом в семье. Мы с дочерью преодолели взаимонепонимание, как Вы вежливо выразились.
Вы были правы насчет меня. Я постоянно мечусь между двумя противоположными состояниями: агрессивностью и пассивностью. Или я слишком вмешиваюсь в жизнь людей, которых люблю, или ощущаю себя совершенно беспомощной перед ними.
Что касается смирения, то я никогда не чувствовала себя способной к нему. Если честно, во мне нет того, что делает человека суфием. Тем более поразительно, что я помирилась с дочерью только после того, как перестала вмешиваться в ее дела. Большое Вам спасибо. Я бы тоже помолилась за Вас, но прошло столько времени с тех пор, как я в последний раз стучалась в дверь Бога, что даже не знаю, не переселился ли Он в какое-нибудь другое место. Не похожа ли я на хозяина постоялого двора из Вашего романа? Не беспокойтесь, не настолько уж я злая. Пока еще нет.
С дружескими чувствами,
Элла из Нортгемптона
Письмо
19 сентября 1243 года, из Багдада в Кайсери
Бисмиллахиррахманиррахим.
Брат Сеид Бурханеддин! Мир тебе, и да пребудут с тобой милость и благословение Божье!
Я был очень рад, когда получил твое письмо и узнал, что ты все так же твердо, как прежде, идешь дорогой любви. Однако одновременно оно поставило меня в трудное положение. Едва мне стало известно, что ты ищешь собеседника для Руми, я сразу понял, кого ты имеешь в виду. Но я не знал, как мне поступить.
Понимаешь ли, под моей крышей жил странствующий дервиш Шамс из Тебриза, который полностью соответствует твоему описанию. Шамс верит, что у него особая миссия в этом мире, и поэтому он хочет просветить просвещенного человека. Не ища учеников, он просил Бога о собеседнике. Однажды он сказал мне, что его не интересуют обыкновенные люди. Он сказал, что пришел, желая соприкоснуться с теми, кто ведет человечество к Истине.
Когда я прочитал твое письмо, то понял, что Шамсу суждено свидеться с Руми. И все же, по соображениям справедливости, я должен был дать одинаковые шансы всем дервишам. Претендентов было несколько, но, после того как они узнали об опасностях пути, остался один только Шамс. Это было зимой. То же самое повторилось весной и осенью.
Ты, наверное, удивляешься, почему я так долго ждал. Я много думал об этом и, если честно, могу дать лишь одно объяснение. Шамс пришелся мне по душе. Мне было больно отправлять его в опасное путешествие.
Имей в виду, Шамс не простой человек. Пока он кочевал, то неплохо справлялся со своей жизнью, но, когда он поселится в городе и ему придется иметь дело с горожанами, боюсь, он не замедлит кого-нибудь погладить против шерсти. Только поэтому я постарался как можно дольше оттянуть его уход от нас.
Накануне вечером перед расставанием мы с Шамсом долго ходили около тутовых деревьев, на которых я выращиваю шелковичных червей. Их на редкость легкий, но прочный шелк напоминает мне любовь. Я рассказал Шамсу, что черви рвут шелк, когда вылезают из коконов. Поэтому крестьянам приходится делать выбор между шелком и червями. Чаще всего они убивают червей, пока те еще в коконах, чтобы сохранить шелк. Множество червей погибают ради одного шарфа.
Вечер близился к концу. Прохладный ветер подул в нашу сторону, и меня пробрала дрожь.
К старости я стал часто мерзнуть, однако в тот раз мне стало ясно, что дело не в возрасте. Дело было в том, что мы с Шамсом в последний раз вместе стояли в моем саду. Больше нам не придется увидеть друг друга. Во всяком случае, в этом мире. Вероятно, он почувствовал то же самое, потому что я заметил грусть в его глазах.
Сегодня утром, едва занялся рассвет, Шамс пришел поцеловать мне руку и испросить моего благословения. Меня удивило, что он отрезал свои длинные темные волосы и сбрил бороду, но он не стал ничего объяснять, а я не спрашивал. Прежде чем уйти, он рассказал свою часть истории, напоминающую историю шелковичных червей. Он и Руми спрячутся в коконе Священной Любви и выйдут из него, только когда возмужают и сплетут бесценный шелк. А пока, чтобы был шелк, черви должны умирать.
Потом он отправился в Конью. Да защитит его Господь. Я знаю, что поступил правильно, и ты поступил правильно, но на сердце у меня тяжело, и я уже скучаю по самому необычному и непокорному дервишу, который когда-либо жил под моей крышей. В конце концов, мы все принадлежим Богу и все к Нему возвращаемся. Пусть Бог не оставит тебя.
Баба Заман
Послушник
29 сентября 1243 года, Багдад
Быть дервишем совсем не просто. Об этом мне говорили все. Забывали только сказать о том, через что придется пройти, прежде чем стать дервишем. С тех пор как я здесь, я работаю как вол. Обычно я до того уматываюсь, что, когда в конце дня ложусь на свое место, не могу заснуть из-за боли во всех костях, а уж о ногах и говорить нечего. Интересно, хоть кто-нибудь замечает, как ужасно ко мне тут относятся? Но даже если кто-то и замечает, то вида не подает. И чем больше я стараюсь, тем хуже мне приходится. Дервиши даже не знают, как меня зовут. «Новый послушник, — зовут они меня, а за глаза шепчут: — Рыжий неуч».
Хуже всего — это работа в кухне под началом у повара. У него вместо сердца камень. Ему бы быть кровожадным военачальником монголов, а он кашеварит у дервишей. Не помню, чтобы он хоть кому-то сказал доброе слово. Не думаю, что он умеет улыбаться.
Один раз я спросил у старшего дервиша, неужели все послушники проходят через испытание работой в кухне? Он загадочно усмехнулся и ответил: «Не все, лишь некоторые».
Тогда почему я? Почему учитель хочет, чтобы я мучился сильнее других послушников? Неужели мой нафс тяжелее, чем у других, и со мной надо обходиться суровее, чем с ними?
Каждый день я поднимаюсь первым, чтобы натаскать воды из источника. Потом я разжигаю печь и пеку тонкие кунжутные лепешки. В мою обязанность также входит варить суп на завтрак. Не так-то легко накормить пятьдесят человек. Тут требуются чаны величиной с ванну. А потом их еще надо отмыть. От зари до зари я мою, чищу, тру, мету двор, колю дрова и часами стою на коленях, отдраивая старые, скрипучие половицы. Я готовлю мармелад и пахучие приправы. Солю морковь и тыкву. Соли нужно сыпать в воду столько, чтобы плавало яйцо. Если соли будет слишком мало или слишком много, с поваром сделается истерика, он перебьет все кувшины, а мне придется все начинать сначала.
Кроме этого, пока я занимаюсь делами, от меня требуют чтения молитв на арабском языке.
Повар требует, чтобы я произносил их громко и четко, иначе он не может понять, правильно ли я выговариваю слова. Итак, я молюсь и работаю, работаю и молюсь. «Чем лучше ты управишься в кухне, тем быстрее повзрослеешь, сынок, — говорит мой мучитель. — Пока ты учишься готовить, твоя душа умиротворяется».
— Долго продлится это испытание? — спросил я как-то раз.
— Тысячу и один день, — был ответ. — Если Шахерезада умудрилась столько дней выдумывать свои истории, то и ты справишься.
Чистое безумие! Неужели я похож на болтливую Шахерезаду? Да и кроме того, она только и делала, что, лежа на бархатных подушках, придумывала сказки. Разве это тяжелая работа? Она бы и недели не выдержала, если бы от нее потребовали выполнить хотя бы половину моих обязанностей. Никого не знаю, кто смог бы такое вынести. А я могу. И мне осталось еще шестьсот двадцать четыре дня.
Первые сорок дней своего испытания я провел в такой маленькой и низенькой каморке, что не мог ни лечь, ни встать, и все время простоял на коленях. Если бы мне захотелось нормальной еды или кое-каких удобств, если бы я испугался темноты или одиночества, если бы, прости Господи, возжелал женщину, то мне было бы приказано звонить в свисавшие с потолка серебряные колокольчики и просить духовной поддержки. Но я ни разу этого не сделал. Это не значит, что ничего такого не приходило мне в голову. Но что значат мелкие неудобства, когда нельзя даже пошевелиться?
Когда завершился период изоляции, меня отправили мучиться на кухню под начало повара. И я мучился. Но честно говоря, как бы я ни ненавидел его, я ни разу не нарушил установленные им правила — по крайней мере до того вечера, когда у нас появился Шамс Тебризи. В тот вечер, поймав меня, повар не пожалел ивовых прутьев и задал мне знатную трепку. Потом выставил мои башмаки за дверь носами наружу, давая понять, что мне пора убираться вон. В доме дервишей никогда никого не выталкивают тумаками на улицу и никогда никому не говорят прямо: мол, ты не выдержал испытания. Неудачника выпроваживают молча.
— Мы не можем сделать из тебя дервиша против твоей воли, — заявил повар. — Даже если привести осла к воде, его все равно не заставишь пить. Осел должен сам захотеть этого. Другого способа нет.
Значит, он считает меня ослом. Честно говоря, я бы уже давно сам сбежал от дервишей, не будь тут Шамса Тебризи. Меня удерживает любопытство. Никогда прежде мне не приходилось встречать таких людей. Он никого не боится и никому не подчиняется. Даже повар уважает его. Если мне и хочется подражать кому-нибудь в этом доме, то не старому смиренному учителю, а одному лишь Шамсу с его достоинством и непокорностью.
Да, Шамс из Тебриза — настоящий герой. Встретив его, я решил, что мне ни к чему становиться кротким дервишем. Проведи я рядом с ним побольше времени, я стал бы таким же дерзким, стойким и непокорным. Когда же наступила осень и я понял, что Шамс навсегда покидает нас, то решил идти вместе с ним.
Сделав свой выбор, я отправился на поиски Баба Замана, которого нашел читающим старую книгу при свете масляной лампы.
— Что тебе нужно, послушник? — спросил он, не скрывая раздражения, словно оно накатывало на него от одного моего вида.
Тогда я, насколько мог решительно, произнес:
— Учитель, мне известно, что Шамс Тебризи скоро покинет нас. Я хочу идти с ним. Может быть, ему понадобится спутник?
— Вот уж не думал, что он тебе так понравился, — подозрительно отозвался учитель.
— Или таким образом ты хочешь избежать работы на кухне? Твое испытание еще не закончено. Вряд ли тебя уже можно назвать дервишем.
— Может быть, путешествие с Шамсом станет моим испытанием? — предположил я, понимая, что веду себя слишком дерзко, однако не в силах удержаться от вопроса.
Учитель опустил взгляд и погрузился в размышления. Чем дольше он молчал, тем очевиднее мне становилось, что он просто выбранит меня за наглость и прикажет повару получше следить за мной. Однако ничего этого учитель не сделал. Он грустно посмотрел на меня и покачал головой:
— Наверное, сын мой, ты не рожден для здешней жизни. В конце концов, из семи дервишей, ступивших на этот путь, остается только один. Мне кажется, ты не годишься быть дервишем и тебе надо поискать другую дорогу. Что же до сопровождения Шамса, тебе придется спросить его самого.
После этого учитель вежливо, но твердо кивнул мне и вернулся к чтению.
Ощутив свое ничтожество, я опечалился, но тем не менее вдруг почувствовал себя свободным.
Шамс
30 сентября 1243 года, Багдад
В предрассветный час я был уже на коне и в пути. Один-единственный раз я остановился, чтобы оглянуться назад. Дом дервишей напоминал птичье гнездо, прячущееся среди тутовых деревьев и кустов. Некоторое время перед моим мысленным взором стояло усталое лицо Баба Замана. Знаю, он беспокоился обо мне. Однако сам я никаких причин для беспокойства не находил. Ведь я отправился в путешествие внутрь Любви. Что может случиться плохого? Десятое правило гласит: «Между Востоком, Западом, Югом и Севером нет никакой разницы. Не важно, что за цель у тебя, главное — чтобы каждое путешествие было не внешним, а внутренним. Тогда познаешь весь мир».
Конечно же я понимал, что меня ждут трудности, но не придавал им особого значения. Я радовался, что наконец-то судьба ведет меня в Конью. Я был суфием и привык вместе с розами принимать шипы, а тяготы жизни вместе с ее радостями. Отсюда еще одно правило: «Роженица знает, что нет рождения без боли, мать без боли не может подарить жизнь своему дитяти. Точно так же необходимы трудности, когда рождается другое „я“.
Глине, чтобы закалиться, надо пройти через огонь. Любви, чтобы стать совершеннее, надо пройти через боль».
Накануне вечером, перед отъездом из дома дервишей, я открыл окна в своей комнате, чтобы из темноты ночи в нее вошли все запахи и звуки. При неверном свете свечи я срезал свои длинные волосы. Потом сбрил бороду и усы и избавился от бровей. Сделав это, я посмотрел на себя в зеркало и увидел, что мое лицо стало светлее и моложе.
— Предстоящее путешествие уже изменило тебя, — сказал учитель, когда я пришел к нему попрощаться. — А ведь оно еще даже не началось.
— Да, вы правы, — негромко произнес я. — Это еще одно правило из сорока моих правил: «Поиск Любви меняет нас. Нет такого человека, который не возмужал бы на этом пути. Едва начинаешь поиск Любви — и сразу меняешься внутри и снаружи».
Почти незаметно усмехнувшись, Баба Заман взял бархатную шкатулку и вручил ее мне.
В ней я обнаружил зеркало в серебряной оправе, шелковый носовой платок и стеклянный флакон с притиранием.
— Эти вещи помогут тебе в путешествии. Используй их по мере надобности. Если потеряешь уверенность, посмотри в зеркало, и оно вернет тебе ее. Если пострадает твоя внешность, тебе пригодится носовой платок: он напомнит тебе, что сердце у тебя чистое. Что до притирания, оно излечит твои раны, как внутренние, так и внешние.
Я нежно погладил все три предмета, закрыл шкатулку и поблагодарил Баба Замана. Больше нечего было говорить.
Когда с первыми лучами солнца запели птицы и крошечные капли росы повисли на ветках, я оседлал коня и отправился в Конью, не зная, чего ждать, но веря в судьбу, которую уготовил для меня Всевышний.
Послушник
30 сентября 1243 года, Багдад
Боясь попасться на глаза Шамсу Тебризи, я ехал далеко позади него на украденной в приюте дервишей лошади. Однако вскоре я понял, что потеряю его, если не покажусь ему на глаза. Шамс остановил лошадь на багдадском базаре, чтобы передохнуть и кое-что купить в дорогу. Тогда я решил, что наступило подходящее время, и предстал перед ним.
— Рыжий неуч, что тебе понадобилось здесь, да еще лежа на земле?! — воскликнул Шамс, не слезая с лошади; выглядел он то ли испуганным, то ли изумленным.
Я встал на колени, сжал руки и вытянул шею, как делают попрошайки, после чего проговорил с мольбой:
— Я хочу поехать с тобой. Пожалуйста, позволь мне быть при тебе.
— Имеешь ли ты хоть малейшее представление о том, куда я направляюсь?
Я помолчал некоторое время. Этот вопрос прежде не приходил мне в голову.
— Нет. Но какая разница? Я хочу стать твоим учеником. Ты мой образец.
— Я всегда путешествую в одиночестве, и мне не нужны ученики. Только этого не хватало! И конечно же из меня никудышный образец для подражания, в особенности для тебя, — сказал Шамс. — Так что поезжай своей дорогой. Но если в будущем ты захочешь поискать себе учителя, запомни золотое правило: «На этой земле больше мошенников-гуру и фальшивых учителей, чем звезд на небе. И не путай властных с истинными учителями. Настоящий духовный наставник не будет направлять твое внимание на себя и ждать абсолютного повиновения или восхищения. Вместо этого он поможет тебе оценить и полюбоваться твоим внутренним „я“. Истинные учителя прозрачны, как стекло. Через них проходит Свет Господень».
— Пожалуйста, испытай меня, — взмолился я. — У всех знаменитых путешественников были люди, которые помогали им в дороге, например ученики или подмастерья.
Шамс задумчиво потер подбородок, словно признавая мою правоту.
— Хватит ли тебе сил вынести мое общество? — спросил он.
Я вскочил на ноги и закивал:
— Конечно, хватит. Моя сила идет изнутри.
— Что ж, ладно. Вот тебе первое задание. Я хочу, чтобы ты нашел ближайшую таверну и купил там кувшин вина. Выпьешь его тут на базаре.
Я научился тереть полы, чистить горшки и сковороды, пока они не начинали блестеть, как венецианское стекло, которое я видел в руках ремесленника, бежавшего из Константинополя, когда город захватили крестоносцы. Я легко мог нарубить сотню луковиц, почистить и измельчить чеснок — и все это во имя духовного совершенствования. Но пить вино посреди толпы на базаре было выше моих сил. В ужасе я смотрел на Шамса.
— Не могу. Если отец узнает, он переломает мне ноги. Это он послал меня к дервишам, чтобы я научился быть настоящим мусульманином. Что подумают обо мне родичи и друзья?
Чувствуя на себе огненный взгляд Шамса, я задрожал всем телом, как в тот день, когда подслушивал под дверью.
— Вот видишь, ты не можешь быть моим учеником, — убежденно произнес Шамс. — Слишком ты робок. И слишком заботишься о том, что подумают о тебе другие. Понимаешь ли, из-за того что ты так опасаешься мнения окружающих, тебя всегда будут за что-нибудь ругать, как бы ты ни старался.