В ответ раздался смех. Я обернулся и увидел нескольких завсегдатаев, издевательски показывавших на меня пальцами. Грязные ублюдки!
— Не бойся, старый пьяница! — крикнул Христос, хозяин постоялого двора. — Зачем ты монголам? Это Руми идет мимо с армией своих обожателей.
Я подошел к окну и выглянул наружу. Христос был прав. Возбужденная процессия учеников и поклонников сопровождала Руми с криками: «Бог велик! Бог велик!» Над этими людьми гордо возвышался Руми, сидевший на белом коне. От проповедника исходили сила и уверенность. Я открыл окно и, высунув голову, стал наблюдать за толпой. Двигаясь со скоростью улитки, она наконец-то поравнялась с постоялым двором. Некоторые люди были настолько близко, что я мог бы с легкостью коснуться их голов. Неожиданно мне в голову пришла блестящая идея. Почему бы не стащить кое с кого тюрбаны?
Я схватил палку для чесания спины, принадлежащую Христосу, и высунулся, сколько мог, чтобы сдернуть чей-нибудь тюрбан. Цель была близка, но тут какой-то человек случайно поднял голову и заметил меня.
— Салям алейкум, — поздоровался я с ним, в фальшивой улыбке растягивая губы от уха до уха.
— Мусульманин на постоялом дворе! Позор! — заорал он. — Разве тебе неизвестно, что вино дело рук шайтана?
Я открыл было рот, чтобы ответить ему, но, прежде чем успел произнести хоть слово, почувствовал сильный удар в голову. Я понял, что кто-то бросил в меня камень. Не дернись я в последнее мгновение, камень разбил бы мне череп. А так он пролетел в открытое окно и упал на стол торговца перса, сидевшего позади меня. Слишком пьяный, чтобы что-то соображать, торговец взял камень в руки и стал рассматривать его, словно некое послание небес.
— Сулейман, закрой окно и возвращайся за стол! — завопил Христос, и голос у него стал хриплым.
— Ты видишь, что делается? — спросил я, идя к своему столу. — Кто-то бросил камень. Меня могли убить!
Христос поднял одну бровь.
— Извини, но чего ты ждал? Разве тебе неизвестно, что есть люди, которым противно видеть мусульманина на постоялом дворе? А ты, пьяный, да еще с носом, как красный фонарь, лезешь в окно!
— Ну и что? — запинаясь, произнес я. — Разве я не человек?
Христос похлопал меня по плечу, как будто говоря: не будь таким обидчивым.
— Знаешь, именно поэтому я ненавижу религию. Любую! Религиозные люди считают, что Бог всегда с ними и поэтому они лучше и выше всех остальных.
Христос не ответил. Он был религиозным человеком, но также и ловким хозяином, знающим, как успокоить посетителя, поэтому принес мне еще один графин красного вина и не отрываясь смотрел, как я с жадностью опустошаю его.
— Не понимаю, почему вино запрещено на земле, но обещано на небесах, — сказал я. — Если оно так уж плохо, то зачем его подавать в раю?
— Вопросы, вопросы… — пробурчал Христос, поднимая вверх руки. — У тебя всегда одни вопросы. Ты хоть что-нибудь принимаешь на веру?
— Конечно. Ведь мы люди и нам даны мозги, разве не так?
— Сулейман, я давно тебя знаю. И ты для меня не только постоянный посетитель. Ты мой друг. Поэтому я боюсь за тебя.
— Ничего, обойдется…
— Ты хороший человек, — перебил меня Христос. — Но твой язык когда-нибудь доведет тебя до беды. И это меня беспокоит. В Конье живут разные люди. И не секрет, что кое-кто из них не очень высокого мнения о мусульманине, который пьет вино. Тебе надо приучиться быть осторожным. Скрывай свои привычки и не болтай лишнего.
Я усмехнулся:
— Может быть, закончим твою речь стихотворением Хайяма?
Христос вздохнул, а персидский купец, услышав мои слова, весело воскликнул:
— Правильно! Мы хотим стихи Хайяма. Остальные посетители присоединились к нему и громко мне зааплодировали. Поддавшись искушению, я прыгнул на стол и начал декламировать:
Зачем Аллаху виноград сажать
И сок его нам строго запрещать?
— Правильно! — крикнул перс. — Никакого смысла нет в этом!
Зачем Аллаху жаждущего стон?
Куда как веселей стаканов звон!
Если меня чему-то и научили многие годы пьянства, то лишь тому, что разные люди пьют по-разному. Я знал человека, который каждый вечер выпивал литры вина, и это не мешало ему веселиться, петь песни, а потом крепко спать до утра. Но знал я и других, которые становились чудовищами, стоило им проглотить всего несколько капель. Если одно и то же вино делает одних веселыми, а других злыми и воинственными, то разве вино в этом виновато?
Пей! Не знаешь ты, откуда и зачем пришел;
Пей! Не знаешь ты, куда и как уйдешь.
Опять раздались аплодисменты. Даже Христос присоединился к ним. В еврейском квартале Коньи, на постоялом дворе, принадлежавшем христианину, пьяницы разных верований подняли стаканы и вместе восславили Бога, который любил и прощал нас, когда даже мы сами не могли любить и прощать друг друга.
Элла
31 мая 2008 года, Нортгемптон
«Будь настороже, не то пропустишь беду, — читала Элла. — Тщательно проверяй его рубашки, нет ли на них следов помады и не пахнут ли они чужими духами».
Это было в первый раз, когда Элла Рубинштейн зашла на сайт, озаглавленный: «Как узнать, не изменяет ли тебе муж?»
Элла не хотела устраивать мужу скандалы. Она по-прежнему не спрашивала, где он пропадал, если ночью не приезжал домой. В последние дни она в основном занималась чтением «Сладостного богохульства», используя работу как предлог для молчания. Она была в таком смятении, что читала медленнее обычного. Элле нравилась эта история, но с каждым новым правилом Шамса она чувствовала, что все больше запутывается в своей собственной жизни.
Когда дети были рядом, она делала вид, что все нормально, однако стоило ей и Дэвиду остаться одним, как Элла перехватывала любопытный взгляд мужа. Он как будто хотел понять, что это за жена, которая не спрашивает мужа, где он гуляет по ночам. А Элла не желала слышать ничего, что заставило бы ее действовать. Да и что значит — действовать? Чем меньше она думала о поведении своего мужа, тем меньше это занимало ее мысли — по крайней мере, ей так казалось. Правдой было то, что люди говорят о незнании. Незнание — это счастье.
Всего один раз ровное течение жизни Рубинштейнов было нарушено. Это случилось в Рождество, когда из местного отеля в их почтовый ящик была опущена рекламка, адресованная Дэвиду. Служба охраны прав потребителей хотела знать, понравилось ли клиенту в их отеле, в котором он регулярно останавливался. Элла оставила письмо на столе, на верху пачки корреспонденции, и в тот вечер внимательно наблюдала, как муж берет письмо и вскрывает его.
— Анализ мнений клиентов! Только этого мне не хватало, — сказал Дэвид, старательно изображая улыбку. — В прошлом году у нас там проходила конференция. Наверное, они всех участников вписали в свой список клиентуры.
Элла поверила мужу. Во всяком случае, той своей частью, которая желала сохранить семью и не хотела ничего менять в жизни. Другая же ее часть была недоверчива. Эта самая часть подвигла Эллу найти номер телефона отеля, позвонить туда и услышать то, что она и без того знала: ни в этом, ни в прошлом году они не принимали у себя конференцию стоматологов.
В глубине души Элла ругала себя. За последние шесть лет она не поумнела, зато явно набрала в весе. С каждым лишним фунтом ее сексуальная жизнь теряла интенсивность. Кулинарные курсы создали в этом смысле новые трудности, хотя в группе были женщины, которые готовили и чаще и лучше ее и при этом были вполовину худее.
Оглядываясь на свое прошлое, Элла понимала, что всегда была склонна к добропорядочной жизни. Она никогда не курила травку с мальчиками, ее никогда не выгоняли из баров; она не закатывала истерик, не лгала матери, не занималась сексом в подростковом возрасте. Все девочки вокруг нее делали аборты или рожали детей, пристраивая их куда-нибудь, а она воспринимала все это так, словно смотрела по телевизору программу о голоде в Эфиопии. Эллу огорчали подобные истории, однако ей никогда не приходило в голову, что она живет в одном мире с несчастными людьми.
Элла не посещала вечеринки, даже когда была подростком. Она предпочитала посидеть дома с хорошей книжкой, нежели тусоваться с незнакомыми.
— Почему бы тебе не брать пример с Эллы? — говорили матери своим дочерям. — Посмотри, она-то никогда не попадает ни в какие переделки.
Если чужие матери ставили Эллу в пример, то их дети считали ее тупицей. Однажды соученица сказала ей:
— Знаешь, в чем твоя беда? Ты слишком серьезна. И с тобой чертовски скучно.
Элла внимательно выслушала девочку и ответила, что подумает о ее словах.
Даже ее прическа почти не изменилась за много лет — длинные прямые волосы цвета меда, которые она или распускала по плечам, или скручивала в пучок. Косметикой она тоже не увлекалась, разве что подкрашивала губы и немного оттеняла зеленым карандашом веки, чем, по мнению дочери, скорее скрывала, а не подчеркивала голубизну глаз.
Вообще-то Элла подозревала, что с ней не все в порядке. Она была то слишком назойливой и бесцеремонной (например, в отношении матримониальных планов Дженет), то слишком пассивной и покорной (например, в отношении поведения своего мужа). Как будто существовали две Эллы: одна жестко контролировала окружающих, другая безропотно повиновалась им. И — увы! — ей трудно было сказать, которая из них будет действовать в тот или иной момент.
Однако была еще и третья Элла, которая молча наблюдала за всеми и ждала своего часа. Именно эта Элла говорила, что она молчалива до немоты, но что за ее почти задушенным «я» поднимается волна ярости и бунта. Если дело и дальше так пойдет, предупреждала третья Элла, она обязательно взорвется. И ничего тут не поделаешь.
Размышляя об этом в последний день мая, Элла сделала то, чего не делала довольно давно. Она принялась молиться. Она просила Бога или дать ей любовь, которая поглотит ее всю, или сделать ее безразличной ко всему, чтобы она не страдала от отсутствия любви.
— Пожалуйста, сделай, как считаешь нужным, но только побыстрее, — подумав, добавила она. — Ты, наверно, забыл, но мне уже исполнилось сорок лет. И как Ты видишь, справиться с этим мне не удается.
Роза пустыни, шлюха
17 октября 1244 года, Конья
Боясь оглянуться, я бежала и бежала по узкой улочке. Когда я добралась до базара, легкие у меня горели. Почти теряя сознание, я прислонилась к стене. Только тогда у меня хватило смелости оглянуться. С удивлением и радостью я увидела, что за мной следом бежит лишь один человек. Это был Сезам. Задыхаясь, он с сердитым выражением лица остановился рядом и бессильно опустил руки, не в силах спросить, с чего это я вдруг как сумасшедшая помчалась по улицам Коньи?
Все случилось так быстро, что, только прибежав на базар, я смогла осознать происшедшее. Вот я сижу в мечети и, забыв про все на свете, слушаю исполненную мудрости проповедь Руми. В таком состоянии конечно же я не обратила внимания на сидевшего по соседству юнца, который случайно наступил на конец шарфа, скрывавшего мое лицо. Прежде чем я успела что-то сообразить, тюрбан съехал набок, приоткрыв лицо и прядь волос. Тотчас поправив шарф, я продолжала слушать в уверенности, что никто ничего не заметил. Но когда я снова подняла голову, то увидела молодого человека в первом ряду, который, ухмыляясь, пристально смотрел на меня. Квадратное лицо, острый нос, расползшийся в улыбке рот. Это был Бейбарс.
Из всех завсегдатаев нашего лупанара Бейбарс был самым противным, и ни одна из девушек не хотела с ним спать. Есть такие мужчины, которые любят шлюх и в то же время стараются побольнее их обидеть. Таким был Бейбарс. Вечно он отпускал непристойные шутки. А однажды так прибил девушку, что даже хозяйка, любившая деньги больше всего на свете, прогнала его и велела больше не появляться у нее на пороге. Однако он вернулся и возвращался еще не один раз. Так продолжалось несколько месяцев. Но потом, по какой-то неведомой мне причине, он перестал приходить в бордель, и мы больше ничего о нем не слышали. И вот теперь, отрастив бороду, он, как настоящий благочестивый мусульманин, сидел в первом ряду, и только глаза у него по-прежнему мерзко блестели.
Я отвернулась, но было слишком поздно. Бейбарс узнал меня. После того, как он шепнул что-то соседу, они оба обернулись и стали на меня смотреть. Потом показали на меня кому-то еще, и один за другим мужчины в мечети стали оборачиваться и глядеть в мою сторону. Я почувствовала, что краснею. Сердце у меня от страха забилось быстро-быстро, но я не могла сдвинуться с места. И тогда я, как ребенок, закрыла глаза, словно хотела таким образом скрыться от окружающих и отвести от себя беду.
Когда я снова открыла глаза, Бейбарс, расталкивая сидевших, шел ко мне. Я метнулась к двери, но, находясь в плотной толпе мужчин, не сумела убежать. Бейбарс подскочил ко мне и встал так близко, что я чувствовала его дыхание. Схватив меня за руку, он произнес сквозь стиснутые зубы:
— Что тут делает эта шлюха? Стыда у тебя нет!
— Пожалуйста… пожалуйста, отпустите меня, — пролепетала я, но не думаю, что он меня услышал.
Его приятель присоединился к нему. Сильные, страшные, высокомерные, уверенные в себе мужчины в ярости осыпали меня оскорблениями. Люди вокруг стали оборачиваться на шум. Несколько человек попытались призвать остальных к порядку, но их никто не послушал. Я не оказала ни малейшего сопротивления, когда меня потащили к выходу. На улице у меня на мгновение мелькнула надежда, что Сезам поможет мне убежать, если начнется самое плохое. Но, оказавшись на улице, я поняла, что если в мечети мужчины еще сдерживались из почтения к проповеднику, говорили тихо и не били меня, то зато теперь разошлись вовсю.
Мне многое довелось повидать в жизни, и все же я, кажется, никогда не попадала в столь безвыходное положение. После долгих лет сомнений я решилась сделать первый шаг к Богу, и чем же Он ответил мне? Выкинул меня из Своего дома!
— Не надо было мне ходить туда, — сказала я Сезаму и сама не узнала свой голос. — По-своему они правы. Шлюхе не место в мечети, как и в любом из Его домов.
— Не говори так!
Я обернулась, чтобы посмотреть, кто сказал это, и не поверила своим глазам. Это был тот самый безбородый странствующий дервиш. Сезам от радости, что вновь видит его, расплылся в широкой улыбке. Я бросилась к нему, желая поцеловать его руки, но он остановил меня:
— Пожалуйста, не надо.
— Но как мне отблагодарить тебя? Ты спас мне жизнь.
Он равнодушно пожал плечами.
— Ты ничего мне не должна, — сказал дервиш. — Мы всем обязаны одному Ему.
Он назвался Шамсом Тебризи, а потом произнес нечто странное:
— Некоторые люди рождаются с замечательной аурой, но потом она блекнет. По-моему, и ты такая же. Когда-то твоя аура была белее лилий с желтыми и розовыми крапинами, но со временем она изменилась. И теперь она светло-коричневая. Разве тебе не хочется стать прежней?
Я смотрела на него, не зная что сказать.
— Твоя аура потеряла свет, потому что многие годы ты считала себя грязной внутри и снаружи.
— Я и есть грязная, — произнесла я, прикусывая губу. — Разве тебе неизвестно, чем я зарабатываю на хлеб?
— Позволь рассказать тебе одну историю, — сказал Шамс.
И вот что это была за история.
Однажды шлюха проходила мимо бездомной собаки. Несчастное животное страдало от жажды на обжигающем солнце. Тогда шлюха сняла туфлю, налила в нее воды из ближайшего колодца и напоила собаку. А потом пошла своей дорогой. На другой день она повстречала суфия, который был человеком великой мудрости. И тот поцеловал ей руки. Женщина удивилась. А суфий сказал ей, что ее доброта по отношению к собаке была искренней и затмила все ее грехи, которые были мгновенно прощены.
Я понимала, о чем говорит Шамс, однако в душе не могла поверить ему.
— Даже если я накормлю всех собак в Конье, — сказала я, — этого будет недостаточно для искупления моих грехов.
— Этого ты не знаешь, это знает только Бог. И почему ты считаешь, что мужчины, которые вытолкали тебя из мечети, ближе к Богу, чем ты?
— Если они и не ближе к Богу, — неуверенно проговорила я, — то кто скажет им об этом? Ты?
Дервиш покачал головой:
— Нет, так ничего не получится. Ты сама должна сказать им.
— Думаешь, они будут меня слушать? Ведь они меня ненавидят.
— Они будут слушать, — твердо произнес Шамс Тебризи. — Потому что нет такого понятия, как «они», так же как нет понятия «я». Все и вся связано во вселенной. Мы — это не сотни и не тысячи разных существ. Мы все Одно целое.
Я подождала, пока он объяснит мне свою мысль, но вместо этого он сказал:
— Вот одно из сорока правил. «Если хочешь изменить отношение к тебе других, надо первым делом изменить свое отношение к себе. Пока ты не научишься искренне любить себя, тебя тоже никто не будет любить. Однако, достигнув этого, будь благодарна за все колючки, которые люди бросят в тебя. Это знак, что скоро ты покроешься розами». — Дервиш немного помолчал. — Как ты можешь винить других за то, что они не уважают тебя, если сама считаешь себя недостойной уважения?
Я была не в силах произнести ни слова, однако крепко ухватилась за то, что ускользало от меня. Я вспоминала мужчин, с которыми спала, — как они пахли, какие у них были руки, как они кричали, когда… Я видела милых мальчиков, которые превращались в чудовищ, и чудовищ, которые становились милыми мальчиками. Я вспомнила мужчину, который имел привычку плевать в девушек, когда спал с ними.
— Грязная, — говорил он, плюя мне в лицо. — Грязная шлюха.
А теперь дервиш убеждает меня, что я чиста, как весенний ручеек. Это звучало как плохая шутка. Я попробовала засмеяться, но вместо этого едва не разрыдалась.
— Прошлое — это водоворот. Если ты позволишь ему затмить настоящее, оно увлечет тебя на дно, — сказал Шамс, словно прочитав мои мысли. — Время — лишь иллюзия. Тебе всего-то и надо — жить настоящим мгновением. Только это имеет значение.
С этими словами он достал из внутреннего кармана шелковый платок.
— Возьми его, — произнес он. — Один хороший человек дал мне его в Багдаде, но тебе он нужнее. Он будет напоминать тебе о том, что у тебя чистое сердце и что в сердце ты носишь Бога.
С этими словами дервиш взял палку и встал, собираясь уходить.
— Вот только тебе необходимо покинуть дом терпимости.
— Как? Мне некуда податься.
— С этим сложностей не будет, — произнес Шамс, блеснув глазами. — Не беспокойся о дороге, на которую я зову тебя. Вместо этого подумай о своем первом шаге. Он самый трудный. Но стоит сделать первый шаг, и дальше все пойдет само собой. Не плыви по течению. Будь сама течением.
Я кивнула. Мне не надо было ни о чем спрашивать Шамса Тебризи. Я поняла, что это было его очередное правило.
Сулейман-пьяница
17 октября 1244 года, Конья
Балагуря и потягивая вино, я просидел до полуночи, потом выпил последний стакан и отправился восвояси.
— Помни, что я тебе сказал, — напутственно произнес Христос, помахав мне на прощание рукой. — Придерживай язык.
Я кивнул, чувствуя себя счастливым оттого, что у меня есть друг, который беспокоится за меня. Однако стоило мне выйти на темную пустынную улицу, как меня охватила усталость, и я пожалел, что не прихватил с собой бутыль с вином на дорожку.
Под стук своих башмаков по камням я думал о людях из сопровождения Руми. Мне стало страшно, едва я вспомнил недобрый огонь в их глазах. Если я что-то и ненавидел в жизни, так это ханжество. Столько раз на многие годы меня поносили очень правильные люди, что от одного воспоминания о них у меня мурашки побежали по спине.
Стараясь не думать об этом, я пошел дальше и свернул в маленькую улочку. Здесь было еще темнее из-за деревьев с широкими густыми кронами. К тому же луна неожиданно спряталась за облаком, оставив меня в непроглядной тьме. Совершенно случайно я заметил двух стражников, шедших мне навстречу.
— Салям алейкум, — проговорил я излишне весело в попытке скрыть обуявший меня страх.
Стражники не ответили на мое приветствие. Вместо этого они спросили, что я делаю на улице в столь поздний час.
— Иду, — промямлил я.
Мы стояли рядом в полной тишине, нарушаемой лишь далеким воем собак. Один из стражников принюхался.
— От него воняет, — возмущенно сказал он.
— Да, от него несет вином, — подтвердил второй. Я решил, что беды не будет, если я немного пошучу.
— Не тревожьтесь. Вонь всего лишь метафорическая, поскольку мусульманам разрешено пить лишь метафорическое вино, вот и запах исключительно метафорический.
— Какого дьявола он болтает? — пробурчал первый стражник.
В эту минуту луна вышла из-за облака, осветив все кругом нежным бледным светом. Теперь я увидел лицо мужчины. Наверное, его можно было бы даже назвать симпатичным, если бы не ледяной взгляд и неприятная ухмылка.
— Что ты делаешь в такой поздний час на улице? — повторил свой вопрос стражник. — Откуда и куда идешь?
Этого я не мог выдержать: — Ты задаешь мне слишком сложные вопросы, сынок. Знай я ответы, разрешил бы тайну нашего пребывания во вселенной.
— Смеешься надо мной, тварь? — завопил стражник, и, прежде чем я успел что-то сообразить, он с шумом рассек воздух кнутом.
Это была такая очевидная показуха, что я не выдержал и хмыкнул. И тогда он ударил меня кнутом в грудь. Да так сильно, неожиданно и больно, что я потерял равновесие и не устоял на ногах.
— Это научит тебя хорошим манерам, — произнес стражник, перекладывая кнут из одной руки в другую. — Тебе разве неизвестно, что пьянство — самый большой грех для мусульманина?
Даже когда голова у меня едва не раскалывалась от боли и я ощущал во рту теплый вкус собственной крови, мне было почти невозможно поверить, что меня посреди улицы избивает молодой человек, годящийся мне в сыновья.
— Давай бей меня, — попытался крикнуть я. — Если Божий рай для таких, как ты, то лучше мне гореть в аду!
В ярости стражник стал избивать меня. Я закрывал лицо руками, но это не помогало. Веселая старинная песенка припомнилась мне, и я стал напевать ее разбитыми губами. Стараясь не показывать, как мне плохо, я пел ее все громче и громче с каждым ударом кнута.
Поцелуй меня, любовь моя, сердце мне обожги,
Губ твоих вино, пьяни меня, голову мне кружи.
Однако это лишь усиливало ярость стражника. Чем громче я пел, тем сильнее он бил меня. Никогда бы не подумал, что в одном человеке может быть столько злости.
— Хватит, Бейбарс! — услышал я испуганный крик второго стражника. — Остановись!
Так же неожиданно, как началось, избиение прекратилось. Мне хотелось что-нибудь сказать им напоследок, но во рту было столько крови, что я не мог выговорить ни слова. У меня болел живот, и, прежде чем я успел понять, что происходит, меня вырвало.
— Ты конченый человек, — сообщил мне Бейбарс. — Но тебе надо винить только себя за то, что я с тобой сделал.
Стражники повернулись ко мне спинами и зашагали прочь во тьму.
Не знаю, как долго я пролежал на земле. Может быть, пару минут, а может, и всю ночь. Время потеряло свой смысл, как, впрочем, и все остальное. Луна вновь скрылась за облаком, оставив меня в полной темноте. Я находился между жизнью и смертью, и мне уже все было безразлично. Потом оцепенение стало проходить и сделалось мучительно больно. Боль наплывала волнами, в голове шумело, все тело жгло как огнем. И я завыл, как раненое животное.
По-видимому, я потерял сознание. Когда же очнулся, штаны мои были мокрыми и от них воняло мочой. Тело все еще отчаянно болело. Я стал молиться Богу, чтобы Он прибрал меня или дал мне выпить вина, и тут услышал приближающиеся шаги. Сердце у меня стремительно забилось. Кто это? Уличный мальчишка?
Грабитель? Или убийца? Но я подумал: а чего мне, собственно, бояться? В таком состоянии ничего хуже уже и быть не может.
Из темноты показался высокий худой безбородый дервиш. Опустившись возле меня на колени, он помог мне сесть. Он назвался Шамсом Тебризи и спросил, как зовут меня.
— Сулейман-пьяница из Коньи, — к твоим услугам, — произнес я и выплюнул выбитый зуб. — Приятно познакомиться.
— Ты истекаешь кровью, — сказал Шамс, отирая кровь с моего лица. — И кровь течет не только снаружи, но и внутри.
С этими словами он достал из кармана серебряную флягу.
— Смажь свои раны. Один добрый человек в Багдаде дал мне это притирание, но тебе оно сейчас нужнее, чем мне. Однако тебе надо знать, что рана у тебя внутри глубже тех, что снаружи, и она будет мучить тебя сильнее всего. И еще она будет напоминать о том, что у тебя внутри Бог.
— Спасибо, — пробормотал я, тронутый добротой дервиша. — Это… стражник… Он избил меня. Он сказал, что я это заслужил.
Едва я произнес это, как меня самого поразили детские плачущие нотки в моем голосе и нестерпимое желание, чтобы меня кто-нибудь успокоил и утешил.
Шамс Тебризи покачал головой:
— Они не имели права это делать. Любой человек сам ищет своей святости. Есть такое правило: «Мы все были созданы по Его образу и подобию, но тем не менее мы все были созданы разными и непохожими друг на друга. Нет двух одинаковых людей. Нет двух сердец, которые бьются в одном ритме. Если бы Бог хотел, чтобы все люди были одинаковыми, Он бы сотворил их одинаковыми. Поэтому неуважение к различиям в людях и навязывание своих мыслей другим есть, таким образом, непочтительное отношение к промыслу Божьему».
— Хорошо звучит, — проговорил я, изумляясь тому, как быстро у меня восстановился голос. — Но разве у вас, суфиев, никогда не бывает сомнений насчет Бога?
Шамс устало улыбнулся:
— Конечно, бывают, но в сомнениях нет ничего плохого. Это значит, что человек жив и ищет свою правду.
Он говорил почти нараспев, словно читал книгу.
— К тому же человек не становится верующим в одно мгновение. Он думает, будто он верующий, а потом в его жизни случается что-то такое, отчего он становится неверующим, потом он возвращается к вере, потом опять теряет ее, и так далее. Пока мы не достигаем определенного понимания жизни, мы колеблемся. Иначе нельзя идти вперед. Но с каждым новым шагом мы ближе к Истине.
— Если бы Христос услышал тебя, то посоветовал бы тебе не распускать язык, — сказал я. — Он считает, что не всякое слово годится для чужих ушей.
— Что ж, он по-своему прав, — со смехом отозвался Шамс и поднялся на ноги. — Вставай, я провожу тебя домой. Нам еще надо заняться твоими ранами, да и поспать тебе не мешает.
Он помог мне встать, однако я не мог идти. Тогда дервиш, ни на мгновение не усомнившись, поднял меня, словно я ничего не весил, и понес на спине.
— Предупреждаю, от меня воняет, — смущенно буркнул я.
— Ничего, Сулейман, не переживай.
Словно не замечая крови, мочи и вони, дервиш тащил меня по узким улочкам Коньи между домов и лачуг, погруженных в глубокий сон. Лишь собаки неистово лаяли из-за садовых оград.
— Меня всегда интересовало отношение к вину в поэзии суфиев, — сказал я. — Суфии славят вино в реальном или в метафизическом смысле?
— А какая разница, мой друг? — переспросил Шамс, прежде чем опустить меня на землю перед моим домом. — Есть правило, которое это объясняет: «Когда истинно верующий отправляется в таверну, таверна становится для него молельным домом, а когда в молельный дом заходит пьяница, он становится таверной. Во всех наших делах главное — это то, что у нас на сердце. Суфии не судят других людей по тому, как они выглядят. Когда суфий смотрит на кого-то, он закрывает глаза, но открывает третий глаз — тот, который видит то, что находится внутри».
Оставшись один дома после очень долгого дня и тяжелой ночи, я стал думать о происшедшем. Мне было очень плохо, однако где-то в глубине души я ощутил счастливую безмятежность. На мгновение мне удалось поймать это состояние, и я решил не отпускать его. Я понял, что Бог есть и что Он любит меня.
Как ни странно, боли я не чувствовал, хотя был весь избит.
Элла
3 июня 2008 года, Нортгемптон
Невольно прислушиваясь к песенкам, доносившимся с пляжа через открытые окна, к шуму проезжавших мимо машин со студентами, успевшими уже позагорать, Элла наблюдала за беззаботной молодежью, вместе с тем мысленно перебирая события последних дней. Во-первых, она обнаружила свою собаку мертвой в кухне. И хотя она много раз говорила себе, что надо быть к этому готовой, она не только испытала настоящее горе — у нее появилось ощущение незащищенности и одиночества, как будто, потеряв собаку, она осталась один на один с внешним миром. Во-вторых, Элла узнала, что Орли страдает булимией и что в классе все об этом знают. Элла чувствовала себя до такой степени виноватой, что усомнилась в своей близости с младшей дочерью и в своей материнской проницательности. Чувство вины она испытывала не в первый раз, но неуверенность в себе как в матери возникла впервые.
Все это время Элла ежедневно обменивалась множеством электронных посланий с Азизом З. Захарой. Иногда их было два-три, иногда даже пять в один день. Элла писала обо всем, и, как ни странно, он безотлагательно ей отвечал. Как он находил для этого время? Очень быстро она привыкла переписываться с Азизом и при каждом удобном случае проверяла почту — первым делом утром, потом после завтрака, вернувшись с утренней прогулки и готовя ланч, и даже забегая в интернет-кафе. Даже смотря телевизор, занимаясь в кулинарном клубе, разговаривая по телефону с подругами или прислушиваясь к болтовне близнецов, она постоянно держала на коленях ноутбук. Когда не было новых посланий от Азиза, Элла перечитывала старые, а каждый раз, видя очередное письмо, она не могла сдержать радость, и смущенная улыбка появлялась на ее лице.