Шамс положил руку мне на плечо и приблизил свое лицо к моему, так что я чувствовала его теплое дыхание. В его взгляде я заметила мечтательность. Своим прикосновением он очаровал меня, и я покорно позволила ему гладить мои щеки. Его пальцы скользили по моему лицу и коснулись нижней губы. Я была сбита с толку, у меня кружилась голова, и я закрыла глаза, ощущая важность того чувства, которое поднималось внутри меня. Однако, едва коснувшись моих губ, Шамс убрал руку.
— Теперь, дорогая Кимья, тебе надо уйти, — печально прошептал Шамс.
И я ушла, чувствуя, что у меня пылают щеки.
Лишь вернувшись в свою комнату и улегшись на матрас, я стала думать о том, каково это — ощутить поцелуй Шамса, и только потом, все еще разглядывая потолок, вспомнила, что не спросила его о четвертом течении — самом глубоком чтении Кур’ана. Что бы это могло быть? И что надо сделать, чтобы достичь такой глубины?
И что случается с теми, кому это удается?
Султан Валад
4 сентября 1245 года, Конья
Будучи старшим братом Аладдина, я всегда беспокоился за него, однако никогда не тревожился так сильно, как теперь. Даже малышом он был не по возрасту вспыльчив, а потом и вовсе стал легко раздражаться и даже приходить в ярость. Готовый поспорить из-за пустяка, буквально из ничего, в последнее время он до того всем недоволен, что при его появлении даже дети на улице разбегаются в страхе. Ему всего семнадцать лет, а у него морщины вокруг глаз оттого, что он все время хмурится и щурится. Сегодня утром я обратил внимание, что у него возле рта, который он постоянно сжимает, появилась новая морщинка.
Я писал на пергаменте, когда услышал за спиной слабый шорох и, обернувшись, увидел мрачного Аладдина. Один Бог знает, как долго он простоял, наблюдая за мной неподвижным взглядом. Аладдин спросил, чем я занимаюсь.
— Переписываю старую лекцию нашего отца, — ответил я. — Хорошо бы иметь лишнюю копию их всех.
— Какой в этом смысл? — громко выдохнул Аладдин. — Отец перестал читать лекции и проповедовать. Если ты не заметил, то он больше не бывает в медресе. Разве тебе не ясно, что он забыл обо всех своих обязанностях?
— Это временно, — возразил я. — Скоро он опять начнет заниматься с учениками.
— Не обманывай себя. Не видишь разве, что у нашего отца ни на что и ни на кого нет времени, кроме как на Шамса из Тебриза? Интересно, правда? Он — странствующий дервиш, а, похоже, навсегда поселился в нашем доме.
Аладдин фыркнул, помолчал, выжидая, не соглашусь ли я с ним. Но я не ответил, и он принялся мерить шагами комнату. Даже не глядя на него, я видел злой блеск в его глазах.
— Люди сплетничают, — угрюмо продолжал он, — и все задаются одним вопросом: как могло случиться, что уважаемый ученый стал игрушкой в руках еретика? Репутация нашего отца тает, как снег под солнечными лучами. Если он не возьмется за ум, то ему больше не найти учеников в нашем городе. Никто не захочет у него учиться. И не мне винить людей за это.
Я отложил пергамент и посмотрел на брата. Он был еще совсем мальчишкой, хотя его жесты и слова уже выдавали в нем будущего мужчину. За последний год он очень переменился, и я подумал, уж не влюбился ли он в кого-нибудь.
Впрочем, это было всего лишь мое предположение.
— Брат, я понимаю, тебе не нравится Шамс, но он наш гость, и нам надо уважать его. Не слушай, что говорят люди. Не стоит делать из мухи слона.
Аладдин мгновенно вспыхнул.
— Из мухи? — фыркнул он. — Ты так называешь свалившуюся на нас беду? Как ты можешь быть настолько слеп?
Я взял пергамент и нежно провел по нему ладонью. Мне всегда доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие переписывать отцовские слова и думать о том, что таким образом я продлеваю им жизнь. Даже через сто лет люди будут читать наставления моего отца и вдохновляться ими. И я гордился своей миссией, какой бы ничтожно малой она ни казалась кому-нибудь.
Аладдин стоял рядом и мрачно смотрел на пергамент. На мгновение в его глазах мне почудилась тоска, и я увидел в нем мальчишку, жаждущего отцовской любви. У меня сжалось сердце, так как я понял, что на самом деле ненавидит он не Шамса. Он злился на отца.
Аладдин злился на отца за то, что тот недостаточно его любил. Каким бы уважаемым и знаменитым ни был отец, он оказался совершенно беспомощным перед смертью, которая оставила нас без матери в очень юном возрасте.
— Говорят, Шамс наложил чары на нашего отца, — произнес Аладдин. — Говорят, его прислали убийцы, ассасины.
— Ассасины? — удивился я. — Ерунда.
Ассасинам приписывали множество таинственных убийств, которые они совершали с использованием всевозможных ядов. Преследуя влиятельных людей, они убивали своих жертв на публике, чтобы сеять страх и ужас в людских сердцах. Они дошли до того, что оставили отравленный пирог в шатре Саладина[24] и приложили записку: «Ты в наших руках». И Саладин, великий мусульманский полководец, который храбро сражался с крестоносцами и захватил Иерусалим, не посмел сразиться с ассасинами и предпочел заключить с ними мирный договор. Как могли люди подумать, что Шамс связан с этим ужасным обществом?
Я положил ладонь на плечо Аладдину и заставил его повернуться, чтобы заглянуть ему в глаза.
— Неужели тебе не известно, что в наши времена оно стало совсем другим. Одно название осталось.
Аладдин долго не раздумывал.
— Правильно, но говорят, у них было три военачальника, верных идеям Хасана Саббаха. Они покинули крепость Аламут, чтобы сеять ужас там, где появляются. Люди думают, что теперь их вождем стал Шамс.
Я начал терять терпение.
— Бог мой! Зачем, скажи на милость, ассасинам убивать нашего отца?
— Затем, что они ненавидят всех влиятельных людей и им нравится сеять хаос, вот зачем. Аладдин был до того возбужден своей теорией заговора, что у него пылали щеки. И я понял, что мне надо быть с ним осторожнее.
— Послушай, люди всякое болтают. Тебе не следует серьезно относиться ко всему, что ты слышишь. Выбрось из головы дурные мысли. Они отравляют тебе жизнь.
Аладдин недовольно заворчал, но я тем не менее продолжал говорить:
— Ты можешь не любить Шамса. Ты не обязан. Но ради отца относись к нему с уважением.
Во взгляде Аладдина я прочитал горечь и презрение. Мне стало ясно, что мой младший брат не только злится на отца и Шамса. Он еще и разочаровался во мне. Он счел мое отношение к Шамсу признаком слабости. По-видимому, ему показалось, что я стал бесхребетным и подобострастным ради отцовского расположения. Это было всего лишь предположение, однако оно глубоко задело меня.
Все же я не мог сердиться на него. Как-никак, Аладдин был моим младшим братишкой. Для меня он навсегда останется мальчиком, который гонялся за бездомными кошками, который любил топать по лужам и целый день мог жевать хлеб с йогуртом. Не мог я не видеть в нем ребенка.
Он опустил голову, словно был в чем-то виноват, закусил нижнюю губу и молчал. Лучше бы он заплакал.
— Помнишь, как ты подрался с соседскими ребятами и с плачем прибежал домой? — спросил я. — У тебя был разбит нос. Помнишь, что сказала мама?
Аладдин прищурился, словно вспоминая, но молчал.
— Она сказала, что, рассердившись на кого-нибудь, следует мысленно заменить лицо обидчика лицом любимого человека. Ты пытался заменить лицо Шамса маминым лицом? Возможно, ты найдешь в нем что-нибудь хорошее.
На губах Аладдина мелькнула улыбка, и меня поразило, как вдруг смягчилось его лицо.
— Наверно, ты прав, — произнес он, и в его голосе больше не было злости.
Я растаял. Не зная, что сказать, я обнял брата. Он ответил мне тем же. Я подумал, что теперь он изменит свое отношение к Шамсу и в нашем доме вновь воцарится гармония.
Однако я сильно ошибался.
Керра
22 октября 1245 года, Конья
Было это накануне. Руми и Шамс о чем-то говорили за закрытой дверью. Я постучала и вошла, не ожидая приглашения. В руках у меня был поднос с тарелкой халвы. Обычно Шамс молчит, когда я нахожусь поблизости, словно мое присутствие запечатывает ему рот. И он никогда не говорит ни слова о моей стряпне. Впрочем, ест он совсем немного. Иногда у меня складывается впечатление, что ему все равно, что есть, — роскошный обед или черствый хлеб.
Однако на сей раз, едва он положил кусочек халвы в рот, у него просияли глаза.
— Керра, это бесподобно. Как ты ее готовишь? — спросил он.
Не знаю, что на меня нашло. Вместо того чтобы поблагодарить за комплимент, я сама не поверила своим ушам, когда сказала:
— Зачем спрашивать? Даже если я скажу тебе, как готовить халву, ты все равно не станешь ее готовить.
Шамс заглянул в мои глаза и едва заметно кивнул, как будто соглашаясь со мной. Я подождала, не ответит ли он на мой выпад, но он молча стоял там, где стоял.
Вскоре я вышла из комнаты и отправилась в кухню, раздумывая о случившемся. Возможно, я больше не вспомнила бы об этом, если бы не сегодняшнее утро.
Я сбивала масло в кухне, когда услышала во дворе странные голоса. Выбежав из дома, я увидела нечто немыслимое. Повсюду лежали книги, а несколько из них плавали в фонтане. От чернил вода в нем стала синей.
Тут же стоял Руми, наблюдавший за происходившим. В это время Шамс вытащил какую-то книгу из стопки — это было «Собрание стихотворений аль-Мутанабби»[25], — угрюмо просмотрел ее и бросил в воду. Она не успела еще промокнуть, как он потянулся за другой. На сей раз это была «Книга тайн» Аттара.
Я едва не задохнулась от ужаса. Одну за другой Шамс уничтожал любимые книги Руми.
Следующим стало сочинение отца Руми «Священные науки». Зная, как Руми обожал своего отца и много размышлял над этим манускриптом, я поглядела на него, ожидая каких-то действий.
Но Руми стоял неподвижно, только лицо у него побелело как воск, да руки дрожали. Мне никогда не понять, почему он молчал. Человек, который устроил мне скандал за то, что я вытерла пыль с его книг, теперь молча смотрел, как уничтожают эти самые книги, и не произносил ни звука. Это было нечестно. Если Руми не желал вмешиваться, это должна была сделать я.
— Что ты делаешь? — спросила я Шамса. — У этих книг нет копий. Они бесценны. Зачем ты бросаешь их в воду? Ты сошел с ума?
Не отвечая мне, Шамс посмотрел на Руми:
— Ты тоже так думаешь?
Руми едва заметно улыбнулся, но ничего не ответил.
— Почему ты молчишь? — крикнула я мужу. Тогда Руми подошел ко мне и крепко сжал мою руку.
— Пожалуйста, успокойся, Керра. Я доверяю Шамсу.
Шамс искоса посмотрел на меня, потом завернул рукава и стал вытаскивать книги из воды. К моему изумлению, все они были сухие.
— Это волшебство? Как ты это делаешь? — спросила я.
— Почему ты спрашиваешь? — ответил вопросом на вопрос Шамс. — Даже если бы я тебе сказал, ты бы все равно не стала это делать.
Дрожа от ярости, подавляя рыдания, я убежала в кухню, которая в те дни стала моим убежищем. И там, горько рыдая, я долго сидела среди горшков и сковородок, душистых трав и специй.
Руми
Декабрь 1245 года, Конья
Бесшумно покинув на рассвете дом, мы с Шамсом, как и было запланировано, отправились подальше от города и людей, чтобы вместе помолиться на природе. Некоторое время мы ехали на лошадях по полям и долинам, перебирались через потоки с ледяной водой и наслаждались прикосновениями ветра к нашим лицам. Нас приветствовали лишь пугала на пшеничных полях да стираное белье перед домами, болтающееся на ветру.
На обратном пути Шамс придержал коня и показал на высокий дуб, стоявший недалеко от города. Мы уселись под ним и долго глядели на небо в красных всполохах. Шамс расстелил на земле плащ, и мы стали молиться, слушая крики муэдзинов, доносившиеся до нас с городских минаретов.
— Когда я в первый раз подъезжал к Конье, то тоже долго сидел под деревом, — сказал Шамс. Он улыбнулся своим воспоминаниям, но вскоре его лицо сделалось печальным. — Меня подвез крестьянин. Он не скрывал своего восхищения тобой. Сказал, что твои проповеди лечат грусть.
— Ты настоящий кудесник слов, — отозвался я. — Но теперь все это кажется мне очень далеким. Мне больше не хочется проповедовать. Похоже, я устал от этого.
— Это ты кудесник слов, — твердо произнес Шамс. — Однако теперь у тебя вместо проповедей в голове песни в сердце.
Я не совсем понял, что он хотел сказать, но переспрашивать не стал. Сумерки рассеялись окончательно, и небо стало оранжевым. Вдалеке просыпался город, вороны кричали в огородах, скрипели двери, ревели ослы, и хозяйки уже разжигали очаги.
— Повсюду люди бьются, пытаясь развивать способности, данные им от Бога, однако без чьей-либо помощи им трудно это делать, — качая головой, прошептал Шамс. — Твои слова помогали им. А я, со своей стороны, все сделаю, что в моих силах, чтобы помочь тебе. Я твой слуга.
— Не говори так, — возразил я. — Ты мой друг. Не обращая на мои слова внимания, Шамс продолжал:
— Твоей единственной заботой была скорлупа, в которой ты жил. В качестве знаменитого проповедника ты был окружен льстецами и обожателями. Но насколько ты знаешь простых людей? Пьяниц, попрошаек, воров, шлюх, игроков, то есть самых несчастных, выброшенных из нормальной жизни? Это очень трудный вопрос, и немногие могут на него ответить.
Он говорил, а я видел нежность и заботу на его лице и еще что-то, похожее на материнское сострадание.
— Ты прав, — согласился я. — У меня всегда была благополучная жизнь. Я понятия не имею, как живут простые люди.
Шамс взял горсть земли и, перетирая ее между пальцами, тихо добавил:
— Если мы сможем объять вселенную со всем ее разнообразием, с ее противоречиями, то мы растворимся в Нем.
Подняв сухую палку, Шамс очертил большой круг вокруг дуба. Потом он поднял руки к небу, словно желая подняться на него, и произнес девяносто девять имен Бога. В то же время он кружился внутри круга, сначала медленно и как будто осторожно, а потом все быстрее и быстрее. Вскоре он кружился уже очень быстро. Я смотрел на этот ни на что не похожий танец, чувствуя исходящую от Шамса энергию, которая окутывала мою душу и тело.
Наконец Шамс остановился. У него вздымалась грудь, он тяжело дышал, его лицо побледнело, а голос неожиданно стал глубоким:
— Вселенная едина. Все и всё связаны между собой невидимой сетью жизни. Понимаем мы это или нет, но мы постоянно и молча разговариваем друг с другом. Не делай зла. Учись состраданию. Не сплетничай за спиной — даже если это всего лишь невинное замечание! Слетевшие с твоих губ слова никуда не исчезают, они скапливаются в бесконечном пространстве и когда-нибудь вернутся обратно. Боль одного человека поразит нас всех. Радость одного человека развеселит нас всех. — Переведя дух, Шамс прибавил: — Так нам говорит одно из правил.
Потом он пытливо взглянул на меня, и в глубине его глаз я заметил печаль, которой никогда не видел прежде.
— Когда-нибудь тебя назовут Голосом Любви, — произнес он. — И на Востоке, и на Западе люди, которые никогда не видели твоего лица, будут вдохновляться твоим голосом.
— Как это может быть? — недоверчиво спросил я.
— Благодаря твоим словам, — ответил Шамс. — Но я говорю не о твоих уроках с учениками и не о твоих проповедях. Я говорю о поэзии.
— О поэзии? Но я не пишу стихов. Я — ученый.
Шамс едва заметно улыбнулся:
— Друг мой, ты будешь одним из самых великих поэтов, которого еще узнает мир.
Я собрался было возразить, но Шамс остановил меня взглядом. Да мне и не хотелось спорить.
— Пусть так, — сказал я. — Но что бы ни предстояло мне сделать, мы сделаем это вместе. Мы пройдем по этой дороге рука об руку.
Рассеянно кивнув, Шамс погрузился в мрачное молчание, глядя на блекнущий горизонт. Когда мой друг в конце концов заговорил, то произнес те мрачные слова, которые навсегда застряли у меня в памяти и постоянно терзают мне душу:
— Как бы я ни хотел быть рядом с тобой, но, боюсь, тебе придется идти одному.
— Ты о чем? Собираешься странствовать? Поморщившись, Шамс отвел взгляд от горизонта:
— Не получится.
Неожиданно налетел ветер, и сразу похолодало, словно природа напоминала, что наступает вечер. С чистого голубого неба полил дождь. Он был теплым, и прозрачные капли касались лица, словно легкие бабочки. В первый раз я подумал о том, что Шамс может продолжить свое странствие, и эта мысль болью отозвалась у меня в груди.
Султан Валад
Декабрь 1245 года, Конья
Возможно, кому-то и доставляет удовольствие сплетничать, но только не мне. Почему люди насмешничают, обсуждая то, о чем, в сущности, понятия не имеют? Они даже не представляют, насколько глубока связь между отцом и Шамсом. Очевидно, им не приходилось читать Кур’ан. Потому что если бы они его читали, то знали бы похожие примеры духовной близости. Например, история Мусы и Кхидра.
Об этом рассказывает ясная и простая сура Пещера. Муса был великим человеком, которому предстояло стать пророком. Также он был военачальником и законодателем. Однако в некий период своей жизни он стал очень нуждаться в духовном товарище, чтобы открыть свой третий глаз. И этим товарищем стал не кто иной, как Кхидр, Утешитель Несчастных и Отверженных.
Кхидр сказал Мусе:
— Всю жизнь я странствую по свету. Господь предназначил мне ходить повсюду и делать то, что я должен делать. Ты говоришь, что хочешь пойти со мной, но если ты пойдешь со мной, то не должен ни о чем меня спрашивать. Вытерпишь ли ты это? Сможешь ли полностью довериться мне?
— Смогу, — ответил Муса. — Позволь мне пойти с тобой. Обещаю, что не задам тебе ни одного вопроса.
Итак, они отправились в путь, по дороге останавливаясь в разных городах. Муса ни о чем не спрашивал, однако он не мог сдержаться, когда Кхидр бессмысленно убил совсем юного мальчика и потопил лодку.
— Зачем ты совершил этот ужасный поступок? — в ужасе спросил Муса.
— А ты помнишь о своем обещании? — ответил ему вопросом на вопрос Кхидр. — Разве не предупреждал я тебя, чтобы ты не задавал мне вопросов?
Не один раз Муса просил прощения, обещая больше ни о чем не спрашивать, и всякий раз нарушал свое обещание. В конце концов Кхидр рассказал Мусе, какие причины стоят за всеми его поступками. Не сразу, но все же Муса понял: то, что поначалу кажется злом, оборачивается благодеянием, а то, что люди принимают за благо, может со временем обернуться злом. Недолгое общение с Кхидром стало самым полезным опытом за всю его жизнь.
Как в этой притче, так и в жизни бывает дружба, непонятная недальновидным окружающим, но помогающая людям обрести мудрость и проницательность. Вот так я воспринимаю присутствие Шамса в жизни отца.
Однако я знаю, что другие люди смотрят на это иначе, и мне горько от этого. К сожалению, Шамс ничего не делает, чтобы понравиться людям. Сидя у ворот медресе, он самым бесцеремонным образом останавливает и допрашивает людей, которые приходят туда, желая поговорить с отцом.
— Зачем тебе видеть великого Мавлану? — задает он вопрос. — Что ты принес ему в дар?
Не зная, как правильно ответить, люди путаются, мямлят что-то несуразное и даже просят прощения. И Шамс прогоняет их.
Некоторые возвращаются через несколько дней с подарками, несут сушеные фрукты, серебряные монеты, шелковые ковры, молочных ягнят. Но, глядя на все это добро, Шамс сердится еще сильнее. Его черные глаза горят, лицо багровеет, и он опять прогоняет посетителей.
Однажды один из пришедших до того расстроился, что крикнул Шамсу:
— По какому праву ты сторожишь дверь Мавланы? По какому праву ты у всех спрашиваешь, что они принесли ему? А что ты сам принес ему?
— Я принес себя, — ответил Шамс достаточно громко, чтобы все услышали. — Я пожертвовал ему свою голову.
Мужчина поплелся прочь, что-то бормоча себе под нос и выглядя скорее смущенным, нежели разгневанным.
В тот же день я спросил у Шамса, не огорчает ли его то, что никто не понимает его. Я дал ему знать, как много врагов он успел нажить в нашем городе.
Шамс посмотрел на меня пустым взглядом, как будто смысл моих слов остался для него недоступен.
— У меня нет врагов. — Он пожал плечами. — Те, кто любят Бога, могут иметь критиков, даже соперников, но никак не врагов.
— Но ты ссоришься с людьми, — стоял я на своем.
Шамс рассердился.
— Я не ссорюсь с людьми, — сказал он. — Я ссорюсь с их эго. А это совсем другое дело.
И он тихо добавил:
— Одно из сорока правил гласит: «Наш мир подобен горе, которая эхом отражает твой голос. Что бы ты ни сказал хорошего или плохого, все так или иначе возвращается к тебе. Поэтому если у некоего человека злые мысли по отношению к тебе и ты тоже будешь говорить о нем плохо, то сделаешь еще хуже. Ты замкнешься в порочном круге злой энергии. Вместо этого в течение сорока дней и ночей говори и думай об этом человеке только хорошее. По окончании сорока дней все изменится, потому что ты сам изменишься внутри».
— Но люди говорят много плохого о тебе. Они даже говорят, что, когда двое мужчин так любят друг друга, между ними порочная связь, — проговорил я под конец едва слышно.
Шамс положил руку мне на плечо и улыбнулся своей обычной умиротворяющей улыбкой. А потом рассказал мне историю.
— Два человека ехали из одного города в другой и оказались на берегу реки, которая высоко поднялась из-за дождей. Едва они собрались пересечь поток, как заметили молодую прекрасную женщину, которая была совсем одна, и некому было ей помочь. Один немедленно подошел к ней. Он поднял ее и перенес на другой берег. Опустив ее на землю, он попрощался с ней, и они отправились дальше.
Остаток пути его приятель был необычайно молчалив и не отвечал на вопросы. Прошло несколько часов. Наконец не в силах больше молчать, он сказал: «Зачем ты коснулся этой женщины? Она могла совратить тебя! Мужчины и женщины не должны соприкасаться!»
Тогда первый мужчина так ответил второму: «Мой друг, я перенес женщину через реку и оставил ее на берегу. Это ты несешь ее до сих пор!»
— Некоторые люди похожи на этого второго путника, — сказал Шамс. — Они несут на своих плечах собственные страхи и предубеждения и погибают под их тяжестью. Если ты услышишь, что кто-то неправильно понимает крепкую связь между твоим отцом и мной, скажи, что это не его ума дело!
Элла
15 июня 2008 года, Нортгемптон
Безмерно дорогая Элла!
Ты спросила, как я стал суфием. Так вот, это произошло не в один день.
Родился я в семье Крэга Ричардсона в Кинлохберви, прибрежной шотландской деревушке. Думая о прошлом, я вспоминаю рыбацкие лодки, тяжелые сети с рыбой и морские водоросли на берегу, похожие на зеленых змей; птиц, суетящихся в поисках червей, и повсюду острый, соленый запах моря. Этот запах вместе с запахом гор и озер, а также скучное однообразие жизни в послевоенной Европе — вот фон, на котором прошло мое детство.
Пока мир, спотыкаясь, входил в шестидесятые годы и становился ареной студенческих демонстраций и революций, я был от всего этого отрезан в своем мирном зеленом убежище. Отец держал магазинчик букинистических книг, а мама выращивала овец с высококачественной шерстью. Еще ребенком я ощутил это одиночество пастушки и погруженность в себя торговца книгами. Очень часто я забирался на старое дерево и смотрел вокруг в твердом убеждении, что проведу так всю жизнь. Время от времени у меня сжималось сердце от страсти к путешествиям, но я любил Кинлохберви и был счастлив предсказуемостью моего будущего. Откуда мне было знать, что у Бога на меня совсем другие планы?
Вскоре после того как мне исполнилось двадцать лет, я открыл две вещи, которые все круто изменили. Первой вещью стал профессиональный фотоаппарат. Я записался в класс фотографии, даже не думая о том, что хобби может стать делом жизни. Второй была любовь — я влюбился в голландку, путешествовавшую с друзьями по Европе. Ее звали Маргот.
Будучи на восемь лет старше меня, моя прекрасная своенравная Маргот считала себя представительницей богемы, радикалкой, идеалисткой, бисексуалкой, индивидуалисткой и анархисткой, защитницей гражданских прав и свобод, проповедницей контркультуры, экофеминисткой. Если бы меня спросили, я бы не смог объяснить смысл многих из этих ярлыков. Однако я довольно быстро заметил, что она была похожа на маятник. То бесконечно счастливая, Маргот могла через пару минут впасть в отчаяние. Яростно обрушиваясь на то, что ей казалось «ханжеством буржуазного образа жизни», она воевала против общества, но вместе с тем интересовалась любой мелочью жизни.
До сих пор для меня остается загадкой, почему я не сбежал от нее. Но не сбежал. Вместо этого позволил вовлечь себя в сумасшедший водоворот ее существования — до того я был влюблен.
В Маргот было невозможное сочетание революционных идей, храбрости и хрупкости стеклянного цветка. Я обещал себе быть с ней и защищать ее не только от окружающего мира, но и от нее самой. Любила ли она меня так же сильно? Не думаю. Однако все же по-своему любила.
Таким образом я в двадцать лет оказался в Амстердаме. Мы поженились. Все свое время Маргот отдавала беженцам. Работая в благотворительной организации, она помогала больным и покалеченным людям из самых неблагополучных уголков мира, которые пытались обрести дом в Голландии. Она стала их ангелом-спасителем. В семьях из Индонезии, Сомали, Аргентины и Палестины в ее честь называли новорожденных дочерей.
Что касается меня, то я не интересовался великими идеями, потому что был слишком занят карьерой. Закончив бизнес-школу, начал работать в одной международной фирме. То, что Марго не интересовали ни мой статус, ни моя зарплата, еще сильнее заставляло меня мечтать об успехе. Я брался за самые сложные и ответственные задания.
Я тщательно спланировал нашу жизнь. Через два года, полагал я, у нас будет двое детей.
Две маленькие девочки завершали мою картину идеальной семьи. Я был уверен в будущем.
В конце концов, мы жили едва ли не в самом безопасном месте на Земле, а не в одной из тех неспокойных стран, откуда люди постоянно бежали и наводняли Европу, словно кто-то забыл перекрыть испорченный водопроводный кран. Мы были молодыми, здоровыми и влюбленными. Трудно поверить, что мне уже пятьдесят четыре года и Маргот давно нет на свете.
Она никогда ничем не болела. Убежденная вегетарианка, Маргот ела только здоровую пищу, занималась спортом и не имела никаких вредных привычек. Маргот до того заботилась о себе, что, несмотря на разницу в возрасте не в ее пользу, я всегда выглядел старше, чем она.
И вот она умерла. Неожиданно и нелепо. Однажды вечером по пути домой у нее сломалась машина. И Маргот, которая никогда не нарушала никаких правил, сделала нечто, на нее совершенно непохожее. Вместо того чтобы включить огни и ждать помощи, она вышла из машины, решив прогуляться до ближайшей деревни. На ней были темно-серый плащ и черные брюки. И ее сбил трейлер из Югославии. Водитель не заметил ее.
Потеряв любимую женщину, я сильно изменился. Уже не будучи мальчиком, но еще и не став мужчиной, я превратился словно в загнанное животное. Этот период моей жизни называется знакомством с буквой «С» в слове «суфий».
Надеюсь, я не наскучил тебе своим длинным рассказом.
С любовью,
Азиз
Роза пустыни, шлюха
Январь 1246 года, Конья
Боясь показать нос на улицу после скандала в мечети, я оставалась дома, тем более что и хозяйка запретила мне куда-либо выходить. Теперь я всегда под замком. Но меня это не огорчает. В последнее время у меня как будто притупились все чувства.
С каждым днем лицо, которое я вижу по утрам в зеркале, становится все бледнее. Я не причесываюсь и не щиплю щеки, чтобы они стали румянее. Другие девушки постоянно сокрушаются из-за того, как я подурнела, и говорят, что это отпугивает клиентов. Наверное, они правы. Поэтому я очень удивилась, когда мне вдруг сказали, что какой-то мужчина хочет именно меня.
И как же я испугалась, когда увидела Бейбарса!
Едва мы остались одни в комнате, я спросила его:
— Что столь благочестивый стражник делает в таком месте?
— Мой приход сюда не более странный, чем появление шлюхи в мечети, — ответил он, явно желая унизить или оскорбить меня.
— Уверена, ты бы убил меня тогда, если бы не Шамс Тебризи.
— Не упоминай имени этого мерзкого человека. Он еретик!
— Ничего подобного! — Не знаю, что на меня нашло, но я не могла смолчать. — С тех пор Шамс не один раз приходил ко мне.
— Ха! Дервиш приходит в бордель!
— Ничего нехорошего не было! Он не за этим приходил!
Я никому не говорила об этом и понятия не имела, зачем сказала о Шамсе его врагу, однако Шамс действительно появлялся у меня каждую неделю в последние несколько месяцев. Как он умудрялся незаметно проскальзывать внутрь, да еще невидимым для хозяйки, было выше моего понимания. Не исключено, что кто-нибудь заподозрит в этом черную магию. Но я точно знаю, что дело не в ней. Он хороший человек, Шамс из Тебриза. И глубоко верующий. А еще у него есть особые таланты. Совсем другие, нежели у моей мамы. Шамс — единственный человек, который относится ко мне с искренним сочувствием. Он научил меня ни при каких обстоятельствах не впадать в отчаяние. Стоит мне заговорить о том, что такой женщине, как я, не отмолить свое прошлое, он напоминает мне об одном из своих правил: «Прошлое — это толкование его. Будущее — иллюзия. Мир движется сквозь время от прошлого к будущему не по прямой. Время движется сквозь нас и внутри нас бесконечными спиралями.