Прошло некоторое время. Музыка стихла. Шамс приподнял голову и, не глядя в мою сторону, произнес, словно обращаясь к самому себе:
— Здравствуй, Аладдин, не меня ли ты ищешь?
Я ничего не ответил. Зная о способности Шамса видеть сквозь закрытые двери, я не удивился бы, если бы у него имелись глаза и на затылке.
— Тебе понравилось вчерашнее представление? — спросил Шамс, повернув голову.
— Это был позор, — немедля ответил я. — Давай говорить прямо. Ты не нравишься мне. И не нравился с самого начала. Я больше не собираюсь молча смотреть, как ты уничтожаешь доброе имя моего отца.
Сверкнув глазами, Шамс отложил свою дудочку.
— Так вот в чем дело! Если доброе имя Руми будет уничтожено, люди перестанут видеть в тебе сына выдающегося человека. Тебя это пугает?
Я сделал вид, что не слышу его язвительных фраз. Нечего ему копаться в моих мыслях и чувствах. И все же я не сразу смог подобрать слова.
— Почему бы тебе не убраться отсюда и не оставить нас в покое? Нам было очень хорошо, пока ты не появился в Конье. Мой отец — уважаемый ученый, семейный человек. У него с тобой нет ничего общего.
Вытянув шею и нахмурив лоб, Шамс глубоко задумался. Потом тяжело вздохнул. Неожиданно я увидел в нем всего лишь несчастного старика. Я мог бы его ударить, избить до полусмерти, прежде чем кто-нибудь пришел бы к нему на помощь. Эта мысль показалась настолько ужасной, отвратительной и в то же время столь соблазнительной, что я отвел глаза, опасаясь поддаться ей.
Когда же я вновь посмотрел на него, то обнаружил, что Шамс наблюдает за мной ясным и жадным взглядом. Неужели он читает мои мысли? Появилось странное ощущение, будто в мое тело вонзилась тысяча иголок, колени подкосились, ноги отказывались меня держать. Наверное, это была черная магия. Я не сомневался, что Шамс преуспел в колдовстве.
— Аладдин, ты боишься меня? — помолчав, спросил Шамс. — Знаешь, кого ты мне напоминаешь? Косоглазого подмастерья.
— О чем ты говоришь?
— Есть такая история. Любишь истории?
Я пожал плечами:
— У меня нет на них времени.
Шамс снисходительно усмехнулся.
— У человека, у которого нет времени на истории, нет времени и на Бога, — произнес он. — Тебе известно, что нет лучшего рассказчика, чем Бог?
И, не дожидаясь ответа, Шамс повел свой рассказ:
— Когда-то у некоего ремесленника был ни на что не годный подмастерье, да еще и косоглазый в придачу. Этот подмастерье вместо одного предмета видел два. Однажды ремесленник приказал ему принести кувшин с медом из кладовки. Подмастерье вернулся с пустыми руками. «Мастер, там два кувшина, — пожаловался он. — Какой из них принести?» Ремесленник хорошо знал своего подмастерья, поэтому сказал: «Почему бы тебе не разбить один кувшин? А оставшийся принеси мне».
Увы, подмастерье был слишком глуп, чтобы понять мудрость этих слов. Он сделал так, как ему было сказано. Когда он разбил один кувшин, то очень удивился, когда увидел, что второй тоже разбит.
— Ну и что ты хочешь этим сказать? — спросил я. Конечно же этим я совершил ошибку, но что сделано, то сделано. — К черту тебя и твои истории! Говори прямо, если умеешь!
— Все просто, Аладдин. Подобно косоглазому подмастерью, ты во всем видишь двойственность. А твой отец и я — одно целое. Если ты уничтожишь меня, то уничтожишь также и его.
— У тебя с моим отцом нет ничего общего, — огрызнулся я. — Если я разобью второй кувшин, то первый станет свободным.
Я был в такой ярости, что не думал о последствиях. Тогда не думал. И еще довольно долго не думал.
Пока не стало слишком поздно.
Шамс
Июнь 1246 года, Конья
Безмозглые горожане твердят, что танцевальное представление было святотатством. Они считают, что Бог дал нам музыку, которая сопровождает все формы жизни, а потом Сам запретил слушать ее. Неужели они не понимают, что все в природе поет? Все во вселенной движется в определенном ритме: стучит сердце, птицы хлопают крыльями, ночью в грозу ветер бьется в окно, кузнец бьет по металлу, звуки, которые окружают еще нерожденного младенца во чреве матери… Все на свете страстно и добровольно принимает участие в творении великой музыки. Танец кружащихся дервишей — звено в этой бесконечной цепи. Точно так же, как капля морской воды заключает в себе целый океан.
За несколько часов до представления мы с Руми ушли в тихую комнату, желая помедитировать. К нам присоединились шесть дервишей, которые собирались принять участие в представлении. Все вместе мы совершили омовение ние и стали молиться. Потом оделись в заранее приготовленные костюмы. Задолго до вчерашнего вечера мы договорились о том, какие на нас будут одежды, и выбрали самые простые ткани. Медового цвета шляпы символизировали надгробные плиты, длинные белые юбки — саваны, черные накидки — могилы. Наш танец символизировал представление суфиев о своем «я».
Прежде чем пойти на сцену, Руми произнес:
Гностик ушел и оставил мне чувства
И шесть направлений, осталось лишь понять.
Мы были готовы. Сначала послышались звуки нея. Потом Руми вышел на сцену, чтобы исполнить роль сэмазенбаши[29]. Один за другим появились дервиши, скромно опустив головы. Последним надлежало быть шейху. Я твердо отказывался от этой чести, а Руми так же твердо настаивал на моем исполнении этой роли.
Хафиз[30] произнес стих из Кур’ана о знаках на земле. Разве это непонятно?
А потом послышался кудум, сопровождавший пронзительные звуки нея и рехабы.
Послушай, тростник нам поет
О расставании горьком:
Срезают меня с родного стебля,
И плачут люди, заслышав мой стон.
Отдав себя в руки Бога, первый дервиш стал кружиться, и подолы его юбок негромко зашуршали. Вскоре кружились мы все, и кружились, пока не стали Единым Целым не только мы, но и зрители. Все, что мы получали с небес, мы отдавали земле, что получали от Бога — людям. Мы были звеном, соединившим Любящего с Возлюбленным. Когда же музыка стихла, мы все одновременно поклонились главным силам вселенной: огню, ветру, земле и воде, а также пятому элементу — пустоте.
Я не сожалею о том, что произошло между мной и Кайкхасровом после представления. Однако мне все же неловко, ведь я поставил Руми в затруднительное положение. Как человек, привыкший к привилегиям и покровительству сильных мира сего, Руми никогда прежде не был так далек от правителя. Но теперь, по крайней мере, он прочувствует, как живется простым людям, — прочувствует высокую стену между правящей элитой и большинством народа.
И вместе с тем, насколько я понимаю, укорачивается время моего пребывания в Конье.
Каждый раз любовь и дружба становятся причиной неожиданных изменений. Если бы мы оставались такими, какими были до того, как почувствовали любовь, значит, любовь была недостаточно сильной.
Посвящение в тайны поэзии, музыки и танца подвело итог изменениям, произошедшим с личностью Руми. Когда-то он был ученым и проповедником, отвергавшим поэзию и наслаждавшимся лишь звуками собственного голоса, когда он говорил с учениками или внимавшими ему горожанами. Теперь же он стал поэтом, хотя, наверное, пока еще сам по-настоящему не осознал это. Что касается меня, то я тоже изменился и все еще меняюсь. Я на пути от бытия к Ничто. От одного времени к другому, от жизни к смерти.
Наша дружба стала благословением, Божьим даром. Мы вместе цвели, радовались, созревали, наслаждаясь абсолютной, счастливой полнотой жизни.
Мне припомнилось, как Баба Заман однажды сказал: чтобы удивить мир шелком, шелковичный червь должен умереть. Пока мы сидели в зале после ухода зрителей в полной тишине, я точно осознал, что наше с Руми время подошло к концу. Мы были вместе и вместе испытали, как прекрасно может быть бытие; мы узнали, что такое бесконечность, когда два зеркала постоянно отражают друг друга. Однако никуда не девается старая максима: не бывает Любви без сердечной боли.
Элла
29 июня 2008 года, Нортгемптон
Бесспорным казалось Элле то, что сказал Азиз: все неожиданное случается с человеком только в том случае, если он внутренне готов к этому. Однако она никак не была готова к тому, что случилось: Азиз З. Захара прилетел в Бостон, чтобы повидаться с ней.
Когда в воскресенье вечером семейство Рубинштейнов собралось за столом в ожидании ужина, Элла обратила внимание, что ей на телефон пришло SMS-сообщение. Подумав, что оно от кого-то из ее знакомых по кулинарному клубу, она не стала сразу его читать, а вместо этого подала на стол особое блюдо: утку в меду с жареной картошкой, луком и коричневым рисом. Когда она поставила утку на стол, все встрепенулись. Даже Дженет, пребывавшая в депрессии после того, как увидела Скотта с новой подружкой.
Ужин затянулся. И лишь после того, как Элла загрузила грязную посуду в моечную машину и подала шоколадное мороженое, ей пришло в голову, что пора бы прочитать послание.
Привет, Элла.
Я в Бостоне по заданию «Смитсоновского журнала». Только что прилетел. Хотелось бы встретиться. Остановлюсь в «Ониксе». Жду.
Азиз
Элла отложила телефон и, ощущая себя не в своей тарелке, села за стол.
— Получила сообщение? — спросил Дэвид, поднимая голову от тарелки.
— Да, от Мишель, — с легкостью соврала Элла. Со страдальческим выражением Дэвид отвернулся, потом принялся тщательно складывать салфетку.
— Понятно, — произнес он.
Элла знала, что муж не поверил ей, но, как ни странно, не испытывала ни сомнений, ни угрызений совести. Ровным, спокойным тоном она произнесла:
— Мишель сообщила, что завтра утром в агентстве совещание по поводу каталога на следующий год. Она хочет, чтобы я тоже присутствовала.
— Конечно, конечно, — проговорил Дэвид, и Элла поняла, что он вновь не поверил ей. — Я могу подвезти тебя завтра утром. Мне нужно всего лишь перенести на другое время нескольких пациентов.
В ужасе Элла посмотрела на мужа. Что он затеял? Неужели собирается устроить скандал в присутствии детей?
— Было бы неплохо, — отозвалась она, заставив себя улыбнуться. — Однако нам придется выехать до семи. Мишель хочет поговорить со мной до совещания.
— Ну тогда не получится, — воскликнула Орли, отлично знавшая, как ее отец не любит вставать спозаранку. — Папа ни за что не проснется так рано!
Элла и Дэвид не сводили друг с друга глаз.
— Ты права, — в конце концов согласился с дочерью Дэвид.
Элла с облегчением вздохнула, хотя чувствовала, что покраснела. Но вместе с тем она ощущала прилив решимости и энергии.
— Впрочем, еще довольно рано. Почему бы мне не поехать сегодня?
При мысли об утренней поездке в Бостон и завтраке с Азизом у Эллы быстрее забилось сердце. Но ей хотелось немедленно увидеть его, и невмоготу было ждать до утра. До Бостона ехать два часа, но это ее не останавливало. Ради нее он прилетел из Амстердама, а тут всего какие-то два часа.
— В десять я буду в Бостоне и завтра смогу явиться в агентство пораньше, чтобы перед собранием переговорить с Мишель.
Кажется, прошла вечность, прежде чем Дэвид заговорил. Элла видела его глаза — глаза своего мужа, который понимал, что у него нет возможности предотвратить уход жены к другому мужчине.
— Приеду в Бостон и проведу ночь в нашей квартире, — весело сказала Элла, обращаясь к детям, но на самом деле она обращалась к мужу. Она давала ему понять, что с тем, к кому она едет, у нее не будет физической близости.
С бокалом вина в руке Дэвид встал из-за стола и улыбнулся Элле.
— Что ж, дорогая, — произнес он. — Если ты считаешь, что имеет смысл выехать пораньше, поезжай.
— Ну вот, мамочка, а я думал, ты поможешь мне сегодня с математикой, — заныл Ави.
— Я помню, милый, но давай перенесем это на завтра?
— Да отпусти ты ее, — насмешливо проговорила Орли. — Не можешь же ты все время держаться за мамину юбку.
Ави помрачнел, но ничего больше не сказал. Орли высказалась в поддержку мамы. Дженет было все равно. Элла схватила телефон и помчалась в спальню. Едва успев закрыть за собой дверь, она бросилась на кровать и послала Азизу сообщение.
Не могу поверить, что ты приехал. Через два часа буду в «Ониксе».
Почти в панике Элла смотрела, как уходит ее послание. Что она делает? Однако времени для раздумий не осталось. У нее еще будет время пожалеть о сегодняшнем вечере. А пока надо спешить. За двадцать минут она приняла душ, высушила волосы, почистила зубы, выбрала платье, сняла, нашла другое, потом третье, причесалась, немного подкрасилась, поискала маленькие сережки, которые ей подарила бабушка Рут на восемнадцатый день рождения, и снова сменила платье. Затем, глубоко вздохнув, надушилась. Да здравствует Кельвин Кляйн! Бог знает сколько времени флакончик простоял в ванной комнате, ожидая этого дня. Дэвиду никогда не нравился запах духов. Он говорил, что женщины должны пахнуть женщинами, а не стручками ванили или коричным деревом. Однако Элла подумала, что у европейцев может быть другое мнение на этот счет.
Закончив с приготовлениями, Элла внимательно оглядела себя в зеркале. Почему он не написал заранее о своем приезде? Если бы она знала, то сходила бы в косметический салон, к парикмахеру, возможно, поменяла бы прическу. Вдруг она не понравится Азизу? Что, если между ними ничего не возникнет и он пожалеет о своем приезде в Бостон?
Но тут к Элле вернулось ее привычное здравомыслие. Зачем ей менять внешность? Какая разница, возникнет между ними что-нибудь или не возникнет? Отношения с этим человеком невозможны. У нее семья. У нее своя жизнь. Вся ее прошлая жизнь прошла здесь, и здесь же пройдет будущая. Рассердившись на себя за глупые мысли, она словно отключила их, и ей полегчало.
Без четверти восемь Элла поцеловала детей, пожелала им спокойной ночи и вышла из дома. Дэвида нигде не было видно.
Когда она подошла к своей машине, у нее в голове не было ни одной мысли, но сердце колотилось.
Часть пятая.
Пустота
вещи, которые существуют,
будучи несуществующими
Султан Валад
Июль 1246 года, Конья
С трудом дыша и едва не падая, отец вошел в свою комнату. Он напоминал лишь тень того человека, каким был до тех пор. Изможденное лицо, под глазами черные, набрякшие мешки, будто он не спал всю ночь. Но больше всего меня потрясло то, что его борода стала совершенно белой.
— Сын, помоги мне, — проговорил он каким-то чужим голосом.
Я бросился к нему, взял его под руку:
— Отец, я все сделаю, только скажи.
Он немного помолчал, словно не в силах осознать всю тяжесть того, что произошло.
— Шамса нет. Он покинул меня.
На мгновение меня охватило ощущение свободы. Я не произнес ни слова. Как ни жаль было отца, мне пришло в голову, что, наверное, это к лучшему. Неужели наша жизнь вновь станет мирной и спокойной? В последнее время отец нажил много врагов, и исключительно из-за Шамса. Мне отчаянно хотелось, чтобы все вернулось на круги своя, чтобы наша жизнь стала такой же, какой она была до появления Шамса из Тебриза. Не исключено, что Аладдин прав. Разве нам не было лучше без Шамса?
— Не забывай, как много он значит для меня, — произнес отец, словно прочитав мои мысли. — Он и я — единое целое. Как у луны есть светлая и темная стороны, Шамс неотделим от меня.
Устыдившись, я кивнул. У меня сжалось сердце. Отцу не нужно было больше ничего говорить. Никогда еще мне не приходилось видеть столько муки в глазах человека. Язык у меня во рту вдруг странно потяжелел. Я не мог произнести ни слова.
— Найди Шамса… конечно, если он сам хочет быть найденным. Приведи его к нам. Скажи ему, как сильно у меня болит сердце. Скажи ему, что его отсутствие убивает меня.
Последнюю фразу он проговорил шепотом.
Я обещал ему привести Шамса. Тогда отец схватил меня за руку и с такой благодарностью сжал ее, что мне пришлось отвести глаза. Мне не хотелось, чтобы он увидел в них нерешительность.
Целую неделю я обшаривал улицы Коньи, надеясь отыскать Шамса. К этому времени все в городе уже знали, что он исчез, и о его исчезновении ходило много слухов. Я встретился с прокаженным, который очень любил Шамса. Он познакомил меня со многими несчастными, которым помог странствующий дервиш. Никогда бы не подумал, что столько людей любит Шамса, ведь это были невидимые для меня люди, которых до тех пор я не замечал.
Однажды вечером я вернулся домой усталый. Что делать, куда еще идти? Керра принесла мне чашку с рисовым пудингом, благоухавшим розовым маслом. Она села рядом и стала смотреть, как я ем. Она улыбалась, но на ее лице я видел страдание. Трудно было не заметить, как она постарела за последний год.
— Я слышала, ты ищешь Шамса, чтобы вернуть его в наш дом. Тебе известно, куда он мог податься? — спросила Керра.
— Ходят слухи, что он отправился в Дамаск. А другие говорят, что он в Исфахане, Каире, даже в своем родном Тебризе. Надо все проверить, поэтому я еду в Дамаск. Ученики отца поищут, нет ли Шамса в других городах.
Мрачное выражение появилось на лице Керры, и она прошептала, словно подумала вслух:
— Мавлана пишет стихи. Прекрасные стихи. Отсутствие Шамса сделало его поэтом.
Опустив глаза, как будто вглядываясь в персидский ковер, Керра вздохнула несколько раз, а потом продекламировала:
Царя я видел с ликом Славы,
Он — глаз и солнце неба.
Я понимал, что Керра погружена в себя. Стоило лишь взглянуть на ее лицо, и становилось ясно, как страдает она страданиями мужа. Она была готова на все, лишь бы он улыбнулся. И все же она чувствовала облегчение, даже радость оттого, что наконец-то избавилась от Шамса.
— А что будет, если я не найду его? — с удивлением услышал я свой голос.
— Что ж поделаешь. Будем жить, как жили прежде, — отозвалась Керра, и в ее глазах вспыхнул свет надежды.
Я ясно понимал, чего желает Керра. Мне не нужно искать Шамса Тебризи. Мне не нужно ехать в Дамаск. Уехав из города, я мог найти где-нибудь подходящую придорожную таверну, пожить там, а через пару недель вернуться домой, сделав вид, будто без устали искал Шамса. Отец наверняка поверит мне на слово, и на этом все будет кончено. Возможно, это был бы наилучший выход из положения, и не только для Керры и Аладдина, который никогда не любил Шамса, но также для учеников и последователей отца, да и для меня тоже.
— Керра, что я должен делать?
И эта женщина, которая ради отца приняла ислам, которая была прекрасной матерью мне и моему брату, которая бесконечно любила своего мужа и запоминала наизусть стихи, посвященные не ей, эта женщина внимательно посмотрела на меня и ничего не сказала.
Мне надо было самому найти ответ.
Руми
Август 1246 года, Конья
Безрадостен мой мир, лишенный солнца, с тех пор как нет в нем Шамса. В нем холодно и тоскливо, и в душе у меня пустота. Ночью я не сплю, а днем брожу без цели по дому. Я здесь и не здесь — привидение среди живых людей. Все меня раздражают. Почему они такие же, как прежде, будто ничего не произошло? Не может жизнь не измениться, если в ней нет больше Шамса Тебризи.
Все дни с рассвета до заката я сижу один в библиотеке и вспоминаю Шамса. Например, как-то раз он со своей обычной хрипотцой в голосе сказал мне: «Когда-нибудь ты станешь певцом любви».
Не знаю, не знаю… Но эти слова помогают мне одолеть мрак в сердце. Наверное, этого хотел Шамс. Он хотел, чтобы я стал поэтом!
Жизнь тяготеет к идеалу. Все, что случается, — великое или малое, — все трудности, которые мы преодолеваем, суть священный план, начертанный Богом, чтобы вести нас к идеалу. Борьба — это внутреннее дело человека, желающего стать человеком. Вот почему в Кур’ане сказано: «Мы откроем Наши пути тем, кто борется на тех же путях». Нет такого понятия, как случайность или совпадение, в схеме Бога. И Шамс из Тебриза не случайно перешел мне дорогу в тот октябрьский день почти два года назад.
— Не ветер пригнал меня к тебе, — сказал Шамс.
А потом он рассказал мне одну из своих историй:
— Жил на свете ученый суфий, который был до того учен, что ему было дано чувствовать дыхание Исы. И хотя имел он всего одного ученика, это не мешало ему наслаждаться тем, что ему было дано. А вот ученик оказался другим. Желая, чтобы другие восхищались его учителем, он принялся просить его взять на обучение еще учеников.
— Хорошо, — в конце концов согласился учитель. — Если тебе так хочется, пусть будут еще ученики.
В тот же день они отправились на базар. На одном из прилавков они заметили свечи в виде птиц. Едва учитель дунул на них, как они ожили и улетели с порывом ветра. Восхищенные горожане собрались вокруг учителя. С того дня он обзавелся таким количеством последователей и поклонников, что ученику оставалось лишь мечтать о встрече со своим учителем.
— Ах, учитель, я был неправ. В прежние времена нам жилось гораздо лучше, — в отчаянии взмолился ученик. — Сделай что-нибудь. Пожалуйста, прогони их всех прочь.
— Ладно. Если тебе так хочется, я прогоню их всех.
На другой день, произнося проповедь, учитель раздул ветер. Его последователи испугались и один за другим, повернувшись к нему спиной, зашагали прочь. Остался лишь один ученик.
— Почему ты не ушел вместе с другими? — спросил учитель.
— Я пришел к тебе не из-за тогдашнего ветра, — ответил ученик, — и не оставлю тебя из-за теперешнего.
Все, что делал Шамс, он делал ради того, чтобы я стал лучше. Этого горожане не понимали. Шамс нарочно раздувал сплетни, действовал людям на нервы и произносил слова, которые звучали как богохульство для жителей Коньи. Он пугал и провоцировал даже тех людей, которые любили его. Шамс бросал мои книги в воду, чтобы я забыл свои прежние знания. Хотя все слышали его высказывания о шейхах и ученых, совсем немногие знали, как он умел тафсир[31] священные тексты. У Шамса были глубокие познания в алхимии, астрологии, астрономии, теологии, философии и логике, однако он прятал их подальше от невежественных людей. Он был факих, но вел он себя как факир[32].
Он открыл двери нашего дома шлюхе и заставил нас разделить с ней кров и пищу. Он послал меня в таверну и посоветовал поговорить там с пьяницами. Однажды он заставил меня попрошайничать напротив мечети, где я обычно проповедовал, чтобы я понял, каково быть прокаженным. Сначала он отсек меня от поклонников и последователей, потом от знати и приблизил к простым людям. Только благодаря ему я смог познакомиться с теми, мимо кого обычно проходил мимо. Шамс верил, что следует убрать всех идолов, которые разделяют смертных и Бога. Это относилось к славе, богатству, положению в обществе и даже к религии. Шамс ослабил все связи, которые соединяли меня с привычной жизнью. Едва он замечал ограниченность мысли или предрассудок, как, не теряя даром времени, изничтожал противника.
Ради него я прошел через все испытания и проверки, через все этапы и уровни, которые все более отдаляли от меня даже самых верных последователей. Прежде у меня было множество поклонников, а теперь мне никто не нужен. Удар за ударом Шамсу удалось разрушить мою репутацию. Благодаря ему я познал ценность безумия и вкус одиночества, беспомощности, злословия, затворничества и, наконец, горя и разочарования.
Едва завидишь выгодное дельце, прочь беги!
Пей яд, но жизненной водицы берегись!
Покоя не ищи, опасных мест не сторонись!
Забудь о славе, но позор и стыд прими!
Каждый день, каждую минуту Бог спрашивает нас: «Ты помнишь договор, который мы заключили, прежде чем ты был послан в мир? Ты осознаешь свою роль в открытии Моего сокровища?»
Как правило, мы не готовы отвечать на эти вопросы. Они пугают нас. Но Бог терпелив. Он задает Свои вопросы снова и снова.
И если сердечные муки есть часть испытания, то мое единственное желание — в конце концов найти Шамса. Мои книги, службы в мечети, семья, благосостояние, имя — я готов отдать все, лишь бы еще один раз увидеть его лицо.
Накануне Керра сказала, что, сам того не желая, я становлюсь поэтом. Должен признаться, прежде я не очень-то высоко ценил поэзию, но меня не удивили ее слова. В другое время, наверное, я бы возразил ей, а теперь — нет.
С языка постоянно вопреки моей воле срываются поэтические строки, и, прислушиваясь к ним, любой может заключить, что я в самом деле становлюсь поэтом. Однако скажу честно: эти стихи принадлежат не мне. Я лишь средство передачи слов, которые кем-то вложены мне в уста. Подобно перу, записывающему стихи, или флейте, озвучивающей ноты, я всего лишь исполняю свою роль.
Чудесное солнце Тебриза! Где ты?
Шамс
Апрель 1247 года, Дамаск
Весна воцарилась в Дамаске. Десять месяцев миновало после моего отъезда из Коньи, когда меня отыскал Султан Валад. С христианином-отшельником по имени Франциск мы сидели под ясным голубым небом и играли в шахматы. Франциск был человеком, чье внутреннее равновесие не легко было поколебать, так как он познал смирение. А поскольку ислам подразумевает внутренний покой, который исходит из смирения, то для меня Франциск был более мусульманином, чем многие из мусульман, кричащие о своем мусульманстве. На сей счет — Сороковое правило: «Смирение не означает слабость или покорность. Оно не ведет к фатализму или к подчинению. Напротив. В смирении заложена настоящая сила, которая созревает внутри человека. Тот, кто смиряется перед священной сущностью природы, будет жить в невозмутимом покое и безмятежности, даже если весь мир погрузится в хаос».
Я двинул королеву, угрожая королю Франциска, он же решительно переставил ладью. В ту минуту как я заподозрил, что мне грозит проигрыш, я поднял голову и встретился взглядом с Султаном Валадом.
— Рад тебя видеть, — сказал я. — Значит, ты все же решил разыскать меня.
Султан Валад криво усмехнулся, потом посерьезнел: он был в недоумении, откуда я узнал о той внутренней борьбе, которую он пережил. Однако, будучи честным человеком, он не стал отрицать очевидное.
— Некоторое время я просто слонялся по миру, вместо того чтобы искать тебя. Но потом понял, что не могу вернуться к отцу без тебя. Поэтому поехал в Дамаск и начал тут свои поиски. Тебя не так-то легко было найти.
— Ты честный человек и хороший сын, — сказал я. — В один прекрасный день, и довольно скоро, ты станешь отличным собеседником для своего отца.
Султан Валад задумчиво покачал головой:
— Ему нужен только ты. Поедем в Конью. Ты нужен моему отцу.
Когда я услышал это, множество разных мыслей пронеслось в моей голове, однако ни одна не была ясна до конца. Мой нафс отреагировал со страхом на предложение вернуться туда, где люди вовсе не жаждали видеть меня.
«Не слушай его. Твоя миссия подошла к концу. Тебе не нужно возвращаться в Конью. Вспомни, что сказал Баба Заман. Этот путь слишком опасен. Если ты вернешься в Конью, то тебе уже не выбраться оттуда».
Я любил странствовать по миру, встречаться с разными людьми, видеть разные города. Мне нравился Дамаск, и я хотел бы остаться в нем до следующей зимы. Новые места обычно вызывают у людей чувство одиночества, которое заставляет их мучиться от тоски. Однако со мной был Бог, и я не чувствовал себя одиноким.
И все-таки… Все-таки я отлично понимал, что сердце мое осталось в Конье. По Руми я скучал до того сильно, что мне было больно даже произносить его имя. В конце концов, какая разница, в каком городе жить, если рядом нет Руми?
Я двинул королеву, и Франциск широко открыл глаза, когда понял, чем это грозит мне. Однако в жизни, в отличие от шахмат, есть ходы, которые делаешь не для того, чтобы выиграть, а потому что так надо.
— Пожалуйста, поедем со мной, — взмолился Султан Валад, прерывая мои размышления. — Люди, которые злословили о тебе и плохо с тобой обращались, раскаялись. На сей раз, обещаю, все будет хорошо.
Мне хотелось ему сказать: «Мой мальчик, не тебе давать такие обещания, да и никому другому тоже нельзя давать обещания, которые не можешь выполнить».
Но вместо этого я лишь кивнул головой:
— Хочу еще раз посмотреть закат в Дамаске. А завтра поедем в Конью.
— Правда? Спасибо! — воскликнул просиявший Султан Валад. — Ты даже не представляешь, что это значит для отца!
Потом я повернулся к Франциску, который терпеливо ждал, когда я продолжу играть. И стоило ему завладеть моим вниманием, как на его губах появилась широкая улыбка.
— Смотри, мой друг! — победно произнес он. — Шах и мат.
Кимья
Май 1247 года, Конья
Беглец Шамс Тебризи вернулся в мою жизнь. Однако он очень изменился да и держался теперь от меня на расстоянии. Похоже, его не радовало возвращение в Конью. Тем не менее он казался моложе и прекраснее, длинные волосы падали ему на глаза, он сильно загорел под дамаскским солнцем. Однако было еще что-то. Но что? Как понять? Его глаза дерзко сверкали, но взгляд не был похож на тот, к которому я привыкла. И мне не удавалось отогнать от себя мысль о том, что у Шамса взгляд человека, который все про все знает, но больше не желает ни с чем и ни с кем сражаться.