Никто об этом даже не догадывается. Даже Сафия, которая посвящена почти во все мои дела и мысли. Она не поняла бы меня. Жаль, что я не могу поделиться этим со своим мужем, но я даже не знаю, как сказать ему об этом. Он очень отдалился от меня, и я боюсь, как бы он не отдалился еще больше. Руми — все для меня. А теперь он стал чужим. Никогда не думала, что можно жить с человеком под одной крышей, спать с ним в одной постели и все же чувствовать, что его нет рядом.
Шамс Тебризи
12 нюня 1245 года, Конья
Балаган, да и только! Если бы даже мусульмане постились с именем Бога весь месяц Рамадан и каждый Эйд[21] приносили в жертву овцу или козу, чтобы замолить свои грехи, если бы всю свою жизнь мечтали совершить паломничество в Мекку и пять раз в день расстилали молитвенный коврик, но в их сердцах не было бы места для любви, — то какой во всем этом смысл? Вера без любви — всего лишь слова; слова слабые и безжизненные, неопределенные и пустые, поскольку в них нет истинного чувства.
Неужели кто-то думает, что Бог находится в Мекке или Медине? Или в какой-то местной мечети? Как можно представить, что Бог «заперт» в некоем замкнутом пространстве, когда Он сам говорит, что «ни Мои небеса, ни Моя земля не вместят Меня, но вместит Меня сердце Моего верующего слуги».
Жаль мне того дурака, который думает, будто границы его смертного разума и есть границы Всемогущего Бога. Жаль мне невежду, который считает, что может торговаться с Богом и платить Ему долги. Неужели эти люди полагают, что Бог — бакалейщик, взвешивающий наши добродетели и пороки на двух чашках весов? Или что Он чиновник, педантично записывающий наши грехи в Свою бухгалтерскую книгу, и когда-нибудь за них придется платить? Так-то они представляют Единство с Богом?
Мой Бог — великий Бог. Живой Бог! Зачем мне мертвый Бог? Его имя аль-Хайи, то есть Живой Бог. Зачем мне коснеть в постоянных страхах и тревогах, быть ограниченным запретами и оговорками? Он бесконечно милостив. Его имя аль-Вадуд. Он — Любящий. Я возношу хвалы Ему всеми моими делами и словами так же естественно и легко, как дышу. Его имя — аль-Хамид, Восхваляемый. Зачем мне распространять сплетни и клевету, если в глубине души я знаю, что Бог все видит и слышит? Его имя — аль-Басир, Всевидящий. Он прекраснее, чем можно вообразить в снах и мечтах.
Аль-Джамал, аль-Кайиум, аль-Рахман, аль-Рахим. В засуху и потоп, голодный и умирающий от жажды, я буду петь и плясать для Него, пока у меня не подогнутся колени, пока не откажет мне мое тело, пока сердце не перестанет биться. Я буду на кусочки разбивать мое эго, пока не стану частью Ничего, чистейшей пустотой, пылинкой в пыли Его великого мироздания. С благодарностью, радостью и упорством я восхваляю Его величие и щедрость. Я благодарю Его за все, что Он дал мне и в чем отказал, ибо только Он знает, что лучше для меня.
Вспомнив еще одно правило из своего списка, я почувствовал, будто меня обдало волной счастья и надежды. «Человеческое существо занимает особое место в творении Бога, который сказал, что вдохнул в него от Своего Духа. Каждый из нас, без исключения, сотворен, чтобы быть посланцем Бога на земле. Спроси себя хотя бы раз, похож ли ты в своем поведении на Божье творение? Помнишь ли ты, что тебе надлежит открыть Бога в себе и жить с этим открытием?»
Вместо того чтобы исчезнуть в Боге и бороться со своим эго, религиозные фанатики сражаются с другими, поднимая волны страха. Неудивительно, что люди, взирая на мир глазами, полными страха, в избытке видят то, от чего впадают в панику. Случись где-нибудь землетрясение, засуха или еще какая-нибудь беда, они воспринимают это как проявление Священного Гнева — словно Бог не говорит откровенно: «Сочувствие Мое сильнее гнева Моего». Вечно раздражаясь на всех и по всякому поводу, фанатики как будто ждут, что Всемогущий Бог встанет на их сторону и поддержит их ничтожную жажду мести. В их жизни есть место только горечи и ненависти, да еще безграничному недовольству, которое их сопровождает повсюду, словно черное облако, отбрасывающее тень на их прошлое и будущее.
Бывает так, что человек за лесом не видит дерева. Отдельные правила следует читать в свете целого. А целое спрятано в его сущности.
Не желая искать сущность Кур’ана и воспринимать его в целом, фанатики выделяют отдельные стихи в качестве священных указаний, которые соответствуют их испуганному сознанию. Они постоянно напоминают нам, что в Судный день всем смертным придется перейти мост Сират, который у´же волоса и острее бритвы. Те, кто не смогут это сделать, то есть грешники, окажутся в адской бездне и будут мучиться до конца света. А те, кто ведет добродетельную жизнь, перейдут мост, и им за это будет воздано фруктами, сладкой водой и девственницами. Таково представление фанатиков о загробной жизни. Насколько же велик их страх перед жизнью земной, перед неминуемым наказанием, что в своем стремлении оправдаться они забывают о Боге! Неужели им неизвестно о сорока правилах? «Ад находится здесь и сейчас. И рай тоже. Не надо бояться ада и мечтать о рае, потому что и ад и рай постоянно находятся в душе человека. Каждый раз, когда на нас снисходит любовь, мы оказываемся в раю. Каждый раз, когда мы ненавидим, завидуем или сражаемся, мы попадаем в адский огонь». Об этом говорит Правило номер двадцать пять.
Разве есть ад страшнее того, в котором мучается человек, когда его совесть ясно говорит ему о его грехах? Спросите его. Он вам расскажет, что такое ад. Разве есть рай прекраснее, чем то счастье, в котором изредка пребывает человек, когда он знает, что живет в полном согласии с Богом? Спросите этого человека. И он скажет вам, что такое рай.
Зачем так уж волноваться о загробном мире, о воображаемом будущем, если в эту самую минуту мы можем в полной мере познать присутствие или отсутствие Бога в нашей жизни? Суфиям не свойственно задумываться об аде и о райских кущах, поэтому они любят Бога чистой и безмятежной, незапятнанной и искренней любовью.
Любовь есть причина. Любовь есть цель.
И когда любовь к Богу велика, когда ты любишь все Его создания, потому что Он сотворил их и потому что они живут благодаря Ему, все остальное не имеет значения. Тогда не может быть никаких «я». Всем своим существом ты направлен в Ничто, которое составляет всего тебя.
На другой день мы с Руми обдумывали эти предметы, когда он вдруг закрыл глаза и произнес такие строчки:
Не христианин я, не иудей, не мусульманин, не буддист, не суфий.
Я не с Запада и не с Востока.
Нет у меня моего места, где бы остались мои следы.
Руми не считает себя поэтом. Однако он настоящий поэт. Потрясающий поэт! И теперь он открывает в себе поэта.
Да, Руми прав. Он не с Востока и не с Запада. Он принадлежит Царству Любви. Он принадлежит Возлюбленному.
Элла
12 июня 2008 года, Нортгемптон
Безрадостный момент, когда Элла закончила читать «Сладостное богохульство» и поставила точку в своем отзыве, в конце концов наступил. Хотя все время ей очень хотелось обсудить с Азизом кое-что в его романе, профессиональная этика не позволяла это сделать. Сначала следовало написать отзыв. Она даже не сообщила Азизу, что под влиянием его романа купила сборник Руми и теперь каждый вечер перед сном прочитывала несколько стихов. Элла тщательно отделяла работу над романом от переписки с его автором. Однако двенадцатого июня случилось нечто разрушившее эту границу.
До этого дня Элла ни разу не видела ни одной фотографии Азиза. В Интернете их не оказалось, и у нее не было ни малейшего представления о том, как может выглядеть автор «Сладостного богохульства». Поначалу ей нравилось писать письма человеку, у которого как бы нет лица. Но со временем любопытство стало брать верх, и ее начала мучить потребность увидеть лицо своего адресата. Азиз тоже ни разу не попросил прислать ему ее фотографию, и Элле это казалось странным, даже очень странным.
Неожиданно даже для себя самой Элла послала Азизу свою фотографию. Она стояла на крыльце в обтягивающем голубом платье, не скрывавшем ее фигуру, а рядом сидел любимый Спирит. Элла улыбалась одновременно радостно и тревожно, крепко сжимая в пальцах собачий ошейник, словно хозяйка хотела поднабраться сил от своего любимца. Над ними было серо-фиолетовое небо. Не то чтобы эту фотографию Элла считала одной из лучших, однако в ней ощущалась некая духовность, даже какая-то потусторонность. Во всяком случае, так Элле хотелось думать, и она, отправив фотографию, стала ждать ответа. Кроме того, таким способом она как бы просила Азиза прислать ей свою фотографию.
И он прислал.
Когда Элла увидела лицо Азиза, то подумала, что он — выходец с Дальнего Востока, хотя сама никогда там не была и плохо представляла себе, как выглядят тамошние жители. Азиза окружало более десятка черноволосых детей разных возрастов. Стройный, в черной рубашке и черных брюках, он был остроносым, с высокими скулами и длинными темными вьющимися волосами, падавшими на плечи. Его зеленые глаза светились энергией, и в них было что-то еще, что Элла определила как сострадание. В одном ухе у него Элла заметила серьгу, а еще он носил ожерелье необычной формы.
Внимательно, во всех подробностях рассмотрев мужчину на фотографии, Элла почувствовала, будто давно знакома с ним. Ей показалось это невероятным, но она могла бы поклясться, что знала его прежде.
И вдруг Элла поняла.
Шамс Тебризи имел некоторое сходство с Азизом З. Захарой. Или автор выглядел почти в точности так же, как Шамс в романе, когда он отправился в Конью на встречу с Руми. Интересно, подумала Элла, Азиз намеренно сделал своего персонажа похожим на себя? А собственно, почему бы и нет? Он имел полное право списать главного героя с себя, ведь и Бог сотворил людей по Своему образу и подобию.
Обдумывая это, Элла представила еще одно: могло быть и так, что Шамс списан с настоящего Шамса из Тебриза, и в этом случае имелось поразительное сходство двух людей, разделенных восемью веками. Не исключено, что это сходство осталось незамеченным для самого автора романа. Чем больше Элла думала об этом, тем сильнее она подозревала, что Шамс Тебризи и Азиз З. Захара могут быть связаны не только как автор и его литературный персонаж.
Это открытие произвело неожиданное впечатление на Эллу. Во-первых, ей показалось необходимым вернуться к роману «Сладостное богохульство» и прочитать его еще раз, чтобы взглянуть на него иначе, не только как на интересную историю. Она решила поискать в нем автора, найти Азиза в Шамсе.
Во-вторых, Элла куда сильнее заинтересовалась личностью самого Азиза. Какой он на самом деле? Какой была его жизнь? Однажды в электронном послании Азиз сообщил Элле, что он шотландец. Но тогда откуда взялось восточное имя Азиз? И настоящее ли оно? Или это суфийское имя? Кстати, что, на его взгляд, означает быть суфием?
Было и еще кое-что занимавшее мысли Эллы: самые первые, почти незаметные сигналы страсти. В последний раз с ней это было так давно, что она даже не сразу поняла, что это такое. Но что есть, то есть. К тому же со временем эти сигналы начали проявляться с такой силой, настойчивостью и упорством, что их невозможно было ни с чем спутать и не заметить. Элла поняла, что всем своим существом хочет мужчину с фотографии, и частенько представляла, каково это будет — поцеловать его.
Это желание сделалось до того всепоглощающим, что Элла отключала ноутбук, словно мужчина на фотографии мог утащить ее к себе.
Бейбарс-воин
10 июля 1245 года, Конья
— Бейбарс, сын мой, никому не верь, — говорит мой дядя, — потому что этот мир с каждым днем становится все более распущенным.
Лишь в Золотом веке, как считает дядя, все было по-другому, потому что Пророк Мухаммед, мир да пребудет с ним, должным образом присматривал за людьми. После его смерти все покатилось по наклонной. Но если спросите меня, то я скажу так: если где-то собралось больше двух человек, не миновать драки. Даже во времена Пророка люди ненавидели друг друга, разве нет? Война суть жизни. Лев ловит и съедает оленя, после чего падаль достается грифам. Природа жестока. На земле, в море, в воздухе все существа без исключения могут выжить, только если они сильнее и находчивее своего врага. Чтобы жить, надо воевать. Проще некуда.
Нам необходимо воевать. Даже самые наивные люди понимают, что в наше время нет другого способа выжить. Пять лет назад, когда были зарезаны сто монгольских дипломатов, посланных Чингисханом договориться о мире, дела пошли хуже некуда. Чингисхан разгневался и объявил войну исламу. А ведь никто даже понятия не имеет, зачем понадобилось убивать дипломатов. Некоторые даже считают, что это было дело рук самого Чингисхана, которому нужен был предлог для большой войны. Почему бы и нет? Этого никто никогда не узнает. А я знаю, что монголы за пять лет разорили весь Хорасан, сея разрушения и смерть везде, где они побывали. А два года назад они на равнине Козедаг разбили войско сельджукского султана Рума, и султан превратился в платящего дань вассала. Думаю, единственная причина, почему монголы не стерли нас с лица земли, заключается в том, что им выгоднее держать нас в ярме.
Люди воюют с незапамятных времен, по крайней мере с тех пор, как Каин убил своего брата Авеля, однако ничего похожего на монгольское войско мы прежде не видели. У них много способов вести войну и много разного оружия. Каждый монгольский солдат хорошо вооружен, у него есть топор, сабля и лук. Но самое главное, у него есть стрелы, которыми можно продырявить любые доспехи, поджечь деревню, отравить врага, раздробить самые прочные кости в человеке. У монголов есть даже свистящие стрелы, которыми они передают сигналы от одного войска другому. С таким вооружением, да еще без веры в Бога, монголы стирают с лица земли все, что у них на пути. Даже такой старый город, как Бухара, обращен в руины. Но дело не только в монголах. У крестоносцев нам надо забрать обратно Иерусалим; еще на нас давит Византия, не говоря уж о соперничестве шиитов и суннитов. Живя в окружении смертельных врагов, разве имеем мы право быть мирными людьми?
Вот почему такие, как Руми, раздражают меня. Мне безразлично, что люди его превозносят. Для меня он трус, который распространяет вокруг себя трусость. Наверное, в прошлом он был хорошим ученым, но теперь он в полной власти еретика Шамса. В то время когда врагов ислама становится все больше, что проповедует Руми? Мир! Ничегонеделанье! Смирение!
Брат, нет больше боли. И умерь страстей
Своих отраву. Тогда твою красу
Возлюбит небо… И розой станет шип.
И часть осветит космос весь.
Руми проповедует смирение и превращает мусульман в отару покорных и пугливых овец. Он говорит, что у каждого пророка есть свои последователи. Если «любовь» его самое любимое слово, то другими любимыми словами стали «терпение», «равновесие», «терпимость». Если бы это зависело от него, мы все сидели бы по своим домам и ждали, когда нас прирежут враги или случится какая-нибудь другая беда. Уверен, после этого он придет и кротко подведет итог несчастью, назвав его «bагаса»[22]. «Когда исчезнут школа, мечеть и минарет, тогда дервиши смогут основать свое сообщество». Ну как вам это нравится?
Стоит подумать об этом, и сразу вспоминается, что в нашем городе предки Руми обосновались только лишь потому, что его семья бежала из Афганистана в Анатолию в поисках убежища. В то время многие богатые и влиятельные люди получили приглашение сельджукского султана, и среди них был отец Руми. Вот так, обласканная вниманием, защищенная султаном, семья Руми оставила афганский бедлам ради мирных садов Коньи. Легко проповедовать терпимость, когда за спиной такая жизнь!
Недавно мне рассказали, о чем Шамс Тебризи говорил людям на базаре. Он говорил, что Али, преемник Пророка, во время битвы уже был готов пронзить мечом грудь неверного, как тот вдруг поднял голову и плюнул в него. Тогда Али отбросил меч, тяжело вздохнул и пошел прочь. Неверный был поражен. Он побежал следом за Али и спросил, почему тот отпустил его вместо того, чтобы убить.
— Потому что я очень зол на тебя, — сказал Али.
— Почему же ты не убил меня? — повторил свой вопрос неверный. — Я не понимаю.
— Когда ты плюнул мне в лицо, — объяснил Али, — я очень разозлился. Мое «я» очень пострадало и потребовало отмщения. Если бы я убил тебя, то подчинился бы своему «я». И это стало бы большой ошибкой.
Итак, Али отпустил неверного. Тот же до того расчувствовался, что заделался другом и последователем Али, а потом по доброй воле обратился в ислам.
Так рассказывал Шамс. И какова мораль? Пусть неверные плюют нам в лицо? Только через мой труп! Верный или неверный, никто не посмеет плевать в лицо Бейбарсу-воину.
Элла
13 июня 2008 года, Нортгемптон
Бродячий и милый Азиз!
Только не подумай, что я сошла с ума, если я кое о чем тебя спрошу. Ты — Шамс?
Или иначе: Шамс — это ты?
Искренне твоя
Элла
Дорогая Элла!
Шамс — это человек, который ответственен за превращение Руми из местного проповедника во всемирно известного поэта и мистика.
Учитель Самеид обычно говорил мне: «Если есть люди, похожие на Шамса, какая разница, в ком его нашел Руми?»
Всего доброго.
Азиз
Дорогой Азиз!
Кто такой учитель Самеид?
Всего лучшего,
Элла
Милая Элла!
Это долгая история. Ты правда хочешь знать? Всего хорошего.
Азиз
Дорогой Азиз!
У меня полно времени.
С любовью,
Элла
Руми
2 августа 1245 года, Конья
Думаешь, что живешь богатой и насыщенной жизнью, пока не приходит некто, и тогда ты понимаешь, как много интересного проходило мимо тебя. Словно в зеркале, ты видишь пустоту в своей душе — ту самую пустоту, которую прежде отказывался видеть. Этим некто может быть возлюбленная, друг, духовный учитель. Даже ребенок, за которым ты присматриваешь. Главное, найти душу, которая заполнит пустоту души. Все пророки дают один совет: «Найди того, кто станет твоим зеркалом!» Для меня таким зеркалом стал Шамс из Тебриза. Пока он не явился и не заставил меня заглянуть в глубины моей души, я не знал главного о себе: каким бы преуспевающим и удачливым я ни казался людям, я мало чего достиг и в душе был одинок.
Словно много лет составляешь как бы словарь о самом себе. В нем даешь определение всего, что имеет для тебя значение, например: «истина», «счастье», «красота». В каждый поворотный момент своей жизни обращаешься к этому словарю. А потом приходит незнакомец, берет твой бесценный словарь и выкидывает его на помойку.
«Твои определения надо пересмотреть, — говорит он. — Пора тебе забыть все, что ты знал до сих пор».
И по какой-то причине, непонятной твоему разуму, но понятной сердцу, ты не возражаешь и не сердишься, а радостно соглашаешься. Вот это и сотворил со мной Шамс. Благодаря нашей дружбе, я многому научился. Но самое главное, чему он научил меня, — это забыть все, что я знал до нашего знакомства.
Когда кого-то сильно любишь, то ждешь такой же любви и от окружающих, которые как будто призваны разделить твою радость. Если же этого не случается, сначала чувствуешь удивление, а потом обиду и разочарование.
Не сумел я убедить своих близких и друзей увидеть то, что видел сам. Не сумел объяснить им необъяснимое. Шамс — мое Море Милосердия и Благодати. Он — мое Солнце Истины и Веры. Я называю его Царем Царей Духа. Он — мой источник жизни и высокий вечнозеленый величественный кипарис. Его присутствие все равно что четвертое чтение Кур’ана, путешествие, которое совершается в душе.
К сожалению, большинство людей оценивает происходящее по собственным представлениям и по мнению других. Для всех Шамс — странноватый дервиш. Они считают, что он дико ведет себя, богохульствует, что он совершенно непредсказуем и на него нельзя положиться. А для меня он воплощение Любви, которая движет вселенной. Иногда он уходит в тень и собирает части в целое, а иногда, наоборот, взрывает все, что только можно. Такая встреча, как наша, случается раз в жизни. В моей жизни она случилась впервые за тридцать семь лет.
С тех пор как Шамс вошел в мою жизнь, меня все время спрашивают: что, на мой взгляд, в нем особенного? Я не могу ответить на этот вопрос. Те, кто спрашивают, все равно не поймут, а кто понимает, тот не спрашивает.
Затруднительное положение, в которое я попал, напоминает мне предание о Лейле и Гаруне аль-Рашиде. Услыхав, что бедуинский поэт Кейс безнадежно влюбился в Лейлу и сошел из-за нее с ума, отчего был прозван Меджнуном, то есть безумцем, Гарун аль-Рашид с любопытством стал расспрашивать о женщине, из-за которой произошло такое несчастье.
«Наверное, Лейла какая-то особенная женщина, — подумал он. — Она превосходит всех остальных женщин. Возможно, она колдунья, прекраснее которой нет на свете».
Взволнованный, заинтригованный, он все делал, лишь бы собственными глазами посмотреть на Лейлу.
В конце концов Лейлу доставили во дворец. Когда она открыла лицо, Гарун аль-Рашид был разочарован. Не то чтобы Лейла была уродливой, хромой или старой. Но и поразительно красивой ее тоже назвать было нельзя. Обычная женщина, каких много.
Гарун аль-Рашид не скрыл разочарования.
«Это из-за тебя Меджнун сошел с ума? Но почему? Ты выглядишь такой обыкновенной. Что такого в тебе особенного?»
Лейла улыбнулась.
«Ты прав. Я — Лейла. Но ты не Меджнун, — ответила она. — Тебе надо посмотреть на меня глазами Меджнуна. Иначе ты никогда не разгадаешь тайну, которая зовется любовью».
Как мне объяснить эту тайну моим родным, друзьям и ученикам? Им не понять, что особенного в Шамсе Тебризи, если они не посмотрят на него моими глазами.
Да и как им постичь, что такое любовь, пока они сами не испытают ее?
Любовь нельзя объяснить. Ее можно лишь испытать.
Любовь нельзя объяснить, но она объясняет все.
Кимья
17 августа 1245 года, Конья
Боясь дышать, я жду, когда Руми позовет меня, однако у Руми нет на меня времени. Как бы я ни скучала по нашим урокам, какой бы заброшенной себя ни чувствовала, я не обижаюсь на него. Наверное, я слишком сильно люблю Руми, чтобы сердиться на него. Или я лучше, чем все остальные, его понимаю. Но в глубине души я тоже сбита с толку появлением необыкновенного человека по имени Шамс из Тебриза.
Руми постоянно следит за ним взглядом, как подсолнух поворачивается следом за солнцем. Их взаимная привязанность столь очевидна и сильна, что нельзя не почувствовать себя подавленной рядом с ними, понимая, что ничего подобного нет в твоей жизни. Не всем в нашем доме удается относиться к этому терпимо. Например, Аладдин. Много раз я видела, как он буквально мечет молнии в Шамса. Керре тоже непросто, однако она ничего не говорит, а я ничего не спрашиваю. Мы все сидим на пороховой бочке. Удивительно, но Шамс, из-за которого все это происходит, или не чувствует непроходящего напряжения в доме, или ему на него наплевать.
С одной стороны, мне обидно, что Шамс увел Руми от нас. С другой — мне самой хотелось бы узнать его получше. Некоторое время я довольно успешно боролась со своими чувствами, но сегодня, боюсь, мне с ними не справиться.
Под вечер я взяла Кур’ан, висевший на стене и предназначенный специально для меня.
В прошлом Руми и я всегда вместе читали стих за стихом, однако теперь никто не руководит мною, да и вообще вся наша жизнь пошла кувырком.
Я наобум открыла страницу и ткнула пальцем в первый попавшийся стих. Как ни странно, это была сура аль-Ниса, которая тревожила меня больше всех других в книге. В ней не было ничего хорошего для женщин, поэтому мне было трудно понять ее и тем более принять. Перечитывая ее, я подумала, что могла бы попросить о помощи. Пусть Руми отменяет уроки, но это не значит, что я не могу задавать ему вопросы. И тогда я отправилась в его комнату.
Как ни странно, вместо Руми я нашла там Шамса, который, перебирая четки, сидел у окна, и лучи угасающего вечернего солнца ласково касались его лица. Он был таким красивым, что я не могла отвести от него глаз.
— Прошу прощения, — торопливо проговорила я. — Мне нужен Руми. Я приду позже.
— Не надо убегать. Останься, — сказал Шамс. — По-моему, ты хотела о чем-то спросить. Может быть, я помогу тебе.
У меня не было причин отказываться.
— Ладно. В Кур’ане есть сура, которую я не в силах понять, — нерешительно произнесла я.
— Кур’ан как робкая невеста, — прошептал Шамс, словно разговаривая с самим собой. — Она открывает лицо только тогда, когда видит сочувствие и нежность в сердце глядящего. — Потом он расправил плечи. — О каком стихе ты ведешь речь?
— Об аль-Ниса. Там говорится о том, что мужчины во всем превосходят женщин. И они даже могут бить своих жен…
— Неужели? — переспросил Шамс с таким преувеличенным интересом, что я не поняла, говорит он серьезно или насмехается надо мной. Помолчав недолго, он ласково улыбнулся и наизусть процитировал суру:
— «Мужья стоят над женами за то, что Аллах дал одним преимущество перед другими, и за то, что они расходуют из своего имущества. И порядочные женщины — благоговейны, сохраняют тайное в том, что хранит Аллах. А тех, непокорности которых вы боитесь, увещевайте и покидайте их на ложах, и ударяйте их. И если они повинятся вам, то не ищите пути против них, — поистине, Аллах возвышен, велик!»[23]
Когда Шамс договорил, он закрыл глаза, а потом произнес то же самое, но другими словами:
— Мужчины превосходят женщин, поскольку Бог дает одним немного больше, чем другим, а еще потому, что они тратят свое (чтобы содержать их). Поэтому женщины, которые непорочны, послушны Богу и берегут тайное, как Бог берег это. Что касается женщин, которые, возможно, не непорочны, то твердо поговорите с ними, а потом оставьте их одних в постели (не лаская их), но идите к ним в постель, когда они того пожелают. Когда же они попросят прощения, не ищите оправдания для своих обвинений. Воистину, Бог высок и велик. — Он помолчал и спросил: — Тебе понятна разница?
— Понятна, — ответила я. — Второй текст почти совсем другой по смыслу. В первом как будто дан совет женатым мужчинам бить своих жен, тогда как во втором им попросту сказано, чтобы они ушли. Думаю, это большая разница. Почему же так получается?
— Почему так получается? Почему? — несколько раз повторил Шамс, словно радуясь моему вопросу. — Кимья, расскажи что-нибудь о себе. Ты когда-нибудь плавала в речке?
Я кивнула, и на меня нахлынули детские воспоминания. Ледяные реки, стекающие с гор Таурус, словно воочию предстали передо мной. Совсем немного осталось от той девчонки, которая вместе с сестрой и друзьями провела много счастливых дней на берегах и в воде горных потоков, и я отвернулась, чтобы не показывать своих слез Шамсу.
— Когда смотришь на реку с большого расстояния, Кимья, можно подумать, что это одна-единственная река на всем свете. А стоит нырнуть в нее, и становится ясно, что источников воды много. У реки может быть много течений, и все они находятся в гармонии, хотя и не соединяются друг с другом.
С этими словами Шамс подошел ко мне, взял меня двумя пальцами за подбородок и заставил посмотреть прямо в его черные, бездонные глаза, в которых отражалась душа дервиша. У меня стремительно забилось сердце и перехватило дыхание.
— Кур’ан — быстро бегущая река, — сказал он. — Тот, кто смотрит на нее издалека, видит лишь одну реку. А тот, кто плавает в ней, знает, что в ней четыре течения. Словно разные рыбы, одни из нас плавают ближе к поверхности, а другие предпочитают опускаться в глубину.
— Боюсь, я не понимаю, — проговорила я, хотя это было не совсем правдой.
— Те, которые плавают ближе к поверхности, довольствуются поверхностным знанием Кур’ана. Таких большинство. Они воспринимают суры буквально. Неудивительно, что, читая стихи аль-Ниса, они делают вывод, что мужчины выше женщин. Потому что именно это они хотят видеть.
— А как насчет других течений? — спросила я. Шамс вздохнул:
— Есть еще три течения. Второе глубже первого, но все же оно близко к поверхности. Чем шире знания, тем глубже понимание Кур’ана.
Вслушиваясь в его слова, я ощущала себя одновременно опустошенной и переполненной.
— А что дальше? — спросила я осторожно.
— Третье течение эзотерическое, batini, читающее. Если ты будешь читать аль-Ниса, открыв внутренний взор, ты увидишь, что эти стихи не о женщинах и мужчинах, а о женственности и мужестве. Все мы, включая меня и тебя, в разной степени женственны и мужественны. Только научившись соединять эти свойства, мы становимся гармоничными личностями в этом Единстве.
— Ты хочешь сказать, что во мне есть мужские черты?
— Ну конечно же. А у меня есть женские черты. Я не удержалась и фыркнула:
— А у Руми? У него тоже?
На губах Шамса промелькнула мимолетная улыбка.
— У каждого мужчины есть женские черты.
— Даже у самого мужественного?
— В первую очередь у него, дорогая, — проговорил Шамс почти шепотом и подмигнул мне, словно делясь большим секретом.
На этот раз я удержалась и не хихикнула, хотя и чувствовала себя маленькой девочкой. Это было оттого, что Шамс оказался совсем близко. Странный человек с чарующим голосом, гибкими и мускулистыми руками, с острым, как кинжал, взглядом.