В день открытия ярмарки хлынул народ. С помощью Якимова Егор с выгодой продал свой скот и зашил деньги в облезлую шапку.
Яков не раз бывал в Харбине, знал город, как свои пять пальцев единственной руки, и взялся знакомить с ним Егора и Спирьку.
С его слов они узнали, что Харбин сравнительно молод, заложен в 1898 году на берегу реки Сунгари в связи с постройкой Россией Китайской Восточной железной дороги (КВЖД).
Трое казаков начали свой осмотр с вокзала, побывали у огромного здания Железнодорожного Собрания, побродили по примыкающему к нему большому парку и улицам – линиям Корпусного городка, где русские железнодорожники имели свои дома и приусадебные участки.
Средняя часть Харбина именовалась Новым городом, а к нему примыкали районы: Пристань, Нахаловка, Славянский городок, Фу‑дзя‑дзя – китайский городок и на окраине – Саманный городок.
У входа на пустынный пляж кособочилась табличка с грозной надписью: «Солдатам и собакам вход воспрещён!»
На идущей от вокзала Китайской улице расположены гостиницы. Яков тащил своих спутников всё дальше, по улицам Артиллерийской, Новоторговой, Мостовой. На Большом проспекте раскинулся чудной красоты бревенчатый собор.
Побывали аргунцы в большом магазине с вывеской: «И. Я. Чурин и K°» – известного по всему приамурью торговца. Обедали горячими закусками в китайском ресторане «Цан», а потом снова пошли по многоязычному и шумному «Маленькому Парижу», как Харбин с гордостью называли сами жители.
Зелёный базар, русское кладбище и неподалёку китайский храм Ци‑ла‑сы, закрытый конвент ордена «Урсулинок» для барышень, где преподавали польские монашенки, лицей Святого Николая для мальчиков… реальные и коммерческие училища… гимназии… русское коммерческое собрание… украинский клуб… грузинский клуб… политехнический институт…
|
|
Совсем недавно в этом городе жизнь протекала чинно и благородно. Устраивались костюмированные балы и симфонические концерты, имелись свои, высокого уровня оперетта, драмтеатр и балетная труппа, сюда приезжали со всего мира на гастроли выдающиеся пианисты и скрипачи…
Но грянула в России революция. В ней обе враждующие стороны отстаивали свои идеалы… Время вершило Историю и не знало милости. Оно превратила этот тихий уголок на берегу реки Сунгари, где даже китайцы старались говорить на русском языке, в огромное чистилище судеб.
Осколок Русской Империи…
По ночам вспыхивали перестрелки, разномастный люд переполнял шумные улицы и кабаки, щекоча нервы страстями.
Цокали о камни мостовых деревянные сандалии загнанных работой рикш‑китайцев с болтающимися косичками на головах, размалёванные китаянки срамных домов цеплялись к мужчинам на каждом углу, семеня за клиентами исковерканными в младенчестве ножками в колодках.
С ними успешно конкурировала белая пыль, бывшие жёны и дочери бывших офицеров и дворян, перемолотых жерновами революции. Лоточники продавали сладости вместе с презервативами и открытками буддийских пагод.
Шёл азартный обмен драгоценностей на чумизовые лепёшки, женщин на лошадей, шуршали под ногами циновки притонов и в быстрых пальцах – кипы ассигнаций, крутилась рулетка, проигрывались в карты состояния – воры становились князьями, а князья – ворами.
|
|
Смерч гражданской войны опал над этим городом, принеся ошмётья монархистов и анархистов, эсеров, черносотенцев, дезертиров из былых армий Колчака, Унгерна, Калмыкова, Каппеля, Семёнова и прочих освободителей многострадальной России, освободившейся от них самих.
Их превосходительства: генералы, чиновники высшего ранга, обворованные или прокутившие награбленное, – алчно рвали помпушки из рук уличных девок в грязных ночлежках, матерно ругаясь и визжа.
Опиумокурильни и бордели… Кокаин нарасхват… Тибетские рецепты от сифилиса… Антиквары принимают зубные протезы из благородных металлов, нанятый врач срывает коронки за ширмочкой у прилавка…
Священники зарабатывают на хлеб могильщиками и сами же отпевают православных. Снуют вербовщики неведомых армий, открываются конторы, за вывесками которых формируется и отлаживается контрреволюция.
Разведки всего мира оптом скупают, перепродают, учат и засылают невесть куда эмигрантов, там их перевербовывают и отправляют с новыми инструкциями назад, в этот неописуемый город‑бедлам, где жизнь ничего не стоит…
Страшный суд!
На всё это моросил нахальный осенний дождь.
Упрятинскую скотину забрал японец‑перекупщик, отправил табуны в сторону моря, за которым отчуждённо жила неведомая миру Страна восходящего солнца.
Скотопромышленник, довольный барышами, укатил домой с верными телохранителями, а Якимов остался с десятком своих людей потрошить спекулянтов, чтобы разжиться припасами соли, керосина и прочей нужной в хозяйстве мелочью.
Кутил казак на постоялом дворе, стрелял по борзым тараканам на стенах из тяжёлого кольта и слюнявил усатым ртом губы смешливых живых кукол, сидящих у него на обеих коленях. Пронька налопался экзотических лакомств и мучился животом, поминутно бегал за угол со страдальческим лицом.
|
|
Егор со Спирькой и Яковом всё шатались по городу, пили ханшин и отбивались от липучих, как мухи, девок.
Вечером нарвались на двух русских кокоток с бесстыдными вырезами на грудях и томными от опия взглядами, Яков не стерпел, уволок смущённого брата за ними в низенькую дверь какой‑то халупы, велев Егору подождать на улице.
К нему сразу же привязался вымученный усталостью рикша, кланяясь и невнятно щебеча:
– Капитана, моя конь… Но‑но! Капитана, мало‑мало деньга ю? Кабак смотри, голый папа… Папа ходи так‑так, – рикша вскидывал костлявые голени в коротких штанах из синей дабы,[1]и уморно плясал, растеряв сандалии.
Егор сплюнул, надоело под дождём ждать увлекшихся братанов, сел в тесную повозку.
– Вези, хрен с тобой, погляжу на твоего папу. Видать, жрать шибко хочешь, так и быть, подкормлю. – И подумал: «Есть лишний наварец от Упрятина».
Рикша радостно закивал головой. Егор увидел, как он напрягся мокрой спиной под дерюжным мешком. Китаец резво погнал, вдоль тёмных домов и кишащих людьми тротуаров.
Неслись пролётки, в одной из них, обнявшись стояли пьяные офицеры, горланили во всю мочь «Боже царя храни», пугая китайцев в соломенных шляпах и простой одежде из далембы.[2]
Важно шли японские самураи с длинными мечами, шныряли какие‑то типы в чесучёвых рубахах и американских ботинках жёлтой кожи. Надменно шествовали толпой буддийские монахи‑ламы с чётками в руках, барахтались у стенок нищие в грязных отрепьях, выскуливая милостыню.
Плыли нескончаемые зонтики разных цветов. Вонь человеческих испражнений и жареного лука шибала в ноздри вместе с ароматом французских духов.
В дверях отелей пластались лакеи во фраках и белых перчатках, от пинков вышибал катились под ноги лошадей пьяные, орущие проклятия на всех языках света, горели в небе фейерверки и в витринах лавок китайские фонари из аляпистой бумаги.
Плясали вездесущие чумазые цыгане, и гадалки предрекали судьбу.
Чадящие вонючим дымом лимузины с поднятыми от дождя верхами, остервенело сипя клаксонами, продирались сквозь этот ад, из них выпархивали у дверей богатых домов и гостиниц изящные кавалеры, поддерживая локотки нафуфыренных дамочек в умопомрачительных шляпках и платьях…
Егор, разинув от удивления рот, крутил головой, пялил глаза на все стороны. У большого трёхэтажного особняка рикша, наконец, остановился, китайца шатнуло, но он устоял и опять по‑лошадиному закивал головой, согнувшись пополам, выставив дрожащую руку с растопыренными худыми пальцами.
Быков впихнул в неё смятую бумажку и добавил мелких китайских монет‑чохов с дырками посередине.
– Пасиба, капитана, – радостно вскинулся рикша и опять забрунжал мухой, мешая русские и ещё чёрт знает какие слова, – русский кабак шипко хоросо‑о водка ши пуши. Шипко хо! Манту ши пу ши, сайнара, сайнара… Ариготэ, капитана шипко хо! – крутанул свою повозку. Рысью кинулся к какому‑то пьяному господину в котелке.
Тот с трудом угнездился на сиденье, огрел китайца по хребту бамбуковой тростью: «Но‑о‑о! Вороныя‑а!»
К Егору подкатилась размалёванная гримом дамочка в облезлом кошачьем манто.
– Папироской не угостите, душка?
– Отвяжись, я не курю.
– О‑о‑о! Похвально, весьма похвально. Так, может быть, угостите шампанским чистокровную польскую графиню, – она требовательно топнула ножкой в расползшемся башмаке, – я хочу шампанского! Немедленно! Много!
В свете фонаря глубокие морщины на её белом лице показались Егору трещинами, наспех замазанными извёсткой.
– Такой красивый пан пожалеет несчастную Сюзи, – выперла губы трубочкой и потянулась на цыпочках к его щеке.
Егор, отпихнув назойливую графиню, опрометью бросился к двери кабака. Его полоснул изощрённый мат обиженной дамы.
В подъезде столкнулся нос к носу с огромным благообразным старцем‑швейцаром в генеральском мундире, при множестве диковинных орденов. Старик величественно погладил белую бороду, прогудел хриплым басом:
– Соизволите откушать, сударь? Милости просим, ещё остались свободные места в уголочке, я устрою вас великолепно, – подхватил за плечи, втолкнул. Егор попытался вырваться, но швейцар уже сдирал с него полушубок, смиренно наставляя: – Бомбу свою оставь пока тута, я приберегу.
Наганчик тоже оставь. Чтобы греха не вышло по пьяному делу, милейший, – дал ошалевшему парню расчёску и толкнул в живот открытой ладонью, на чай соблаговолите заслуженному енералу. – За стеклянной дверью наяривал оркестр.
Получив чаевые, швейцар рявкнул: Благодарю‑с! – распахнул двери и крепко взял под локоть робкого посетителя. – Вона за тем столиком… извольте гулять. Ежель откроется пальба или банда нагрянет – ложитесь на пол. Оне покорных не бьют.
Егор, как очумелый, прошёл через гомонящий зал, сел на указанное место. Огляделся, не зная, куда девать руки, пряча грязные сапоги под свисающую до пола скатерть.
Ярко горели электрические лампочки в старых свечных канделябрах, порхали официанты в красных косоворотках и синих шароварах, заправленных в хромовые сапожки.
Разношёрстная публика уминала яства и пила вина. В углу медведем восседал бородатый детина лет пятидесяти, окружённый истерично хохотавшими разномастными барышнями. Коммерсанты, офицеры при погонах и аксельбантах, какие‑то плутоватые и плешивые хлыщи…
За соседним столом, уронив голову в тарелку с объедками, спал мертвецки пьяный военный с черепом и костями на рукаве френча, на него испуганно пялился икающий офицерик с тонкими усиками и страшным шрамом через всю щеку.
На эстраде дискантом верещал куплеты вёрткий малый, потешно крутил задом в полосатых штанах, придерживая рукой соломенную шляпу с чёрной лентой. Ему вяло отхлопали, оркестр на минуту смолк. Всхлипнула скрипка, важно раскланялся толстый конферансье и объявил:
– Х‑господа‑а рас‑сияне! Выступает известный кордебалет мадам Куприяновой‑Шейлинг. Музыка‑а…
К Егору подскочил официант с блестящими от бриолина волосами, по‑собачьи заглянул в глаза.
– Что соизволите заказать, господин казак?
– А откель ты признал, что я казак?
– Панталоны, извиняюсь, на вас с желтыми лампасами.
– Хитё‑ё‑ёр… Ну, не знаю, что. Пожрать что‑нибудь и выпить малость винца. Только не дорого, лишнего не тащи!
– Слушаюсь! – он откланялся и исчез.
Грянула музыка. На помост гуськом вывалили девки в ажурных чулках, с лебяжьими пелеринками на грудях и на бёдрах. Они согласно задрыгали ногами, чувственно улыбаясь и крутя телами.
У Егора перехватило дух и ссохлось во рту. Только сейчас дошло, каким «голым папой» заманивал рикша, не выговаривая «б». Офицерик перестал икать, осклабился в страшной улыбке, глядя на танцующих.
Шрам на его щеке багрово вспух, перекосив лицо уродливой гримасой. Но в глазах горела такая похоть и бешеное вожделение, что сбежала на подбородок струйка слюны из изувеченного края рта. Егору стало противно. Жидкие хлопки дробно заметались по залу.
Какой‑то лысый и тощий старик в вицмундире посылал воздушные поцелуи танцовщицам, яростно бубнил себе под нос и плакал:
– Пропала Росси‑и‑ия! Гос‑споди‑и… Такие кутежи закатывали в «Яре», Господи‑и. Можно ли сравнить!
Его вкрадчиво утешал сосед с учёной бородкой и в пенсне на шнурочке:
– Иван Силыч… Не гневайтесь, Иван Силыч, на нас смотрят. Это неприлично, Иван Силыч!
– Пшёл вон, интеллигентская харя! – пуще озлился старик. – Ах, Господи‑и… Да, как же так! Проглядели‑и…
– Иван Силыч, шансонетки преприятнейшие, особенно третья с краю. Ножка, бюст – Венера! Одолжите тысячу иен? Непременно номерок сниму, ну не прелесть ли, Иван Силыч?
– Хрен тебе, а не иены… Блинов хочу с астраханской икрой, осетринки свежей, – вскричал тонким фальцетом божий одуванчик и гвозданул иссохшим кулачком по столу. Зазвенела битая посуда.
Спящий офицер очнулся, мутно повёл взглядом и упёр его в раздухарившегося старичка. Отёр рукавом со щеки длинную полоску китайской лапши.
– Ма‑а‑алчать! Падаль! Застрелю! – лапнул рукой пустую кобуру, сонно махнул рукой и опять ткнулся носом в тарелку, сладко причмокивая губами.
Офицерик со шрамом услужливо взвился, что‑то пошептал на ухо лысому, тот одним махом утёр слёзы и мигом убрался вместе с дружком.
Егор выпил, нанизал на вилку и с трудом разжевал куски недожаренного мяса. Официант услужливо склонился к его уху, взахлеб зашептал:
– По сходной цене имеется кокаин, средства от беременности и премилейшие японки в номерах. Плата вперёд.
– Не‑е! Мне надо итить… – испугался Егор.
– Весьма жаль, товар ходовой, у японок кончается контракт‑с.
В это время от сдвинутых столов поднялся сутулый бородач и, разметав смешливых поклонниц, попёр на сцену.
– Кыш отсель, мокрощёлки! – прогнал мяукающий кордебалет. – Кыш! Игнаха плясать желает…
Девки в чулках смылись, музыканты радостно ощерились, видимо, привычные к причудам гостя. Он неторопливо порылся за пазухой, кинул тугой узелок на звякнувшие от тяжести клавиши рояля. Конферансье подобострастно вылупил глаза, фамильярно потрепал бородача по крутому плечу и объявил:
– «Кама‑аринская‑а»! Танцует известный золотоприискатель Игнатий Парфёнов! Прошу извинить, господа, в нашем ресторане дозволяется свобода нравов за умеренную плату. Желающим блеснуть своими талантами прошу обращаться ко мне. Музыка‑а‑а! «Камаринская‑а»…
Игнатий повёл бычьей шеей и взмахнул грабастыми руками. Закрыл от избытка чувств глаза, пошёл легко выделывать кренделя, взмыкивая и ухая. Одет он был в непомерного объёма плисовые шаровары в несчётных складках, шёлковую алую рубаху, подпоясан многоцветным кушаком с кистями до колен.
«Русский богатырь, слава!» – взвыла какая‑то экзальтированная дамочка, срывая вуаль и подёргивая в такт музыке плечиками. Покуролесив на помосте, танцор оступился и загремел вниз – разметав столы. Испуганно завизжали женщины. Золотоприискатель выкарабкался и мирно заверил:
– Плачу за все убытки, туды вас растуды, не вертухайтесь, – шатко двинулся через зал, видимо, запамятовав, где сидел раньше, уверенно плюхнулся на свободный стул рядом с Егором.
– Здорово живёшь.
– Слава Богу, – отозвался Быков.
– Наливай! В горле от пляса пересохло.
Егор наполнил тонкие фужеры и, подняв голову, встретил трезвый, пронзительный взгляд незнакомца. Глаза жутковато светились шальным безрассудством и силой.
По лицу Игнатия пшеном рассыпаны редкие оспины, нос горбатый и тяжёлый, верхней части уха наполовину нет, то ли отморозил, то ли оторвано в драках, зубы спереди продёрганы через один. Бородач выпил, навалился грудью на стол.
– Ты откель приблудился, русская твоя харя‑а? Ндравишься ты мне. Хошь со мной гулять, надоели одни девки. Так откель ты?
– Скот хозяйский пригнали на продажу.
– А‑а‑а. Вставай! Пойдем со мной, паря.
– Куда?
– На кудыкину гору, лыко драть да тебя стегать. Вставай, говорю, – он схватил Егора за руку и поволок через зал в свой угол, – бабы! Глянь‑кось! Вот ишо одного жеребца споймал, а то я с вами на тяжести лет один не управлюсь. Ране управлялся… Принимайте молодца!
«Ну и занесло ж меня, – обречённо подумал пленник, теряясь, из чьих протянутых рук наперво пить и есть. – От попал, так попал! Чёрт поднёс ко мне того рикшу… споят, деньги заберут – и, тогда конец, домой не являйся».
Игнатий разрёб девок, облапил его за плечи.
– Как накрещён, аспадин россиянин?
– Егором…
– Отец‑мать есть?
– Вёрст двести отсюда, на хуторе живём.
– Какая немилость к маньчжурам загнала?
– Отец – белоказак.
– Ясно дело… Гляжу на тебя, кость ядрёная, узнаю себя в молодости, ясно дело. Давай выпьем?
– Я не могу. До постоялого двора не попаду.
– Хы‑ы… На кой чёрт он те сдался, постоялый двор? Тута сночуем, вона сколько у нас добра пышшыт за столом. Не пропадём от холоду. Пей!
Егор нехотя выпил. С непривычки захмелел. Девки тёрлись с обоих боков кошками и мурлыкали, масля глаза. Игнатий тянулся шеей и бубнил, рассказывал о своих похождениях в каких‑то далёких местах.
На эстраде ревел дурниной оркестр, качал пьяную хмарь, табачный дым и полумрак. Соседка завоевала другое ухо: «Милый мальчик, любезный рыцарь, вы говорите по‑французски?»
– Больно мне надо… я русский! По‑русски хоть что набрешу.
Игнатий басил:
– Бьём шурф, а его вода топит! Еле успеваем черпать, ить золото дурное топит! У‑х‑х‑х! Нечистая сила, ясно дело… Смрадно тут, айда в новые апартаменты. Держись паря. Работы хватит.
Поднялись крикливым табуном по скрипучей лестнице в двухкомнатный номер. Прямо на полу разложен богатый персидский ковёр с наставленными бутылками и горами свежих закусок. Игнатий запер двери на ключ и щеколду. Егор прикинул, что настала пора смываться от доброхотливой компании, стал отпирать дверь.
– Игнатий! Одежда у меня там, у генерала на дверях, кабы не спёрли случаем. Дай схожу. Народ тут разный шалается, а кожух совсем новый…
– Пойдём. Одного не пущу, смоешься. А энтот дедок такой же генерал, как я микадо японский. Купил на барахолке справу у какой‑то вдовы. Он из уголовных каторжан, наводку даёт налётчикам… Бабы! Не сбегать и не упиваться до смерти. Пошли.
Под утро кто‑то постучал в номер. Первым опомнился Парфёнов, глухо проворчал, шаря вокруг себя бутылку:
– Ково чёрт несёт?
– Открывай, свои, – отозвался язвительно‑грубый голос, – не то двери снесём. Открывай подобру.
– Я те счас взломаю, нечистая сила, я те взломаю! Вот счас оденусь и взломаю тебе хлебальник, – а сам быстро выдернул с дивана полуживого и ещё пьяного Егора, тихо шепнул: – Сматываемся, банда ломится. – Потом зло и громко гаркнул: – сча–а‑ас открою, кушак подпояшу и берегись!
Они разом сиганули со второго этажа и побежали по вихлявому проулку. Сзади послышался топот многих ног, негромкий приказ:
– Ротмистр! Не стрелять, не узнаем, где прячет золото. Егор летел стремглав, хлебая ртом сырой воздух, взлязгивая зубами от страха. Толком ещё не пришел в себя, и этот бег казался кошмарным сном. Тяжёлый Игнатий отставал, яростно хрипел и крыл матом.
Их настигали. Егор толкнул за угол Парфёнова, в беспамятстве сорвал чеку гранаты и метнул её под ноги кучно сбившихся преследователей. Раздался пронзительный крик, обваривший Быкова ужасом за содеянное.
Всполох огня выхватил перекошенное лицо офицерика со шрамом на щеке и дупло распахнутого смертью рта. Сдерживая дрожь, Егор выхлестал барабан нагана в темь и догнал Игнатия.
– Ловко ты их, – просипел тот на бегу, – хана бы нам была… Обнищавшее офицерьё, страх Божий, как живодёрничают, – сбился на шаг и крепко обнял напарника, – не трусись. Со мной не такое бывало. Обвыкнешься…
Они перехватили извозчика и поехали на постоялый двор. Всю дорогу золотоискатель уговаривал Егора плюнуть на вонючую Манчжурию и податься с ним в Россию.
– Я, паря, сотворю из тебя миллионщика, там ить золотья наворочено в земле – прорва! Места ведаю фартовые, да одному уж неспособно, седня тому пример. Иди в компаньоны, не пожалеешь. Игнаха лиха не сотворит, ясно дело…
Заронил он в молодую душу негасимую искру. Раздувалась она губящим пожаром и туманило голову неведомым стремлением в сказочно богатые края. Напоследок, перед отъездом Егора домой, уговорились они встретиться по весне в Харбине, а уж потом двинуть в Россию на промысел золота.
Игнатий показал китайскую фанзу на окраине Саманного городка, где будет поджидать компаньона, и пообещал запастись провиантом в дорогу и лошадьми.
После стычки с бандой, Парфёнов затаился. Выстригся наголо, сбрил бороду, терзаясь искушением появиться в городе.
Прознал через своих дружков, что негаданно свалил бомбой молодой казак троих офицеров, среди которых был отъявленный головорез, тридцатилетний полковник Аркадий Долинский. Оставшиеся в живых налётчики искали Парфёнова по всем кабакам и ночлежкам Харбина.
А он смекнул, что убегать сейчас куда опасней, чем затаиться, именно на дорогах его сейчас пасут бандиты. Убийство главаря они не простят.
Хозяин фанзы на окраине Саманного городка Ван Цзи объяснил соседям, что приносит еду, монгольскому ламе‑паломнику, вернувшемуся из легендарной Лхасы, центра буддизма, и заболевшему в дороге.
Игнатий дурел от безделья. Наконец, не выдержала затворничества широкая натура. Попёрся в город в монашеском одеянии, размахивая чётками, как пращой.
В одном из магазинов переоделся в щегольской костюм, плащ, купил на барахолке трость с серебряным набалдашником, новенький цилиндр в ломбарде и подкатил на пролётке к дверям русского ресторана.
Решил испытать «маскарад» на проницательном генерале‑каторжанине. Швейцар, ослеплённый пикантным видом гостя и щедрыми чаевыми, не узнал Парфёнова. Отлегло от сердца. Но ещё долго Игнатий носил за поясом холодящий живот пистолет.
Особо не шиковал, сдерживал разгульный зуд, готовился к весеннему походу. В кабаке его в тот же вечер и охмурила состоятельная дама, имеющая свой магазин и лаковый автомобиль «Форд».
Прижился в роли альфонса в её богатом доме, наловчился бриться каждый день, брызгаться едучим одеколоном и распивать по утрам противный до икоты кофе.
Хозяйка, дебелая и разнаряженная немка, вдова залётного коммерсанта, методично и нудно приучала диковатого мужика к западной культуре, но брать его с собой на званые вечера в светское общество не решалась.
Парфёнов пропадал у знакомого японца, свободно владеющего русским языком, дивился многим книгам и свиткам древних рукописей в его доме, рассказам о путешествиях по диковинным странам и переломам судьбы.
Через него купил отдельный дом, окружённый высоким глинобитным дувалом, стаскивал туда оружие, сводил лошадей.
Японец был ещё крепкий и мудрый старик. Многие годы он прожил в Индии, России и даже Америку исколесил вдоль и поперёк, заимел в тихом районе Харбина огромную виллу, обставленную в японском стиле, окружённую крепостной стеной из красного кирпича.
Внутри усадьбы традиционный садик с ручными журавлями – он так искусно сделан, что Игнатий, повидавший виды в своих скитаньях по тайге, изумлённо разглядывал каменные мостики, рукотворные водопады, прудики, казавшиеся сотворёнными самой природой.
Под широким навесом – усыпанная мелким песком площадка для занятий борьбой. Игнатий не раз присутствовал на тренировках, которые вёл японец с несколькими молодыми парнями.
К весне приискатель, захворав несдержимой тоской, удрал от своей сожительницы. Лихорадочно паковал вьюки и с нетерпением ждал условного дня, сомневаясь, явится ли его спаситель.
Всё больше наливалось солнце теплом, а душа – непокоем. Игнатий тщательно оборачивал новые кайла лентами толстой материи с ворсом, нужной на промывке для улавливания золота. По десять раз перекладывал снаряжение во вьюках и опять шёл к приветному японцу скоротать время.
Они играли в го – японские шашки, беседовали о России, пили подогретую рисовую водку и крепкий чай, завариваемый слугой по особому индийскому рецепту.
Старика интересовало абсолютно все: реки, золотые прииски, фамилии золотопромышленников, названия горных хребтов и духов кочевых эвенков, какой где растёт лес.
Всё это он быстро записывал кисточкой на полосках рисовой бумаги и говорил Игнатию, что пишет книгу. Незадолго до срока Парфенов залёг в спячку.
Когда Егор покидал постоялый двор, то почувствовал радостное облегчение. Город подавил его шумом, суетой, непонятными обычаями. Хотелось поскорее вырваться на волю и опять жить покойно на хуторе без ночной пальбы и страха.
Харитон Якимов с очугуневшим от запоя лицом, злой и хмурый, неистово стегал кнутом неповинных лошадей. Большая часть денег, вырученная от продажи скота, была с помощью сынов пропита.
В повозке звякали канистры с керосином, теснились узлы с купленными на барахолке обновами, поросятами вытянулись мешки с солью.
Пьяненькие Яков и Спирька играли на них в замусоленные карты под щелбаны. Верховые лошади трусили, привязанные к задку телеги.
На второй ночёвке подкрались к костру какие‑то люди, и спасла хуторян только звериная осторожность бывшего есаула. Спал он особняком под телегой, завернувшись в свой монгольский тулуп.
Когда услышал всхрапы лошадей, вытащил из‑за себя тяжелый «Льюис». Увидев ползущие к огню тени, хладнокровно подпустил их поближе и длинной очередью пригвоздил к земле. Казаки спросонья похватались за оружие и, откатившись подальше от света, дробно забухали из винтовок вслед конскому топоту.
До рассвета лежали, тихо матерясь, дрожа от холода. Только один Якимов мощно храпел под тулупом в обнимку с пулемётом. Утром осмотрели четверых хунхузов с остекленевшими глазами, у каждого из них был кривой нож, а в издальке разметали руки двое караульных.
Около них сиротился недопитый банчок спирта. Зарезанных казаков завернули в брезент, уложили поверх соли, и пьяный Яков спал с ними рядом.
Ехали домой хмуро и молча, каждый думал о своём. Изодранные северным ветром тучи волоклись по небу, парующие спины лошадей нахлестывал опостылевший дождь. Клятая чужбинушка стращала могильной безысходностью.
Мерещились на горизонте конные преследователи, руки хватались за влажные винтовки, и только одно утешение – жгущий нутро ханшин отгонял липкий страх, баюкал усталым сном. Егор нахохлился в седле, промокнув и прозябнув до костей.
Всё ещё слепил всполох ночного взрыва, а в ушах назойливо дребезжал последний крик убитого им человека. Сознание мутилось от непреодолимого раскаяния, ничто не радовало, эта боль всё саднила и саднила, отягощая сердце.
И когда Якимов зазвал в свой дом обсушиться, совсем по‑другому, отчуждённо воспринял весёлую и расторопную Марфу. Она кинулась его раздевать, пригласила к столу, где исходила парком большая миска горячих пельменей.
Егор потушил холодным взглядом её улыбку, вспомнив залитую кровью попону осёдланной кобылы. Не чувствуя вкуса, жевал пельмени, молчал, пить совсем отказался. Впервые подумал, что бражничество надо бросать, кроме зла и больной головы оно ничего не подносит.
Пронька заторопил уезжать, да и сам Егор уже томился в этом доме. Марфа подошла к нему за воротами, в это время подтягивал он подпруги седла. Поглядывая на отъехавшего Проньку, заговорила, рдея щеками:
– Соскучилась я по тебе, Егорша, а ты, как чужой стал. Что стряслось?
И тут заметил он, какие у ней чёрствые, холодные глаза при тёплых речах, они, словно жили отдельно от разгорячённого лица, меркли кошачьим прищуром зрачки, то узились и становились колючими, то распахивались гибельной чернотой в опушье ресничной травы, пугали красным отражением заката.
– Да ничего не стряслось. Плата у тебя больно низкая, не по мне. Торгуйся с другими.
– Егорша, ты об чём?
– О том же, – он разобрал поводья и легко прянул в седло, – лошадь купца Яков пристрелил. Так что не бойся, не прознают, кто китайца в ихний рай спровадил.
Она закуталась в платок, усмехнулась и побледнела.
– Всё же, ты дурак! Ради тебя пошла на такое. А ты… ты‑ы…
– Не верю! Так любовь не обретают. Покедова. Не об чём толковать нам с тобой. Прощевай!
– Гляди‑ка! Осерчал‑то как, – вдруг раскатилась Марфа нехорошим смешком, обкусывая губы, – ну и катись отсель! Такие бабы, как я, на дороге не валяются. Каяться ишо станешь.
– Валяйся, где вздумается и с кем пожелаешь, каяться не стану. Потушила ты во мне всё светлое на Белой реке. Телешом изгалялась передо мной, думала, на коленках подползу. Таким макаром люб не станешь, – и тронулся догонять брата.
– Что ты в этом деле разумеешь, сопляк! – крикнула ему вдогон слезливым голосом. – Пропади ты пропадом!
Егор гнал жеребца галопом до самых ворот. Пронька едва поспевал за ним. Ольке, вылетевшей птицей на крыльцо, Егор подал мешок с гостинцами, за солью и керосином надо было ехать к Якимовым подводой.
Зима текла в обыденных хлопотах. Назойливо одолевали мысли о сговоре с Игнатием Парфёновым. Егор ни с кем не делился задумками, ждал наступления тепла. Ездил верхом на охоту, убирал скотину и только на рождество попал в дом к Якимовым.