«Первое ощущение от стихов Давида Самойлова - живая звучность и мерность, какая-то особенная весёлая ладность. Стихи Д. Самойлова мелодичны. И дело не только в этом. Стихи несут в себе музыку мира, скрытую, рождающуюся вместе с ритмом и рифмами строк» [32, с. 196].
В сборнике «Волна и камень» (1974) есть стихотворение «Михайловское». В нём всего восемь строк: Деревья пели, кипели/ Переливались, текли, / Качались, как колыбели,/ И плыли, как корабли./ Всю ночь, до самого света,/ Пока не стало светло,/ Качалось сердце поэта - / Кипело, пело, текло.
Движение, протекание, пение мира согрето и одухотворено «сердцем поэта». Оно как бы разрастается, становится миром — живым, поющим, «осердеченным». В этом — единство и целостность самойловского взгляда на окружающее. «Перед ним не разрозненность предметов, не пестрота, а стройное «вытекание» одного из другого. И целостность эта подчёркнута звукописью стиха — слова переливаются друг с другом. В первом четверостишии «колыбели» перекликаются звучанием не только со словом «кипели», но и «текли» и особенно с «корабли». Рифма становится сквозной, ей отзываются другие слова в строке. К внешней рифме присоединяется внутренняя, например: кипело, пело, текло [32, с. 198].
Наблюдения над стихотворными текстами Д. Самойлова показывают, что характерной чертой его поэтики является стилизация, которая, по
нашему мнению, отражает любовь поэта к народному творчеству, к песням народа.
Основное назначение народных лирических песен - отражать мысли, чувства, переживания народа. Д. Самойлов, следуя традиционному канону в отношении к лирической песне, включил и развил в своём творчестве народные поэтические приёмы. Так, явная ориентация на народную лирическую песню прослеживается в стихотворениях «Фрагменты», «Заздравная песня», «Про Ванюшку» и др.
Следуя традиции русской народной песни, в стихотворении об Иване Грозном и Курбском автор создаёт монолог с описательно-повествовательной частью, являющейся в то же время своеобразным обрамлением: Оплывая, свечи плачут воском, / Под глазами тени-медяки. / Пишет Курбский в лагере литовском /И перо ломает на куски.../ За домами, низко за домами /Засветилась алая черта. /Во тумане, близко во тумане/В час рассвета кличут кочета. Например, традиционно-символические образы луны и тумана создают особую эмоциональность, ощущение тревоги, символическое употребление образа петуха, который в народной традиции является не только глашатаем зари, но и символом благой вести, отражает надежду на наступление нового и лучшего времени. Ведь мир зла становился бессильным, когда слышен крик петуха. Самойлов придаёт образу особое значение: он вестник светлых и важных перемен.
Также для народной песни свойственна повышенная эмоциональность, что отражено в самойловском произведении: Оглядись! Среди непрочных топей / Ты столбы трухлявые забил, / Воспитал вокруг себя холопей, / А высоких духом погубил. Экспрессия выражена в стихотворении при помощи грамматических средств: употреблением однородных членов предложения, которые проявляются в народной речи. Так, подбор однородных сказуемых {истоптал, испортил, иссушил) порождает представление о беспощадных и бессмысленных действиях царя, показывая при этом в полной мере его характер. Лирический герой уличает царя в его неправомерных действиях:
Ты поля, где клокотала влага, /Истопил, испортил, иссушил, / То, что нами мыслилось во благо, / Ты, во зло облёкши, совершил.
В стихотворении «Заздравная песня» все элементы ориентированы на стиль народной песни: Забудем заботы о хлебе, / Хлебнув молодого вина. / Воспомним заботы о небе, / Где плавает в тучах луна. / Забудем заботы о доме / За этим весёлым вином, / Воспомним заботы о громе / О ливне, о ветре ночном. / Забудем заботы о детях, / Об их беспричинных слезах. / Воспомним заботы об этих / Осинах в осенних лесах. Композиция этого стихотворения является традиционной. Характерными для народнопоэтического творчества являются анафоры в начале каждой строфы, фольклорные тропы {молодое вино, веселое вино).
Синтаксическое построение стихотворения Д. Самойлова «Русская народная песня» соотносится с синтаксическим построением народной песенной лирики: повторы, возвраты, пропуск связки составляют ткань произведения. Лексика стихотворения содержит уменьшительные суффиксы, что способствует повышению эмоциональности в тексте и приближает его к разговорному стилю речи. Композиционный план также представляет собой стилизацию. Последняя фраза каждой строки является вариативным повтором и подчинена одной цели: рассказать о Ванюшеньке-душеньке, об отношении к нему его тёщи. Последняя фраза - это своеобразный итог, который присущ народным песням: Было у тёщеньки семеро зятьёв, / Эх, было у ласковой семеро зятьёв: / Моисейчик — зять, Евсейчик — зять, / Арончик — зять, Соломончик — зять, / Нафтали — зять, Гедали - зять, / Ванюшенъка-душенька любимый был зятёк. Стихотворение состоит из четырёх строф. Каждая первая строфа имеет одинаковое начало - показ какого-либо одного качества «зятьёв», но заканчивается она похвалой младшего. Перечисления и повторы здесь являются тканью произведения, заимствованной из народной песни. Такое синтаксическое построение есть отражение игровых моментов народной поэзии и песенной лирики.
Д. Самойлов использует некоторые приёмы сказочного творчества. Например, начало стихотворения «Сказка» имеет традиционное сказочное начало: мальчик строил лодку. Зачин, как в сказке: «Однажды...», или: «как-то раз», «как-то давным-давно» и т.д. Приём троекратного повторения тоже является свидетельством ориентации поэта на жанр народной сказки: мальчик должен перенести три испытания для достижения цели. Чтобы герою прокатиться по небу, необходимо преодолеть одно облако, затем второе и третье. Финал стихотворения такой же счастливый, как и в сказке: Мальчик плыл по звёздам, / К месяцу тянулся. / Прокатился по небу / И домой вернулся. Герой достиг цели, получил множество удовольствий, представляющих собой чудодейственные впечатления, и вернулся счастливый домой.
«Д.Самойлов выступает как ученик Бориса Пастернака. Поэзия Пастернака часто строится на расширяющихся отголосках, откликах, отзывах. Свободно переходит поэт от «дома» к «миру» » [32, с. 199].
Идя вслед за Пастернаком, Д. Самойлов порой впадает в интонацию своего учителя. Например: Но есть возвышенная старость,/ Что грозно вызревает в нас/И всю накопленную ярость/ Приберегает про запас.
Как тут не вспомнить пастернаковское: Но старость, это Рим, который... Или - у Д. Самойлова: Хоть пол странички, хоть без слов, /Хоть в пантомиме -/ Играть до сердца, до основ, / Играть во имя. А здесь, конечно, на память неукоснительно приходит: Во всём мне хочется дойти/ До самой сути...
Одной из главной особенностей стихов Давида Самойлова является присутствие в них воздуха, ощущение удивительной музыкальной гармонии их звучания. Секрет этого остается непонятым. Эта прозрачная пушкинская гармония не «поверяется алгеброй». При всем очевидном несходстве эпох, лексики, судеб и характера поэтических талантов, как это некоторым ни покажется странным, звонкие самойловские стихи более всего сродни пушкинским. Их сближает, помимо прочего, их легкость и кажущаяся
простота, не менее важным параметром, связывающим напрямую поэзию Самойлова с пушкинской, можно считать то постоянное ощущение улыбки, которое присутствует у Самойлова даже в самых серьёзных стихах, явление вообще достаточно редкое и потому особенно ценное в русской поэзии: «Все это ясно видел Дибич, но не успел из дома выбечь», или: «По ночам бродил в своей мурмолочке,/ замерзал и бормотал; нет, сволочи! / Пусть пылится лучше — не отдам». Не говоря уж о таких поэмах, как «Дон Жуан» или «Юлий Кломпус».
«Д.Самойлов принадлежит к тем поэтам, которые много размышляют о стихе вообще и о своём в частности» [32, с. 201]. Стих оказывается действующим лицом его лирики. Во «Втором перевале»: Стих небогатый, суховатый,/Как будто посох суковатый./Но в путь, которым я иду,/ Он мне годится - для опоры,/ И на острастку песьей своры,/ Для счёта ритма на ходу./ На нём сучки, а не узоры,/ Не разукрашен - ну и что ж!/ Он мне годится для опоры,/И для удара он хорош!
Стих сравнивается не просто с «посохом» - мы видим и даже как будто чувствуем неровности и сучки суховато-крепкой палки. Это и не пижонская трость, тут ни к чему узоры и украшения. Не полированная палка, а вчера ещё живое дерево, недавний ствол.
Вот другой «портрет» стиха, открывающий поэму «Последние каникулы» (в отрывках): Четырёхстопный ямб/ Мне надоел. Друзьям/ Я подарю трёхстопный, / Он много расторопней... / В нём стопы словно стопки - / И не идут колом/ И рифмы словно пробки/ В графине удалом./ Настоянный на корках/ Лимонных и иных, Он цвет моих восторгов/ Впитал, трёхстопный стих./ И всё стихотворенье/ Цветёт средь бела дня/ Бесплотною сиренью/Спиртового огня... В этом стихотворении тема поэзии реализуется посредством использования таких слов, относящихся к поэзии вообще: четырёхстопный ямб, рифма, стих, стихотворенье.
Замечательно, что трёхстопный ямб, оказывается, «много расторопней» четырёхстопного - словно сравниваются два добрых малых. Из которых один - энергичней и побойчей.
И, конечно редкого любителя поэзии оставит равнодушным последняя строфа, где так смело и лихо закручены в единый образ возвышенная «бесплотная сирень» и простецкий «спиртовой огонь».
Самойлов — московской поэтической прописки. Он пишет в «Заливе»: Поэты берегов Невы!/ В вас больше собранности точной./ А мы пестрей, а мы «восточней»/ И беспорядочней, чем вы./ Да! Ваши звучные труды/ Стройны, как строгие сады/ И царскосельские аллеи./ Но мы, пожалуй, веселее.
«Та же особая, «московская» свобода — в самойловских рифмах. Впрочем, это уже черта, получившая более широкое распространение. Поэт не довольствуется рифмой - созвучием в конце слов, в их послеударной части. Он ищет созвучие слов во всей их протяжённости — от начала до конца. И вместе с тем отказывается от «ошарашивающей» новизны. Его рифма, если можно так сказать, сдержанно-современная, ненавязчивая. Вот несколько примеров: «отшуршали — полушарье», «фаянса - боялся», «лукавства - заплутался», «огуречик- доверчив», «безрассудных - рисунок», «близких- обелисках». Кстати сказать, последняя рифма встречается и у Державина, чья поэтика не раз неожиданно перекликается с опытом современных поэтов» [32, с. 203].
Та ладность, без которой трудно ощутить своеобразие стихов Самойлова, проявляется ещё и в том, что он умудряется не впасть ни в архаику, ни в сегодняшний «сленг». И рифмы у него целостные, как-то особенно «тактично» облегающие всё слово.
Вместе с тем рифмам Самойлова свойственна и естественность смысловая. Сквозная чувствуемая мысль вбирает для рифмовки слова, созвучные во многих отношениях: тут сливаются звук и мысль. В стихотворении «Сороковые», открывшем «Второй перевал»: «Сороковые»,
«роковые», «фронтовые», «пороховые»... Настоящий водоворот слов, слившихся друг с другом, как будто ставших одним струящимся словом-образом.
Д. Самойлов отмечает принципиальную возможность рифм любой «резкости». Сам он как практик от «резкости» отказывается.
Есть ещё один оттенок в той ладности, которая, как мы видим, оказывается первоэпитетом к лирике Давида Самойлова: соприродность, естественная связь со сменой времён года, с жизнью леса, озера, реки.
У поэта мало чисто пейзажных стихотворений. Чаще зарисовка, поэтический набросок сливаются с размышлением. Природа ложится в основании поэтического образа, который движется дальше.
«Одна из самых долговременных мыслей поэта, переходящих из книги в книгу, - о родственности природы и поэзии. Искусство, утверждает он, не хитроумство, не изыск, не ухищрение. Оно творится спокойно и ненатужно, без нервной, спазматической аффектации :Кто двигал нашею рукой/Когда ложились на бумаге/Полузабытые слова? /Кто отнимал у нас покой,/Когда от мыслей, как от браги,/ Закруживалась голова? /Кто пробудил ручей в овраге,/Сначала слышимый едва,/И кто внушил ему отваги,/Чтобы бежать и стать рекой?../
Здесь нет формально выраженного сравнения с привычными: «как», «не так ли», «подобно тому как». Но две картины - слова, записываемые на бумаге, и ручей, бегущий в овраге,- скреплённые созвучьями в одну поэтическую раму.
Стихи Самойлова внутренне самостоятельны, они перекликаются со многими его размышлениями о природе поэзии и о поэзии природы» [32, с. 206]. Особенно настойчиво повторяется эта мысль в сборнике «Залив» (1981): Деревья должны/Дорасти до особой высоты, / Чтобы стать лесом. / Мысли должны/ Дорасти до особой высоты, / Чтобы стать словом./ Больше ничего не надо, /Даже ухищрений стиха.
В другом стихотворении «Хлеб» сопоставлены «колос пшеничный и колос словесный»: Из одного перегноя растут колос пшеничный и колос словесный. /Знаю, что ждут хлебные печи. / В русское небо с заботой гляжу я, пахарь безвестный, /Жду, что прольются благие дожди в пахоту речи.
Стих звучит медленно, торжественно, он схож с гекзаметром.
Многое в стихах восходит к явлениям природы. А иногда — наоборот: пейзажная картина напоминает о пишущем. В «Пярнуских элегиях»: Когда-нибудь и мы расскажем,/ Как мы живем иным пейзажем,/Где море озаряет нас,/ Где пишет на песке, как гений,/ Волна следы своих волнений/ И вдруг стирает, осердясь.
Поэзия Д.Самойлова полна таких уподоблении: пишущий стихи на бумаге сопоставлен с бегущим в овраге ручьём, а море — «пишет на песке как гений». Волна и волнения поэта родственны.
«Укоренённость поэзии Самойлова в мировой культуре, которая питает её столь же плодотворно, как реальные впечатления от пережитого, выражается в той группе его стихотворений, которые представляют собой сюжетные реминисценции («Оправдание Гамлета», «Золушка», «Старик Державин»). Исторические герои, творцы искусства и их герои составляют для Самойлова неотъемлемую часть его жизненного багажа, мира, в котором он живёт» [3, с. 19].