7 июня 1944. Канун праздника Тела Господня[1].
1. Немного погодя я вижу широкий простор равнины. Луна находится в зените и мирно парит в небе, полном звезд. Они представляются множеством алмазных гвоздиков, вбитых в гигантский бархатный темно-синий полог, и луна сияет посреди него своим ярчайшим ликом, из которого изливаются потоки млечного света, придающего земле белый оттенок. Голые деревья на фоне такой выбеленной почвы кажутся выше и чернее, тогда как невысокие стенки, возвышающиеся тут и там на окраинах, выглядят молочными, а удаленный домишко похож на каррарский мрамор.
Справа от меня вижу место, окруженное с двух сторон изгородью из терновника, а с двух других – низкой неровной стеной. Эта стена подпирает крышу какого-то широкого приземистого сарая, который – во внутренней, огражденной половине – построен частью из каменной кладки, частью из дерева, словно бы для того, чтобы летом деревянные части снимались и сарай превращался бы в навес. Из этого укрытия время от времени доносится прерывистое и краткое блеяние. Это, должно быть, овечки, которые или спят, или, может быть, думают, из-за яркого света луны, что уже приближается день. Свет до того сильный, и он все возрастает, что кажется уже чрезмерным, как будто к земле приближается планета или сияние какого-то загадочного зарева.
2. Из дверей выглядывает пастух и, поднося руку ко лбу, чтобы сделать для глаз козырек, глядит вверх. Кажется невероятным, что нужно защищать глаза от лунного сияния. Но оно такое яркое, что ослепляет, особенно того, кто вышел из укрытия, где царит мрак. Все спокойно. Однако этот свет поражает. Пастух зовет товарищей. Все они высовываются из дверей. Куча лохматых мужчин разного возраста. Есть еще только отроки, и есть уже убеленные сединами. Они обсуждают необычное явление, а самые молодые пугаются. Особенно один, мальчик лет двенадцати, который принимается плакать, вызывая насмешки старших.
«Чего ты боишься, глупый?» – обращается к нему самый пожилой, – «Не видишь, воздух спокоен? Никогда не видел, как сияет луна? Ты, наверное, все время был под мамиными юбками, словно цыпленок под наседкой? Но то ли еще увидишь! Раз я доходил до Ливанских гор, даже дальше. Поднимался высоко. Я был молодым, и меня не угнетала ходьба. И я был богатым тогда… Как-то ночью я увидел такой свет, что подумал, будто это Илия возвращается на своей огненной колеснице. Все небо было одним пожаром. Один старик – тогда стариком был он – сказал мне: „Великое событие грядет в мир“. И с нами приключилось несчастье, потому что пришли Римские солдаты. О! Насмотришься еще, если жив будешь!..»
3. Но пастушок его больше не слушает. Похоже, он больше и не боится, поскольку переступает порог, выскользнув из-за спины мускулистого табунщика, за которой прятался, и выходит в поросший травой загон, что прямо перед сараем. Он смотрит ввысь и двигается, как лунатик или как загипнотизированный чем-то таким, что совершенно его захватывает. И в какой-то миг он вскрикивает: «О!» – и словно бы окаменевает с несколько разведенными в стороны руками. Остальные ошеломленно на него смотрят.
«Да что там с этим дурнем?» – восклицает один из них.
«Завтра отправлю его обратно к матери. Мне не нужны сумасшедшие, чтобы присматривать за овцами», – говорит другой.
А старик, который незадолго до того вел речь, говорит: «Пойдем, поглядим, прежде чем судить. Позовите также остальных, кто спит, да возьмите палки. Не оказался бы это злой зверь или какие разбойники…»
Они заходят, созывают остальных пастухов и выходят с факелами и дубинками. Обступают мальчика.
«Там, там», – бормочет он улыбаясь, – «Выше дерева, смотрите, свет, и он приближается. Как будто идет по лунному лучу. Вот он все ближе. Какой он красивый!»
«Я вижу только более яркое сияние».
«Я тоже».
«И я», – говорят остальные.
«Нет. Я словно вижу какое-то тело», – говорит еще один, в котором я узнаю того пастуха, что дал Марии молока.
«Это… это ангел!» – вскрикивает отрок, – «Вот он спускается и подходит… Ниц! На колени перед ангелом Божиим!»
Долгое и благоговейное «о!» доносится от группы пастухов, которые падают лицом в землю, и те, кто постарше, похоже, больше других подавлены этим сияющим видением. Юноши стоят на коленях, но смотрят на ангела, что все приближается и приближается, и останавливается в воздухе над стеной ограды, взмахивая большими крыльями – жемчужной белизной на фоне окружающей его лунной белизны.
«Не бойтесь. Я не тот, кто приносит несчастье. Я доставляю вам весть о великой радости для народа Израиля и для всех земных народов». Ангельский голос – это благозвучие арфы, словно бы сопровождаемое соловьиными трелями.
«Сегодня в городе Давида родился Спаситель». Говоря это, ангел шире расправляет крылья и взмахивает ими, как от внезапной радости, и – кажется – из них вырывается дождь золотых искр и драгоценных камней. Настоящая радуга, образующая триумфальную арку над бедным стойбищем.
«…Спаситель, который и есть Христос». Ангел искрится усиливающимся светом. Два его крыла, теперь неподвижные и направленные остриями в небо, словно два застывших паруса над морской синевой, похожи на два пламени, что, горя, устремляются ввысь.
«…Христос, Господь!». Ангел соединяет свои блистающие крылья и облачается в них как в алмазную накидку поверх жемчужного одеяния, благоговейно преклоняется со скрещенными у сердца руками и лицом, словно бы склоненным к груди, которое исчезает под сенью выступающих сложенных крыльев. Я вижу только продолговатую светящуюся фигуру, неподвижную в продолжение «Славы»[2].
Но вот он пошевелился. Вновь расправляет крылья, поднимает лик, на котором свет сливается с райской улыбкой, и говорит: «Вы узнаете Его по этим знакам: в убогом стойле, за Вифлеемом, найдете спеленатого Младенца в кормушке для животных, так как для Мессии в городе Давида не оказалось крова». На этих словах ангел делается серьезен, даже печален.
4. Но с Небес сходит множество – о! такое множество! – ангелов, подобных ему, лестница ангелов, которые спускаются, ликуя и затмевая своим райским сиянием луну, и они собираются вокруг ангела-вестника, трепеща крыльями, источая благоухания, беря ноты, в которых узнаются все прекраснейшие голоса мироздания, но только доведенные до совершенного звучания.
Если картина – это попытка вещества сделаться светом, то мелодия здесь – это попытка музыки вызвать в людях отблеск Божьей красоты, и слышать эту мелодию – значит познакомиться с Раем, где все – это благозвучие любви, что исходит от Бога, чтобы осчастливить блаженных, а от них идет к Богу, чтобы сказать Ему: «Мы любим Тебя!»
Ангельская «Слава», а с ней и свет, все более широкими волнами разносится по тихой равнине. И с ней объединяют свое пение птицы, приветствующие этот ранний свет, а овцы – свое блеяние из-за преждевременно вышедшего солнца. Но мне, как некогда в пещере с волом и ослом, приятно думать, что это животные так приветствуют своего Создателя, пришедшего к ним, чтобы полюбить их не только как Бог, но и как Человек.
Пение приглушается, и свет тоже, в то время как ангелы вновь поднимаются на Небеса…
5 …Пастухи приходят в себя.
«Ты слышал?»
«Идемте посмотрим?»
«А животные?»
«О, ничего с ними не случится! Идем, чтобы не ослушаться Божьего слова!..»
«Но куда мы пойдем?»
«Не сказано ли, что Он родился сегодня? И что не нашел пристанища в Вифлееме?». Это тот пастух, что дал молока, вступает теперь в разговор. «Идемте, я знаю. Я видел эту Женщину, и Она вызвала у меня жалость. Я посоветовал одно место для Нее, потому что подумал, что они не найдут жилища, а мужчине дал молока для Нее. Она очень юная и красивая и, наверно, такая же добрая, как тот ангел, что с нами разговаривал. Идемте, идемте. Пойдем, возьмем молока, сыра, ягнят и выделанных шкур. Они, должно быть, очень бедны и… неизвестно, насколько холодно Тому, кого я не осмеливаюсь поименовать! Подумать только, что я разговаривал с Матерью, словно с какой-нибудь незначительной женщиной!..»
Они идут в сарай и вскоре выходят оттуда: кто с фляжками молока, кто с плетеными из ковыля сетками с круглыми сырами внутри, кто с корзиной с блеющим ягненком, а кто с выделанными овечьими шкурами.
«Я понесу овцу. Она с месяц как оягнилась. Молоко у нее хорошее. Сможет им послужить, если у Женщины нет молока. Она мне показалась девочкой, и такая бледная!.. Как жасмин под луной», – говорит пастух, давший молоко. И показывает им дорогу.
6. Заперев сарай и ограждение, они выступают при свете луны и факелов. Идут полевыми тропами, между изгородями из терновника, оголенного зимой. Обходят Вифлеем сзади. Достигают хижины, заходя не с той стороны, откуда пришла Мария, но с противоположной, так чтобы не проходить перед более приличными стойбищами, а сразу выйти на нее. Приближаются к отверстию входа.
«Входи!»
«Я не дерзаю».
«Входи ты».
«Нет».
«Хотя бы загляни».
«Ты, Левий, первым увидел ангела, значит, ты лучше нас; ты и загляни».
Поистине, до того его называли сумасшедшим… но теперь их устраивает, что он готов отважиться на то, на что не смеют они. Мальчик колеблется, но затем решается. Он подходит к отверстию, слегка отодвигает плащ, заглядывает… и застывает пораженный.
«Что ты видишь?» – озабоченно допытываются они у него вполголоса.
«Вижу молодую красивую Женщину и мужчину, наклонившихся над кормушкой и слышу… слышу, как плачет маленький Ребенок, а Женщина разговаривает с Ним голосом… о! что за голос!»
«Что говорит?»
«Говорит: „Иисус, малютка! Иисус, любимец Своей Мамы! Не плачь, маленький сынок!“. Говорит: „О! Я могла бы сказать Тебе: ‚Нá молочка, малыш‘. Но у Меня его пока нет!“. Говорит: „Тебе так холодно, любовь Моя! И Тебя колет сено. Какая боль для Твоей Мамы – слышать, что Ты так плачешь, и не иметь возможности Тебя утешить!“. Говорит: „Усни, душа Моя! Ибо у Меня раскалывается сердце слышать Твой плач и видеть Твои слезы!“, и целует Его и, наверно, согревает Ему ножки Своими ладонями, потому что стоит Она согнувшись, а руки опустила в кормушку».
«Позови! Чтобы тебя услышали!»
«Не я. Ты: ты ведь нас привел и знаешь Ее».
Пастух открывает рот, но ограничивается лишь каким-то оханьем.
7. Иосиф оборачивается и подходит к проему: «Кто вы?»
«Пастухи. Принесли вам пищу и шерсть. Мы пришли поклониться Спасителю».
«Заходите».
Они входят, и хижина становится светлее от света факелов. Старики подталкивают мальчишек в спину.
Мария оборачивается и улыбается. «Подходите», – говорит Она. «Подходите!» – и подзывает их жестом ладони и улыбкой, а того, который видел ангела, привлекает к Себе, прямо к яслям. И мальчик глядит счастливо.
Остальные, после приглашения от Иосифа, выступают вперед со своими подарками и с краткими, прочувствованными словами кладут их все к ногам Марии. А потом смотрят на Младенчика, который тихо плачет, и улыбаются взволнованно и блаженно.
А один, самый храбрый, говорит: «Прими, о Мать. Она мягкая и чистая. Я приготовил ее для ребенка, что должен у меня родиться. Но это подарок Тебе. Заверни Своего Сына в эту шерсть, Ему будет мягко и тепло». И протягивает овечью шкуру, превосходную шкуру с роскошной белой и длинной шерстью.
Мария поднимает Иисуса и заворачивает Его в нее. И показывает Его пастухам, которые, опустившись на колени на слой сена, восторженно на Него глядят.
Они становятся смелее и один предлагает: «Неплохо было бы дать Ему глоток молока, а лучше воды с медом. Но у нас нет меда. Его дают малышам. У меня семеро детей, я знаю… Вот тут молоко. Возьми, о Госпожа».
«Но оно холодное. Желательно бы теплого. Где Илия? У него есть овца».
Илия – это, видимо, тот пастух с молоком. Но его нет. Он задержался снаружи и выглядывает из расселины, теряясь в ночной темноте.
«Кто вас привел?»
«Ангел сказал нам прийти, а Илия привел нас сюда. Да где он?»
Овца выдает его блеянием.
«Иди сюда, ты нужен».
Он входит со своей овцой, смущенный тем, что привлек столько внимания.
«Это ты?» – говорит Иосиф, узнавая его, а Мария ему улыбается, добавляя: «Ты добрый».
Они доят овцу, и краешком простыни, пропитанной теплым, пенящимся молоком, Мария смачивает губы Младенчика, который сосет эту жирную усладу. Все улыбаются, и еще больше тогда, когда прямо с уголочком полотна между губками Иисус засыпает, утепленный шерстью.
8. «Но вам нельзя здесь оставаться. Холодает, и здесь сыро. И потом… тут слишком пахнет от животных. Это не приличествует… и… не дело для Спасителя».
«Знаю», – говорит Мария с глубоким вздохом, – «Но нам нет места в Вифлееме».
«Ободрись, о Женщина. Мы отыщем Тебе дом».
«Скажу моей хозяйке», – говорит тот, что с молоком, Илия, – «Она добрая. Она вас примет, может быть, уступит вам свою комнату. Как только настанет день, скажу ей об этом. Дом у нее полон людей. Но она найдет для вас местечко».
«Хотя бы для Моего Младенца. Мы с Иосифом могли бы остаться и на полу. Но для Малыша…»
«Не печалься, Женщина. Об этом я сам позабочусь. И мы многим расскажем о том, что было сказано нам. У вас ни в чем не будет недостатка. А пока примите то, что может вам предоставить наша бедность. Мы пастухи…»
«Мы тоже бедные. И не сумеем вас отблагодарить», – говорит Иосиф.
«О, не нужно! Даже если бы вы могли, мы бы не этого не захотели! Господь уже отблагодарил нас. Он обещал всем мир. Ангелы так говорили: „Мир людям благоволения“[3].
уже дарован, ведь ангел сказал, что этот Младенец есть Спаситель, что Он – Христос, Господь. Мы бедные и невежественные, однако знаем, что пророки говорят о Спасителе, что Он будет Владыкой Благоденствия[4]. И нам было сказано пойти и поклониться Ему. Посему нам был дарован Его мир. Слава Богу в вышних Небесах, и слава этому Его Помазаннику, и будь благословенна Ты, Женщина, родившая Его! Ты святая, так как удостоилась вынашивать Его! Повелевай нами, как Царица, ибо мы будем рады Тебе служить. Что мы можем для Тебя сделать?»
«Любить Моего Сына и всегда сохранять в сердце ваши нынешние намерения».
«А для Тебя? Неужели Ты ничего не желаешь? У Тебя нет родственников, которым надо дать знать о том, что Он родился?»
«Да, должны быть. Но они не близко отсюда. В Хевроне…»
«Я схожу туда», – говорит Илия, – «Кто они?»
«Захария, священник, и Елизавета, Моя кузина».
«Захария? О, хорошо его знаю! Летом я ухожу к тем горам, потому что там прекрасные, богатые пастбища, и я дружен с тамошними пастухами. Как узнаю, что Ты пристроилась, отправлюсь к Захарии».
«Благодарю, Илия».
«Не стоит благодарностей. Это великая честь для меня, бедного пастуха, пойти поговорить со священником и сказать ему: „родился Спаситель“».
«Нет. Скажешь ему: „Мария из Назарета, твоя кузина, сказала, что родился Иисус, и сказала прийти в Вифлеем“».
«Так и скажу».
«Бог да воздаст тебе за это. 9. Я буду вспоминать о тебе, обо всех вас…»
«Расскажешь о нас Своему Ребенку?»
«Расскажу».
«Я – Илия».
«А я Левий».
«А я Самуил».
«Я Иона».
«Я Исаак».
«Я Товия».
«Я Ионафан».
«Я Даниил».
«А я Симеон».
«А я зовусь Иоанном».
«Я, Иосиф, и мой брат, Вениамин, – мы близнецы».
«Я запомню ваши имена».
«Нам нужно идти… Но мы придем опять… И приведем к Тебе других, чтобы поклонились!..»
«Как можно возвратиться в овчарню, оставив этого Младенца?»
«Слава Богу, показавшему нам Его!»
«Дай нам поцеловать Его одежды», – с ангельской улыбкой просит Левий. Мария тихо поднимает Иисуса и, присев на сено, дает поцеловать Его стопочки, завернутые в простыню.
И пастухи нагибаются до земли и целуют эти крохотные ножки, прикрытые полотном. Кто с бородой – те сначала ее отряхивают, и почти все плачут, а когда пора уходить, они выходят, пятясь задом, оставив свое сердце внутри…
Так заканчивается мое видение: Мария, сидящая на соломе с Младенцем на коленях, и Иосиф, который, облокотившись о ясли, смотрит и благоговеет.
10. Иисус говорит:
«Сегодня буду говорить Я. Ты очень устала, но потерпи еще немного. Сейчас канун праздника Тела Господня. Я мог бы поговорить с тобой о Евхаристии и тех святых, что сделались проповедниками Ее почитания, как Я говорил с тобой о святых[5], что были апостолами Святейшего Сердца. Но хочу поговорить о другом, об иной категории поклонявшихся Моему Телу, тех, что были предтечами в Его почитании. Это пастухи. Первые поклонившиеся Моему Телу – Вочеловечившемуся Слову.
Однажды Я уже сказал тебе, и это также возвещается Моей Церковью, что эти Святые Простецы – первомученики Христовы. Теперь скажу тебе, что пастухи – это первые почитатели Божьего Тела. И у них есть все необходимые качества, чтобы быть почитателями Моего Тела, есть евхаристический дух.
Несомненная вера: они с готовностью и беспрекословно верят ангелу.
Щедрость: все свое богатство они отдают своему Господу.
Смирение: они сходятся с теми, кто по человеческим меркам беднее их самих, поступая скромно, дабы не унизить, и объявляют себя слугами последних.
Желание: то, чего они не в состоянии дать сами, они ухитряются добывать проповедничеством и упорным трудом.
Готовность к послушанию: Мария желает, чтобы Захарию известили, и Илия тут же отправляется. Не откладывая.
Любовь, наконец: они никак не могут уйти оттуда, и ты говоришь: „они оставляют там свое сердце“. Правильно говоришь.
Но разве не так же следовало бы поступать с Моими Святыми Дарами?
11. И еще одно, только для тебя: заметь, комý первому является ангел и ктó удостаивается слышать излияния чувств Марии. Левий: ребенок.
Тому, у кого душа ребенка, Бог открывается Сам и открывает Свои тайны, и позволяет слышать божественные слова и слова Марии. Тот, у кого душа ребенка, обладает также святым дерзновением Левия и говорит: „Дай мне поцеловать одежды Иисуса“. И говорит это Марии. Потому что всегда именно Мария дарует вам Иисуса. Она – Подательница Евхаристии. Она – живая Дароносица.
Кто идет к Марии, находит Меня. Кто просит Меня у Нее, от Нее Меня и получает. Когда какое-нибудь создание говорит Ей: „Дай мне Твоего Иисуса, чтобы я полюбил Его“, тогда улыбка Моей Матери заставляет Небеса еще ярче засиять от радости, до того Она счастлива.
Так что скажи Ей: „Дай мне поцеловать одежды Иисуса. Дай мне поцеловать Его раны“. И осмелься на еще бóльшее. Скажи: „Дай мне положить голову на Сердце Твоего Иисуса, чтобы обрести в Нем блаженство“.
Приди и отдыхай. Как Иисус в колыбели, между Иисусом и Марией».
[1] Праздник Тела и Крови Христовых, установленный в Католической Церкви в честь Евхаристических Даров.
[2] Ангельского славословия (Лк. 2:14)
[3] Т. е., людям благих устремлений. Такое понимание (Лк. 2:14) мы находим в переводе РБО. Встречается также перевод: в богоугодных людях. Синодальный перевод этого стиха (в человеках – благоволение) следует признать неточным
[4] (Ис. 9:6). Мир (евр. шалом) – это не просто покой, а именно полнота благ, благоденствие.
[5] 2 июня, записано в «Тетрадях за 1944 г.»