СТАЛЬНАЯ ОБЕЗЬЯНА (Короткий роман).
ДИМА ЖОГОВ
1.
Я ещё помню беспечное детство. Сумбурное взросление, прохладную юность, хрупким и дрожащим длинным тире удерживающую меня между двух огней. Детство — зрелость: бесследно исчезнувшее тире-мгновение. Пустой плацкартный маршрут под цокот стаканов и рюмок. Торчащие и неопрятные швабры ног в чёрных носках стремглав распарывают мой череп. Мимолётная полуявь неустойчивого сознания. И один слепой шаг в неизведанное человеческое, как шлепок в пустоту.
С самого рождения я был ничтожно слаб и хрупок; мой новорождённый вес составил всего килограмм восемьсот. Ещё в утробе врачи окрестили меня выкидышем на скорую погибель, хотя для чего-то мне удалось появиться на свет. Таких как я, хлюпких и беспомощных доходяг, спартанцы без раздумий скидывали в свою бездонную яму. Голова моя имела нестандартный, похожий на перевёрнутого Шалтая-Болтая, размер, из-за чего в начальных классах удалось прослыть “марсианином”. Дети кричали вслед: “Эй, Арнольд!” — и язвительно дразнили “репоголовым”. Точно бы все вокруг представлялись мне Хельгами Патаки, однако же не любили втихую, а, наоборот, с присущей детям враждебностью презирали. Мне также свойственна была излишняя худоба, которая никак не реагировала на количество съеденных калорий. Измученное дистрофией, узническое тело медля брело по школьным коридорам. Мать каждый вечер пичкала жирными тефтелями с пюре. Говорила тогда: “Спать нужно ложиться на сытый желудок...”
У меня имелась одна необоснованная врачами особенность, легкомысленно сосланная на подростковый возраст. Чуть что я вылавливал весьма частые обмороки. В кабинете участкового детской поликлиники меня отправили на анализы крови, сделали ЭКГ, подставляли к голове странные, на манер инопланетных экспериментов, присоски. Проверяли по всем фронтам и всё-таки ничего нового не выявляли, объяснив вероятным постфактумом родовой черепно-мозговой травмы вкупе с юношеской впечатлительностью.
Но, несмотря на физическую неуспеваемость, я имел удачу во всех иных предметах и потому учился в классе лучше остальных. Отец хвалебно именовал вундеркиндом, а наивная мать, наглядевшись телевизионного мусора, нарекла псевдонаучным термином “ребёнок индиго”. С физкультурой как таковых проблем не возникло — со второго же класса меня наградили пожизненным освобождением от занятий. Я использовал эту привилегию в благих целях и в образовавшихся школьных “окнах” между уроками штудировал математику, русский язык, биологию, а в восьмом и девятом классах хватался за физику и химию. Учителя хвалили меня и любили, высказывая родителям благодарности за достойное воспитание. Все считали меня хорошим, покладистым мальчиком.
Я случился поздним ребёнком, и посему отец через пять лет после моего появления уже отчалил на пенсию. Моей дисциплинированной обучаемости во многом поспособствовал отцовский совковый стержень. Он всю жизнь проработал металлургом, из-за чего и стал пенсионером уже в пятьдесят. Мать тогда работала библиотекарем в одной местной библиотеке, а отец, будучи на пенсии, подался дорабатывать в охранную деятельность.
В свободное время, будь то лето или зима, отец вывозил из гаража свою обветшалую бежевую “Волгу” ГАЗ-24 и колесил на рыбалку. Досуг имел безалкогольную основу, и рыбалка была настоящей. Природный усидчивый дзен, казалось, выстраивал из него человека умиротворённого и доброго. Староватая машина пригождалась отцу лишь для выездных случаев, в основном же, когда речь шла о ближайших расстояниях, использовались ходьба и общественный транспорт. Я мало с ним проводил времени, однако в детстве успел получить отцовские знания и полезные навыки. Мог вровень вбить гвоздь и воспользоваться перфоратором, чётко напилить доску на два соразмерных бруска. Я пару раз даже бывал с ним на рыбалке, но таковая меня быстро наскучила, невзирая на мою усидчивость. Так мне довелось много времени посвящать учёбе и домашним заданиям.
Моё школьное общение со сверстниками не имело каких-то закадычных черт; я со всеми контактировал в меру одинаково, но и друзьями никого называть не смел. В основном это были просьбы списать у меня то или иное задание, подсказать на контрольной и тому подобное. Впрочем, на одном этом и базировались классные знакомства. Пресловутый “ботаник” с приросшими к глазам очками, гроздьями акне и едва не двухметровым ростом (до которого не доставало всего пяти сантиметров) не вызывал особенного интереса.
Но всё началось, когда я познакомился с Васей Федотовым. В девятом классе мне раньше других, ещё в сентябре исполнилось шестнадцать. Я считал себя самым старшим, пока, как гром средь ясного неба, к нам в класс не завезли новенького — Федотова. Этот Вася был кромешным двоечником и у нас в классе очутился по причине того, что остался на второй год. Как рассказывали на перемене пацаны из класса, в девятом его оставили не в первый раз, а уже во второй, от чего его пребывание оказалось аж третьей попыткой получить неполное среднее образование.
Важно отметить, что ни я, ни он тогда ещё и подозревать не могли об осуществлении Цели. И тому были в полноте счастливы.
Восемнадцатилетний Вася Федотов выглядел угрюмо, его протокольное лицо заведомо обещало самому же себе несколько лет строгого режима.Короткостриженная, “под троечку”, голова уже заимела ранние признаки облысения. Шрам, рассекающий левую бровь, едва походил на эсэсовскую молнию. Сбитые в месиво от игры в монетку костяшки кулаков. Нос с двойным верблюжьим горбом (как оказалось — трижды переломанный). Насупленный, отброшенный вдаль взгляд. Мужицкая щетина с бритвенными порезами, за метр пахнущая “нивеэй мэн”. Широкие, слегка кривые плечи — правое на сантиметр выше левого, обрастали поверх асимметричными мышцами. Сугубо адидасовская экипировка напрочь игнорировала этикет школьной формы. От Васи аж с задней парты крепко несло вот-вот выкуренными сигаретами, будто он делал это прямо в классе. Притом запах я чуял аж сидя за первой партой, на которой пребывал благодаря своему отличничеству.
К нам в класс Федотова почему-то зашвырнули только к третьей декаде сентября. Три недели до, судя по медовому фингалу под глазом, блудный ученик проводил с толком. Учительница по русскому с насмешкой поздоровалась с ним, извещала задорно во весь кабинет: “Вот мы и снова встретились, Васенька!”. Тот никак не ответил, а только более насупился, перебирая в руке какой-то неведомый металлический предмет. Когда Вася говорил, то слегка гундявил сквозь прокуренный бас — очевидно, за починкой носа к хирургу не обращался. “Я здесь последний год, потому что теперь совершеннолетний!” — что-то подобное, только в грубой форме, он тогда выдал учительнице. Я сознательно сторонился Федотова: к началу переменок бегом вылетал из класса, бродил обходными путями, встречая его лишь издалека. От него веяло ужасом, точно от патологоанатома со стажем. При всей очевидности собственного образа Вася выглядел довольно подозрительно и скрытно. Казалось неизвестным, что можно от него ожидать, и эта произвольность мысленно превращала его в Василия не Федотова, а самого настоящего Пупкина. Безликого анонима “на адидасе”, Джона Доу в дырявых кроссовках.
Как я ни старался не пересекаться с ним, однако же пересёкся вне класса. Он подошёл ко мне в столовой, как только я приговорил картофельное пюре с рыбной котлеткой и цедил гранёный стакан неприятного на вкус какао.
— Я — Вася, — коротко представился тот.
— Дима.
— На пятёрки учишься, значит?
— Получается, что так.
— Учёба — это правильно, да. Это я, распиздяй, девятый класс закончить не могу всё. Ну, было бы желание, может, закончил бы. У меня другие планы на жизнь просто. Школа не понадобится. Школа жизни рулит...
Я не знал, что ему ответить — внезапный подход ввёл меня в ступор.
— Я уже пообедал, сейчас курить пойду, — ответил Федотов. — Как говорится, после плотного обеда, по закону Архимеда... Со мной пойдёшь, или не балуешься?
— Не курю, да, — растерялся я, и глаза мои плавали по полу.
— Ла-а-адно. В общем, Димон, если кто обижать будет, ты мне говори. Как, кстати, какао? Можно глоток? — он потянул руку к стакану. — Мне чисто сушняк сбить. Вчера перебухал во дворе портвейна, до сих пор хуёво.
— Да, конечно, бери.
Вася допил в глоток какао, не оставив мне; но по напитку я не стал горевать из-за его скверного вкуса. Он крепко пожал мне кисть, так что в районе мизинца и безымянного свело и погнуло ладошку. Я хотел было пожать взаимно сильно, но скрученная в его налитом кулаке моя кисть обмякла.
— Короче, обращайся. Я тут любому ебало сломаю, если надо будет. Одиннадцатый год в этой школе учусь. Сюда, как в дом родной, захожу.
— Без проблем, Вася, — я деланно улыбнулся, как инсультный, после чего долго размышлял, не выглядела ли моя улыбка актом отвращения.
Федотов быстро убежал на улицу, не заглянув за ветровкой в гардероб, а моя размякшая кисть до сих пор покалывала, точно отдавленнаяголовой средь ночи. Идя по коридору, в окне я заметил, как он курит возле трансформаторной будки неподалёку. Гигантская надпись “Гуня — шалава” послужила фоном его усердному, вдумчивому курению. Дым тягуче полз по направлению медленного ветерка. Отсюда Вася выглядел настоящим уголовником, вчера откинувшимся из тюрьмы и ищущим ночлег на ближайшее время. Повстречав его на улице, я счёл бы, что Федотову нисколечко не восемнадцать, а где-нибудь тридцать шесть, и за спиной, свесив ноги, болтаются лихие девяностые.
Если бы Вася хотел втереться ко мне в доверие, чтобы списывать контрольные и домашнее задание, то он бы как минимум стал после того выпрашивать оные у меня. Но Федотов никогда ни у кого не списывал, да и сам не решал задачки. Половину занятий он успешно прогуливал, а другую половину всё вертел в руках какой-то поблёскивающий предмет. В Васе не проглядывалось и малейшего стремления заканчивать школу: казалось, он посещал уроки лишь по чьему-то назойливому наставлению.
Я не понимал, как теперь воспринимать его так называемую защиту в мой адрес. Это не выглядело издёвками, но и серьёзностью не пахло. Для чего? Я неинтересный собеседник и вряд ли стану выходить с ним на перекуры. В моих интересах окончить школу и поступить на юридический факультет. Когда-нибудь в будущем я хочу открыть свою адвокатскую контору — пока что это и есть мой неизменный план.
Размышлять о произошедшем я быстро перестал, и мы с Федотовым только лишь изредка пересекались в столовой. Там и здоровались, потихоньку затевалось специфическое общение. Так однажды Вася предложил сыграть в “мандавошку” — тюремную вариацию испанского “парчиса”. Доску для игры, с его слов, вырезал некий покойный дядька, пока отбывал наказание за убийство. По краям выжженного древесного квадрата намечались воровские звёзды, рядом православные кресты, и внизу драматичная подпись: “Родной маме...”
“Мандавошка” предназначалась для игры на четверых, но можно было играть и вдвоём. Заместо фишек Федотов приспособил пивные пробки двух видов — от “Абаканского” и от “Клинского”. Мы сидели за школьной будкой, где издавна обитал Вася, будто местный абориген с трубкой мира, поменянной на папиросы “Беломорканал” либо сигареты. К моему удивлению, “мандавошка” показалась достаточно увлекательной и стратегической.
Находясь в классе, Вася проходил мимо и ни с кем не здоровался — даже со мной. Можно сказать, что мы не выдавали эту тайну на обозрение.
Но тайна стала явной, когда один пацан из класса снова принялся меня дразнить. Дело было в октябре, примерно через две-три недели после прихода Федотова. Тот пацан сидел сзади меня, на второй парте крайнего к двери ряда, и сперва он стал тыкать меня в спину циркулем. Пацана звали Игорем — мерзкой наружности пятнадцатилетний паренёк: одутловатое лицо, бабья грудь от лишнего веса, гигантские диатезно-красные щёки. Веса, наверное, было в нём килограмм сто двадцать. Когда Игорь кольнул меня в первый раз, я невольно айкнул во весь голос. Это могло сойти за обыкновенную икоту, если б не его поросячье хрюканье в довесок: класс чётко, с удовольствием видел, что надо мной потешались.
До появления Федотова, как правило, издёвки просто-напросто заканчивались, и я, понурившись, брёл домой. Бездушные учителя закрывали глаза на травлю, а спина болела от циркуля, или же шея была исчеркана ручками и маркерами. До сих пор поражаюсь, как судьба уберегла меня от заражения гепатитом через грязную циркульную иглу.
После урока я пошагал до туалета и вдруг увидел, что Вася положил на кафель Игоря и упорными нокаутами избивал прямо в голову. У того из дёсен сочилась кровь, издалека казалось, что пару зубов были выбиты. Диатезное лицо и вовсе превратилось в малиновое.
— Вася! Вася! Ты ж убьёшь его!.. — ощутив внезапно свою ответственность и вину, окликнул его я.
Федотов ещё раз ударил Игоря в лицо и поднялся на ноги, словно победивший гладиатор. На лбу лежащего всплыли из низовий две большие гематомы. Лёжа на спине, Игорь дышал быстро и болезненно, от чего его желейная грудь трепеталась.
За побитым вскоре прискакала школьная медсестра, и через пятнадцать минут за ним же приехала скорая помощь. Игоря увезли, а на следующий день наша классная сообщила, что у того обнаружили серьёзную травму головы. Не смекну толком, что произошло в тот день, и даже весь месяц произошедшей даты затерялся в воспоминаниях. Но через какое-то время родители Игоря отнесли заявление в полицию, и Федотова увезли в СИЗО до рассмотрения дел. Как оказалось, Игорь плохо шёл на поправку и пребывал в тяжёлом состоянии в краевой больнице.
Я прекрасно понимал, что в случившемся вовсе нет моей вины, но таки чувствовал её, потому как Вася за меня заступался. Если б его не перевели в наш класс, то этого бы не случилось, хотя тогда надо мной бы и дальше издевались. Это чуток успокаивало, потому что однажды я мог получить “циркульный” гепатит или чего ещё хуже. И тогда бы в больницу безо всякой справедливости увезли уже меня...
Наверное, это был некий суд благородства, в котором Федотов принял на свою душу всеобщий грех и отправился в тюрьму (ему дали пять лет за причинение вреда здоровью). Васино протокольное лицо без сомнений, как раскрытая колода карт, предсказало дальнейшую человеческую судьбу. Я тогда ещё размышлял какое-то время о случившемся, но вскоре позабыл. Та странная пора шла своим чередом. Я окончил школу с отличием и всё-таки поступил в университет на юридический факультет. Злосчастные одноклассники мне быстро позабылись, ни о ком из них я уже не вспоминал и не горевал. Порой всплывали в памяти некоторые учителя. Например, учительница по русскому, Марина Романовна, однажды приснилась мне, сидящая пред трельяжем в расписном враппере. Вымаранная акварелью длинная кисть торчала за её ухом: к ней Марина Романовна периодически обращалась, чтоб совершить мазок по зеркалу. Разноцветная клякса отпечаталась у виска. Постепенно зеркальное отражение перекрывалось пейзажным видом луга, на котором застыли коровы, жующие траву.
2.
В университетское общежитие я решил не заселяться и потому остался пока ещё пожить с родителями. Мне уже исполнилось девятнадцать лет в начале первого курса. Чтоб не стеснять предков своим присутствием, не быть обузой, грузно сидящей на шее, я взялся искать различные подработки. Конечно же, и без того родительская учесть была облегчена моим поступлением на бюджетную основу. Ведь я был круглым отличником...
Через “хед-хантер” мне попадались под руку одни лишь студенческие промоутеры. Я ежедневно разносил никому не нужные листовки и визитки, от которых прохожие злостно противились, словно им предлагались экскременты. Расклеивал объявления, из-за чего в окна первых этажей высовывались бабульки, угрожающие полицейской расправой за вандализм. По большему счёту мне было всё равно на их ругань. Таким образом пять дней в неделю (кроме вторника и четверга) я зарабатывал примерно рублей восемьсот ежедневно. Итого в месяц, как ни странно, выходило даже шестнадцать-семнадцать тысяч, но эта сумма не имела стабильности; определённая реклама листовок изживала себя, поимев пиар, а новая могла сразу и не найтись.
Работать официантом в ресторане меня не взяли, убедив, что скоро перезвонят. Я наивно уверовал в эфемерный звонок, примеряя рубашку и бабочку, тренировался дома на своих. Носил отцу омлет и безалкогольное пиво к дивану. Один раз даже разыграл праздничный мини-банкет на двоих — небольшой романтичный подарок предкам. Но из ресторана так и не перезвонили, и я закинул бабочку на верхнюю полку шифоньера.
Родителям я стал слегка помогать с квартплатой, отдавал в месяц по три тысячи рублей, иногда захватывал в дом пакетик-другой различных продуктов. Мама говорила, что это необязательно, что они с отцом и без того меня любят, но я настаивал. В свободном распоряжении у меня оставалось порядка восьми тысяч рублей (плюс-минус две, в зависимости от месяца). Иных расходов у меня не существовало, и я решил откладывать деньги на своё светлое будущее, как это делают старухи, пряча купюры в чулок на предстоящие похороны. Вместо чулка мне пришлась наиболее современная идея: скрученные денежной резинкой купюрные трубочки просовывались в пластиковую пустоту подоконника.
В моей группе учились люди такого спектра: кто-то метил в прокуратуру с дальнейшим получением высоких должностей, кто-то в юристы и нотариусы, инымбезвыборно подвернулся первый попавшийся институт, дабы родные не нарекли разгильдяем. Среди последних был у нас один скромный парень, звали которого Стёпой Мирошниченко. Невысокий и сгорбленный, с диковинно выстриженной чёлкой и крупным, в форме Африки, родимым пятном в уголке лба, впадающего в залысину. Такое я встретил впервые: его скромность затмевала мою. С возрастом я хоть как-то стал контактировать со сверстниками и другими ребятами, но Стёпа был до того забит и замкнут, что, казалось, его горбатость имела как раз психосоматические корни (в соревновании по горбатости среди нас он бы вышел победителем). Мне даже становилось жаль его. У Мирошниченко на лице стояла странная, дёрганная мимика: с перерывами в пять-десять секунд он очень сильно пожимал веками, точно вымучивал изнеможённые лимоны.
И уже именно после появления Стёпы моя жизнь бесповоротно и навсегда изменилась. Если можно так выразиться, то отныне треснуло моё “длинное тире” — наивная юность исчезла, как растворяется сосательная конфета.
Свободное время Мирошниченко посвящал видеомонтажу: монтировал какие-то клипы, нарезки смешных видео для ютуба, время от времени выступал фотографом и съёмщиком на всяких маленьких свадьбах и корпоративах. Из общения с ним я понял лишь то, что в этом он настоящий специалист, хотя, как говорил Стёпа, в видеомонтаже нет совершенно ничего непосильного простому уму.
Стёпа вообще не собирался в юристы, а лишь хотел пробиться на телевидение: делать рекламные ролики, слыть созидателем новостных лент. В такой работе не имелось крутых перспектив, однако, по его мнению, существовал определённый шарм. Движущаяся картинка слишком пленила Стёпу.
Наиболее логичным для него было бы метить в режиссуру, но как-то раз он сказал мне, что “телевидение — это малый росток кинематографического дерева”, подразумевая, что нужно с чего-то начинать. Я всякий раз поражался его уму и креативности. Однажды в начале первого курса мне удалось побывать в Стёпинойобителе: ко мне единственному из всей группы он питал доверие и некий интерес.
Мирошниченко жил в большой трёхкомнатной “сталинке” вместе с бабушкой. Квартира досталась ей в советское время и выглядела соответствующе: всюду настенные ковры, скособоченный шкаф-стенка, крупная стеклянная люстра, тарахтящий холодильник, запятнанная скатерть и въедливый запах жирной пищи в довесок. Нынешний дар советской эпохи, комнатный триумвират достался бабушке в порядке очереди, которая была недолгой и длилась год благодаря тогдашней интрижке в городской администрации. Она, твёрдый женский стахановец, в те годы усердно работала на заводе и уже к двадцати пяти успела завести двоих детей. Сын оказалсяСтёпиным отцом, но уже много лет как пропал без вести — из его детских, лет пяти, воспоминаний — “Папа ушёл за сигаретами и больше не вернулся...” А дочка, тётя Стёпы, треть жизни боролась с героиновой наркоманией, к сорока годам пришла в католическую церковь и богобоязненно обрелаздоровый образ жизни. После чего с новоиспечённым католическим мужем переехала жить в Тюмень.
Мать Мирошниченко успешно воспитывала его до подросткового возраста. Она работала кассиршей в продуктовом и из-за нехватки финансов частенько брала ночные смены (типовой алкогольный киоск формата “двадцать четыре на семь”). Женщина была непьющая и некурящая, с добром относилась к сыну. По злосчастной судьбе в одну из рабочих ночей пострадала от воровского ножа. Вопрос происшествия упирался в жалких двенадцать тысяч кассовых денег. Нападавшего обнаружили уже на следующие сутки, а мать, к великому сожалению, скончалась до приезда скорой помощи, из последних сил вызванной собственноручно. Как констатировали врачи, было задето сердце...
Таким образом Стёпа остался круглым сиротой, и одна лишь бабушка, у которой к восьмому десятку завёлсяпока что выносимый маразм, ещё как-то старалась следить за его воспитанием. В самом деле, они следили друг за дружкой. Взбаламученная тётя возвращаться на родину на захотела, сочла, что внук и бабушка справятся вместе. Пенсия по утере двух кормильцев, бабушкина заводская пенсия и подработки на видеомонтаже позволили Стёпе разжиться относительно неплохими деньгами. По внешнему виду квартиры сложно было представить, что у него водятся финансы, однако хороший парфюм, разнообразие одежды и игровой компьютер исподтишка намекали, куда всё уходило.
В стилистическом плане Стёпа предавался классике, хоть и делал это безвкусно. По началу я подумал, что он толькострого соблюдает нечто вроде университетской формы (брюки, пиджак, галстуки-бабочки), однако на улице от случая к случаю видел его в плащах и пальто; не совсем премиум класса, но тем не менее приличного вида. Удивительным образом разодетостьне превращала его в брутального джентльмена стетхемскоготипажа; напротив, была невзрачной, что издалека Стёпу вполне можно было принять за педофила или натуралиста в плаще до пола. В силу свойственной отчуждённости, о представительности не могло идти речи.
Несмотря на хоть какую-то изюминку и облик, Мирошниченко всё равно умудрился сделаться отщепенцем и локальным люмпеном нашей дивной студенческой группы. Возможно, всему виной имелось категоричное отсутствие чувства юмора и прочие странности в наборе человеческих черт. Стёпа мог всю пару молчком таращиться в стену и внезапно выкрикнуть кусок непопулярного анекдота. Сделать сомнительный комплимент нашей преподавательнице по финансовому праву, акцентируя внимание на её больших чебурашьихушах. Или пожать кому-нибудь руку крайне скользкой и даже малость липкой ладонью (для полноты понимания вытащив её из кармана длинного, в пол, плаща). Ароматы“шанеля” и “хьюго босса” уныломеркли в тумане несуразности. Люди косо смотрели на Стёпу из-за его диковинных повадок, но это всё могло быть частью одной психологической беды в связи с потерей обоих родителей. И в суете чудных наклонностей яразглядел в нём для себя благодушного и отзывчивого друга.
Думаю, что Стёпа прекрасно сознавал свою нелепость и старался компенсировать её парфюмами и одеждой. А по-иному бы раскрыться и не мог.
Одна из трёх больших и высоких комнат в их квартире была целиком занята Стёпой и предметами его обихода. Когда я впервые вошёл к нему в дом, то ожидал сразу же с порога увидеть Стёпину бабулю, но она, как древнее сокровище, до последнего призрачно пряталась в закутках бесчисленных квадратных метров. Неясно из какой комнаты доносился разорванный звук шумящего телевизора. Коридоры и предкомнатные площадки, кухонная антресоль, чёрная кладовка отгораживались или прикрывались пропахшими какой-токапустой и пылью старыми портьерами. Красные ковровые дорожки в развилочных путях квартиры все до одной накрывались прозрачным слоем белой кошачьей шерсти. Финальное коридорное распутье вело к двум деревянным, чуть облупленным дверцам, на выбор ведущим к туалету и ванной комнате. Комната налево оказалась запертой, а направо вела к долгожданной Стёпиной, возле которой ожидала снежная кошка по кличке Клеопатра.
Первым делом явился взору хромакей, навешенный почти во всю стену. Пара подобий софитов аналогично лакеям стояли порознь. У стены напротив — скромный выдвижной диван и пара подушек. Рядом раздвинутый, как паучьи лапы, штатив, водрузивший на себя “никоновскую” камеру без объектива (открученный, он стоял на полке). Два журнальных плаката современнойадаптации “Шерлока” с Камбербэтчем,повешенных на иголки над диваном, намекнули на одёжную первопричину. Левее, примкнув к углу и кусочку окна, находился компьютерный стол. Погашенный большой монитор вспыхнул, едва столкнулись рука и мышь.
— Смотри, покажу сейчас, что умею, — Стёпа зашерудил, быстро кликая, по шершавомукомпьютерному коврику.
Он выкатил из-за стола домашний трон офисного кресла и раскладной походный стульчик, на который меня и уместил, словно простолюди́на. Я уселся достаточно низко, что приходилось тянуться ввысь головой, дабы лицезреть мониторную иллюминацию.Вкладки “Ютуба”открывались и сразу же закрывались.
— Вот, гляди: сюрреалистичныйэкспериментал, — дивно выразился Стёпа.
Игристый breakcore настучал барабанную чечётку. Кислотные полутона хотели слиться во фрактал, но испарились. Как нистагм, резвые кадры взялись смещаться один за другим, гармонично укладываясь под ритм. Я увидел на экране лицо Мирошниченко, но оно сделалось неестественным; грубо натянутое, под сакральный шаманский мотив.Полупрозрачные калейдоскопические обломки, как снежинки, крутились поверх. Потусторонние силы высасывали и натягивали его лицо в разные стороны, точно бы мистическая дыба. Опять ритм и снова кадры, будто бесконечными двадцать пятыми орошая глазные радужки: так фантасмагоричная мозаика мерцала в моих смоляных зрачках.
В конце дерзкие эффекты исчезли, оставив единственный Ч/Б, и маленький курящий ребёнок в гриме клоуна тихо побрёл по хрустящим половицам. Это была старая и ветхая, поросшая паутиной с пылью мансарда. Белый дымок призрачно взлетал над его кучерявой головой. Сморщенное, чем-то изувеченное лицо приближалось к объективу, словно настырный пьянчуга.
Похоже, им оказался не ребёнок, а карлик.
Видеомонтаж Стёпы стоял на высоте и, как мне показалось, нёс в себе нечто большее, чем обыкновенный профессионализм. Ролик длился каких-то быстрых три минуты, но мне почудилось, что в просмотренных склейках и эффектах я прожил несколько дней или даже недель.Меня настигла эйфория. Дофамин, серотонин и эндорфин коктейлем Молотова ударили по ЦНС. В то же время где-то повыше, словно морозной метелью на шифере, осела жуть. Но даже она вызывала восторг.
— Это потрясающе, — выразился я. — Как ты так монтируешь?
Мне казалось, что video составлено вовсе не из исходников, а будто бы нарисовано с чистого листа. Каждый мазок искусно проделан по электронному полотну. И любой просмотренный кадр заползал под веки, превращаясь в жуткие мурашки. Меня мутило.
— На самом деле ничего особенного. Тупо в “вегасе” и “аффтрэффектсе” свои плюшки делаю. Что ты ощутил?
— Как будто обухом по голове ёбнули.
— Правильно!
— Такова была задумка, что ли?
— Ну, вообще, да. Я в детстве фанател от всяких видосиков с двадцать пятым кадром, скримеры там и так далее. “GoddesBunny”, ну, помнишь? Такая тощая страшная хуета. Жуткая готика с легендами про “ХЗБ”, тот же “безногнм”, игрулька “SCP-087”, чёрный “Микки Маус”, лютый психодел с красным ебалом и кишками. После просмотра всегда двоякое чувство возникало. С одной стороны, бред какой-то глянул, с другой — кирпичей наложил в штаны. Маленькому сознанию всё это страшно было, теперь уже не цепляет. Я делаю взрослую муть.
— Я ещё помню заговор про двадцать пятый кадр в диснеевских мультиках. И фотографию члена в “Бойцовском клубе”.
— Такое мало пугает, но да, по той же тематике. Кстати, не заговор нифига. Я лично разбирал по кадрам и находил фотки ножей в мультиках. Якобы должно склонять к насилию, на деле никто даже не заметил толком. Хуй в “клубе” — это, конечно, комично, комично... — манерно потёр подбородок.
— “Телепузики” типа детей зомбировали тоже, помнишь.
— Ну. Да это всё басни пропагандонов. Надо ж верить в чудеса. Так вот, меня всегда пленила магия таких видосиков. Просмотр на душу накладывает такой чародейский осадок. Колдовство, не иначе. Так я решил заняться созданием подобных. Все, кому показывал, не оставались равнодушными.
— Ты это куда-то выкладываешь?
— Храню в закрытом доступе на ютубе. Пока на всеобщее обозрение страшно выставлять. Ты вроде крепкий на дух, поэтому и показал, — будто пошутил надо мной Стёпа, хотя из его уст звучало правдиво. — Однажды скинул video одному хохлу, когда по скайпу трещали. Так он больше на связь не выходил, а через неделю пацаны с конфы рассказали, что он с крыши сиганул. С тех пор поаккуратнее с видосами обращаюсь, высокочувствительным натурам не показываю.
Стёпа достал коробочек снаффа из выдвижного ящика, чутка насыпал и вдохнул ноздрёй:
— Как-то раз двоим пацанам, соседям по подъезду, показал прямо с телефона на улице другой видос. Они моментально драться начали между собой. Драка длилась ровно столько, сколько шло video по времени — четыре минуты двадцать восемь секунд. Потом одного из них увезли на скорой с переломом двух нижних рёбер. Второй покрупнее оказался. Самое забавное, что на том video даже элементарного психодела не было. Просто кролики прыгали за морковками.
Впечатление от просмотренного до сих пор не покидало, а давило в грудину, словно мне с кулака вот-вот Федотов бы зарядил по сердцу. В последний раз я так себя чувствовал, когда отлежал три недели с двухсторонней пневмонией; было похоже, что полости под рёбрами неким образом наполнило неподатливым пластилином или тестом. Лоб стал горячим. Когда video закончилось, то компьютер слегка подвис, и, отвиснув, он самостоятельно запустил его заново. Ломтики калейдоскопа, лицо... Через полминуты я полетел с походного стульчика, приземлившись назад на лопатки.
Очнулся спустя мгновение, когда Мирошниченко плеснул в меня странноватой, немного липкой жидкостью. Она пахла моющим средством. Больше, чем привычный для меня обморок, удивило, что Стёпа прыснул мне в лицо не простой водой. Он объяснил, что на подоконнике стояла кружка с жидким мылом; с его слов: “первое, что подвернулось под руку”.
Впрочем, я взглянул на него как на идиота, но Мирошниченко привык к таковым взглядам в свой адрес. Оплошность с “жидким мылом” я сбросил на его дикие замашки, на которые время от времени приходилось закрывать глаза. Я тогда считал, что положительные качества Стёпы всё же способны перекрывать отрицательные.
Облипшее мыло легко сполоснулось прохладной водой, и наступило облегчение. После обморока, как правило, ещё с полчаса остаётся чувство слабости. Во рту отозвался вкус маминых тефтелей, съеденных ещё утром: по-видимому, они надеялись выйти наружу. Я попросил Мирошниченко налить сладкого чая. Сахаристый осадок приторно растягивался на языке.
Обычно мы много разговаривали, но после video я словно принял обет молчания.Во мне что-то дрогнуло, и я переменился. Стёпа как-то безмолвно решил загрузить video на шестнадцатигигабайтную флешку и отдал её мне. Я не был против и, забрав файл, в раздумьях пошёл до дома. Уже вечерело. Возвратившаяся с работы мать сварила на всех большую кастрюлю пельменей, от которой я отказался, мигом отправившись в комнату на боковую.
Из-за стены доносились выгадывающие переговоры:
— Дима сегодня какой-то странный, — распереживалась мать. — Выпил, может?
— Он же не пьёт у нас, — отвечал отец. — Может, устал? Подрабатывает ведь. Ещё и учится во всю силу.
— Или напиваться начал?
— Вроде бы и не пахло.
— Ой, не знаю...
Пока веки не смыкались, по угольным ночным стенам всё ползли и ползли тараканы. Тело знобило и lihoradilo, yachuyalsebyakraynenevazhno. Navernoe, usnullish’ chasam k tremnochi, kogdafonari v oknestaliyarche, i s podnebesyaporoshilperviynoyabrskiysneg. Nochnietarakanibistrimstroevimshagomprolezali v moirazdutiecheburash’iushi; onipochemu-tostalitakimizhe, kak u nasheyprepodavatel’nicipofinansovomupravu. Otovsuydu, tochno v obzore 360°, vozrozhdalis’ elementi video. Oniiskazhalis’. Vdrugvozniklasvyashchennayaikonopis’, tol’kovmestoBogatorchallikmalen’kogoklouna s sigaretoy — takovoepodobieBozh’e...
3.
Я проснулся в холодном поту и сразу покосился на часы: четыре ровно. Звук, исходящий из улицы, походил на скрежет лопат по асфальту; я выглянул и не увидел ни единого дворника. Во время сна мне точно бы предстояло перерождение со всем этим сакральным подтекстом. Как наркотический эффект, video только теперь выпустило меня из своих когтистых звериных лап.
Ранним утром у меня началась ломка, и, не успев помочиться, я захотел снова запустить ролик. Вставил флешку в свой небольшой нетбук. По коридору зазвучали шаги: отец со своим сбитым охранным режимом, работая сутки через двое, пока ещё не ложился спать. Я просмотрел ролик единожды и отправился завтракать. Однократный прогон не оставил должных ощущений; признать, организм крайне быстро вырабатывал толерантность.
Аппетит почти сравнялся нулю, но, чтоб не морить без того дистрофическое тело голодом, я пожарил яичницу с луком. Залил её крепким, чайная с горкой, растворимым кофе без молока и заперсяв комнате. Только вместо издавна привычных половозрелых занятий, взамен порнографии я взялся тайно просматривать video.
Повторный просмотр даровал телу духовный, в чём-то эзотерический расклад. С каждым следующим ролик виднелся по-разному, будто не re-peat, а многосерийный захватывающий триллер. Экшен по всем фронтам. По сосудам бурно разливался норадреналин, словно горькая бражка в ритонах суровых древних скандинавов. Как обморочная коза, я бесконечно выключался и самостоятельно запускался, пуская слюну на подушку. В унисон со мной проигрывал ролик.
Через сорок минут меня отвлёк изнеможённый бессонницей отец: дверная ручка извивалась в рукоятном отверстии, что застрявший железный зверёк. Дверь в проёме задёргалась со стуком. Восприимчивая натура, отец всегда переживал за мои потери сознания и так проверял, жив ли сын вообще. Обыкновенно я отзывался, но тут же действительно смолк в бледном обмороке. Один лишь звучок из video, едкий, как серная кислота, подползал к нему сквозь дверные щели...
Отец выбил дверь — та с отдачей влетела в стену, оставив панцирную вмятину в гипсокартонной стенке. Давняя перепланировка мало рассчитывалась на подобный случай. Выпученные папины глаза от удивления походили на Базедову болезнь. Я уже пребывал в сознании, а отцовы веки распустились, как лепестки, но не от сыновьего состояния. Очевидно, в нашем полку videoзависимыхна одного прибыло.
Бывало, что я мог ловить дрёму в наушниках и ровно также не слышать отцовские переживания. А выбитой дверью это никогда не кончалось. Из таких побуждений мне пришла в голову мысль, что отец был мотивирован и зомбирован одним только звуком сквозь дверь. До того мощную силу имело video. Видеоряд, появившись перед ним, окончательно определил его дальнейшую судьбу. Отец молча досмотрел со мной ролик и остаток дня мало шевелился; чутка бродил по квартире с целью физиологических нужд. Так выгляделоего перерождение, пока кадровые токсины медленно отравляли тело. Вечером, вернувшись в здравие, он заставил меня продемонстрировать “этот фильм” вновь. Я всегда был послушным сыном и не отказывал в просьбах.
Завтрашним днём отец не пошёл на работу, а я в свою очередь пропустил университетские пары. Мать, конечно, удивлялась нашим странностям, но не расстраивалась. Напротив, считала, что мы стали больше времени проводить вместе и, так сказать, обрели общее хобби. За учёбу она не переживала — лучшего студента группы явно не отчислят за единый