Дрожащие лунные блики тонкими причудливыми прядками расходились от окна по беленому глянцевому потолку, и, всматриваясь в светящиеся над кроватью полоски, напоминавшие нотные линейки, Сережа уже в который раз мысленно проигрывал в памяти заданный для домашнего разучивания заковыристый этюд Черни. В кухне гремела чугунками мать, готовя пойло для коровы Милки, неприятно скребли снаружи по стеклу ветки черемухи, раскачиваемые резкими порывами ветра, где-то ухало на чердаке, и он никак не мог сосредоточиться на ускользающей мелодии, сбиваясь с ритма, путаясь в бемолях и бекарах, не выдерживая синкоп и фермат, забывая о стаккато и крещендо, других премудростях игры на пианино, о чем ему постоянно твердила на уроках Эрика Андреевна, вздыхая и морщась при каждом неверном звуке или бессмысленной паузе, и отчего после занятий музыкой подолгу рябило в глазах и ломило затылок. Пальцы наощупь скользили в темноте по воображаемым клавишам, но, как прутики вербы, совсем не хотели гнуться, цепляясь один за другой, мешая друг другу и в конце концов застревая в складках стеганого одеяла. Приходилось начинать все сначала.
Первые аккорды давались легко, чудилось: будто он с ребятами после долгой унылой зимы бежит по раскисшему весеннему лугу и, жмурясь от ярких солнечных брызг, вдыхает всей грудью струящийся от проталин, терпкий кисловатый парок; по низинам перешептываются меж собой суетящиеся ручейки, спеша на зов выпирающей из берегов реки; в курьях, скрытых от глаз густым ивняком, поют на все лады ликующие пичужки; в каждом звуке — шелесте березовой коры, порывах ветра, жужжании проснувшихся шмелей, даже в колодезных вздохах — слышится что-то особенное, волнующее, таинственное, рождающее божественную мелодию вешнего обновления.
С тех пор как Сережа стал играть на пианино, музыка грезилась ему и в шорохе дождя, и в скольжении облаков, и в шуме раскачивающихся деревьев, в скрипе санного полоза, кружении снежинок, мерцании звезд, течении воды, и самому порой казалось странным: откуда в нем эта тяга к звукам? Деревенский люд, занятый с утра до ночи изнурительной крестьянской работой, глух к красоте: не до веселья, когда руки виснут от изнеможения, а ноги подкашиваются от усталости, — скорей бы лечь, отдохнуть, набраться сил. Ну, конечно, в праздники и пели, и плясали — отводили душу. Естественно, подвыпив, закусив, разгорячась, но вот чтобы каждый день прислушиваться к внутреннему камертону и восторгаться полифонией окружающего мира — это, скажут, баловство, пустое занятие. Из музыкальных инструментов в деревне больше любили гармошку, куда ни шло — балалайка, свирель, рожок, а что толку от пианино? Ни спеть ни сплясать — скукота...
При этой мысли Сережа вновь сбился с такта, и нотные знаки мгновенно рассыпались в голове: «Эх, кабы иметь свое пианино... Опять Эрика Андреевна будет сердиться...» Уже засыпая, он попытался вспомнить, на чем споткнулся, но дремота переборола, и музыка отступила.
Ночью ему приснился странный сон: отец ввозит на телеге во двор огромное черное пианино — словно копну подпревшей соломы. Колеса еле поворачиваются, лошадь переставляет ноги не торопясь, осторожно — будто под копытами колючие шипы; скрипят натужно ступицы, потрескивают гужи, вот-вот лопнут постромки. Мать, братья, маленькие сестры, соседи умиленными глазами смотрят на Сережу, как на спустившегося с небес загадочного херувимчика, — в ожидании чего-то необыкновенного, таинственного. Он взбирается на телегу, поднимает клавишную крышку и пробует играть, но звуков не слышно. Над самым ухом кто-то тяжко вздыхает: «Ну зачем так грубо обращаться с инструментом!» Это — Эрика Андреевна. Как она оказалась здесь? И куда это ведут корову Милку?
— Сережа. Вставай! Пора в школу. — Мать потянула с него одеяло и зажгла в комнате свет.
— Сейчас, еще минутку полежу, — съежился он от прохлады выстывшей за ночь избы.
— Поднимайся, поднимайся! Ребята уже на ногах, один ты нежишься.
Из кухни в открытую дверь тянуло запахом свежеиспеченного хлеба. Мать уже успела проводить на работу отца, подоить корову, убраться в хлеву и теперь накрывала на стол детям. Их у нее было шестеро. Самому меньшому, Сереже, шел десятый год. Он рос щупленьким, тихим, мечтательным, и каждый раз, будя его в такую рань, Степаниде было жалко мальца: «Какая в мороз учеба?» Но гудков с котельной не подавали — значит, на улице меньше сорока градусов, в школе занятия не отменили. Надо идти.
За старших она не боялась — те повыносливее, побойчее — не обморозятся, а вот как дотопает младшенький? Да еще с банкой молока для учительницы. Разве фуфаечка согреет?
По осени в соседний рудничный поселок приехала молоденькая девушка — выпускница консерватории. Звали ее Эрика Андреевна, родом из поволжских немцев. Высокая, статная, красивая, она сразу же вызвала интерес у местных парней. Обрадовались ей и в школе: давно пустовала вакансия учителя пения. Никто не соглашался до этого забираться в таежную глушь и жить без бытовых удобств, хотя и зарплата у учителей была тогда приличной, и льготы полагались (бесплатное жилье, свет, машина дров на зиму, северная надбавка), но попробуй убеди горожан, что совсем нетрудно топить печь, носить воду из колодца, стирать белье в корыте... А эта не испугалась... Да еще привезла в контейнере пианино.
Долго гадали в поселке: что привлекло девушку на Северный Урал? Пересудам пришел конец, когда Эрику Андреевну увидели вместе с морячком Костей Майером, недавно демобилизовавшимся с Черноморского флота. Они познакомились на юге, в Новороссийске, обменялись адресами и вот встретились. Похоже, дело шло к свадьбе. Костя был под два метра ростом, статен. За таким парнем действительно можно было рвануть в любую глушь!
Эрика Андреевна взялась обучать детей игре на фортепьяно. Понятно, за определенную плату, где-то рублей десять в месяц. Для начальника рудника, инженеров, шахтеров — это были не деньги, их дети в числе первых записались «на музыку». А Сережа попал в число учеников случайно. Новой учительнице посоветовали в школе брать молоко именно у Степаниды; в отличие от других хозяек она никогда не разбавляла его водой, считая это за большой грех: «Пускай выручка поменьше, зато не стыдно смотреть людям в глаза». Самой ей некогда было разносить молоко — разносили поочередно дети. И вот однажды Сережа постучал в дверь учительницы, когда та занималась с дочкой начальника рудника Аленкой Трепачевой.
— Вот мама передала... — протянул он бутыль Эрике Андреевне, заглядывая краем глаза в распахнутую двустворчатую дверь зала, где за блестящим черным пианино сидела его одноклассница — вредная заносчивая девчонка.
— Как тебя зовут? — спросила учительница, с интересом всматриваясь в любопытные глазенки мальчугана и приветливо улыбаясь.
— Сережа.
— Не замерз, пока шел?
— Чуть-чуть.
— А ну-ка дай ладошки.
Она стянула с его рук варежки и ахнула:
—Ледышки! Скорей раздевайся и к печке.
Сережа прошел в большую комнату и остановился в нерешительности, пытаясь расстегнуть замерзшими пальцами пуговки фуфайки. Аленка язвительно поджала губы и, словно не замечая его, принялась усиленно долбить по клавишам.
— Леночка! Куда так спешишь? — послышался из кухни голос учительницы. — Поаккуратнее, понежнее... Ты же расстроишь инструмент.
Резкие отрывистые звуки пианино смолкли, но в ушах у Сережи еще какое-то время продолжало неприятно звенеть. Он, наконец, расстегнул пуговицы и стянул с плеч одежду.
— Ну, что ты держишь в руках свою фуфаечку? — вернувшись в комнату, обратилась к нему Эрика Андреевна. — Вешай ее на стул и садись — грейся.
Поставив на подоконник чисто вымытую банку из-под молока, она подошла к пианино и потрепала легонько за косы ученицу:
— Представь, что у тебя в руках яблоко. Как ты его держишь? Вот... Пальчики опускаются на клавиши сверху вниз, свободно, непринужденно. Поняла? Играем: и раз, и два...
Учеба давалась Аленке трудно. Путаясь в нотах, сбиваясь с ритма, не чувствуя мелодию, она никак не могла усвоить урок. Эрика Андреевна еще и еще раз объясняла ей, как надо играть, сама садилась за пианино, делала какие-то пометки в нотной тетради, но все — безрезультатно: ученица явно не тянула.
— Закончим на сегодня занятие, — поднялась резко со стула утомленная учительница и добавила в раздумье: наверное, дома все-таки мало играешь?
— Занимаюсь... — протянула чуть слышно Аленка, стараясь не смотреть в сторону одноклассника; лицо ее сделалось красным, блестящим, надутым. Казалось, еще чуть-чуть — и из глаз брызнут слезы. Она быстро собрала ноты и почти бесшумно прошмыгнула в коридор.
Проводив ученицу до дверей, Эрика Андреевна подошла к притихшему на стуле Сереже:
— Отогрелся?
—Ага, — ответил он, смущаясь.
— Не хочешь поиграть на пианино?
—Я же не умею...
— Научишься, если будет желание. Сейчас проверим твой слух!
Учительница взяла его за руку и подвела к пианино:
— Повторяй за мной: до, ре, ми, фа, соль, ля, си, до...
Голос у Сережи был звонким, чистым, сильным; он безошибочно узнавал ноты и, к удивлению Эрики Андреевны, с первого раза довольно шустро пробежал гамму.
— Музыкальный слух у тебя просто замечательный! — воскликнула учительница. — Поговори с родителями: может быть, тоже будешь ходить ко мне?
В глазах мальчика мелькнул испуг, он вдруг весь съежился, напрягся, занервничал и, глядя себе под ноги, робко выдавил:
— Не разрешат.
— Почему?
—У нас нет денег...
И тут он заплакал, ему стало стыдно за их бедность. Отец работал лесником, получал немного, а мать — занималась хозяйством. Кормились от коровы и с огорода. Родители не баловали их ни конфетами, ни подарками — иной раз на хлеб денег не было. Какая тут музыка?
Эрика Андреевна принялась успокаивать Сережу, гладить рукой по вздрагивающим худеньким плечикам, промокнула платочком слезы и неожиданно расплакалась сама. Так и сидели они молча у пианино, пока за окном не угас короткий зимний день. Назавтра учительница заявилась к ним домой и долго беседовала о чем-то с матерью. Когда она ушла, мать сказала Сереже: «Эрика Андреевна согласилась заниматься с тобой за молоко. Ты уж смотри: не ленись, а то отец задаст нам обоим трепку...»
Соседи вокруг удивились, узнав о том, что Степанида тоже отрядила сына «на музыку», подначивали при встрече: «Весело теперь заживете, с музыкой-то...» Она лишь отшучивалась, но в душе была рада за сына: хоть один из шестерых научится играть на пианино. Уж очень ей хотелось, чтобы ее дети были не хуже других.
…Потянувшись, Сережа выскользнул, наконец, из-под одеяла и, не одеваясь, подошел к раскаленной добела печной группке. Холодная дрожь мгновенно охватила все его тело, руки и ноги покрылись мелкими пупырышками, как кожа у гуся; он отзынул кочергой массивную чугунную дверцу и сунул озябшие ладошки прямо в самый жар. Сухие березовые поленья горели дружно, весело потрескивая и играя причудливыми переливами пламени. Засмотревшись на огонь, Сережа разомлел и совсем забыл, что надо собираться в школу. Распахнулась уличная дверь, и вместе с морозными клубами в кухню вошла мать.
— Ты еще не оделся? — ахнула она, ставя на пол ведра с водой.
— Сейчас, мам, я мигом… — он юркнул в детскую комнату и стал торопливо натягивать на себя школьную форму.
— А вы что прохлаждаетесь? — напустилась Степанида на старших сыновей — Кузьму и Павла, — Пестеревы и Бузуновы уже давно пробежали, теперь одни пойдете.
— Ну и пойдем, не пужливые… — огрызнулся Кузьма, садясь за стол.
— Чего тут идти-то — всего два километра. Небось, не опоздаем, — поддержал брата Павел.
— Больно студено на дворе, — вздохнула мать. — Да за Сергунькой-то смотрите, банку с молоком не расколите!
Поев пшенной каши и выпив по стакану парного молока, ребята убежали. Степанида долго провожала их взглядом, пока темные фигурки не скрылись за лесным поворотом и не затих скрип снега на промерзшей дороге. Она вернулась в дом, продолжая думать о детях, своей нелегкой судьбе. Как-то уж очень скоро промелькнули годы...
Вроде совсем недавно родилась она в семье охотника в старинной деревеньке Воскресенке, что почти у самого истока реки Сосьвы. Кругом, на десятки верст, безлюдная тайга. Места красивые, вольные, притягательные, но уж больно суровые. Зимой от уральского хребта — ледяной холод, снежные вьюги, хмарь, летом — нет спасу от комарья, гнуса, мошкары. У мужиков занятий и увлечений с воз: охота, рыбалка, сенокос, лесосплав, заготовка дров, плетение сетей, катание валенок, вспашка огородов, сбор ореха в кедрачах... А бабы — все в дому: стирка, варка, шитье, вязанье, дойка, люльки, чугунки... Платье праздничное некогда надеть! Из деревенских девчонок Степанида выделялась особой статью — высокая, ладная, смазливая; к пятнадцати годам парни проходу не давали, каждый мечтал о такой невесте. Старухи, бывало, тоже судили-рядили: в чей дом войдет девка? Но умыкнул красавицу чужак, Николай Ворсегов, из села Петропавловского.
Под Рождество отправилась Степанида по воду на речку. Зачерпнула из проруби ведра, перекинула через плечо коромысло и только стала подыматься в гору — глядь: от Денежкиного камня по льду скользит на лыжах человек с ружьем за спиной, рядом бегут две лайки. Сразу определила: не свой, не деревенский. Отчего-то дрогнуло сердечко и заволновалась молодая грудь, когда незнакомец следом за ней свернул на широкую тропинку и, скинув лыжи, заскрипел валенками по припорошенному свежим снежком крутому откосу берега. Услышав за собой тяжелое дыхание, она, было, отступила в сторонку, давая дорогу путнику, но охотник, нагнав ее, остановился и веселым и задорным голосом предложил: «Помочь, что ли?» И не дожидаясь ответа, подхватил коромысло. Степаниду словно огневица обожгла, кровь ударила в лицо, и сильно застучало в висках: «Что в деревне-то скажут?» Но не вырывать же ведра?
Дорогой разговорились. Николаю тогда шел двадцатый год. Он сразу понравился ей своей веселостью и обходительностью — не такой, как воскресенские парни, но загадывать наперед не смела. После этой встречи молодой охотник еще не раз наведывался в их деревню, познакомился с родителями. И тут война... Его забрали в армию, писал с фронта, обещал вернуться. Она тоже ждала, верила, что останется жив и невредим. Так оно и вышло. После демобилизации он приехал в Воскресенку уже по зимнему пути и, погрузив в сани небогатое приданое, увез ее к себе в село. Один за другим пошли в семье дети, прибавилось забот, и оглянуться не успела: седина тронула русую косу, и морщинки по лицу. Старший сын, Виктор, получив паспорт, рванул на целину и там остался. А меньших еще надо было выхаживать и выхаживать. Муж хоть и ограждал Степаниду от тяжелой работы, но она все-таки надорвалась с шестью детьми и домашним хозяйством. Чувствовала, что с каждым годом сдает и сдает: то голова разболится, то в груди заколет, то давление замучит. Присядет иной раз у окошка и заплачет, а отчего тоска найдет — сама не скажет.
С тех пор как она отдала Сергуньку учиться музыке, Степанида стала чаще прислушиваться к радио: ни один концерт не пропустит. Особенно, когда исполняли ту или иную вещь по заявкам радиослушателей. Вроде и не совсем понятная игра, а за сердце трогает, волнует, тревожит. В глубине души мечтала, что когда-нибудь сыграет вот также на всю страну и ее Сереженька, и люди будут аплодировать ему и восхищаться его талантом. Большей награды за свои труды она и не желала. По ночам, когда все уже спали, опускалась перед иконами на колени и тихо шептала впотьмах: «Богородице, Дево радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою, благословенна Ты в женах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших!.. Богородица, накрой своим Покровом моих сыновей: Виктора, Кузьму, Павла, Сергия, дочерей Надежду и Нину, мужа Николая, рабу твою Божию Степаниду, всех братьев и сестер и их сродников!.. Святой ангел-хранитель, моли Бога за нас, помоги нам! Господи Иисусе, Христе Сыне Божий, помилуй нас грешных...» И неведомая всемогущая сила словно подхватывала и увлекала ее за собой к высокому небесному своду, откуда в таинственном лазоревом свечении где-то далеко внизу, среди бесконечных таежных увалов, виделась ей крохотным одеяльцем родная деревенька Воскресенка с тонкими хвоинками дворов, черными точками изб и пестрядиной заречных лугов, и казалось, этой божественной красоте нет ни изводу, ни границ — сама вечность накрывала тайгу спасительным омофором. Жить бы да жить здесь без нужды и тягот, но почему-то никак не выходило по-божьему...
Эрика Андреевна не могла нарадоваться способностям нового ученика. Сережа занимался с увлечением, азартом, выдумкой; простейшие этюды давались ему легко, и от урока к уроку кисти рук его становились все пластичнее и увереннее; он явно выделялся среди сверстников и, чувствовалось, мог бы стать неплохим пианистом.
— Ну, как у нас дела с Черни? — встретила она с улыбкой раскрасневшегося от мороза малыша.
— Учил... — ответил он, раздеваясь и внутренне напрягаясь от мысли: «А вдруг не получится сыграть без ошибок?»
— Сейчас проверим... Садись, начинай с разминки.
Не отогревшимися до конца пальчиками Сережа коснулся слегка холодных блестящих клавиш и тут же зябко повел острыми лопатками. Гамму пробежал туда и обратно не глядя, а в голове уже звучал разучиваемый с вечера этюд и перед глазами мелькали воображаемые картинки; не дожидаясь просьбы учительницы, он перешел к основному заданию и сыграл его на едином дыхании.
— Молодец! — похвалила Эрика Андреевна и удивленно покачала головой: — Как же ты разучивал этюд, если дома у вас нет инструмента?
— По памяти, — тихо обронил мальчуган, часто заморгав светлыми ресницами.
— Одной памяти, дружок, мало. Дальше задания будут сложнее... и надо решать с пианино...
Всю обратную дорогу он не переставал думать о том, что скажет матери. «Наверняка расстроится: где деньги? Тут еще Кузьма собрался поступать в техникум. Тоже расходы. Может, бросить занятия? Жалко. И сколько молока уже учительнице снес! Отцу хоть на глаза не показывайся, говорил, мол, — пустое дело... Лучше молчать, как-нибудь обойдется...»
Низкое зимнее солнце высекало на снегу мириады сверкающих искорок, от которых рябило в глазах и размывало очертания близлежащих предметов; Сережа поглубже натянул кроличью шапку и зашагал быстрее, отвернув лицо от прямых лучей и с опаской косясь на сгущающиеся тени придорожных елей и пихт. Ему вдруг вспомнился странный ночной сон: лошадь, пианино на телеге, обрывки газет... «И к чему бы это? Надо спросить у бабушки, она растолкует. И еще корову Милку увели. Как без коровы-то?»
Он попытался не думать о неприятном, но ощущение тревоги не проходило. «А что если склеить клавиатуру из газет? — неожиданно мелькнуло у него в голове. — Пускай без звука, но играй себе и играй...» Это простое решение развеселило его; малыш запрыгал от радости и бегом припустился домой.
Мать встретила Сережу во дворе, разнося скотине корм. Повернувшись на стук ворот и увидев сияющее лицо сына, она невольно улыбнулась и спросила:
— Ты чего такой возбужденный?
—Да так... — ответил он неопределенно и, поставив портфель на крыльцо, потянул из рук матери вилы. — Давай помогу!
— Неси, — опустила на снег навильник Степанида, поправляя выбившиеся из-под черного шерстяного платка прядки слипшихся мокрых волос. — В школе-то как?
— Эрика Андреевна хвалила... По математике за контрольную пятерка. Сегодня диктант писали...
— Написал?
— Конечно. Кажись, ошибок нет.
— Загодя-то не говори. Вот проверит учительница, тогда и узнаешь.
Управившись в хлеву, они пошли в дом. Степанида не успела достать из печи кастрюлю с наваристыми щами, как в сенях стукнула дверь и в переднюю ввалились Кузьма и Павел.
— В аккурат к столу! Раздевайтесь и обедайте заодно, чтоб меньше с мытьем посуды возиться...
Ребята сполоснули руки и задвигали табуретками. От мисок со щами исходил легкий парок, усиливающий аппетит. Застучали весело ложки, зашмыгали раскрасневшиеся носы. Степанида прислонилась спиной к горячим кирпичам и с умилением смотрела на обедающих сыновей. Что-то новое и в тоже время хорошо знакомое проступало в облике каждого: у Кузьмы — свекрова широкая спина, у Павла — отцовская гордая осанка, а Сергунька — тот весь в их род пошел: поджарый, глазастый, скорый. За лето подтянулись, повзрослели, одежонка стала мала. Разлетятся вот из родного дома и переживай: как устроятся в жизни?
Первым поднялся из-за стола Сережа. Он молча прошел в маленькую комнатку, где обычно делал уроки, и, расстегнув портфель, достал учебник по музыке. Затем взял ножницы, клей, карандаши, отыскал в тумбочке несколько старых газет и, стараясь не обращать на себя внимание, выскользнул из дома. Спрятав учебник под фуфайкой, прошел двор, огород и очутился на задах усадьбы. Здесь, почти у самого берега реки, стояла их баня, занесенная под стрехи высокими снежными наметами. Кое-как откинув от двери снег, малыш протиснулся внутрь предбанника. На черных тесаных стенах причудливой овечьей рогожей нависал ноздреватый куржак; тонко поскрипывали под ногами промороженные половицы, пахло давнишней гарью — из-за сильных морозов две недели баню не топили. Сережа включил свет и, разложив на полке газеты, принялся вырезать из учебника октавы. Когда клавиатура была готова, — склеил листки. Он очень боялся, что кто-нибудь по его следам нагрянет в баню, и потому чутко прислушивался к каждому шороху: «Засмеют с бумажным пианино… Вот, скажут, чудик, придумал же! Как это можно играть, не слыша музыку? А если еще в школе узнают, тогда хоть совсем не показывайся в поселке. Начнут дразнить, издеваться, позорить перед девчонками. Нет уж, пусть это будет только моей тайной...»
Каждый день теперь, после занятий в школе, Сережа запирался в бане и «играл» на деревянной лавке. Со временем бумага изрядно поистерлась, поистрепалась и ему приходилось то и дело «ремонтировать» клавиатуру, но это вовсе не огорчало малыша. Главное — он не краснеет перед учительницей за неразученные задания.
Беда нагрянула в их дом, как водится, неожиданно. В июльскую сенокосную пору у Степаниды случился удар. Парализованную, ее увезли в районную больницу, где она пролежала до самого снега. Отец хоть и накосил сена для Милки, но не представлял себе: что делать дальше? Кто теперь будет доить, поить, кормить корову? Поначалу приходила соседка: сцеживала молоко, выпаивала теленочка, однако вскоре отказалась, сославшись на занятость. Отец взялся за дойку сам, ожидая возвращения жены. Старший сын Кузьма к тому времени поступил-таки в техникум и уехал в Свердловск. Каждый месяц ему надо было высылать по двадцать пять рублей. Готовился отправиться туда же и Павел. С коровой в доме хоть какие-то деньжата, но водились, теперь же стоял вопрос о продаже Милки.
Николай окончательно утвердился в этом, когда привез Степаниду из больницы. Левой рукой она не могла поднять даже и ведра с водой, ходила прихрамывая, одним боком вперед. Стало ясно, что с хозяйством ей уже не справиться. Встречаясь ежедневно с грустным взглядом родных глаз, он все откладывал и откладывал на потом разговор о корове, боялся, что жена не вынесет нового потрясения.
Как-то вечером, после ужина, Степанида сама заговорила о наболевшем:
— А ведь надо решать что-то с Милкой...
— Надо, Стеша, — согласился он, стараясь скрыть волнение. — Не одну ночку об этом думал. И жалко, но иного выхода не вижу. Да и ребята подросли — кому молоко пить?
— Девчонки еще маленькие, — отозвалась Степанида, разглаживая ладонью складки на скатерти.
— У соседей купим — литр ли, два... Чего уж об этом горевать!
На какое-то время оба умолкли, думая каждый о своем. И опять первой нарушила молчание Степанида:
— А как Сережа, с музыкой-то?
— Устроюсь по совместительству куда-нибудь, — в том же тоне ответил Николай. — Платить будем учительнице.
— Все равно страшно: жили-жили при хозяйстве и вот опустеет двор...
За корову новый хозяин посулил шестьсот рублей. Степаниде очень хотелось взглянуть в глаза тому человеку, кто уведет ее Милку. Покупатель нашелся в райцентре. Им оказался ветеринар, приезжавший каждый год в их деревню делать прививки животным и запомнивший вкус молока именно Степанидиной буренки. Уж кто-кто, а он разбирался в породах, и потому особо не торговался.
Простины с Милкой выпали на субботу — меньше машин на дороге, легче вести; до города — двадцать верст, за день не обернешься — где-то на полпути предстоял ночлег. Ветеринар приехал за коровой рано утром — еще затемно; от стука в ворота все в доме вздрогнули, хотя знали, что вот-вот должен был быть: так договаривались заранее, — и все же появление дальнего гостя вызвало сущий переполох в семье. Николай, не одеваясь, кинулся во двор и чуть было не упал, поскользнувшись на ступеньках крыльца, Степанида отвернулась в слезах к печке и с шумом принялась переставлять чугунки, чтобы дети не видели ее мокрых глаз; с тревожными лицами заерзали на скамье у окна свекор и свекровь, пытаясь выглянуть на улицу; заревели прибежавшие в кухню девчонки. Павел и Сергунька, схватив свои фуфаечки, бросились вслед за отцом.
Казалось, у самого порога притаилось страшное, непоправимое горе, и от недобрых предчувствий в душе каждого словно что-то рушилось, обрывалось, стонало.
Гость уловил гнетущее состояние Ворсегиных и не стал долго задерживаться в избе, когда хозяин вернулся, — выложил на стол деньги и, натянув на голову рыжую ондатровую шапку, взялся за дверную скобу:
— Ну так что, — в путь?
— Пошли, — коротко сказал Николай и растерянно посмотрел на жену.
Та незаметно коснулась краешком платка зареванных глаз и надтреснувшим голосом произнесла:
— Сенца-то хоть в сани брось... Когда еще до места доберутся!
— С Богом! — перекрестился на иконы свекор, и они гуськом потянулись из дома.
На дворе уже светало. Тонкая сиреневая полоска зари чуть оттеняла отроги дальних гор, предвещая усиление мороза; воздух был колючим и жестким, затрудняющим дыхание. Подошли к сараю. Дверь закутки заиндевела и раздалась, пришлось поддевать ее топором. Изнутри повалил пар и запахло свежим навозом.
— Му-у-у, — заревела протяжно Милка, потянувшись мордой к вошедшему хозяину; с мокрых блестящих губ посыпались крупинки сенной трухи.
Николай отвязал корову, дернул к выходу, но Милка уперлась, не желая покидать стойло.
— Не шали... айда, айда! — он потянул повод посильнее, однако животное не двигалось с места.
— Хлебцем бы поманить, — подсказала бабушка. — Сережк, а ну-ка сбегай в дом за краюшкой!
— Почему я-то? — спрятался за мать малыш.
— Ну, хоть, Паша...
— И я не пойду! — буркнул в ответ другой внук.
— Вот, окаянные-то... ты посмотри на них! Придется старухе идти.
Она заковыляла к крыльцу, продолжая что-то бурчать под нос.
— Милка, Милка, — позвала корову Степанида, видя, что муж начинает злиться, ей не хотелось, чтобы в ход пошел кнут. — Иди ко мне, родная, не бойся... Ну чего испугалась?
— Возьми-ка хлебца, — протянула снохе полбуханки вернувшаяся из дома свекровь.
Зачуяв ржаной ломоть, Милка, наконец, вышла из стайки и вмиг смахнула языком краюху с дрожащей ладони; большие черные глаза коровы светились доверием и любовью к хозяйке и как бы вопрошали: «Что случилось?» От этого пронзительного взгляда у Степаниды вдруг закружилась голова и она безвольно повисла на шее любимицы; горькие слезы текли по ее впалым морщинистым щекам и, капая на лоснящийся черный загривок, тут же застывали на морозе, превращаясь в мелкие серебряные бусинки.
— Успокойся, Стеша, — тронул жену за плечо Николай. — Неудобно перед человеком...
Он передал повод ветеринару и пошел отворять уличные ворота, но не успел сделать и пару шагов, как услышал за спиной резкий крик:
— Куда? Держи ее!
Ветеринар в растерянности крутил головой, глядя, как взбунтовавшаяся Милка мечется посреди двора, отыскивая безумными глазами калитку в огород. Сбив рогами хлипкие навесы, она рванулась в образовавшийся проем и тут же скрылась за углом сарая.
Ребятишки бросились за коровой, надеясь залучить в зимний загон, но та, утопая по брюхо в снегу и раздирая в кровь вымя, большими скачками понеслась в сторону реки — за поскотину, откуда открывалась широкая панорама пойменных лугов и где легко можно было скрыться от преследователей.
«Не дай Бог поскользнется на льду!» — стучало в голове у Николая, бежавшего по целику наперерез животному, ругая за оплошность ветеринара и самого себя: «Как же корове не испугаться? Неужто забыла запах рук, делавших болезненные прививки? Вот и рванулась... Теперь, ни приведи Господь, подвернет ногу и пропала!»
Павел и Сергунька догнали Милку за десяток метров от обрывистого берега. Сбавив шаг, осторожно ступая вперед, не делая резких движений, стали манить:
— Милка, Милка... Свои, свои — не бойся, иди сюда!
Выбившаяся из сил корова медленно повернула голову на знакомые голоса и, фыркнув ноздрями, потянулась к протянутым детским ручонкам. Подоспевшему Николаю оставалось только перехватить волочившийся по снегу мокрый повод. Разгоряченные и уставшие от погони, они молча тронулись в обратном направлении, внутренне как бы смирясь с неизбежностью разлуки. Это спокойствие, похоже, передалось и Милке, она уже никуда не рвалась, не вздрагивала от скрипа снега, не косилась с опаской по сторонам, словно тоже поняв, что все уже окончательно решено.
После продажи коровы Степанида осунулась еще больше, не находила себе места в доме; ей все казалось, что из стайки доносится привычное мычание и надо было бежать доить Милку, но подойник уже давно лежал на полке в сенях, и изба, считай, совсем выветрилась от запахов сена и навозных следов. Просыпалась она по-прежнему в шесть утра и, растапливая печку, каждый раз мысленно ловила себя на том, что не перестает думать о корове: «Как ей у новой хозяйки? Не тоскует ли? Помнит ли ее руки?..»
Шестьсот рублей, вырученные за Милку, тратить не спешили. У соседей уже светились в окнах телевизоры, имелись холодильники, пылесосы, ковры, а Ворсегины не обзавелись даже простенькой мебелью. Все их нажитое имущество состояло из пары столов, нескольких табуреток, платяного шифоньера да железных кроватей с панцирной сеткой. Соблазны отгоняли прочь, думая только о детях. По лету уехал в Свердловск сдавать экзамены в техникум, где учился Кузьма, средний сын Павел. И поступил. Теперь приходилось отправлять денежные переводы уже на полсотню рублей.
Однажды, когда в избе никого не было, Степанида пошла в баню за сухими былками укропа, развешенными в пучках на бельевой веревке, и случайно обнаружила бумажный сверток, заткнутый под самую стреху. Развернула и увидела замусоленный рисунок с клавиатурой. «Вот куда убегает Сергунька по вечерам! — екнуло у нее под сердцем. — А я-то, дура, гадаю: когда успевает разучивать уроки?» Она беззвучно заплакала, прижав к груди истрепанные листочки, и долго не могла успокоиться. Придя в себя, аккуратно свернула газеты в трубочку и положила снова туда, где лежали.
Вернулся из леса Николай. Поужинал, почитал газету «Правда Севера» и уже собрался было ложиться спать, как Степанида, все это время молчавшая, вдруг заговорила о деньгах:
— Знаешь, чего я удумала-то, Колюша? Давай купим пианино?
Он сузил глаза и непонимающе посмотрел на жену:
— Ты это серьезно?
— Да уж не тронулась умом. Деньги утекут, а пианино останется — хоть какая-то будет память о Милке.
— Вот соседям-то устроим потеху: с голыми задами, зато с музыкой!
Степанида стояла на своем, рассказала мужу про находку в бане и опять расплакалась:
— Не было сроду богатства и не надо — детьми богаты. И за это Господу спасибо! Но вот хочется, чтобы Сережа играл и все тут! Не могу передать словами, что в душе, а она подсказывает поступить с деньгами именно так.
— Ладно, потолкуем поутру, — резко дернул шеей Николай и, нахмурившись, пошел в спальню.
Среди ночи он проснулся. Мысль о пианино отогнала сон, и до самого рассвета уже не сомкнул глаз: «Как быть? Отговаривать жену бесполезно: если что удумала — назад не повернет. Характер — кержацкий. Воспротивиться — значит повесить на сердце камень: разве он против учебы? Но менять корову на пианино... По копейке собирал, собирал всю жизнь и вот — утрись! Не-е... Погодь, тут надо хорошенько покумекать...»
Не зажигая света прошел на кухню. Закурил. В переплете оконной рамы почерневшим серебром отливал снег во дворе, смутно проступали в темноте очертания соседних построек, деревня еще спала — ничто не нарушало тишины и покоя ранних сумерек. Николай любил эти минуты утреннего одиночества, когда душа замирала от благодати божественного умиротворения и таинства нарождающегося дня; из детской доносилось легкое посапывание, мерно тикали ходики на стене, и хотелось, чтобы это блаженство длилось как можно дольше.
«А ведь, пожалуй, придется уступить, — вернулся он снова к мысли о пианино. — Чего уж теперь налаживать жизнь, коль постромки подорваны? Разве ребята захотят жить в деревне после городской вольницы? А раз так, то и нечего думать о хозяйстве...»
В районном магазине «Культтовары» очень обрадовались покупателям единственного пианино «Эллегия»: сразу такая выручка... Чек выписывала сама директорша — дважды пересчитала деньги и, убедившись в полной наличности, протянула Николаю заводской паспорт:
— Можете забирать.
— А проверить?
— Ну уж это смотрите сами, мне на нем не играть. Видите, не поцарапано, не побито...
Степанида оглянулась на сына:
— Сережа, пробуй!
Мальчуган ловко открыл крышку и пробежал пальчиками по блестящим клавишам.
— Нормально? — спросил его отец.
— Как у Эрики Андреевны... строит...
— Чего строит?
— Ну, звучит хорошо.
—А-а-а, — протянул смущенно Николай. — Тогда грузим.
Директорша кликнула рабочих. Пианино обили со всех сторон досками, предварительно подложив картонные прокладки, и вытащили на крыльцо. К самым ступенькам подал задом грузовик, выписанный специально на руднике под дорогую покупку.
— Клади на борт плахи! — распорядился шофер.
— Выдержат ли? — усомнилась Степанида, пробуя ногой доску.
— Ты уж мать, отойди в сторонку, не мешай, — отстранил ее муж. — Беремся, ребята!
Мужики ухватились за веревки и, не торопясь, стали подавать пианино вверх. Под тяжестью груза плахи прогнулись, и Николай с ужасом подумал о том, что случится, если доски действительно треснут... На лбу его выступила испарина, и учащенно затрепетало сердце:
— Налегай дружней! Взяли, еще — взяли...
— Готово, — вздохнул облегченно рабочий, принимавший пианино в кузове. — Теперь надо подтащить «музыку» поближе к кабине, не дай Бог, где трясанет...
Через пару минут тронулись в путь. Всю обратную дорогу Степанида не проронила ни слова, радуясь в душе покупке, но внешне стараясь выглядеть спокойной. Хорошо зная мужа, она догадывалась, чего стоило Николаю согласиться с ее предложением. Он тоже молчал, размышляя про себя: «То ли от грязи освободился, то ли наоборот — в болото по уши залез... Как дальше жить? С пианино молока не нацедишь, а больше приработка в деревне нет. Куда еще податься, чтобы приколымить копейку? Лес воровать? Тут — тюрьма. Переступить через совесть — значит переступить через самого себя, жену, детей... Нет, об этом и думать нечего. От дурных денег — дурная жизнь. Мало ли помутилось рассудком на богатстве? Бог даст, как-нибудь выдюжим...»
Самым счастливым в этот день чувствовал себя Сережа. Ему не верилось, что мечта, наконец-то, сбылась: «Теперь не надо прятаться в бане, вздрагивать от каждого шороха за окном, без конца склеивать потрепанные листочки... Газеты — сразу в печку! Забыть как плохой сон, будто ничего и не было. И Эрика Андреевна обрадуется! А в классе-то сколько разговоров будет! Небось, Ленка Трепачева от злости лопнет: не только у нее одной пианино... Конечно, жаль Милку. Вон и отец с мамой какие-то расстроенные, хотя вида особо не подают. Обязательно разучу их любимые песни! Концерты будем дома устраивать...»
Пианино поставили в самую большую комнату. Поначалу Степанида каждое утро протирал